Страница:
Станет ли «Коммунистический постскриптум» тем спиритическим медиумом, через который будут говорить титанические призраки погрузившегося в толщу времени советского архипелага? В любом случае, предложенная в этом тексте перформативная интерпретация советского опыта придает ему почти абсолютный, т. е. отнесенный только к самому себе, смысл. И эта фабула разительно отличается от давно установившихся схем описания советского проекта, которые либо разоблачали его философско-историческую осмысленность, либо выстраивались вокруг традиционной, без парадоксов, диалектики утопии и превратностей ее осуществления.
Алексей Пензин
1 В Германии текст вышел в 2005 году в рамках большого исследовательского проекта Postcommunist condition, вовлекшего в свою орбиту немало выдающихся теоретиков и художников. На большой конференции в ностальгически обветшавшем культурном центре Das Moskau в июне 2004 года, ставшей кульминацией проекта, выступали «звезды» современной политической философии вроде С. Жижека и Ш. Муфф, а также многие известные интеллектуалы из России и Восточной Европы.
2 Или «медиумов», как с некоторым спиритическим уклоном переводит текст немецкого издания А. Фоменко. Дихотомия денег/дискурса также была центральной в недавних рассуждениях Гройса о положении современного искусства (см.: Капитал, искусство, справедливость // Художественный журнал. 2005. № 60).
3 Собственно, здесь софист предстает «идеологом» в смысле марксистской критики ХХ века.
4 Своеобразная интерпретация современных вариаций на тему кантовской проблематики возвышенного, переосмысленного как «нерепрезентируемое», «несимволизируемое».
5 Это мышление тотальности Гройс сравнивает с отношениями доктрины и ересей в христианстве: доктрина есть сумма противоречивых ересей, и предосудительным оказывается лишь отказ от того, чтобы мыслить их все вместе, коснея в одной из них.
6 Учитывая влияние и популярность философских медиа-звезд в наши дни, подкрепленную денежными механизмами «рынка идей», возникает соблазн не без иронии согласиться с этой оценкой.
7 Здесь — разумеется, вне всяких навязываемых либеральной критикой параллелей между «тоталитарными режимами» — можно вспомнить рассуждения М. Хайдеггера времен «Введения в метафизику» о том, что национал-социализм был воплощением греческого логоса, а немецкий язык был его истинным медиумом.
8 Так, оруэлловский образ Большого Брата, возникший как сатира на СССР, в настоящий момент весьма популярен в связи с общей антитеррористической паранойей контроля во всем мире.
9 См .: Zizek S. Did Somebody Say Totalitarianism? Five Interventions in (Mis)use of a Notion. London: Verso, 2002. Р. 12.
10 Ibid., p. 4. Жижек, в свою очередь, ссылается на французского философа Алена Бадью, который во введении к своей известной книге об апостоле Павле с сарказмом пишет: «…только Ленину и Мао удалось вызвать настоящий страх , понуждавший капитализм безостановочно прославлять либеральные ценности всеобщего эквивалента или демократические добродетели свободы торговли» (Бадью А. Апостол Павел. Обоснование универсализма. СПб., 1999. С. 9).
11 В локальном варианте этот глобальный политический оператор работает в формуле «плохая, несправедливая, коррумпированная стабильность» vs. «беспорядок», «путч», «новый передел собственности» и т. д.
12 См . мою статью «Другой Маркс, или Наше воображаемое поколение и его политический язык» // Ein anderer Marx oder Unsere imaginare Generation und ihre politische Sprache // Kultura. 2006. № 10.
13 Недавним примером медийной инструментализации критики может стать рекламный ролик, который появился на одном из развлекательных каналов. Закадровый голос с пафосом произносит: «Телевидение сделало людей спокойными и счастливыми зомби!» При этом возникает картинка: у экрана сидят одичавшие люди, привязанные к телевизору какими-то проводами; все это подано в развлекательно-карикатурном ключе.
14 См . в связи с этим важный текст А. Бадью: Тайная катастрофа. Конец государственной истины // S/Л’2002. Альманах Российско-французского центра социологии и философии Института социологии РАН. М., 2002.
15 См .: Das Paradox. Eine Herausforderung des abendlandischen Denkens / Ed. Geyer P., Hagenbuchle R. Tubingen, 1992.
16 См .: Virno P. A Grammar of the Multitude: For an Analysis of Contemporary Forms of Life. — NY: Semiotext[e], 2004. См . также нашу статью «Новые социальные субъекты: версия Паоло Вирно» (Прогнозис. 2006. № 3).
Эдуард Кочергин. Ангелова кукла. Алексей Балакин
Когда книгу выпускает народный художник России, лауреат Государственных премий, действительный член Российской Академии художеств, не один десяток лет проработавший в одном из самых знаменитых театров СССР, товстоноговском БДТ, — что от нее можно ожидать? Разумеется, что он напишет о своем длинном, богатом на события творческом пути, о своих успехах и следовавших за ними наградах, о замечательных, искренне любимых всей страною людях театра, с кем ему посчастливилось работать бок о бок долгие годы: Георгии Товстоногове, Юрии Толубееве, Олеге Борисове, Владиславе Стржельчике, Ефиме Копеляне…
Но такой книги Эдуард Кочергин не написал. Более того, он не написал вообще никакой книги. Потому что лежащая передо мной книга не написана , а рассказана . Редкий случай: подзаголовок на титуле «Ангеловой куклы» полностью определяет ее жанр, стиль и характер. Здесь слову «рассказ» возвращается первоначальный, исконный смысл. Рассказ для Кочергина — это не «малый прозаический (изредка стихотв.) жанр, соотносимый с повестью, как более развернутой формой эпич. повествования» (КЛЭ, т. 6, стб. 190), а прежде всего история, которая рассказывается . Причем рассказывается не носителем какой-то социальной функции, государственной должности или профессионального умения («милиционером», «директором», «художником» и т. п.) — но именно человеком. То, что рассказчик не просто какой-нибудь человек, а человек «рисовальный», для этой книги почти несущественно. В привычном нам книжном подзаголовке, имеющем слово «рассказ», ключевым словом, как правило, является указание не на специфику жанра и даже не на личность рассказчика, а на его атрибут. Так, скажем, в сочетании «рассказы капитана дальнего плавания» самым важным является то, что о чем-то повествует именно капитан. И уж только потом обращаешь внимание на то, что он куда-то далеко плавает и кому-то о чем-то рассказывает.
Письменный текст не обязательно предполагает читателя: писать можно и лишь для самого себя, для своего собственного удовольствия. Устный же рассказ невозможен без слушателя. Более того, слушатель для рассказа — для того, каким он будет: как он будет развиваться, как рассказываться, в какую выливаться форму — важнее даже, чем тот, кто его рассказывает. Умелый, опытный рассказчик отличается от заурядного трепача не количеством и занимательностью имеющихся у него в запасе историй, а тем, что незаметно и тонко подстраивается под слушателя, угадывает его ожидания, степень его заинтересованности, чувствует, когда и чем нужно завершить рассказ. Рассказ всегда — дело личное, интимное. Куда более личное и интимное, чем самый откровенный дневник, доверенный бумаге.
Было бы ошибкой думать, что устный рассказ можно просто взять и в масштабе 1:1 перенести на бумагу. Всякий, кто хоть раз расшифровывал интервью даже самых искусных мастеров «разговорного жанра», неизбежно бывал поражен, как при перекодировке из звуков в буквы яркая, образная, отточенная речь тускнеет и вянет, превращаясь во что-то очень примитивное и дисгармоничное. Человеческое ухо без напряжения «снимает» неизбежные атрибуты живой, неприрученной речи — прерывистость, неправильность, сбои, паузы и повторы, лексический «мусор»: более того, именно они и придают ей обаяние. Человеческий глаз за это цепляется, воспринимая как свидетельство косноязычия, неумения построить элементарную фразу. Умение записывать устное повествование, не лишая его примет разговорной речи, с одной стороны, и не впадая в «литературщину» — с другой, дается далеко не всем писателям. Даже самые искусные речетворцы нередко бывают этого дара лишены (что, конечно, ни в коей мере не свидетельствует об их профессиональной несостоятельности). Среди тех, кто обладал им в полной мере, можно в первую очередь назвать Зощенко, Бабеля и Гайдара. А вот знаменитый «сказовый» стиль автора «Левши» с его «мелкоскопами», «тугаментами», «твердиземными морями» и «аболонами полведерскими» выглядит, по большому счету, лишь жалкой имитацией виртуозного народного косноязычия. Поэтому никак не могу согласиться с теми, кто сравнивает Кочергина с Лесковым: это явления разных литературных рядов.
Но о чем же рассказывает нам автор «Ангеловой куклы»?
«Вы, может быть, помните сороковые послевоенные годы. Помните барахолки в городах и городишках, лавину „обрубков“, „тачек“, „костылей“ и прочего искалеченного войной люда в шалманах и на улицах. Помните, конечно, голодные 1946, 1947 и 1949-й годы и разного вида нищих, малых и старых, кочующих по стране. <…> В то победоносное, маршевое время этих людишек никто не замечал и не думал о них, разве что Господь Бог и легавые власти, что и понятно: они, грешные, всегда были виноваты. Но невзирая на это человечки жили своей непридуманной жизнью, по-своему кормились, ругались, любились, развлекались…» (с. 41, 85). Первые три части книги — это рассказы о тех годах и тех людях. Отца Кочергина репрессировали незадолго до его рождения, вскоре за ним отправилась и мать (ее выпустят спустя десять лет, уже после войны), поэтому детство будущего художника прошло в детских приемниках НКВД да в дорогах между ними. «Я бежал из Сибири в свой Питер в 1945-м, — рассказывает он, — бежал медленно, потому что меня в дороге все время забирали — в детприемники сдавался обычно к осени, когда начинало холодать и наступало время ученья» (с. 36), — в родной же город Кочергин вернулся лишь в начале 50-х. И во время своих странствий, и в послевоенном Ленинграде, на Васильевском острове и Петроградке, ему было суждено встречать удивительных людей. Их тела и души искалечили война и НКВД, их судьбы были сломаны, но полноте их жизни, их гордости и чувству собственного достоинства могли бы позавидовать те, кто был вознесен и обласкан, приближен и награжден. Посудомойка Машка Коровья Нога, кастелян Томан Карлович Японамать, щипач Мечта Прокурора, «приставленный к жизни грех человеческий» Гоша Ноги Колесом, юродивый Ваня-жид, речные «дешевки» Лидка Петроградская и Шурка Вечная Каурка, малолетние «промокашки» Аришка Порченая и Пашка Ничейная, уркаганы, калеки, проститутки — они не оставили следов ни на страницах романов или мемуаров, ни на могильных плитах, ни даже в запыленных папках Большого Дома. Но Кочергин дарует им вторую жизнь. Память человеческая оказывается долговечнее печатных страниц и могильных плит: ведь одни желтеют и рассыпаются в прах, а вторые — зарастают мхом или становятся поребриками для тротуаров. И совершенно неважно, в какой пропорции в его рассказах смешаны правда и вымысел, ведь нередко вымысел оказывается точнее и правдивее самого достоверного документа.
Четвертая часть книги Кочергина — это уже истории из его артистического прошлого. Но не про знаменитых актеров и режиссеров повествует он, а про разных чудаков и оригиналов, которых приходилось ему встречать, работая в разных ленинградских театрах: Драмы и комедии на Литейном, Комиссаржевке, БДТ. «В великой Совдепии, при всей ее специальной строгости к „бывшим людям“, всяким там дворянским капиталистам и просто „антикам“, находились места, куда эти „последние“ прятались, прикинувшись каким-нибудь мелким спецом, а если шли по ремесленной части, то даже могли вполне нормально существовать <…>. Одним из таких мест был театр. Почти каждый театр в Ленинграде держал на разных, порой неожиданных должностях кого-нибудь из „этих“» (с. 248). Каждому из таких «антиков» — и не только имеющих отношение к театру — посвящен отдельный рассказ. Не мемуары, но и не беллетристика — они страшно далеки от бесчисленных книг околотеатральных деятелей, составленных по большей части из небрежно набросанных на бумагу баек и сплетен. Кочергин скуп на эмоции, чужд «задушевности» и «человечинки», а также любого стилистического украшательства. Его интонации всегда точны, он не позволяет себе ни грана фальши, ни малейших истерических нот, даже когда рассказывает о людских трагедиях. Собственно, только о трагедиях он и рассказывает: люди успешные, состоявшиеся ему неинтересны — ведь о них могут рассказать и другие, о них можно узнать из справочников и словарей. Кочергину же интересны люди, про которых читатель его книги никогда не слышал и не услышал бы — если бы рассказчик не превращал их жизнь в легенду.
Наконец, пятую часть можно бы назвать «путевыми очерками» хождений по русскому Северу, если б с предыдущими не объединял ее тот же интерес к необычным людям, которые попадались на пути автору. Герои Кочергина — слепые певчие Платон и Платонида, которых покалечили и лишили глаз пьяные красноармейцы; вечно нетрезвый паромщик Водяной, сливающийся со своим паромом в единое целое; ведунья Агафоклея и ее муж по прозвищу Рыжий черт; травница Нюхалка, у которой рассказчик вылечил хроническую болезнь легких; деревенский живописец, бобыль Продувной… Это та «Русь уходящая», которая исчезла на глазах одного поколения, почти не оставив след ни в записях фольклористов, ни в памяти их односельчан — потому что и старого села почти не осталось. В рассказах Кочергина о его деревенских встречах напрочь отсутствует «фольклоризм», интерес ко всему «старинному» и «народному». Подобно настоящему художнику, он гораздо больше «видит», чем «слышит», описывает точнее, чем пересказывает чужую речь. Последняя часть — не рассказы даже, а зарисовки. Зарисовки словами того, что мы уже никогда не сможем увидеть. Зато, благодаря наблюдательному и благодарному свидетелю, можем воссоздать в своем воображении.
Думаю, немного найдется людей, которые заслужили право быть упомянутыми в трех различных специальных энциклопедиях. Если раньше Эдуард Кочергин (фигурально выражаясь) присутствовал и в Театральной, и в Художественной энциклопедиях, то теперь, после выхода «Ангеловой куклы», он занял свое законное место и в будущей Литературной. Причем войдя туда не с «черного хода», не как автор мемуаров или статей на различные профессиональные темы — а как полноправный член пестрого сообщества беллетристов. Хотя его рассказы рисовального человека — это не «беллетристика», и даже не «литература».
Литература — это все остальное…
Алексей Балакин
Татьяна Маврина. Цвет ликующий. Ревекка Фрумкина
Книга известной художницы Татьяны Мавриной (1900—1996) «Цвет ликующий» вышла в серии «Близкое прошлое», сопровождаемая серийным же подзаголовком — «Библиотека мемуаров». Однако перед нами не мемуары, а дневники: с разной степенью регулярности Маврина вела их с 1930 года почти до конца своих дней. Кроме того, в книге собраны некоторые тексты, которыми Маврина сопровождала альбомы своих работ — например, «Городецкая живопись» (М., 1970), «Загорск» (Л., 1968), а также отдельные ее статьи — например, об иллюстрациях к детским сказкам.
Татьяна Маврина училась во ВХУТЕМАСе с 1922 по 1929 год и свою alma mater называла не иначе, как «удивительный вуз». Учителями своими она в разные годы считала разных художников. Чаще всего в этой связи упоминается Р. Фальк, хотя, на первый взгляд, между живописцем Фальком и преимущественно графиком Мавриной не обнаруживается ничего общего. Видимо, общность была прежде всего в отношении к искусству как к самоценному и высшему проявлению человеческой индивидуальности, а также в понимании роли цвета.
В свое время Маврина (тогда еще по отцу Лебедева или Лебедева-Маврина; позже она окончательно выберет фамилию матери) выставлялась вместе с художниками, названными «Группа 13». Идеологом «13» считался замечательный рисовальщик В. Милашевский, высоко ценивший художественный темперамент Мавриной. У «Группы 13» было всего две выставки — первая и третья (третья фактически была второй, поскольку запланированная вторая не состоялась). Из соратников по «Группе 13» Маврина дружила с Даниилом Дараном, которого очень ценила, и Антониной Софроновой, чей портрет с дочерью воспроизведен в книге. В дневниках Даран упоминается многократно, Софронова — редко, но после выставки 1931 года «13» как группа более не существовали.
Если читать дневники Мавриной подряд, то доминантой любого дня является работа: «работала „Тройку “», «делала „Василису “», «работала „Царя Салтана “». А кроме того — увиденная, нередко неожиданная, красота: то небо какое-то особенное, то окно в комнате художница забелила и теперь все выглядит иначе; то много раз виденная церковь загорелась красным в солнечных лучах; то кошка смешно передвигается на трех ногах и тащит за собой котенка; то в 1942 году красивую вазу купили по цене килограмма картошки.
Взгляд художницы откровенно жаден: ни настроение в семье, ни голод, ни скверная погода — ничто не может помешать ей отметить каждый день чем-то увиденным как будто заново. Как если бы каждый день всходило другое солнце, плыли неповторимые облака, летали невиданные бабочки и птицы. И в самом деле: вы видели когда-нибудь зеленого дятла? Оранжевое облако в черную полоску? А Маврина видела.
События мира внеприродного в дневниках отражены минимально: 22 июня 1941 года обозначено подчеркнутым словом война ; о голоде, холоде и прочих бытовых трудностях автор, разумеется, пишет, но сравнительно лаконично. Пожалуй, акцентов здесь всего два: голод такой, что приходится есть кошачье мясо; а муж Мавриной, известный график Н. В. Кузьмин (среди старшего поколения читателей мы едва ли найдем тех, кто не видел его иллюстрации к «Евгению Онегину»), исхудал настолько, что стал похож на старика (в это время ему всего 52 года!), и от голода у него изменился характер.
Поддерживая силы супом из селедочных головок, к тому же вынутых из помойного ведра, куда их выбросил кто-то более сытый, в мае 1942 года Маврина едет в Загорск и страдает от невозможности «унести это все с собой». Она зарабатывает на жизнь рисованием плакатов, а угнетает ее невозможность нарисовать увиденные «чудные пейзажи, лица, картины». В 1942 году она еще пишет маслом.
После октября 1943 года в дневниках возникает перерыв: за 1944 год сделана всего одна запись, затем дневник возобновляется лишь в мае 1959 года. (Составители пишут, что в бумагах Мавриной дневников за этот период они не обнаружили.)
С этого момента и почти до конца дневники фиксируют достаточно сложившийся образ жизни Мавриной и Кузьмина. Каждый выходной — поездки за город «на Льве», то есть на машине приятеля семьи Льва Дмитриева. По преимуществу, Маврина ездит в старые русские города, замечательные церквами, кремлями, сохранностью старой русской архитектуры, базарами, живописностью провинциального быта.
Любая дорога вдаль — искушение: «вот бы по ней проехать!» (меж тем Мавриной пошел седьмой десяток, а Кузьмину — восьмой!). Поистине, Татьяна Алексеевна вообще не чувствовала своего возраста — то она едет на поезде в Вологду, то на автобусе в долину Сходни, в Кострому, опять в Загорск в поисках деревянной церкви XVII века, которую она еще не видела.
Во время войны она начала рисовать старую Москву — из опасения, что разбомбят ее любимые «сорок сороков». Рисовала она на улице тайком от прохожих, в маленьких блокнотиках; дома перерисовывала увиденное в цвете. Память у нее развилась, как она пишет, почти фотографическая.
В 1960-е годы в Москве было много художественных выставок. Советские люди впервые получили возможность увидеть не только, например, Пикассо, но и своих полузапрещенных соотечествеников — таких, как художники «Бубнового валета» или «Голубой розы». Ведь большинство родившихся в 1920-е — начале 1930-х не только не видели картин Кузнецова или Ларионова, но и не подозревали об их существовании. Поэтому особенно интересно читать о впечатлениях Мавриной, судившей о Ларионове, Гончаровой, Лентулове и других «изнутри» и непредвзято, нередко достаточно жестко. У нее были свои пристрастия, и тот факт, что NN прежде вообще не выставлялся, не делало его творчество «выше подозрений».
Я подозреваю, что многие авторские оценки публикаторы просто изъяли. В пользу такого предположения свидетельствует признание одного из публикаторов — А. Ю. Чудецкой на с. 6, где упомянуто, что нрав у Мавриной был далеко не кроткий и потому «не каждая ее колкость нашла отражение в этом издании». Вообще говоря, в издании, рассчитанном на массового читателя, подобные изъятия допустимы. Но, во-первых, в таких случаях полагается на них указывать с помощью отточий в угловых скобках, а во-вторых, публикаторы должны уведомить читателя о принципах, по которым сокращения или изъятия произведены.
Указание на то, что и оставшихся колкостей «достаточно», выглядит на редкость неуместно. К тому же на с. 5 читаем нечто совсем невнятное: «обаяние слога Мавриной — один из критериев, определивших необходимые для публикации сокращения дневниковых записей. Другими критериями были информативность и связь с творчеством». Как обаяние слога может быть критерием для сокращения чего-либо, этим слогом написанного, я понимать отказываюсь. Что касается информативности и связи с творчеством — так ведь как раз о том, о чем одни читатели знают, другие и не подозревают.
Так, в одной из записей 1938 года Маврина жалуется на высокомерие Кузьмина, на нее спьяну накричавшего. Дело не в самом факте ссоры, а в том, что именно было для Мавриной особенно оскорбительным. Кузьмин унизил ее словами «кто вы такая, вхутемасовка…». Если не знать, кем к 1938 году был сам Кузьмин, то контекст ссоры вовсе не понятен. Суть же в том, что в свои тридцать восемь Маврина была еще не определившейся художницей, даже не избравшей окончательно «свою» технику, но именно своим «родством» с ВХУТЕМАСом она вполне обоснованно гордилась. Кузьмин же был признанным мэтром — его прославили иллюстрации к «Евгению Онегину», над которыми он работал пять лет (издание 1933 года); как график он был увенчан золотой медалью Международной выставки в Париже в 1937 году.
Одна из последних записей 1940-х: «Придумала цель — рисовать церкви. Влюбилась в них, как в человека. Мечтаю, может быть, когда-нибудь суммировать все свои впечатления и сказать свое слово» (с. 74). Как мы знаем, это у Мавриной получилось, и получилось блистательно.
Последняя запись перед многолетним перерывом (летом 1944 года): «Вернулось счастье».
С годами записи в дневнике делаются все более обстоятельными: если 1930—1940-е годы уместились на 50 страницах, то следующие два десятилетия занимают 150 страниц, и даже последнее двадцатилетие, когда Мавриной пошел уже восьмой, а потом и девятый десяток — это еще 30 страниц.
Дневники Мавриной имеют несколько главных составляющих. Это непременные записи о поездках; почти столь же обязательные впечатления о погоде — будь то Москва или Загорск — расцвели липы, небо было особенного цвета, собирали васильки и т. п.; впечатления о посещении выставок и музеев; размышления о прочитанных книгах и прослушанной музыке. И разумеется, оценки того, как двигается или, напротив того, не идет та или иная работа.
Вот написала контур желтым по черному — как будто хорошо. На другой день — то же, но зеленым: сомнительно. Еще пробы. И еще. Цвет, свет, форма. Воздушность или телесность? «Цвет ликующий» — это Маврина о Пикассо.
Удивительные строки о Фальке, которого она считала своим наставником. «Можно сказать: „сегодня фальковская погода“. Пейзаж фальковский? Можно. Значит, он научил видеть. Значит, он вечен, пока земля стоит на месте и погода воспринимается глазами» (с.131). Это Маврина записывает свои впечатления о знаменитой выставке Фалька в октябре 1966 года. Собственно, «знаменитой» она была для моего поколения — Маврина и без этой выставки знала, что Фальк, как она пишет там же, «это живопись с большой буквы». Нам же предстояло до этой живописи дорасти.
В отличие от впечатлений о выставках, пейзажах и книгах, записи Мавриной о людях лаконичны и ограничены по большей частью фактами: звонил, приходил, принес, отдала картинки. Но как только во внешности человека Маврина замечает что-то интересное в чисто художественном аспекте — будь то цвет платья или посадка головы — это попадает в дневник. Подлинно живет и дышит для Мавриной лишь то, что она нарисовала: «Красота инея пропадает ненаписанная — не то настроение» (с. 156).
В послевоенные годы Маврина, что называется, «успешный» художник: ее постоянным заказчиком становится Детгиз («Детская литература»), где она иллюстрирует все сказки Пушкина, а также много разных других изданий. Массовый читатель и знает Маврину преимущественно как автора «котов», «Лисы Патрикеевны» и прочих персонажей русских сказок, выходивших многотысячными тиражами. Менее известны пейзажи Мавриной, например ее альбом «Загорск». Многие альбомы с зарисовками архитектуры и быта старых русских городов так и остались неизданными.
Алексей Пензин
1 В Германии текст вышел в 2005 году в рамках большого исследовательского проекта Postcommunist condition, вовлекшего в свою орбиту немало выдающихся теоретиков и художников. На большой конференции в ностальгически обветшавшем культурном центре Das Moskau в июне 2004 года, ставшей кульминацией проекта, выступали «звезды» современной политической философии вроде С. Жижека и Ш. Муфф, а также многие известные интеллектуалы из России и Восточной Европы.
2 Или «медиумов», как с некоторым спиритическим уклоном переводит текст немецкого издания А. Фоменко. Дихотомия денег/дискурса также была центральной в недавних рассуждениях Гройса о положении современного искусства (см.: Капитал, искусство, справедливость // Художественный журнал. 2005. № 60).
3 Собственно, здесь софист предстает «идеологом» в смысле марксистской критики ХХ века.
4 Своеобразная интерпретация современных вариаций на тему кантовской проблематики возвышенного, переосмысленного как «нерепрезентируемое», «несимволизируемое».
5 Это мышление тотальности Гройс сравнивает с отношениями доктрины и ересей в христианстве: доктрина есть сумма противоречивых ересей, и предосудительным оказывается лишь отказ от того, чтобы мыслить их все вместе, коснея в одной из них.
6 Учитывая влияние и популярность философских медиа-звезд в наши дни, подкрепленную денежными механизмами «рынка идей», возникает соблазн не без иронии согласиться с этой оценкой.
7 Здесь — разумеется, вне всяких навязываемых либеральной критикой параллелей между «тоталитарными режимами» — можно вспомнить рассуждения М. Хайдеггера времен «Введения в метафизику» о том, что национал-социализм был воплощением греческого логоса, а немецкий язык был его истинным медиумом.
8 Так, оруэлловский образ Большого Брата, возникший как сатира на СССР, в настоящий момент весьма популярен в связи с общей антитеррористической паранойей контроля во всем мире.
9 См .: Zizek S. Did Somebody Say Totalitarianism? Five Interventions in (Mis)use of a Notion. London: Verso, 2002. Р. 12.
10 Ibid., p. 4. Жижек, в свою очередь, ссылается на французского философа Алена Бадью, который во введении к своей известной книге об апостоле Павле с сарказмом пишет: «…только Ленину и Мао удалось вызвать настоящий страх , понуждавший капитализм безостановочно прославлять либеральные ценности всеобщего эквивалента или демократические добродетели свободы торговли» (Бадью А. Апостол Павел. Обоснование универсализма. СПб., 1999. С. 9).
11 В локальном варианте этот глобальный политический оператор работает в формуле «плохая, несправедливая, коррумпированная стабильность» vs. «беспорядок», «путч», «новый передел собственности» и т. д.
12 См . мою статью «Другой Маркс, или Наше воображаемое поколение и его политический язык» // Ein anderer Marx oder Unsere imaginare Generation und ihre politische Sprache // Kultura. 2006. № 10.
13 Недавним примером медийной инструментализации критики может стать рекламный ролик, который появился на одном из развлекательных каналов. Закадровый голос с пафосом произносит: «Телевидение сделало людей спокойными и счастливыми зомби!» При этом возникает картинка: у экрана сидят одичавшие люди, привязанные к телевизору какими-то проводами; все это подано в развлекательно-карикатурном ключе.
14 См . в связи с этим важный текст А. Бадью: Тайная катастрофа. Конец государственной истины // S/Л’2002. Альманах Российско-французского центра социологии и философии Института социологии РАН. М., 2002.
15 См .: Das Paradox. Eine Herausforderung des abendlandischen Denkens / Ed. Geyer P., Hagenbuchle R. Tubingen, 1992.
16 См .: Virno P. A Grammar of the Multitude: For an Analysis of Contemporary Forms of Life. — NY: Semiotext[e], 2004. См . также нашу статью «Новые социальные субъекты: версия Паоло Вирно» (Прогнозис. 2006. № 3).
Эдуард Кочергин. Ангелова кукла. Алексей Балакин
Рассказы рисовального человека. 2-е изд., доп. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2006. 382 с. Тираж 3000 экз.
Когда книгу выпускает народный художник России, лауреат Государственных премий, действительный член Российской Академии художеств, не один десяток лет проработавший в одном из самых знаменитых театров СССР, товстоноговском БДТ, — что от нее можно ожидать? Разумеется, что он напишет о своем длинном, богатом на события творческом пути, о своих успехах и следовавших за ними наградах, о замечательных, искренне любимых всей страною людях театра, с кем ему посчастливилось работать бок о бок долгие годы: Георгии Товстоногове, Юрии Толубееве, Олеге Борисове, Владиславе Стржельчике, Ефиме Копеляне…
Но такой книги Эдуард Кочергин не написал. Более того, он не написал вообще никакой книги. Потому что лежащая передо мной книга не написана , а рассказана . Редкий случай: подзаголовок на титуле «Ангеловой куклы» полностью определяет ее жанр, стиль и характер. Здесь слову «рассказ» возвращается первоначальный, исконный смысл. Рассказ для Кочергина — это не «малый прозаический (изредка стихотв.) жанр, соотносимый с повестью, как более развернутой формой эпич. повествования» (КЛЭ, т. 6, стб. 190), а прежде всего история, которая рассказывается . Причем рассказывается не носителем какой-то социальной функции, государственной должности или профессионального умения («милиционером», «директором», «художником» и т. п.) — но именно человеком. То, что рассказчик не просто какой-нибудь человек, а человек «рисовальный», для этой книги почти несущественно. В привычном нам книжном подзаголовке, имеющем слово «рассказ», ключевым словом, как правило, является указание не на специфику жанра и даже не на личность рассказчика, а на его атрибут. Так, скажем, в сочетании «рассказы капитана дальнего плавания» самым важным является то, что о чем-то повествует именно капитан. И уж только потом обращаешь внимание на то, что он куда-то далеко плавает и кому-то о чем-то рассказывает.
Письменный текст не обязательно предполагает читателя: писать можно и лишь для самого себя, для своего собственного удовольствия. Устный же рассказ невозможен без слушателя. Более того, слушатель для рассказа — для того, каким он будет: как он будет развиваться, как рассказываться, в какую выливаться форму — важнее даже, чем тот, кто его рассказывает. Умелый, опытный рассказчик отличается от заурядного трепача не количеством и занимательностью имеющихся у него в запасе историй, а тем, что незаметно и тонко подстраивается под слушателя, угадывает его ожидания, степень его заинтересованности, чувствует, когда и чем нужно завершить рассказ. Рассказ всегда — дело личное, интимное. Куда более личное и интимное, чем самый откровенный дневник, доверенный бумаге.
Было бы ошибкой думать, что устный рассказ можно просто взять и в масштабе 1:1 перенести на бумагу. Всякий, кто хоть раз расшифровывал интервью даже самых искусных мастеров «разговорного жанра», неизбежно бывал поражен, как при перекодировке из звуков в буквы яркая, образная, отточенная речь тускнеет и вянет, превращаясь во что-то очень примитивное и дисгармоничное. Человеческое ухо без напряжения «снимает» неизбежные атрибуты живой, неприрученной речи — прерывистость, неправильность, сбои, паузы и повторы, лексический «мусор»: более того, именно они и придают ей обаяние. Человеческий глаз за это цепляется, воспринимая как свидетельство косноязычия, неумения построить элементарную фразу. Умение записывать устное повествование, не лишая его примет разговорной речи, с одной стороны, и не впадая в «литературщину» — с другой, дается далеко не всем писателям. Даже самые искусные речетворцы нередко бывают этого дара лишены (что, конечно, ни в коей мере не свидетельствует об их профессиональной несостоятельности). Среди тех, кто обладал им в полной мере, можно в первую очередь назвать Зощенко, Бабеля и Гайдара. А вот знаменитый «сказовый» стиль автора «Левши» с его «мелкоскопами», «тугаментами», «твердиземными морями» и «аболонами полведерскими» выглядит, по большому счету, лишь жалкой имитацией виртуозного народного косноязычия. Поэтому никак не могу согласиться с теми, кто сравнивает Кочергина с Лесковым: это явления разных литературных рядов.
Но о чем же рассказывает нам автор «Ангеловой куклы»?
«Вы, может быть, помните сороковые послевоенные годы. Помните барахолки в городах и городишках, лавину „обрубков“, „тачек“, „костылей“ и прочего искалеченного войной люда в шалманах и на улицах. Помните, конечно, голодные 1946, 1947 и 1949-й годы и разного вида нищих, малых и старых, кочующих по стране. <…> В то победоносное, маршевое время этих людишек никто не замечал и не думал о них, разве что Господь Бог и легавые власти, что и понятно: они, грешные, всегда были виноваты. Но невзирая на это человечки жили своей непридуманной жизнью, по-своему кормились, ругались, любились, развлекались…» (с. 41, 85). Первые три части книги — это рассказы о тех годах и тех людях. Отца Кочергина репрессировали незадолго до его рождения, вскоре за ним отправилась и мать (ее выпустят спустя десять лет, уже после войны), поэтому детство будущего художника прошло в детских приемниках НКВД да в дорогах между ними. «Я бежал из Сибири в свой Питер в 1945-м, — рассказывает он, — бежал медленно, потому что меня в дороге все время забирали — в детприемники сдавался обычно к осени, когда начинало холодать и наступало время ученья» (с. 36), — в родной же город Кочергин вернулся лишь в начале 50-х. И во время своих странствий, и в послевоенном Ленинграде, на Васильевском острове и Петроградке, ему было суждено встречать удивительных людей. Их тела и души искалечили война и НКВД, их судьбы были сломаны, но полноте их жизни, их гордости и чувству собственного достоинства могли бы позавидовать те, кто был вознесен и обласкан, приближен и награжден. Посудомойка Машка Коровья Нога, кастелян Томан Карлович Японамать, щипач Мечта Прокурора, «приставленный к жизни грех человеческий» Гоша Ноги Колесом, юродивый Ваня-жид, речные «дешевки» Лидка Петроградская и Шурка Вечная Каурка, малолетние «промокашки» Аришка Порченая и Пашка Ничейная, уркаганы, калеки, проститутки — они не оставили следов ни на страницах романов или мемуаров, ни на могильных плитах, ни даже в запыленных папках Большого Дома. Но Кочергин дарует им вторую жизнь. Память человеческая оказывается долговечнее печатных страниц и могильных плит: ведь одни желтеют и рассыпаются в прах, а вторые — зарастают мхом или становятся поребриками для тротуаров. И совершенно неважно, в какой пропорции в его рассказах смешаны правда и вымысел, ведь нередко вымысел оказывается точнее и правдивее самого достоверного документа.
Четвертая часть книги Кочергина — это уже истории из его артистического прошлого. Но не про знаменитых актеров и режиссеров повествует он, а про разных чудаков и оригиналов, которых приходилось ему встречать, работая в разных ленинградских театрах: Драмы и комедии на Литейном, Комиссаржевке, БДТ. «В великой Совдепии, при всей ее специальной строгости к „бывшим людям“, всяким там дворянским капиталистам и просто „антикам“, находились места, куда эти „последние“ прятались, прикинувшись каким-нибудь мелким спецом, а если шли по ремесленной части, то даже могли вполне нормально существовать <…>. Одним из таких мест был театр. Почти каждый театр в Ленинграде держал на разных, порой неожиданных должностях кого-нибудь из „этих“» (с. 248). Каждому из таких «антиков» — и не только имеющих отношение к театру — посвящен отдельный рассказ. Не мемуары, но и не беллетристика — они страшно далеки от бесчисленных книг околотеатральных деятелей, составленных по большей части из небрежно набросанных на бумагу баек и сплетен. Кочергин скуп на эмоции, чужд «задушевности» и «человечинки», а также любого стилистического украшательства. Его интонации всегда точны, он не позволяет себе ни грана фальши, ни малейших истерических нот, даже когда рассказывает о людских трагедиях. Собственно, только о трагедиях он и рассказывает: люди успешные, состоявшиеся ему неинтересны — ведь о них могут рассказать и другие, о них можно узнать из справочников и словарей. Кочергину же интересны люди, про которых читатель его книги никогда не слышал и не услышал бы — если бы рассказчик не превращал их жизнь в легенду.
Наконец, пятую часть можно бы назвать «путевыми очерками» хождений по русскому Северу, если б с предыдущими не объединял ее тот же интерес к необычным людям, которые попадались на пути автору. Герои Кочергина — слепые певчие Платон и Платонида, которых покалечили и лишили глаз пьяные красноармейцы; вечно нетрезвый паромщик Водяной, сливающийся со своим паромом в единое целое; ведунья Агафоклея и ее муж по прозвищу Рыжий черт; травница Нюхалка, у которой рассказчик вылечил хроническую болезнь легких; деревенский живописец, бобыль Продувной… Это та «Русь уходящая», которая исчезла на глазах одного поколения, почти не оставив след ни в записях фольклористов, ни в памяти их односельчан — потому что и старого села почти не осталось. В рассказах Кочергина о его деревенских встречах напрочь отсутствует «фольклоризм», интерес ко всему «старинному» и «народному». Подобно настоящему художнику, он гораздо больше «видит», чем «слышит», описывает точнее, чем пересказывает чужую речь. Последняя часть — не рассказы даже, а зарисовки. Зарисовки словами того, что мы уже никогда не сможем увидеть. Зато, благодаря наблюдательному и благодарному свидетелю, можем воссоздать в своем воображении.
Думаю, немного найдется людей, которые заслужили право быть упомянутыми в трех различных специальных энциклопедиях. Если раньше Эдуард Кочергин (фигурально выражаясь) присутствовал и в Театральной, и в Художественной энциклопедиях, то теперь, после выхода «Ангеловой куклы», он занял свое законное место и в будущей Литературной. Причем войдя туда не с «черного хода», не как автор мемуаров или статей на различные профессиональные темы — а как полноправный член пестрого сообщества беллетристов. Хотя его рассказы рисовального человека — это не «беллетристика», и даже не «литература».
Литература — это все остальное…
Алексей Балакин
Татьяна Маврина. Цвет ликующий. Ревекка Фрумкина
Дневники. Этюды об искусстве. Сост. и предисл. А. Ю. Чудецкой, А. Г. Шелудченко. М.: Молодая гвардия, 2006. 364 [4] c. Тираж 3000 экз. (Серия «Библиотека мемуаров: Близкое прошлое». Вып. 22)
Книга известной художницы Татьяны Мавриной (1900—1996) «Цвет ликующий» вышла в серии «Близкое прошлое», сопровождаемая серийным же подзаголовком — «Библиотека мемуаров». Однако перед нами не мемуары, а дневники: с разной степенью регулярности Маврина вела их с 1930 года почти до конца своих дней. Кроме того, в книге собраны некоторые тексты, которыми Маврина сопровождала альбомы своих работ — например, «Городецкая живопись» (М., 1970), «Загорск» (Л., 1968), а также отдельные ее статьи — например, об иллюстрациях к детским сказкам.
Татьяна Маврина училась во ВХУТЕМАСе с 1922 по 1929 год и свою alma mater называла не иначе, как «удивительный вуз». Учителями своими она в разные годы считала разных художников. Чаще всего в этой связи упоминается Р. Фальк, хотя, на первый взгляд, между живописцем Фальком и преимущественно графиком Мавриной не обнаруживается ничего общего. Видимо, общность была прежде всего в отношении к искусству как к самоценному и высшему проявлению человеческой индивидуальности, а также в понимании роли цвета.
В свое время Маврина (тогда еще по отцу Лебедева или Лебедева-Маврина; позже она окончательно выберет фамилию матери) выставлялась вместе с художниками, названными «Группа 13». Идеологом «13» считался замечательный рисовальщик В. Милашевский, высоко ценивший художественный темперамент Мавриной. У «Группы 13» было всего две выставки — первая и третья (третья фактически была второй, поскольку запланированная вторая не состоялась). Из соратников по «Группе 13» Маврина дружила с Даниилом Дараном, которого очень ценила, и Антониной Софроновой, чей портрет с дочерью воспроизведен в книге. В дневниках Даран упоминается многократно, Софронова — редко, но после выставки 1931 года «13» как группа более не существовали.
Если читать дневники Мавриной подряд, то доминантой любого дня является работа: «работала „Тройку “», «делала „Василису “», «работала „Царя Салтана “». А кроме того — увиденная, нередко неожиданная, красота: то небо какое-то особенное, то окно в комнате художница забелила и теперь все выглядит иначе; то много раз виденная церковь загорелась красным в солнечных лучах; то кошка смешно передвигается на трех ногах и тащит за собой котенка; то в 1942 году красивую вазу купили по цене килограмма картошки.
Взгляд художницы откровенно жаден: ни настроение в семье, ни голод, ни скверная погода — ничто не может помешать ей отметить каждый день чем-то увиденным как будто заново. Как если бы каждый день всходило другое солнце, плыли неповторимые облака, летали невиданные бабочки и птицы. И в самом деле: вы видели когда-нибудь зеленого дятла? Оранжевое облако в черную полоску? А Маврина видела.
События мира внеприродного в дневниках отражены минимально: 22 июня 1941 года обозначено подчеркнутым словом война ; о голоде, холоде и прочих бытовых трудностях автор, разумеется, пишет, но сравнительно лаконично. Пожалуй, акцентов здесь всего два: голод такой, что приходится есть кошачье мясо; а муж Мавриной, известный график Н. В. Кузьмин (среди старшего поколения читателей мы едва ли найдем тех, кто не видел его иллюстрации к «Евгению Онегину»), исхудал настолько, что стал похож на старика (в это время ему всего 52 года!), и от голода у него изменился характер.
Поддерживая силы супом из селедочных головок, к тому же вынутых из помойного ведра, куда их выбросил кто-то более сытый, в мае 1942 года Маврина едет в Загорск и страдает от невозможности «унести это все с собой». Она зарабатывает на жизнь рисованием плакатов, а угнетает ее невозможность нарисовать увиденные «чудные пейзажи, лица, картины». В 1942 году она еще пишет маслом.
После октября 1943 года в дневниках возникает перерыв: за 1944 год сделана всего одна запись, затем дневник возобновляется лишь в мае 1959 года. (Составители пишут, что в бумагах Мавриной дневников за этот период они не обнаружили.)
С этого момента и почти до конца дневники фиксируют достаточно сложившийся образ жизни Мавриной и Кузьмина. Каждый выходной — поездки за город «на Льве», то есть на машине приятеля семьи Льва Дмитриева. По преимуществу, Маврина ездит в старые русские города, замечательные церквами, кремлями, сохранностью старой русской архитектуры, базарами, живописностью провинциального быта.
Любая дорога вдаль — искушение: «вот бы по ней проехать!» (меж тем Мавриной пошел седьмой десяток, а Кузьмину — восьмой!). Поистине, Татьяна Алексеевна вообще не чувствовала своего возраста — то она едет на поезде в Вологду, то на автобусе в долину Сходни, в Кострому, опять в Загорск в поисках деревянной церкви XVII века, которую она еще не видела.
Во время войны она начала рисовать старую Москву — из опасения, что разбомбят ее любимые «сорок сороков». Рисовала она на улице тайком от прохожих, в маленьких блокнотиках; дома перерисовывала увиденное в цвете. Память у нее развилась, как она пишет, почти фотографическая.
В 1960-е годы в Москве было много художественных выставок. Советские люди впервые получили возможность увидеть не только, например, Пикассо, но и своих полузапрещенных соотечествеников — таких, как художники «Бубнового валета» или «Голубой розы». Ведь большинство родившихся в 1920-е — начале 1930-х не только не видели картин Кузнецова или Ларионова, но и не подозревали об их существовании. Поэтому особенно интересно читать о впечатлениях Мавриной, судившей о Ларионове, Гончаровой, Лентулове и других «изнутри» и непредвзято, нередко достаточно жестко. У нее были свои пристрастия, и тот факт, что NN прежде вообще не выставлялся, не делало его творчество «выше подозрений».
Я подозреваю, что многие авторские оценки публикаторы просто изъяли. В пользу такого предположения свидетельствует признание одного из публикаторов — А. Ю. Чудецкой на с. 6, где упомянуто, что нрав у Мавриной был далеко не кроткий и потому «не каждая ее колкость нашла отражение в этом издании». Вообще говоря, в издании, рассчитанном на массового читателя, подобные изъятия допустимы. Но, во-первых, в таких случаях полагается на них указывать с помощью отточий в угловых скобках, а во-вторых, публикаторы должны уведомить читателя о принципах, по которым сокращения или изъятия произведены.
Указание на то, что и оставшихся колкостей «достаточно», выглядит на редкость неуместно. К тому же на с. 5 читаем нечто совсем невнятное: «обаяние слога Мавриной — один из критериев, определивших необходимые для публикации сокращения дневниковых записей. Другими критериями были информативность и связь с творчеством». Как обаяние слога может быть критерием для сокращения чего-либо, этим слогом написанного, я понимать отказываюсь. Что касается информативности и связи с творчеством — так ведь как раз о том, о чем одни читатели знают, другие и не подозревают.
Так, в одной из записей 1938 года Маврина жалуется на высокомерие Кузьмина, на нее спьяну накричавшего. Дело не в самом факте ссоры, а в том, что именно было для Мавриной особенно оскорбительным. Кузьмин унизил ее словами «кто вы такая, вхутемасовка…». Если не знать, кем к 1938 году был сам Кузьмин, то контекст ссоры вовсе не понятен. Суть же в том, что в свои тридцать восемь Маврина была еще не определившейся художницей, даже не избравшей окончательно «свою» технику, но именно своим «родством» с ВХУТЕМАСом она вполне обоснованно гордилась. Кузьмин же был признанным мэтром — его прославили иллюстрации к «Евгению Онегину», над которыми он работал пять лет (издание 1933 года); как график он был увенчан золотой медалью Международной выставки в Париже в 1937 году.
Одна из последних записей 1940-х: «Придумала цель — рисовать церкви. Влюбилась в них, как в человека. Мечтаю, может быть, когда-нибудь суммировать все свои впечатления и сказать свое слово» (с. 74). Как мы знаем, это у Мавриной получилось, и получилось блистательно.
Последняя запись перед многолетним перерывом (летом 1944 года): «Вернулось счастье».
С годами записи в дневнике делаются все более обстоятельными: если 1930—1940-е годы уместились на 50 страницах, то следующие два десятилетия занимают 150 страниц, и даже последнее двадцатилетие, когда Мавриной пошел уже восьмой, а потом и девятый десяток — это еще 30 страниц.
Дневники Мавриной имеют несколько главных составляющих. Это непременные записи о поездках; почти столь же обязательные впечатления о погоде — будь то Москва или Загорск — расцвели липы, небо было особенного цвета, собирали васильки и т. п.; впечатления о посещении выставок и музеев; размышления о прочитанных книгах и прослушанной музыке. И разумеется, оценки того, как двигается или, напротив того, не идет та или иная работа.
Вот написала контур желтым по черному — как будто хорошо. На другой день — то же, но зеленым: сомнительно. Еще пробы. И еще. Цвет, свет, форма. Воздушность или телесность? «Цвет ликующий» — это Маврина о Пикассо.
Удивительные строки о Фальке, которого она считала своим наставником. «Можно сказать: „сегодня фальковская погода“. Пейзаж фальковский? Можно. Значит, он научил видеть. Значит, он вечен, пока земля стоит на месте и погода воспринимается глазами» (с.131). Это Маврина записывает свои впечатления о знаменитой выставке Фалька в октябре 1966 года. Собственно, «знаменитой» она была для моего поколения — Маврина и без этой выставки знала, что Фальк, как она пишет там же, «это живопись с большой буквы». Нам же предстояло до этой живописи дорасти.
В отличие от впечатлений о выставках, пейзажах и книгах, записи Мавриной о людях лаконичны и ограничены по большей частью фактами: звонил, приходил, принес, отдала картинки. Но как только во внешности человека Маврина замечает что-то интересное в чисто художественном аспекте — будь то цвет платья или посадка головы — это попадает в дневник. Подлинно живет и дышит для Мавриной лишь то, что она нарисовала: «Красота инея пропадает ненаписанная — не то настроение» (с. 156).
В послевоенные годы Маврина, что называется, «успешный» художник: ее постоянным заказчиком становится Детгиз («Детская литература»), где она иллюстрирует все сказки Пушкина, а также много разных других изданий. Массовый читатель и знает Маврину преимущественно как автора «котов», «Лисы Патрикеевны» и прочих персонажей русских сказок, выходивших многотысячными тиражами. Менее известны пейзажи Мавриной, например ее альбом «Загорск». Многие альбомы с зарисовками архитектуры и быта старых русских городов так и остались неизданными.