Злобин Анатолий Павлович. Бой за станцию Дно

Злобин Анатолий

Бой за станцию Дно

   Анатолий Павлович Злобин
   Бой за станцию Дно
   Повесть
   ПОСВЯЩАЕТСЯ ЗИНЕ
   1. Что я тут потерял
   В пространстве возникает исходный кадр, непредусмотренный постановщиком: Аркадий Сычев бодрой утренней походкой шагает по перрону, несколько согнувшись под тяжестью красной сумки, на пухлом боку которой начертано популярное импортное слово, заброшенное к нам в период разрядки. Кадр контрастно ограничен рамками окна. Я еще толкусь в проходе, а Сычев вот-вот уйдет. Пытаюсь стучать по стеклу, получается царапанье, он не слышит, вышел из кадра.
   Собственно, мы и знакомы не настолько, чтобы я решился окликнуть его по-свойски. Аркадия Сычева знают многие, практически все, но это вовсе не означает, что и он обязан знать всех, в том числе и меня. Иногда кивнет на проходе - на том спасибо.
   Ну что ж, снова мне суждено остаться в тени. Не мне достанется слово истины - а тому, кто в большей степени владеет им, нашему прославленному и возвышенному властителю дум, только ему - Аркадию Мироновичу Сычеву.
   Спеша выбраться из вагона, мысленно утешаю себя. Не в том главное, кому пальма первенства. А в том главное, что мы оба приехали сюда по общему делу, за нашей нестареющей молодостью.
   Такая вот вступительная заставка. Аркадий Миронович шагает по перрону впереди своего незримого ока. Он пребывает в мрачном настроении. Плохо спал в поезде. Пошаливала печень. Место досталось на колесе. На последних пяти шагах Аркадий Миронович окончательно прозрел, решив мстительно, что приехал сюда зря. Ничего путного из этой затеи не получится.
   Для утешения оставалась запасная мысль о том, что он не просто приехал в Белореченск, а сбежал из дома. Пусть его поищут.
   Аркадий Миронович Сычев уже не молод, зато элегантен до чрезвычайности. Заморская куртка в молниях и накладных карманах, замшевое кепи на благородной седой голове, лощеный носок башмака, который Аркадий Миронович осторожно вытягивает вперед, испытывая твердость местного перрона. В ответ его шагу ожил репродуктор на столбе.
   - Доброе утро, дорогие ветераны сто двадцать второй Стрелковой Дновской бригады. Жители Белореченска приветствуют вас на нашей древней земле. Сбор ветеранов у здания вокзала*.
   ______________
   * Номер воинской части, имена действующих лиц изменены автором, совпадения являются случайными (прим. автора).
   Говорила женщина, по всей видимости, средних лет. Репетировала по утвержденному тексту.
   Сказала без помарок.
   Аркадий Миронович посмотрел вдоль перрона: где же сопровождающие лица?
   В целях экономии встречают голосом.
   Перед ним вырос подполковник в синем кителе, сплошь усеянном орденами и знаками.
   - Кажется, Сычев? Привет, старик.
   - А вы? - неуверенно спросил Сычев, не ожидавший подобного наскока. Вы из делегации?
   - Я Неделин, ПНШ-два, неужто не помнишь?
   Аркадий Сычев привык к тому, что его узнают на улице. Поэтому он молча, но с подтекстом пожал протянутую руку.
   - Проходи к вокзалу. Сейчас будет построение.
   А там уже разгорались ветеранские страдания, которых Сычев опасался больше всего, клубился ворох застоялых страстей, состоящий из человеческих тел, вскриков, топтаний. Незнакомые люди кидались друг на друга, картинно раскидывали руки, лобызались, хлопали по спинам. Средоточием этой сумятицы был упитанный седой полковник, уже согбенный, но еще боевитый. Он стойко сдерживал напор ликующего клубка, присосавшегося к нему с трех сторон. Некто нерадивый пристроился возле хлястика.
   Цепочка привокзальных зевак, полукольцом окружившая ветеранов, молча наблюдала за этим бесплатным представлением, даваемым в честь ожидаемого юбилея. По площади вприсядку метались фотографы в поисках наиболее сентиментальной точки. Телевизионных камер, заметил Сычев, тут не было - и благоразумно отошел в сторону, оставаясь примерно посередине между всхлипывающим клубком и цепочкой зевак, так сказать, в нейтральной полосе.
   Позиция, избранная Сычевым, оказалась правильной, ибо в этот момент он увидел на вокзальной стене картину. Еще не зная ничего о той роли, которую сыграет эта картина в его ближайшей судьбе, Аркадий Миронович непроизвольно ощутил два чувства, едва ли не противоположных: тревогу и радость.
   "Как он посмел пренебречь?" - недобро подумал Сычев о неведомом ему художнике и тут же восхитился виденным.
   Картина нарушала все, что можно нарушить: не только законы создания картин, но и законы их вывешивания. Тем не менее картина была создана и вывешена на городской площади. Лишь отдаленностью от культурных центров можно было объяснить подобный результат.
   Аркадий Миронович вгляделся пристальнее: а ведь она не вывешена на стене, она просто на ней написана, следующий этап после наскальной живописи.
   Картина была яркая и озорная. Художник не изображал пространство, но подминал его под себя. Пространство существовало не в качестве натуры, оно было всего-навсего строительной деталью. На стене написана панорама города, по всей видимости, Белореченска. Но это был город без улиц. Тротуары текли по местности как ручейки. Веселые фигурки прохожих сновали по тротуарам. Не менее веселые, принимающие форму дороги автобусы катились с холма на холм. Обвешенное воздушными шарами такси взбиралось на горбатый мост, тут и там разбросаны отдельные дома, а над холмами течет Волга с белым теплоходом. Волга текла смешно, даже нелепо, сначала вверх, на холм, а после стекала с него.
   Поплыву в Москву на теплоходе, с облегчением подумал Аркадий Миронович, вот будет славно.
   Тем временем действие развивалось своим чередом. Первыми насытились фоторепортеры. Увидев, что их перестали снимать, ветераны покончили с поцелуями и объятиями и вытянулись цепочкой, расположившись как раз под картиной. Аркадий Сычев, не сходя с места, оказался с края, но, кажется, не попал в кадр, во всяком случае впоследствии на пленке на этом месте не удалось ничего обнаружить.
   Говорили речи. Аркадий Миронович слушал вполуха, чувствуя, что его уже начинают узнавать. Очень жаль, но придется выходить из подполья. А сам он пока никого не мог узнать. Разве что комбрига Шургина, так ведь от рядового до полковника огромная дистанция. Это сейчас у нас иные ранги, а тогда...
   Честное слово, поплыву на теплоходе, что я тут потерял, думал Аркадий Миронович, постепенно примиряясь с действительностью. И еще раз посмотрел на картину, но название теплохода написано слишком мелко, не прочитать.
   К тому же до реки далеко, а команда была: "По машинам".
   Первым - и не без торжественности - погрузили в автобус Семена Семеновича Шургина, комбрига-122, под командованием которого мы вели бой за станцию Дно.
   Аркадий Сычев продолжал медлить, ожидая, что вот-вот к нему кто-то подойдет, пожмет руку, поздравит с приездом, пригласит - возникнет свита, и все войдет в свою колею.
   Никто не подошел, не спросил: как доехали. Пришлось втискиваться в автобус последним. Под левым ухом сипло дышал мужичок от сохи с крепкими надутыми щеками.
   - Откуда сам-то? - спросил мужичок между вдохом и выдохом. - Никак из Москвы?
   - Из пригорода, - отозвался Сычев, подделываясь под мужичка, но тот оказался не так-то прост.
   - Понимаешь, какая незадача, - дышал он в ухо. - Сам-то из Сибири. Из Крутоярска. Прибыл с дарами нашей земли. Знал бы, у тебя остановился. А то ночь на вокзале провел.
   - Авось не в последний раз, - ободрил его Сычев, пытаясь рассмотреть в окно автобуса улицы, по которым они проезжали, но ничего не вспоминалось. Тротуары текли как ручьи.
   - Конечно. Ты потом дашь адресок, я запишу. В какой части служил?
   - В первом батальоне.
   - Я в минометном дивизионе, вторая батарея. Все-таки выжили мы с тобой, приятель. Значит, было за что. Зови меня Григорием Ивановичем. Давай вместе держаться, а то я смотрю, тут одни доходяги. Номер возьмем на двоих - забито?
   - Спасибо за приглашение. Я подумаю.
   Гостиница оказалась вполне веселенькой, словно с открытки. У окошка тотчас наросла очередь. Подполковник Неделин опять наскочил на Сычева.
   - Чего стоишь, действуй! Только не бери четвертый этаж, вода не достает.
   - А душ в номере есть? - спросил Сычев.
   - Между прочим, разведчик, сам мог узнать. После завтрака собрание в военкомате. К тебе просьба выступить. Обдумай тезисы. - Неделин погрозил Сычеву пальцем и побежал дальше, он был при деле.
   Аркадий Миронович решительным образом толкнул дверь с матовым стеклом, ведущую за перегородку, и очутился перед женщиной в золотых кудряшках, демонстрирующих всесилие современной химии.
   - Здравствуйте, - сказал он. - Я к вам. Весьма срочно.
   - Здравствуйте, - сказала она. - Я вас ждала.
   - Тонваген не приезжал? - спросил он, кивая в сторону улицы.
   - Какой тонваген? - спросила она.
   - Все ясно, - сказал он. - В таком случае будет передвижка.
   - Скорей бы, - сказала она. - Ждем не дождемся, когда нас снесут. Или будет передвижка - как вы думаете?
   - Я предлагаю построить новую коробку. На девять этажей. С лифтом.
   - Значит вы "за"? - обрадовалась она. - Ведь здесь пройдет проспект Победы.
   - Сначала решим наши вопросы. Тамара Петровна, это вам, - в руке Сычева оказалась ярко-рыжая банка. - Исключительно натуральный. Для бодрости.
   - Какая интересная баночка, Аркадий Миронович. Спасибо. А это вам. Второй этаж, номер шестнадцатый, - и протянула ему ключ с деревянной грушей.
   На лестничной площадке его остановил однорукий инвалид.
   - Постой-постой. Знакомая личность, - говорил он, завороженно вглядываясь в Сычева. - Узнаешь?
   - Простите, не узнаю, - сухо отвечал Аркадий Миронович. - Вечер воспоминаний состоится по программе.
   - Во дает! - восхитился однорукий. - Ты же из первого батальона?
   - Из первого, - неохотно признал Сычев.
   - Так мы же с тобой из разведроты?
   - Предположим.
   - Ребята, - вскричал однорукий, оповещая собравшихся на лестнице. Это же Аркашка Сыч. Он меня раненого из нейтралки выволок.
   - Не узнаю. Не помню, - ответил Аркадий Сычев, он и впрямь ничего не мог вспомнить при виде этого юркого крикливого инвалида.
   - Я же Пашка Юмашев, - отчаянно причитал однорукий в надежде пробудить память криком.
   - Давайте потом поговорим, - предложил Аркадий Сычев.
   - И Сергея Мартынова не помнишь? - не унимался Юмашев. - Комбата нашего.
   - Мартынова хорошо помню, - сказал Сычев. - Его ранило в бою за станцию Дно. Прекрасный был командир. Где он сейчас?
   - Ищем. Не отзывается, - радостно говорил Павел Юмашев, довольствуясь и той малой частицей общности, какая пришлась на его долю здесь, на проходе, у лестницы, где, казалось, сам воздух был напоен воспоминаниями.
   - Мы с тобой еще поговорим. Непременно, - крикнул он в спину Аркадия Мироновича.
   Дежурная по этажу проводила его до дверей. Аркадий Миронович вошел в номер и тут же понял, что в его жизни все наладится: что надо - забудется, что надо - вспомнится. Перед ним, прямо от окна, лежала Волга, струилась Волга, изливалась Волга, бежала неоглядно и мощно. Она одна на всех нас, одна на 275 миллионов, какой же она должна быть, чтобы ее хватило на каждого из нас. Такая она и есть. Без Волги мы были бы другим народом.
   Стоял на рейде сухогруз. Речной трамвай взбивал нервную рябь, которая тут же растворялась в спокойствии вод. Из-за дальнего мыса выступал белокрылый нос. На косогоре маячили деревушки. А я ведь не был на Волге много лет - как я смел? Как мог пробыть без нее? Но и вдали от нее я знал, что она есть, она струится и катится, и течёт - в моих жилах, в моей судьбе.
   Так размышлял, стоя у окна, Аркадий Сычев, бывший разведчик, рядовой, а ныне ветеран 122-й бригады, он стоял и чувствовал, как эти мысли очищают его, освобождают от суетности и маяты. Итак, что же там было? От чего он сбежал? Тяжелый, практически беспощадный разговор с Васильевым. Ссора с Вероникой - и бегство в поезде. Вот что было за его спиной. Но это, если можно так выразиться, есть ближняя спина - спина недельной давности. Что от этой спины развеется, что останется через полгода?
   Но есть за его спиной и другое прошлое. Оно незыблемо, как скала, - и вечно, как Волга. Этому другому прошлому сорок лет, оно никогда не переменится - оно навсегда.
   Это мое эпическое прошлое. Мой эпос, мой зарок. Недельные воспоминания корчатся в судорогах боли, я перешагиваю через них, брезгливо, как перешагивают через грязный клопиный матрас - и попадаю в тихую спокойную комнату моей памяти, не все углы в ней высветлены, зато какой покой разлит вокруг, хотя тогда все вокруг грохотало - но воспоминания, как известно, беззвучны.
   Пространство качнулось, задрожало, застучало на стыках. Теплушка моей юности стучит на стрелках судьбы. Роту курсантов подняли по тревоге в четыре часа утра. Эшелон шел на запад по зеленой улице. Без пяти минут лейтенанты - так и остались ими без пяти минут.
   На войне солдат лишен права выбора, он действует как молекула войсковой части. От Казани повернули на Горький, оттуда еще правее, на Шую - и оказались в тихом затемненном городке на Волге.
   Но коль солдат не выбирает, то он и не ропщет на судьбу. Попали на формировку, так давайте формироваться. Раз в неделю солдату полагалась увольнительная в город. На спуске к затону стоял покосившийся бревенчатый домик с почерневшей крышей из дранки. Калитка закрывалась на щеколду.
   Все отстоялось, ушло, развеялось. К чему ворошить этот древний и пыльный матрас? Пробилась к свету новая жизнь. Внизу на скверике прогуливался папа с дочкой. Маленький такой карапуз в малиновом берете.
   Аркадий Миронович вгляделся пристальнее. Папаша слишком стар, а дочка чересчур мала. Сколько сейчас этому папе, если он сорок третьего года рождения?
   От окна дуло. Аркадий Миронович с сожалением захлопнул форточку воспоминаний. Облегчение было временным. Снова навалилась ближняя спина. Аркадий Сычев был раздосадован. Его никто не встретил, его запихнули в общий автобус. Тут нет ни одного интеллектуала. Он так не привык. Даже номер пришлось самому выколачивать.
   А что если теперь всегда так будет? От этой мысли Аркадий Миронович зябко поежился. Так просто он не сдастся. Васильев еще спохватится - и тогда Аркадий Сычев продиктует свои условия.
   Дверь неслышно отворилась. Но это был всего-навсего местный сквозняк. В глубине коридора женский голос настойчиво звал: "Мальчики, на завтрак!"
   2. Утренние протоколы
   - А теперь поговорим об итогах и перспективах. Поскольку мы живем в обществе, устремленном в будущее, у нас всегда перспективы лучше итогов. Программа наших действий на эти четыре дня глубоко продумана и обоснована. Мы будем выступать на местных заводах и фабриках, в школах и училищах. Вот на послезавтра записана встреча в детском саду номер семь, к этому надо отнестись с предельной серьезностью, выделим для детского сада наиболее стойких товарищей. Наша встреча в Белореченске должна послужить дальнейшему расцвету военно-патриотического воспитания молодежи. К этому я призываю вас, как бывший ваш командир.
   Интересно, какие слухи распространяются быстрее - плохие или хорошие? Лично я думаю, что у хороших слухов скорость распространения выше.
   Не успели мы позавтракать в уютном кафе на первом этаже, как всем ветеранам стало известно, что комбриг-122 полковник Семен Семенович Шургин на сорокалетие победы будет удостоен звания Героя Советского Союза. Соответствующие бумаги не только посланы, но уже утверждены и подписаны, все затихло в ожидании торжественной даты.
   Мы все тотчас признали: да, Семен Семенович достоин. Он был достоин и тогда, в годы войны, и тем более достоин сейчас, в дни мира, когда, не щадя своих сил, несмотря на свой преклонный возраст (82 года!), ведет такую огромную работу.
   Вы только взгляните на него. Поел рисовой кашки и давай председательствовать. За столом президиума он просто великолепен. И выправка, и стать, и голос - хоть сейчас под телекамеру. И грима никакого не потребуется, разве что слегка подтянуть старчески дряблую кожу на шее. Получатся прекрасные кадры для рубрики: "В те огненные годы". Кинохроника добавляется по вкусу.
   Под голос полковника, будущего Героя Советского Союза, переходим на панораму учебного класса, где мы собрались. Сидим попарно за учебными партами, прилежно внимаем речам. Все приоделись, привели себя в порядок после дороги - совсем иной вид, доложу вам.
   И все наши боевые заслуги выставлены на груди, у кого как: натурально или в виде разноцветных колодок.
   Картина пестрая.
   - Вопросы по перспективам имеются? - спрашивает полковник.
   У нас вопросов не имелось. Все было предельно ясно.
   - Тогда я попрошу наших дорогих и заботливых хозяев, - Шургин поворотился к начальнику городского военного комиссариата и двум его помощникам, - попрошу на некоторое время оставить нас для сугубо интимного мужского разговора. Мы сорок лет не виделись и вот впервые встретились, у нас есть о чем поговорить с глазу на глаз.
   Вот мы и остались одни, все из 122-й, Дновской, связанные единством военной судьбы. Я сидел на одной парте с Аркадием Мироновичем, за нами пристроился Павел Юмашев.
   Смотрим на полковника. Он смотрит на нас.
   - Я думаю так, товарищи, - начал полковник Шургин. - Протоколов вести не будем. Что нужно - и так запомним.
   Услышав про протокол, я тотчас схватился за карандаш.
   - Зачем тебе? - удивился Сычев.
   - На всякий случай. Вдруг кто-нибудь чего-нибудь скажет, а я тут как тут. И вас я должен записывать, Аркадий Миронович.
   - Разве ты меня узнал? - спросил он довольно.
   - Кто же не знает вас в нашей великой телевизионной державе.
   Он сладко поморщился:
   - Смотри, не выдавай меня. Не люблю этой шумихи.
   Итак, мой карандаш наготове.
   Полковник Шургин. Что мы с вами сделали на войне, всем известно. А вот что нами сделано за последующие сорок лет, это предстоит выяснить. Начну с себя. Имею двух дочерей, трех внуков. Из армии был демобилизован в пятьдесят восьмом году, когда меня поразил инсульт. Четыре года провел в инвалидной коляске, но, как видите, воскрес, снова приступил к трудовой деятельности, имею шесть благодарностей и две почетные грамоты.
   Теперь я проверю вас, мои дорогие солдаты. У кого за последние сорок лет имелись административные взыскания, прошу поднять руку.
   Мы молчим. Никто не решается выступить первым. Наконец, в соседнем ряду поднялась робкая рука.
   Полковник Шургин. Кто такой? Доложите.
   Рука. Младший лейтенант Рожков Алексей Егорович. Получил выговор с занесением.
   Он стоит перед нами с понурой головой, круглолицый, седой, в дорогом костюме.
   Полковник Шургин. В каком году вы получили выговор?
   Младший лейтенант Рожков. В 1975-м.
   Полковник Шургин. За что получили? Доложите своему командиру.
   Младший лейтенант Рожков. За то, что я публично обозвал своего начальника дураком.
   Учебный класс содрогается от хохота. Алексей Рожков стоит в прежней понурой позе.
   Полковник Шургин (качает головой). Ай-яй-яй. Выговор ты получил, Рожков. А вину свою осознал?
   Младший лейтенант Рожков. Так он в самом деле дурак, товарищ полковник. Его через год сняли.
   Полковник Шургин. Разве так положено отвечать своему полковнику? Еще раз спрашиваю: ты осознал свой проступок?
   Младший лейтенант Рожков (вытягивает руки по швам). Так точно, товарищ полковник, осознал.
   Полковник Шургин. Вот сейчас ты ответил правильно. Недаром у тебя на груди два боевых ордена. А если ты знаешь, что твой начальник дурак, утешайся тем, что ты умнее его - и молча исполняй работу. Мы свое дело сделали, победу завоевали для грядущих поколений. А теперь мы не начальники, мы ветераны, сидим на пенсии. А нынешним начальникам как раз по сорок лет, они дети победы. И если мы их начнем дураками величать, то у нас в стране порядка не станет, и мы сами разрушим то, что завоевали. А если попадется иной раз глупый начальник, ты же сам сказал, что с ним будет его снимут и назначат на его место умного. Правильно я говорю?
   Младший лейтенант Рожков. Так точно, товарищ полковник.
   Полковник Шургин. Можешь сесть. Продолжаю опрос личного состава. Кто был осужден по суду? Отвечайте честно.
   Встает высокий худой мужчина со скошенным плечом и ярко выраженным синим носом с мраморными прожилками. Но глаз не прячет, обводя нас по кругу дерзким взглядом, словно мы виноваты в том, что его судили.
   Синий нос. Автоматчик второго батальона сержант Снегирев по имени Иван. Статья 172-я, товарищ полковник. Халатность в особо крупных размерах.
   Полковник Шургин. На каком же поприще, автоматчик Снегирев, была допущена вами данная халатность? Расскажите своим боевым друзьям.
   Сержант Снегирев (шмыгает синим носом). Работал я в цехе кладовщиком, ведал инструментом. Тут снимают у меня остатки. И у меня недостает инструмента ровно на 783 рубля. Там победитовые резцы, очень дорогие. Как они пропали, ума не приложу.
   Полковник Шургин. Пропали материальные ценности, принадлежащие народу, это очень прискорбно. Сколько же вам дали? Три года?
   Сержант Снегирев. Так точно, товарищ полковник, четыре года. Отсидел срок честно, как на войне. Факт хищения установлен не был. Только халатность.
   Полковник Шургин. Хорошо, автоматчик Снегирев, мы вам верим, что вы честный человек. Сейчас на пенсии?
   Сержант Снегирев. Сто пять рублей четырнадцать копеек. Восемнадцатого числа каждого месяца доставляет на дом почтальон Катя. Мой день!
   Полковник Шургин. Следующий вопрос, товарищи ветераны. Вот были мы на войне, проявляли чудеса храбрости, шли на танки, в штыковую. А в мирное время кто из вас струсил - поднимите руку.
   Поднимаются сразу две руки, одна из них принадлежит Алексею Рожкову, заработавшему выговор по административной линии; теперь выясняется, что он еще и трус.
   Полковник Шургин. Снова младший лейтенант Рожков. С одной стороны, отчаянный малый, не боится начальника назвать дураком, с другой стороны... Что ж, послушаем вас. Как вы стали трусом?
   Младший лейтенант Рожков. Разрешите доложить. Струсил перед начальником.
   Полковник Шургин. Надеюсь, перед другим?
   Младший лейтенант Рожков. Так точно. Сейчас у меня другой начальник.
   Полковник Шургин. Когда же вы проявили трусость?
   Младший лейтенант Рожков. Ровно десять дней назад, в понедельник.
   Полковник Шургин. Что случилось в этот день?
   Младший лейтенант Рожков. Начальник вызвал меня к себе в кабинет и предложил мне, чтобы я записал его в соавторы по своему изобретению.
   Полковник Шургин. И что же ты ему ответил, Алексей Егорович?
   Младший лейтенант Рожков. Я испугался, аж коленки задрожали. Я понимал: если я откажусь, мое изобретение будет погублено. Если же он станет соавтором, то окажет содействие по продвижению. И я ответил, что подумаю. После этого поехал на нашу встречу.
   Полковник Шургин. Значит, ответа еще не дал? К чему склоняешься?
   Младший лейтенант Рожков. Как вы скажете, товарищ полковник, так я и сделаю.
   Полковник Шургин (жестко). У нас тут не воспитательный совет. Мы нравственной благотворительностью не занимаемся, мы собрались на встречу боевых друзей, перед нами стоят более серьезные проблемы. Разбирайтесь с этим вопросом сами, товарищ Рожков. Скажу одно: нам для нашей победы соавторы не нужны. Историю пишет тот, кто победил.
   Открывается дверь. На пороге учебного класса появляется высокий мужчина в строгом костюме с медалью лауреата на лацкане. Лицо резко высечено из коричневого гранита. Имеет усики. Взгляд бесстрашный.
   Усатый. Товарищ полковник, разрешите доложить. Майор медицинской службы, начальник медсанбата Вартан Харабадзе на встречу ветеранов явился.
   Полковник Шургин. Здравствуйте, Вартан Тигранович. Мы ждали вас.
   Майор Харабадзе. Я приехал на "ракете", оттого и задержался.
   Полковник Шургин. Вы будете нашим сорок третьим ветераном. Скажите слово своим товарищам, ведь вас все знают, не так ли?
   Ветераны молчат.
   Как? Вы не знаете майора Харабадзе? Он был с нами от Старой Руссы до самой Германии.
   Все молчат.
   Ведь вы, наверное, все побывали в медсанбате. Я что-то не понимаю.
   Майор Харабадзе. Разрешите мне ответить, товарищ полковник. Здравствуйте, дорогие товарищи ветераны. Примите мой самый сердечный привет и пожелания вам всяческого здоровья на ближайшие сорок лет. А теперь я хочу задать вам один вопрос. Кто из вас не ранен, не задет пулей или осколком, кто не горел в танке, не тонул в водных преградах, не был обожжен огнеметом, не получил ни одной царапины, не был оглушен или контужен? Пусть тот поднимет руку.
   Все молчат.
   Ну? Нет таких?
   Ефрейтор Клевцов (вскакивает). Я. Ефрейтор Клевцов.
   Майор Харабадзе. Ага! Нашелся-таки один такой умелец. Один счастливчик, не побывавший в моих руках.
   Подполковник Неделин (из президиума). Как же это тебе удалось, Клевцов?
   Ефрейтор Клевцов. Я же вон какой, сами видите, маленький, вес всего четыре пуда. Вот пуля и не попала в меня, все мимо летели.
   Полковник Шургин (смеется). Захотелось отличиться? Подними-ка левую руку, ефрейтор, покажи ладонь.
   Клевцов растопырил пальцы и смотрит на нас. Где же твой мизинец? Куда девал?
   Ефрейтор Клевцов. Вот беда! Совсем забыл про мизинец, столько лет прошло. А ведь все верно. Как раз бой за станцию Дно. Какая-то дура прилетела - как рванет! Слава богу - мимо! А после боя смотрю - нет мизинца. Может, его и раньше не было.
   Майор Харабадзе. Вот видите, все биты и перебиты. Все прошли через мои руки, ибо я сделал на войне больше пяти тысяч операций. Но вы не запомнили меня в лицо, дорогие мои, потому что в этот момент лежали под наркозом. А я был в марлевой маске. Я тоже плохо помню ваши лица, потому что смотрел не на них, а на ваши раны. Я помню ваши тела, молодые, сильные, белые прекрасные тела. Но как же кромсала их война, рвала на части, прошивала, резала и жгла. Поэтому вы должны помнить не меня, а мой нож. Китайская медицина, возможно, самая древняя в мире, знает два вида врачевателей врач по внешним болезням и врач по внутренним болезням. На войне я был врачом по внешним болезням, теперь стал врачом по внутренним болезням, занимаюсь сердечными проблемами. Вношу конкретное предложение: пока мы находимся здесь, я могу осмотреть всех наших славных ветеранов, выслушать, сделать назначения. У меня и лекарства есть, кое-что привез с собой. Я живу в двадцатом номере на втором этаже. Приходите ко мне.