Золотько Александр. Под кровью грязь

      – Знаешь, я даже доволен, что решил заняться тобой лично. Мне это, пожалуй, даже доставит удовольствие, – медленно, словно выдавливая из себя слова, сказал Артем Олегович.
      – Так вы все-таки меня лично будете в расход выводить?
      – Лично. Я, наконец, понял, чем ты мне не понравился сразу же.
      – Одеждой?
      – И одеждой. Но самое главное – ты стал для меня символом распада. Полного развала того, во имя чего я жил. Если дело доверяют таким как ты, то это уже все. Финиш. Чистенькие, отстраненные, равнодушные. Вы никогда не сможете отдать жизнь ради дела. Никогда.
      Артем Олегович повысил голос почти до крика, на щеках его выступили яркие красные пятна.
      Гаврилин почувствовал, как в нем тоже стала закипать злость. Ублюдок старый, об идеях заговорил, о самопожертвовании.
      – А вы нам дадите пожертвовать собой? Дадите умереть за идею? Вы нас за нее убьете скорее! За какую идею? Вы даже идею сделали страшной тайной.
      – Сделали. Потому, что вы все равно ее не поймете, а если и поймете, то не сможете принять. Все рухнуло, все пошло прахом. Толпа смела все, эта орава мелких и жадных обывателей. Они захотели свободы. Для кого? Для себя? Ничего подобного. Они вырвали с мясом свободу для разных подонков. И эти подонки сейчас стали хозяевами этой толпы…
      – Неужели все так просто, подумал Гаврилин. Предельно просто – назад к дисциплине? Неужели все это было только для того, чтобы внушить населению одного города мысль о необходимости введения твердой власти?
      – И самое страшное то, что даже мы сейчас бессильны без этой толпы. А эта рыхлая масса сама не сможет даже могилу себе вырыть. Их всех нужно заставить, подтолкнуть.
      – И все было сделано только ради этого?
      – А ради чего? Ведь посмотри насколько все демонстративно: свидетелей не жалеть, пленных не брать. И финал – в Рождество. Жирная кровавая точка. Чтобы до всех дошло. До всех.
      Гаврилин видел, что Артем Олегович очень хочет вскочить и пройтись по комнате, даже рука несколько расслабилась, и дуло пистолета чуть-чуть отклонилось в сторону. Попробовать? Гаврилин напряг мышцы ног, чуть пригнул голову.
      Вот сейчас. Считаю до пяти. Раз. Толкнуться резко, обеим ногами. Два. Может зацепить рукой стул и навернуть старика стулом по голове? Три. Не выйдет, стул слишком тяжелый. Четыре. Гаврилин, как зачарованный, смотрел на пистолет. Еще бы сантиметра на два в сторону. Пять!
      – Сидеть! – внезапно рявкнул Артем Олегович. – Руки на колени – спина выпрямлена.
      Ствол пистолета теперь смотрел точно в живот. А пуля в живот, даже если и не убивает сразу, вызывает болевой шок, и человек не в силах даже пошевелиться. Отбой, подумал Гаврилин разочарованно, и выполнил приказ Артема Олеговича.
      – Очень интересно излагаете, – как можно спокойнее сказал Гаврилин. – Это вам начальство сообщило, или сами догадались?
      Сквозняк. В уме всплыло это слово, и только потом Гаврилин подумал, а с чего, собственно? Причем здесь сквозняк? Ага, когда помощник Артема Олеговича выходил из кабинета… Нет, когда он выполнял приказ Артема Олеговича закрыть дверь, он сделал это не очень плотно. Осталась небольшая щель. Гаврилин всегда напоминал выходящим, чтобы они плотнее закрывали за собой дверь. Так что щель осталась. И с полминуты назад она стала чуть шире, а потом снова почти исчезла. А такое бывает только тогда, когда кто-то открывает дверь в приемную.
      Кто-то вошел в офис. Или вышел. Если вошел, то кто? Если вышел, то можно ли этим воспользоваться? Плюнуть на все и рискнуть. Прыгать только будет неудобно.
      – Так что, сами догадались? – переспросил Гаврилин.
      Пауза между вопросом и ответом тянулась безумно долго. Почти минуту.
      – Это же понятно любому, если он не полный кретин, – наконец ответил Артем Олегович.
      – Значит, сами догадались, – констатировал Гаврилин. – И других вариантов нет?
      Артем Олегович улыбнулся пренебрежительно. Приятно видеть в такое суровое время столь уверенного в своей правоте человека. И этот уверенный в себе человек, когда нервничает, забывает целиться в живот собеседнику. Это шанс, если тот тип вышел из приемной. Давайте немного понервничаем, сударь.
      – А вам не кажется, что все это туфта? Вам показалось. Вы просто увидели то, что вам кажется правильным. Вы просто выдаете желаемое за действительное. Может быть, я очень отстраненный, не сросшийся с работой и не готовый к самопожертвованию, но, может быть, благодаря этому, я вижу все это немного по-другому.
      – Да? – Артем Олегович ощерился, – И что же ты видишь?
      – Пока только вопросы. Почему Палач? Зачем я? Почему в одном городе? И почему не в столице?
      – Все?
      – Нет, не все. Ладно я, немощный и глупый символ всеобщего распада. А Палач? Ведь он ведет себя так, будто ни о чем и не подозревает.
      – А он и не подозревает.
      – Фигня. Все он великолепно просчитал. Все. Он прекрасно понимает, что билет у него в один конец. И принимает меры.
      – Какие меры? – теперь Артем Олегович просто сочился иронией и сарказмом.
      – У него в группе нет ни одного человека, хоть отдаленно напоминающего его бывших напарников. Он укомплектовал группу только полными выродками, без которых на этом свете станет куда чище, – Гаврилин не совсем понимал что говорит, ему было нужно только, чтобы слова задевали Артема Олеговича как можно больнее, чтобы зрачок дула перестал пялиться в солнечное сплетение Гаврилина. – Не будет Рождественской бойни.
      – Никуда он не денется! Он всегда выполнял приказы и ни на йоту не откланялся от инструкции. К нему не применимы человеческие понятия. Это просто механизм, умеющий только убивать.
      – Чушь. Его предыдущая группа…
      – Состояла из точно таких же ублюдков, как и теперешняя. Тупые убийцы.
      – И снова пальцем в небо. За тех Палач, наверняка, был готов умереть. А с этими – он даже умирать вместе не станет.
      Артем Олегович расхохотался, искренне, громко, со всхлипами:
      – Да кто его будет спрашивать? Он подохнет, когда мы это решим. У него не хватит ума, чтобы распознать ловушку. Да он уже почти в ней! Все, назад для него дороги нет! Он пойдет и подохнет, как ему было приказано. А перед этим будет убивать, потому что ничего другого он не умеет. И не нужно тут никакой лирики. Жаль, что ты не сможешь сам в этом убедиться.
      – А не слишком ли вы уверены? – еще бы ствол немного в сторону, еще бы на пару сантиметров, – Как вы можете ручаться за поступки другого, если сами меняете свои решения по несколько раз в день?
      – Это ты о чем? – Артема Олеговича такое неожиданное обвинение застало врасплох.
      – Вначале вы заявляете, что меня убьет ваш человек, что сами вы руки об меня марать не станете, потом вдруг решили все-таки собственноручно. Перед этим заявляете, что хотели перед моей кончиной со мной побеседовать, чтобы расставить точки над «i», а всего несколько часов назад меня во дворе поджидал Жук. По вашему приказу. Что же вас так лихорадит?
      – Какой Жук?
      – Только не нужно спектакля. Жук из группы Палача. А отдать этот приказ могли только вы. Убить некоего наблюдателя, Александра Гаврилина. Не понятно только, зачем такие сложности.
      – Я не отдавал такого приказа, – сказал Артем Олегович, и Гаврилин по лицу его понял, что он говорит правду. – Ты что-то напутал.
      – Ничего я не напутал. Все точно. Жук из группы Палача. И только вы…
      – Заткнись, – лицо Артема Олеговича помертвело, – Заткнись, кретин. Я не отдавал такого приказа. В этом не было смысла. Я действительно хотел поговорить с тобой перед…
      – Тогда кто? – Гаврилин качнулся вперед, ноги снова напряглись.
      – Да какая разница! – Артем Олегович встал и прицелился Гаврилину в голову. – Для тебя нет никакой разницы.
      Все, теперь можно прыгать, можно не прыгать, все. Эта мысль словно парализовала Гаврилина, в лицо бросилась кровь. Все, смерть. Все вокруг затянулось туманом, четко был виден только черный круг дула. Ствол на конце был немного потерт и отблескивал в свете настольной лампы.
      Увижу пулю или нет, мелькнула совершенно дурацкая мысль. Закрыть глаза? Какая разница? Какая к черту разница, получить пулю в лоб с открытыми глазами или закрытыми.
      Время замерло, и в нем, словно мошки в янтаре, застыли Гаврилин и Артем Олегович. И пуля, когда вылетит из ствола, будет лететь медленно, продавливая себе путь сквозь толщу застывшего мгновения.
      Гулко, словно колокол, бухнуло сердце в голове Гаврилина. Чушь, сердца в голове быть не может, оно в груди, слева. Закрыть глаза…
      Но глаза Гаврилин не закрыл, поэтому увидел, как вдруг качнулся пистолет, дуло резко пошло в сторону, вправо и вверх. Он увидел, как расширились зрачки в глазах Артема Олеговича, как начал приоткрываться его рот, но лицо вдруг застыло, и движение губ замерло.
      Потом лицо стало отдаляться, потом вдруг все тело Артема Олеговича осело, он опустился на колени, будто собирался молиться, но не наклонился вперед, а откинулся назад и замер, опрокинув стул.
      Гаврилин не мог оторвать взгляда от лица Артема Олеговича. Тело замерло, глаза смотрели в потолок.
      Как хорошо, что Хорунжий вернулся вовремя. Как хорошо, подумал Гаврилин, не отрывая взгляда от убитого.
      – Спасибо, Миша, – сказал Гаврилин.
      – Не за что, и я не Миша.
      – Что? – Гаврилин, наконец, поднял глаза и вздрогнул. – Палач?
      – Узнал, – удовлетворенно сказал Палач и указал стволом пистолета на стул, – присаживайся на стульчик, нам нужно поговорить.
      – Да вы что, с ума все сегодня сошли? – искренне возмутился Гаврилин.
 

   Суета

      Ангар был пустым и гулким. И холодным. Сквозь два разбитых окна под самым потолком ветер заносил капли дождя, и они били по сваленной посреди ангара жести то размеренным стуком метронома, то быстрой барабанной дробью.
      Только две лампы из свисающей с потолка шеренги зажглись, когда Агеев щелкнул выключателем.
      – Да, – сказал Стрелок, – а я только собирался подсушиться.
      – Хреново, – оценил Бес, – это ж тут можно и кони двинуть, совершенно свободно.
      – Можно, – сказал Агеев.
      – Подарочек нам Крутой подсунул, – засмеялся Бес.
      – Кто? – быстро обернулся к нему Агеев.
      – Крутой.
      – Это он сам так тебе представился?
      – Не… это я его так сам называю, за глаза.
      – А зовут его как?
      Бес недоуменно пожал плечами.
      – А какая на хер разница? Мне что паспорт его потребовать?
      – Паспорт – не нужно. Ладно, об этом позже поговорим, – Агеев огляделся по сторонам. – Ты, Стрелок, пока покарауль, а мы…
      – Чего это я? – насторожился Стрелок.
      – А потому, что я так решил, – спокойно сказал Агеев, оборачиваясь к Стрелку так, что ствол автомата, висевшего на его плече, недвусмысленно посмотрел на Стрелка. Пальцы правой руки Агеева коснулись рукояти автомата и спускового крючка. – Еще раз объяснить?
      – Не нужно, – тихо сказал Стрелок, – я покараулю. Пока.
      Бес врезал с разбега ногой по банке из-под краски, стоявшей на полу. Банка описала дугу и с грохотом врезалась в кучу жести. Откуда-то сверху, из темного угла под самой крышей ангара, с шумом вывалилось несколько голубей.
      – Твою мать, – выругался Бес, хватаясь за автомат, – птички блядские.
      – Ты в будке пока глянь, – Агеев ткнул пальцем в сторону небрежно сколоченного из досок домика под самой стеной ангара.
      – Ага, – Бес покосился в сторону угла, в котором шумно возились голуби, и осторожно пошел к обитой рубероидом двери, – тут-тук, кто там в теремочке живет?
      Настроение у него было хорошее. Давно не было так легко на душе у Беса. Он и сам не представлял, как постоянные терки с Жуком – покойным Жуком – портили ему жизнь.
      А теперь словно отпустило. Словно новая жизнь началась у Беса. Крутой все-таки молодец! Чуть ли не первый раз в жизни Бес испытывал к человеку чувство благодарности настолько сильное, что, наверное, даже под пули бы полез за Крутого.
      Он ко мне как к человеку, думал Бес, и я к нему. Остальные члены группы Бесу нравились не очень. Наташка… Нет, трахается она здорово, в рот берет тоже, но только после всего этого с ней Бесу захотелось пойти и вымыться. Смыть с себя… Не грязь – Бес никогда не был особенно брезгливым, – смыть ему хотелось с себя странное, липкое ощущение страха.
      Девка себе и девка. Много их перетрахал Бес: и по пьяне, и по тому, что у них называлось любовью. Пару раз даже пришлось раскладывать девок, не обращая внимания на нытье и крики, – всяко бывало. А тут, с Наташкой, все было не так. Было такое ощущение, будто отточенное лезвие ножа приложили к телу – оно холодит, кожу, от него разбегаются мурашки озноба, и вроде бы ничего такого, а только понимаешь, что в любую секунду может это лезвие скользнуть в сторону, обжечь огнем, распластать мышцы на кровавые ломти…
      Беса передернуло. Он потянул дверцу на себя, она со скрипом подалась, потом зацепилась за какую-то неровность на бетонном полу и остановилась.
      – Бля… – Бес рванул дверь сильнее.
      Темно, как у негра в жопе. Бес пошарил рукой по стене возле двери. Ага – выключатель. Везет ему сегодня с выключателями.
      Свет зажегся не сразу. Кто-то установил в хибаре двойной светильник дневного освещения, и тот, как положено, заводился долго, со щелчками, жужжанием и помаргиванием красных огоньков.
      На всякий случай Бес принюхался. Ясное дело, пахло чем угодно, еще сильно пахло бензином.
      – Что там у тебя? – громко спросил Агеев.
      – Лампа еле фурычит! Сейчас загорится.
      Агеев… Солдат хренов. Тут Бес тоже имел свое мнение. Оно, конечно, парень резкий. Как прокисшее ситро. Только психованный, и спиной к нему Бес поворачиваться не станет. Бесу и самому нравилось убивать. Было в этом что-то заводящее, заставляющее по-другому взглянуть на мир. Бес был согласен, что убивать можно и нужно. Только вот…
      Чего ж из этого себе всю жизнь делать? Ну, замочил кого, чтобы капусты нарубить, ну грохнул какого-нибудь урода – и отдыхай. По бабам там или загулять.
      А Солдат этот – урод. Бес сегодня видел, как сопел он над тем раненым придурком в складе, как в глазки ему заглядывал, будто целоваться лез. И даже не попытался отстраниться перед выстрелом. Брызги в лицо, вся рожа в крапинку, а он взял полотенце там с гвоздя, утерся и вздохнул, как после… Ну, как если бы кончил.
      Лампы, наконец, разгорелись. Одна лампа. Вторая продолжала судорожно моргать, как припадочная. Все тут они припадочные, подумал Бес, только вот Крутому и можно доверять. Только Крутому.
      Бес бегло осмотрел комнату. Диван старый, пошарпанный, с валиками и зеркалом. Стол. Раньше был полированный. Два стула. Во, Бес радостно улыбнулся, печка, уголь в ящике и пластиковая двухлитровая бутыль из-под кока-колы. Бес наклонился к бутылке и принюхался. Точно, с бензином.
      На диване стояла большая сумка. Крутой тут уже видать бывал. Все подготовил. Мужик.
      Загремели отодвигаемые ворота. Бес выглянул в дверь. Приехали-таки. Наташка и Блондин. Ну и ладушки. Бес без сочувствия увидел, что оба мокрые насквозь. Без стекла ехать по такой погоде – рехнуться можно. А эти еще и застряли видно где-то, Бес с Солдатом и Стрелком по дороге мимо их микроавтобуса не проезжали.
      Ворота закрылись.
      – Что там у тебя? – снова спросил Солдат.
      – Все ништяк. Тут печка есть и уголь. Наверное, Крутой приготовил.
      – Идем, – сказал Солдат и повернулся к Стрелку, – а ты еще с часик постоишь.
      – С часик?
      – Не размокнешь.
      – Постоишь, постоишь, – зло поддержал Агеева Блондин, – не хрен отсиживаться за спиной.
      Наташка молча двинулась к хибаре, обхватив плечи руками. Бес увидел, как дрожат ее руки и губы.
      – Замерзла? – спросил Бес.
      Наташка не ответила, только коротко взглянула на Беса, и тот вздрогнул. Ведьма. Бес явственно увидел, как в Наташкиных глазах плеснулось безумие.
      – Я сейчас печку зажгу, – Бес отвернулся и юркнул в дверь. Убьет она меня. Или я ее замочу.
      Бес присел на корточки возле печки и оглянулся через плечо – Наташка молча стаскивала с себя одежду. Мокрые волосы липли к бледному лицу.
      Бес сплюнул. Как утопленница, блин, вампирша из ужастика.
 

   Палач

      – Нам нужно поговорить. – Палач еще раз указал пистолетом на стул.
      – О чем?
      – О тебе, обо мне… – Палач внимательно рассматривал этого парня, этого самого Александра Гаврилина.
      – А мое мнение по этому поводу никого не интересует? Да и с каких это пор ты перешел в разговорный жанр? Просто конец света! Вице-президент банка берется за пистолет, а профессиональный убийца решает почесать языком с жертвой, – Гаврилин говорил почти спокойно, и это понравилось Палачу.
      Гаврилин не производил впечатления человека испуганного. Он вел себя так, будто очень устал от всей окружающей его неразберихи. Это Палач понял, еще не входя в кабинет, послушав разговор из приемной. Поначалу он просто хотел войти вовнутрь и выстрелить. Потом действовать по обстоятельствам. Но говорили о нем, и это стоило послушать. Стоило.
      Палач впервые в жизни услышал, как кто-то говорит о нем. Нет, не так. Кто-то впервые в жизни говорил о нем так, будто действительно знал, что движет им, Палачом. Этот Гаврилин чувствовал его, или, может, Палача так просчитали, что теперь каждый его шаг легко предсказуем?
      – Ты что делал в кафе этим летом? – Палач чуть не поморщился от глупости собственного вопроса. Если Гаврилин теперь начнет спрашивать каким летом, в каком кафе, Палач потеряет инициативу в разговоре и ему, пожалуй, проще будет убить Гаврилина, чем возвращать разговор в прежнее русло.
      – В кафе? – переспросил Гаврилин, – В кафе я наблюдал.
      – За мной?
      – Как оказалось, за тобой.
      – Наблюдатель… – Палач произнес это слово медленно и бесцветно. Он знал о существовании наблюдателей и об их функциях. И эти функции ему очень не нравились… С недавнего времени. Потому что он и сам сейчас стал наблюдателем.
      – Наблюдатель, – спокойно подтвердил Гаврилин. Очень спокойный человек, этот Гаврилин, подумал Палач. Ведь знает же, что Палач получил приказ на его уничтожение, минуту назад чуть не отправился на тот свет, но сидит спокойно, руки на коленях, пальцы… Вот пальцы немного не спокойны.
      – За что решили убрать наблюдателя? – спросил Палач.
      – А за что у нас вообще решают убрать человека?
      – Не поверишь, но я никогда не интересовался причинами. Даже в голову не приходило, – Палач присел на край письменного стола. – Могу вот только представить себе, за что решили убрать меня…
      – Я тоже могу только предположить.
      – А наверняка?
      – А наверняка знал только вот он, – Гаврилин кивнул в сторону лежащего у его ног тела Артема Олеговича, – но тут, как я подозреваю, шансов все выяснить нет.
      – Думаешь, это он принял решение на твою ликвидацию?
      – Он даже сам захотел привести этот решение в исполнение.
      Палач скептически улыбнулся.
      – Убить – да, собирался. А вот отдать приказ мне…
      – Что-то не так? Тебе что, обычно приказ отдается лично заказчиком?
      – Ну, он же тебе сказал, что не заказывал тебя.
      – Мало ли… Что? Ты действительно полагаешь, что кто-то другой…
      Палач пожал плечами. Кто конкретно приказывает ему, Палач не знал. И не мог знать. Да и не интересовало его это никогда.
      – Зачем ему было врать? К тому же, приказ на твою ликвидацию я получил по резервному каналу. Не так, как все приказы с ноября. Вдруг сработал резервный канал связи, и я получил твою фотографию, с именем, фамилией, адресом дома и офиса, плюс все телефоны. А кроме этого мне было совершенно конкретно указано кто именно из моих… людей и как, и когда будет это делать.
      – Кто, как и когда… – Гаврилин посмотрел на тело Артема Олеговича, потом поднял глаза на Палача, – Все?
      – Что?
      – Это все, о чем ты хотел со мной поговорить?
      Палач помолчал. А о чем он действительно хотел поговорить? О себе? О смысле своей жизни? О чем?
      – Как ты думаешь, Наблюдатель, зачем заварилась вся эта каша?
      – И ты туда же… У меня только что состоялся разговор с непосредственным начальством на эту тему. Да ты, я думаю, слышал его версию.
      – Но ты, кажется, в это не поверил?
      – А ты?
      – Ты не поверил и в то, что он говорил и обо мне… Почему?
      – Я не верю в то, что ты просто тупое орудие смерти.
      – Это еще почему? Ты не видел моего послужного списка? Мне действительно хочется убивать. Его, тебя, всех! Я ведь и на вас стал работать только из-за того, что вы мне позволили это делать, – Палач улыбнулся криво.
      Что-то я разговорился сегодня. Какое мне дело до того, что обо мне думает этот… Палач вдруг почувствовал, что не может назвать Гаврилина человеком. Да, Гаврилин был одним из тех, кто использовал Палача, одним из тех, кто считал себя в праве распоряжаться жизнью Палача и его смертью. Но сейчас Палач был готов поклясться, что они с наблюдателем чем-то похожи, что-то общее есть в них обоих и он просто не может разорвать эту странную связь. Нужно было только найти повод. Повод для того, чтобы оставить Гаврилина в живых.
      – Ты наблюдал за операцией в июле? – Палач, не отрываясь, смотрел в лицо Гаврилина.
      – Формально – да.
      – Формально?
      – Твоя группа должна была стать орудием, а я – причиной. У тебя есть время? Могу объяснить подробнее.
      – Ты знал, что нас списали?
      – Нет. Я даже о том, что и меня списали, узнал совершенно случайно.
      Он даже не пытается оправдываться, подумал Палач. И еще, после того, как все это произошло у него перед домом, почему он не принял мер? Ну, хотя бы сменить адрес, или усилить охрану. Кстати…
      – Где твой телохранитель?
      – Кто? А, Хорунжий… Он занят, пытается найти ту компанию, с которой сцепились твои, Жук и Бес.
      – Зачем?
      – Зачем сцепились?
      – Зачем ищет?
      – Я попросил. Мне это показалось интересным.
      – Интересным…
      – Да, интересным. Обидно, что не узнаю, как там все на самом деле.
      – Обидно. – Палач взглянул на часы. – Ладно, мне нужно идти.
      Гаврилин вдруг улыбнулся, почти весело.
      – Что тебя развеселило?
      – Очень забавная эпитафия – «Убийце было некогда».
      – Не получается у нас разговор.
      – У меня просто выдались трудные сутки. Знаешь, когда трижды за двадцать четыре часа тебя пытаются убить, то это как-то утомляет.
      – Наверное.
      – Скажи, а это нормально, что человек не боится смерти? – спокойным голосом спросил Гаврилин, – У тебя в этом деле опыт побольше.
      – Не знаю. Честно, не знаю, – Палач пожал плечами и встал. – А что?
      – Да так, для общего развития.
      – Извини.
      – Да ладно. Это…
      – Что?
      – Так, ерунда…
      – Что?
      – Что? А ничего, господа бога… Что, нельзя было просто нажать на спуск? Какого черта устраивать ток-шоу из моего убийства? Что, получил удовольствие? Нравится тебе это? Я оправдал твои ожидания? Или тебе хотелось, чтобы я валялся у тебя в ногах и плакал? Просил, чтобы ты впервые в жизни не выполнил приказ? Да? Взял бы и просто выстрелил. В разговоре. Всадил бы мне пулю и оставил бы умирать. Какого черта вас всех тянет на разговоры? Какого?
      – Какого черта? – Палач развел руками, – Не знаю, просто при нашей работе очень редко приходится поговорить откровенно.
      – Да не поговорить тебе хотелось, – резко бросил Гаврилин.
      – А чего?
      – Исповедоваться.
      – Исповедоваться?
      – А что – нет? И начальство мое и ты – всем хочется поговорить о своих грехах, попытаться оправдаться. Объяснить. А безопаснее всего это делать будущему покойнику. Чтобы и поболтать в сласть и тайну сохранить.
      – Исповедоваться, – Палачу эта мысль показалась вначале странной, а потом вдруг из глубины души скользнула тень, не дававшая ему покоя, и слилась со странной мыслью об исповеди.
      Гаврилин напрягся. Сейчас бросится, подумал Палач. Сейчас прыгнет, понимая, что шансов у него практически нет.
      – Не нужно глупостей. Ты сегодня останешься живым.
      – Что?
      – Я сегодня не буду тебя убивать.
      – Почему?
      – А мне еще хочется с тобой поговорить. И еще мне очень хочется, чтобы ты все передал своему начальству. Все, что я скажу. Понял?
      – Понял, – Гаврилин немного расслабился, но потом внезапно снова напрягся.
      – Что еще?
      – Мое начальство сейчас лежит мертвое у моих ног.
      – Обратишься к другому.
      – Это единственный мой канал. Может быть, есть свой канал у Хорунжего?
      – Это меня уже не интересует. Слушай дальше.
      – Слушаю.
      – Я выполню приказ. Даже если при этом мне придется… Даже если…
      – Я понял.
      – Вот и хорошо. Но при одном условии. Первый и последний раз я ставлю условие.
      – Какое?