Страница:
накладной расход. Увозить, оказывается, надо этот спорченный продукт. У тебя
же, значит, испортилось, ты же на это еще и денежки свои докладывай. Вот
обидно!
А бочка у нас стухла громадная. Этакая бочища, пудов, может, на восемь.
А ежели н" килограммы, так и счету нет. Вот какая бочища!
И такой от нее скучный душок пошел -- гроб.
Заведующий наш, Иван Федорович, от этого духа прямо смысл жизни
потерял. Ходит и нюхает.
-- Кажись, говорит, братцы разит.
-- Не токмо, говорим, Иван Федорович, разит, а прямо пахнет.
И запашок действительно, надо сказать, острый был. Прохожий человек по
нашей стороне ходить даже остерегался. Потому с ног валило.
И надо бы эту бочечку поскорее увезти куда-нибудь к чертовой бабушке,
да заведующий, Иван Федорович, мнется. Все-таки денег ему жалко. Подводу
надо нанимать, пятое - десятое. И везти к черту на рога за весь город.
Все-таки заведующий и говорит:
-- Хоть, говорит, и жалко, братцы, денег, и процент, говорит, у нас от
этого ослабнет, а придется увезти этот бочонок. Дух уж очень тяжелый--
А был у нас такой приказчик, Васька Веревкин. Так он и говорит:
-- А на кой пес, товарищи, бочонок этот вывозить и тем самым народные
соки-денежки тратить и проценты себе слабить? Нехай выкатим этот бочонок во
двор. И подождем, что к утру будет.
Выперли мы бочку во двор. Наутро являемся --- бочка чистая стоит.
Сперли за ночь капусту.
Очень мы, работники кооперации, от этого факта повеселели. Работа прямо
в руках кипит -- такой подъем наблюдается. Заведующий наш, голубчик Иван
Федорович, ходит и ручки свои трет.
-- Славно, говорит, товарищи, пущай теперь хоть весь товар тухнет,
завсегда так делать будем.
Вскоре стухла еще у нас одна бочечка. И кадушка с огурцами.
Обрадовались мы. Выкатили добро на двор и калиточку приоткрыли малость.
Пущай, дескать, повидней с улицы. И валяйте, граждане!
Только ш этот раз мы проштрафились. Не только у нас капусту уволокли, а
и бочку, черти, укатили. И кадушечку слямзили.
Ну а в следующие разы спорченный продукт мы на рогожку вываливали. Так
с рогожей и выносили.
1926
Бабам, милые мои, нынче житьишко. Крупно богатеют наши бабы. Как сыр в
масле катаются.
Уж на что, скажем, наша знакомая тетя Нюша серая дамочка -- и та,
дьявол, разбогатела.
Главное, по серости своей она не сразу и разобралась и своем капитале.
После только во вкус вошла. А сначала испугалась это ужасно как.
А скрутило, милые мои, ее в январе месяце. В январе месяце ее скрутило,
а в феврале месяце бежит наша тетя Нюша к врачу за бесплатным советом --
мол, как и отчего ее скрутило и не объелась ли она, часом.
Доктор постучал тетю Нюшу трубочкой и признает у ней беременность на
седьмом месяце.
Очень от этих слов тетя Нюша расстроилась, однако спорить и ругаться с
врачом не стала и пошла себе.
И приходит она, милые мои, домой, серая, как подушка, присаживается на
стульчак и обижается на окружающих.
-- Да что ж это, граждане, происходит на земном шаре? Да как же,
говорит, я теперича, войдите в положение, наниматься буду? Ну, например,
стирка или постирушка, или полы мыть. А мне, может, как раз в это время с
ребенком упражняться нужно.
Так вот сидит тетя Нюша, рыдает и не слушает никаких резонов.
Соседи говорят:
-- Тут, бабонька, рыдать не приходится. Это, говорят, даже напротив
того, довольно счастливая случайность при вашей бедности. Это, говорят,
небольшой, но верный капитал по нынешним временам, вроде валюты... На кого,
между прочим, думаешь-то?
Тетя Нюша сквозь слезы отвечает:
-- Одним словом, граждане, думать мне нечего. Либо дворник Мишка, либо
торговец Четыркин, либо Пашка полотер. Одно из двух.
Соседи говорят:
-- Бери, милая, конечно, Четыркина. У Четыркина все-таки ларек, и,
может, он, Четыркин, рублей триста зарабатывает. Сто рублей тебе, а
остальные пущай хоть пропивает с горя.
Стала тут тетя Нюша веселиться и чай внакладку пить, а после и говорит:
-- Жалею я, граждане, что раньше не знала. Я бы, говорит, давно жила
прилично.
Так и разбогатела тетя Нюша.
Сто целковых в месяц, ровно спец, лопатой огребает.
Худо ли!
1926
Германская война и разные там окопчики -- все это теперь, граждане, на
нас сказывается. Все мы через это нездоровые и больные. У кого нервы
расшатаны, у кого брюхо как-нибудь сводит, у кого сердце не так аритмично
бьется, как это хотелось бы. Все это результаты.
На свое здоровье, конечно, пожаловаться я не могу. Здоров. И жру
ничего. И сон невредный. Однако каждую минуту остерегаюсь, что эти окопчики
и на мне скажутся.
Тоже вот, не очень давно, встал я с постели. И надеваю, как сейчас
помню, сапог. А супруга мне говорит:
-- Что-то, говорит, ты, Ваня, сегодня с лица будто такой серый.
Нездоровый, говорит, такой у тебя цвет бордо.
Поглядел я в зеркало. Действительно -- цвет лица отчаянный бордо, и
морда кирпича просит.
Вот те, думаю, клюква! Сказываются окопчики. Может, у меня сердце или
там еще какой-нибудь орган не так хорошо бьется. Оттого, может, я и серею.
Пощупал пульс -- тихо, но работает. Однако какие-то боли изнутри пошли.
И ноет что-то.
Грустный такой я оделся и, не покушав чаю, вышел на работу.
Вышел на работу. Думаю -- ежели какой черт скажет мне насчет моего вида
или цвета лица -- схожу обязательно к доктору. Мало ли -- живет, живет
человек и вдруг хлоп -- помирает. Сколько угодно.
Без пяти одиннадцать, как сейчас помню, подходит до меня старший мастер
Житков и говорит:
--Иван Федорович, голубчик, да что с тобой? Вид, говорит, у тебя
сегодня чересчур отчаянный. Нездоровый, говорит, у тебя, землистый вид.
Эти слова будто мне по сердцу полоснули. Пошатнулось, думаю, мать
честная, здоровье. Допрыгался, думаю. И снова стало ныть у меня внутри,
мутить. Еле, знаете, до дому дополз. Хотел даже скорую помощь вызвать.
Дополз до дому. Свалился на постель. Лежу. Жена ревет, горюет.
Соседи приходят, охают:
-- Ну, говорят, и видик у тебя, Иван Федорович. Ничего не скажешь. Не
личность, а форменное бордо.
Эти слова еще больше меня растравляют. Лежу плошкой и спать не могу.
Утром встаю разбитый, как сукин сын. И велю поскорей врача пригласить.
Приходит коммунальный врач и говорит: симуляция Чуть я за эти самые
слова врача не побил.
-- Я, говорю, покажу, какая симуляция. Я, говорю, сейчас, может быть,
разорюсь на трояк и к самому профессору сяду и поеду.
Стал я собираться к профессору. Надел чистое белье Стал бриться. Провел
бритвой по щеке, мыло стер -- гляжу -- щека белая, здоровая, и румянец на
ней играет.
Стал поскорей физию тряпочкой тереть, гляжу -- начисто сходит серый
цвет бордо.
Жена приходит, говорит:
-- Да ты небось, Ваня, неделю рожу не полоскал?
Я говорю:
-- Неделю, этого быть не может, -- тоже хватила, дура какая. Но,
говорю, дня четыре, это, пожалуй, действительно верно.
А главное, на кухне у нас холодно и неуютно. Прямо мыться вот как
неохота. А когда стали охать да ахать --тут уж и совсем, знаете ли, не до
мытья. Только бы до кровати доползти.
Сию минуту помылся я, побрился, галстук прицепил и пошел свеженький как
огурчик, к своему приятелю.
И боли сразу будто ослабли. И сердце ничего себе бьется. И здоровье
стало прямо выдающееся.
1926
Главное -- Василий Конопатов с барышней ехал. Поехал бы он один -- все
обошлось бы славным образом. А тут черт дернул Васю с барышней на трамвае
выехать.
И, главное, как сложилось все дефективно! Например, Вася и привычки
никогда не имел по трамваям ездить. Всегда пехом перся. То есть случая не
было, чтоб парень в трамвай влез и добровольно гривенник кондуктору отдал.
А тут нате вам -- манеры показал. Мол, не угодно ли вам, дорогая
барышня, в трамвае покататься? К чему, дескать, туфлями лужи черпать?
Скажи на милость, какие великосветские манеры!
Так вот, влез Вася Конопатов в трамвай и даму за собой впер. И мало
того, что впер, а еще и заплатил за нее без особого скандалу.
Ну, заплатил -- и заплатил. Ничего в этом нет особенного. Стой, подлая
душа, на месте, не задавайся. Так нет, начал, дьявол, для фасона за кожаные
штуки хвататься. За верхние держатели. Ну и дохватался.
Были у парня небольшие часы -- сперли.
И только сейчас тут были. А тут вдруг хватился, хотел перед дамой пыль
пустить -- часов и нету. Заголосил, конечно.
-- Да что ж это, говорит. Раз в жизни в трамвай вопрешься, и то
трогают.
Тут в трамвае началась, конечно, неразбериха. Остановили вагон. Вася,
конечно, сразу на даму свою подумал, не она ли вообще увела часы. Дама -- в
слезы.
--Я, говорит, привычки не имею за часы хвататься.
Тут публика стала наседать.
--Это, говорит, нахальство на барышню тень наводить.
Барышня отвечает сквозь слезы:
-- Василий, говорит, Митрофанович, против вас я ничего не имею.
Несчастье, говорит, каждого человека пригинает. Но, говорит, пойдемте, прошу
вас, в угрозыск. Пущай там зафиксируют, что часы -- пропажа. И, может, они,
слава богу, найдутся.
Василий Митрофанович отвечает:
-- Угрозыск тут ни при чем. А что на вас я подумал будьте любезны,
извините. Несчастье, это действительно, человека пригинает.
Тут публика стала выражаться. Мол, как это можно? Если часы -- пропажа,
то обязательно люди в угрозыск ходят и заявляют.
Василий Митрофанович говорит:
-- Да мне, говорит, граждане, прямо некогда и, одним словом, неохота в
угрозыск идти. Особых делов, говорит, у меня там нету. Это, говорит, не
обязательно идти.
Публика говорит:
-- Обязательно. Как это можно, когда часы -- пропажа. Идемте, мы
свидетели.
Василий Митрофанович отвечает:
-- Это насилие над личностью.
Однако все-таки пойти пришлось.
И что бы вы, милые мои, думали? Зашел парень в угрозыск, а оттуда не
вышел.
Так-таки вот и не вышел. Застрял там. Главное -- пришел парень со
свидетелями, объясняет.
Ему говорят:
-- Ладно, найдем. Заполните эту анкету. И объясните, какие часы.
Стал парень объяснять и заполнять -- и запутался.
Стали его спрашивать, где он в девятнадцатом году был. Велели показать
большой палец. Ну и конченое дело. Приказали остаться и не удаляться.
А барышню отпустили.
И подумать, граждане, что творится? Человек в угрозыск не моги зайти.
Заметают.
1926
Вчера, братцы мои, иду я к вокзалу. Хочу на поезд сесть и в город
поехать. Пока
что я на даче еще обретаюсь. Под Ленинградом.
Так подхожу я к вокзалу и вижу -- на вокзале, на самой платформе,
наискось от дежурного по станции, драка происходит. Дерутся, одним словом.
А надо сказать, наше дачное местечко ужасно какое тихое. Прямо все дни
--
ни пьянства, ни особого грохота, ни скандала. То есть ничего такого
похожего. Ну, прямо тишина. В другой раз в ушах звенит от полной тишины.
Человеку умственного труда, или работнику прилавка, или, скажем, служителю
культа, ну, прямо можно вот как отдохнуть в наших благословенных краях.
Конечно, эта тишина стоит не полный месяц. Некоторые дни недели, само
собой, исключаются. Ну, скажем, исключаются, ясное дело -- суббота,
воскресенье, ну, понедельник. Ну, вторник еще. Ну, конечно, празднички.
Опять же дни получек. В эти дни, действительно, скрывать нечего -- форменная
буза достигает своего напряжения. В эти дни, действительно, скажем, нехорошо
выйти на улицу. В ушах звенит от криков и разных возможностей.
Так вот, значит, в один из этих натуральных дней прихожу я на вокзал.
Хочу
на поезд сесть и в город поехать. Я на даче пока что. Под Ленинградом.
Так подхожу к вокзалу и вижу -- драка.
Два гражданина нападают друг на друга. Один замахивается бутылкой. А
другой обороняется балалайкой. И тоже, несмотря на оборону, норовит ударить
своего противника острым углом музыкального инструмента.
Тут же еще третий гражданин. Ихний приятель. Наиболее трезвый.
Разнимает их. Прямо между ними встревает и запрещает драться. И, конечно,
принимает на себя все удары. И, значит, балалайкой и бутылкой.
И когда этот третий гражданин закачался и вообще, видимо, ослаб от
частых
ударов по разным наружным органам своего тела, тогда я решил позвать
милиционера, чтобы прекратить истребление этого благородного организма.
И вдруг вижу: тут же у вокзала, на переезде, стоит милиционер и клюет
семечки. Я закричал ему и замахал рукой.
Один из публики говорит:
-- Этот не пойдет. Он здешний житель. Напрасно зовете.
-- Это,-- говорю,-- почему не пойдет?
-- Да так -- он свяжется, а после на него же жители косо будут глядеть:
дескать, разыгрывает начальство. А то еще наклепают, когда протрезвятся.
Были случаи. Это не в Ленинграде. Тут каждый житель на учете.
Милиционер стоял на своем посту и скучными глазами глядел в нашу
сторону. И жевал семечки. Потом вздохнул и отвернулся.
Драка понемногу ослабевала.
И вскоре трое дерущихся, в обнимку, пошли с вокзала.
1927
Давно я, братцы мои, собирался рассказать про комсомольца Гришу
Степанчикова, да все как-то позабывал. А время, конечно, шло.
Может, полгода пробежало с тех пор, когда с Гришей произошла эта
собачья неприятность.
Конечно, уличен был парнишка во вредных обстоятельствах -- мещанские
настроения и вообще подрыв социализма. Но только дозвольте всесторонне
осветить эту многоуважаемую историю.
Произошло это, кажется что, в Москве. А может, и не в Москве. Но
сдается нам, что в Москве. По размаху видим. Однако точно не утверждаем.
"Красная газета" в подробности не вдавалась. Только мелким полупетитом
отметила--дескать, в Семеновской ячейке.
А было это так. В Семеновской, то есть, ячейке состоял этот самый
многострадальный Гриша Степанчиков. И выбили как-то раз этому Грише три
зуба. По какому делу выбили -- опять же нам неизвестно.
Может, излишки физкультуры. А может, об дерево ударился. Или, может
быть, в младенческие годы сладкого употреблял много. Только знаем, что не по
пьяной лавочке вынули ему зубы. Не может этого быть.
Так вот, живет этот Гриша без трех зубов. Остальные все стоят на месте.
А этих,
как на грех, нету.
А парень молодой. Всесторонний. Неинтересно ему, знаете, бывать без
трех зубов. Какая же жизнь с таким отсутствием? Свистеть нельзя. Жрать худо.
И папироску держать нечем. Опять же шипит при разговоре. И чай выливается.
Парень уж так и сяк -- и воском заляпывал, и ситником дырку покрывал --
никак.
Сколотил Гриша деньжонок. Пошел к врачу.
-- Становьте,-- говорит,-- если на то пошло, три искусственных зуба.
А врач попался молодой, неосторожный. Не вошел он в психологию
Семеновской ячейки. Врач этот взял и поставил Грише три золотых зуба.
Действительно, слов нет, вышло богато. Рот откроет-- картинка.
Загляденье. Ноктюрн.
Стали в ячейке на Гришу коситься. То есть, как рот откроет человек,--
говорит или шамает,-- так все глядят. Дескать, в чем дело! Почему такое
парень обрастает?
Мелкие разговорчики пошли вокруг события. Откуда, дескать, такие
нэпмановские замашки? Почему такое мещанское настроение? Неужели же нельзя
простому комсомольцу дыркой жевать и кушать?
И на очередном собрании подняли вопрос --допустимо ли это самое
подобное. И вообще постановили:
Признать имение золотых зубов явлением, ведущим к отказу от социализма
и его идей, и мы, члены ВЛКСМ Семеновской ячейки, объявляем против ихних
носителей борьбу, как с явлением, разрушающим комсомольские идеи. Зубы --
отдать в фонд безработных. В противном случае вопрос будет стоять об
исключении из рядов союза.
("Красная газета")
Тут председатель от себя еще подбавил жару. Мужчина, конечно, горячий,
невыдержанный. Наговорил много горьких слов.
-- Я,-- говорит,-- даром, что председатель, и то,-- говорит,-- не
замахиваюсь на золотые безделушки. А у меня,-- говорит,-- давно заместо
задних зубов одни корешки торчат. И ничего -- жую. А как жую -- один бог
знает. Пальцами, может, помогаю, жевать, то есть. Но не замахиваюсь.
Всплакнул, конечно, Гриша Степанчиков. Грустно ему отдавать такие зубы
в фонд безработных. Начал объяснять: дескать, припаяны, выбивать трудно.
Так и не отдал.
А поперли его из союза или нет -- мы не знаем. Сведений по этому делу
больше не имели. Но, наверное, поперли.
1927
Печка у меня очень плохая. Вся моя семья завсегда угорает через нее. А
чертов жакт починку производить отказывается. Экономит. Для очередной
растраты.
Давеча осматривали эту мою печку. Вьюшки глядели. Ныряли туда вовнутрь
головой.
-- Нету, говорят. Жить можно.
-- Товарищи, говорю, довольно стыдно такие слова произносить: жить
можно. Мы завсегда угораем через вашу печку. Давеча кошка даже угорела. Ее
тошнило давеча у ведра. А вы говорите -- жить можно.
Председатель жакта говорит:
-- Тогда, говорит, устроим сейчас опыт и посмотрим, угорает ли ваша
печка. Ежли мы сейчас после топки угорим -- ваше счастье -- переложим. Ежли
не угорим -- извиняемся за отопление.
Затопили мы печку. Расположились вокруг ее. Сидим. Нюхаем.
Так, у вьюшки, сел председатель, так -- секретарь Грибоедов, а так, на
моей кровати, -- казначей.
Вскоре стал, конечно, угар по комнате проноситься. Председатель понюхал
и говорит:
-- Нету. Не ощущается. Идет теплый дух, и только. Казначей, жаба,
говорит:
-- Вполне отличная атмосфера. И нюхать ее можно. Голова через это не
ослабевает. У меня, говорит, в квартире атмосфера хуже воняет, и я, говорит,
не скулю понапрасну. А тут совершенно дух ровный.
Я говорю:
-- Да как же, помилуйте, -- ровный. Эвон как газ струится.
Председатель говорит:
-- Позовите кошку. Ежели кошка будет смирно сидеть, значит, ни хрена
нету. Животное завсегда в этом бескорыстно. Это не человек. На нее можно
положиться.
Приходит кошка. Садится на кровать. Сидит тихо. И, ясное дело, тихо --
она несколько привыкшая.
-- Нету, -- говорит председатель, -- извиняемся.
Вдруг казначей покачнулся на кровати и говорит:
-- Мне надо, знаете, спешно идти по делу. И сам подходит до окна и в
щелку дышит.
И сам стоит зеленый и прямо на ногах качается.
Председатель говорит:
-- Сейчас все пойдем.
Я оттянул его от окна.
-- Так, говорю, нельзя экспертизу строить.
Он говорит:
-- Пожалуйста. Могу отойти. Мне ваш воздух вполне полезный. Натуральный
воздух, годный для здоровья. Ремонта я вам не могу делать. Печка нормальная.
А через полчаса, когда этого самого председателя ложили на носилки и
затем задвигали носилки в карету скорой помощи, я опять с ним разговорился.
Я говорю:
-- Ну как?
-- Да нет, говорит, не будет ремонта. Жить можно.
Так и не починили.
Ну что ж делать? Привыкаю. Человек не блоха -- ко всему может
привыкнуть.
1927
Может, помните--негры к нам приезжали. В прошлом году. Негритянская
негрооперетта.
Так эти негры очень даже довольны остались нашим гостеприимством. Очень
хвалили нашу культуру и вообще все начинания.
Единственно были недовольны уличным движением.
-- Прямо,-- говорят,-- ходить трудно: пихаются и на ноги наступают.
Но, конечно, эти самые негры избалованы европейской цивилизацией, и им,
действительно, как бы сказать, с непривычки. А поживут год--два, обтешутся и
сами будут шлепать по ногам. Факт.
А на ноги у нас, действительно, наступают. Ничего не скажешь. Есть
грех.
Но только это происходит, пущай негры знают, по простоте душевной. Тут,
я вам скажу, злого умысла нету. Наступил -- и пошел дальше. Только и делов.
Вот давеча я сам наступил на ногу одному гражданину. Идет, представьте
себе, гражданин по улице. Плечистый такой, здоровый парень. Идет и идет. А я
сзаду его иду.
А он впереди идет. Всего на один шаг от меня.
И так мы, знаете, мило идем. Аккуратно. Друг другу на ноги не
наступаем. Руками не швыряемся. Он идет. И я иду. И прямо, можно сказать, не
трогаем друг друга. Одним словом, душа в душу идем. Сердце радуется.
Я еще подумал:
"Славно идет прохожий. Ровно. Не лягается. Другой бы под ногами
путался, а этот спокойно ноги кладет".
И вдруг, не помню, я на какого-то нищего засмотрелся. Или, может быть,
на извозчика.
Засмотрелся я на нищего и со всего маху моему переднему гражданину на
ногу наступил. На пятку. И повыше.
И наступил, надо сказать, форменно. Со всей возможной силой.
И даже я замер тогда в испуге. Остановился. Даже от волнения "извините"
не сказал.
Думаю: развернется сейчас этот милый человек и влепит в ухо. Ходи,
дескать, прилично, баранья голова!
Замер я, говорю, в испуге, приготовился понести должное наказание, и
вдруг -- ничего.
Идет этот милый гражданин дальше и даже не посмотрел на меня. Даже
башки не обернул. Даже, я говорю, ногой не тряхнул. Так и прошел, как
миленький.
Я же говорю -- у нас это бывает. Но тут душевная простота. Злобы нету.
Ты наступил, тебе наступили -- валяй дальше. Чего там!
А этот милый человек так, ей--богу, и не обернулся.
Я долго шел за ним. Все ждал -- вот обернется и посмотрит строго. Нет.
Прошел. Не заметил.
1927
Конечно, об чем говорить! Гость нынче пошел ненормальный. Все время
приходится за ним следить. И чтоб пальто свое надел. И чтоб лишнюю
барашковую шапку не напялил.
Еду-то, конечно, пущай берет. Но зачем же еду в салфетки заворачивать?
Это прямо лишнее. За этим не последишь, так гости могут в две вечеринки все
имущество вместе с кроватями и буфетами вывезти. Вон какие гости пошли!
У моих знакомых на этой почве небольшой инцидент развернулся на этих
праздниках.
Приглашено было на Рождество человек пятнадцать самых разнообразных
гостей. Были тут и дамы и не дамы. Пьющие и выпивающие.
Вечеринка была пышная. На одну только жратву истрачено было около семи
рублей. Выпивка -- на паях. По два с полтиной с носу. Дамы бесплатно. Хотя
это, прямо сказать, глупо. Другая дама налижется до того, что любому мужчине
может сто очков вперед дать. Но не будем входить в эти подробности и
расстраивать свои нервы. Это уж дело хозяйское. Им видней.
А хозяев было трое. Супруги Зефировы и ихний старик -- женин папа --
Евдокимыч.
Его, может, специально пригласили на предмет посмотреть за гостями.
-- Втроем-то,-- говорят,-- мы очень свободно за гостями доглядеть
можем. Каждого гостя на учет возьмем.
Стали они глядеть.
Первым выбыл из строя Евдокимыч. Этот старикан, дай бог ему здоровья и
счастливой старости, в первые же пять минут нажрался до того, что "мама"
сказать не мог.
Сидит, глазами играет и дамам мычит определенные вещи.
Сам хозяин Зефиров очень от этой папиной выпивки расстроился и
огорчился и сам начал ходить по квартире -- следить, как и чего и чтоб
ничего лишнего.
Но часам к двенадцати от полного огорчения и сам набрался до полного
безобразия. И заснул на видном месте -- в столовой на подоконнике.
Впоследствии обнаружилось, что ему надуло фотографическую карточку, и
три недели он ходил с флюсом.
Гости, пожрав вволю, начали играть и веселиться. Начались жмурки,
горелки и игра в щеточку.
Во время игры в щеточку открывается дверь, и входит мадам Зефирова,
бледная как смерть, и говорит:
-- Это,-- говорит,-- ну, чистое безобразие! Кто-то сейчас выкрутил в
уборной электрическую лампочку в двадцать пять свечей. Это,-- говорит,--
прямо гостей в уборную нельзя допущать.
Начался шум и треволнение. Папаша Евдокимыч, конечно, протрезвился
вмиг, начал беспокоиться и за гостей хвататься.
Дамы, безусловно, визжат, не допускают себя лапать.
-- Хватайтесь,-- говорят,-- за мужчин, в крайнем случае, а не за нас.
Мужчины говорят:
-- Пущай тогда произведут поголовный обыск.
Приняли меры. Закрыли двери. Начали устраивать обыск. Гости самолично
поочередно выворачивали свои карманы, и расстегивали гимнастерки и шаровары,
и снимали сапоги. Но ничего такого предосудительного, кроме нескольких
бутербродов и полбутылки мадеры, двух небольших рюмок и одного графина,
обнаружено не было.
Хозяйка, мадам Зефирова, начала горячо извиняться,--дескать,
погорячилась и кинула тень на такое избранное общество. И высказала
предположение, что, может быть, кто и со стороны зашел в уборную и вывинтил
лампу.
Однако момент был испорчен. Никто играть в щеточку не захотел больше,
танцы под балалайку тоже расстроились, и гости начали тихонько расходиться.
А утром, когда хозяин продрал свои очи, все выяснилось окончательно.
Оказалось, что хозяин из боязни того, что некоторые зарвавшиеся гости
могут слимонить лампочку, выкрутил ее и положил в боковой карман.
Там она и разбилась.
Хозяин, видимо, круто налег на нее, когда заснул на подоконнике.
1927
Недавно один уважаемый товарищ, Кульков Федор Алексеевич, изобрел
способ против бюрократизма.
Вот государственная башка-то!
А способ до того действительный, до того дешевый, что надо бы за
границей патент взять, да, к глубокому сожалению, Федор Алексеевич Кульков
не может сейчас за границу выехать -- сидит, сердечный друг, за свой опыт.
Нет пророка в отечестве своем.
А против бюрократизма Федор Кульков такой острый способ придумал.
Кульков, видите ли, в одну многоуважаемую канцелярию ходил очень часто.
По одному своему делу. И не то он месяц ходил, не то два. Ежедневно. И все
никаких результатов. То есть не обращают на него внимания бюрократы, хоть
плачь. Не отыскивают ему его дела. То в разные этажи посылают. То
"завтраками" кормят, то просто в ответ грубо сморкаются.
Конечно, ихнее дело тоже хамское. К ним, бюрократам, тоже на день,
может,
по сто человек с глупыми вопросами лезет. Тут поневоле нервная грубость
же, значит, испортилось, ты же на это еще и денежки свои докладывай. Вот
обидно!
А бочка у нас стухла громадная. Этакая бочища, пудов, может, на восемь.
А ежели н" килограммы, так и счету нет. Вот какая бочища!
И такой от нее скучный душок пошел -- гроб.
Заведующий наш, Иван Федорович, от этого духа прямо смысл жизни
потерял. Ходит и нюхает.
-- Кажись, говорит, братцы разит.
-- Не токмо, говорим, Иван Федорович, разит, а прямо пахнет.
И запашок действительно, надо сказать, острый был. Прохожий человек по
нашей стороне ходить даже остерегался. Потому с ног валило.
И надо бы эту бочечку поскорее увезти куда-нибудь к чертовой бабушке,
да заведующий, Иван Федорович, мнется. Все-таки денег ему жалко. Подводу
надо нанимать, пятое - десятое. И везти к черту на рога за весь город.
Все-таки заведующий и говорит:
-- Хоть, говорит, и жалко, братцы, денег, и процент, говорит, у нас от
этого ослабнет, а придется увезти этот бочонок. Дух уж очень тяжелый--
А был у нас такой приказчик, Васька Веревкин. Так он и говорит:
-- А на кой пес, товарищи, бочонок этот вывозить и тем самым народные
соки-денежки тратить и проценты себе слабить? Нехай выкатим этот бочонок во
двор. И подождем, что к утру будет.
Выперли мы бочку во двор. Наутро являемся --- бочка чистая стоит.
Сперли за ночь капусту.
Очень мы, работники кооперации, от этого факта повеселели. Работа прямо
в руках кипит -- такой подъем наблюдается. Заведующий наш, голубчик Иван
Федорович, ходит и ручки свои трет.
-- Славно, говорит, товарищи, пущай теперь хоть весь товар тухнет,
завсегда так делать будем.
Вскоре стухла еще у нас одна бочечка. И кадушка с огурцами.
Обрадовались мы. Выкатили добро на двор и калиточку приоткрыли малость.
Пущай, дескать, повидней с улицы. И валяйте, граждане!
Только ш этот раз мы проштрафились. Не только у нас капусту уволокли, а
и бочку, черти, укатили. И кадушечку слямзили.
Ну а в следующие разы спорченный продукт мы на рогожку вываливали. Так
с рогожей и выносили.
1926
Бабам, милые мои, нынче житьишко. Крупно богатеют наши бабы. Как сыр в
масле катаются.
Уж на что, скажем, наша знакомая тетя Нюша серая дамочка -- и та,
дьявол, разбогатела.
Главное, по серости своей она не сразу и разобралась и своем капитале.
После только во вкус вошла. А сначала испугалась это ужасно как.
А скрутило, милые мои, ее в январе месяце. В январе месяце ее скрутило,
а в феврале месяце бежит наша тетя Нюша к врачу за бесплатным советом --
мол, как и отчего ее скрутило и не объелась ли она, часом.
Доктор постучал тетю Нюшу трубочкой и признает у ней беременность на
седьмом месяце.
Очень от этих слов тетя Нюша расстроилась, однако спорить и ругаться с
врачом не стала и пошла себе.
И приходит она, милые мои, домой, серая, как подушка, присаживается на
стульчак и обижается на окружающих.
-- Да что ж это, граждане, происходит на земном шаре? Да как же,
говорит, я теперича, войдите в положение, наниматься буду? Ну, например,
стирка или постирушка, или полы мыть. А мне, может, как раз в это время с
ребенком упражняться нужно.
Так вот сидит тетя Нюша, рыдает и не слушает никаких резонов.
Соседи говорят:
-- Тут, бабонька, рыдать не приходится. Это, говорят, даже напротив
того, довольно счастливая случайность при вашей бедности. Это, говорят,
небольшой, но верный капитал по нынешним временам, вроде валюты... На кого,
между прочим, думаешь-то?
Тетя Нюша сквозь слезы отвечает:
-- Одним словом, граждане, думать мне нечего. Либо дворник Мишка, либо
торговец Четыркин, либо Пашка полотер. Одно из двух.
Соседи говорят:
-- Бери, милая, конечно, Четыркина. У Четыркина все-таки ларек, и,
может, он, Четыркин, рублей триста зарабатывает. Сто рублей тебе, а
остальные пущай хоть пропивает с горя.
Стала тут тетя Нюша веселиться и чай внакладку пить, а после и говорит:
-- Жалею я, граждане, что раньше не знала. Я бы, говорит, давно жила
прилично.
Так и разбогатела тетя Нюша.
Сто целковых в месяц, ровно спец, лопатой огребает.
Худо ли!
1926
Германская война и разные там окопчики -- все это теперь, граждане, на
нас сказывается. Все мы через это нездоровые и больные. У кого нервы
расшатаны, у кого брюхо как-нибудь сводит, у кого сердце не так аритмично
бьется, как это хотелось бы. Все это результаты.
На свое здоровье, конечно, пожаловаться я не могу. Здоров. И жру
ничего. И сон невредный. Однако каждую минуту остерегаюсь, что эти окопчики
и на мне скажутся.
Тоже вот, не очень давно, встал я с постели. И надеваю, как сейчас
помню, сапог. А супруга мне говорит:
-- Что-то, говорит, ты, Ваня, сегодня с лица будто такой серый.
Нездоровый, говорит, такой у тебя цвет бордо.
Поглядел я в зеркало. Действительно -- цвет лица отчаянный бордо, и
морда кирпича просит.
Вот те, думаю, клюква! Сказываются окопчики. Может, у меня сердце или
там еще какой-нибудь орган не так хорошо бьется. Оттого, может, я и серею.
Пощупал пульс -- тихо, но работает. Однако какие-то боли изнутри пошли.
И ноет что-то.
Грустный такой я оделся и, не покушав чаю, вышел на работу.
Вышел на работу. Думаю -- ежели какой черт скажет мне насчет моего вида
или цвета лица -- схожу обязательно к доктору. Мало ли -- живет, живет
человек и вдруг хлоп -- помирает. Сколько угодно.
Без пяти одиннадцать, как сейчас помню, подходит до меня старший мастер
Житков и говорит:
--Иван Федорович, голубчик, да что с тобой? Вид, говорит, у тебя
сегодня чересчур отчаянный. Нездоровый, говорит, у тебя, землистый вид.
Эти слова будто мне по сердцу полоснули. Пошатнулось, думаю, мать
честная, здоровье. Допрыгался, думаю. И снова стало ныть у меня внутри,
мутить. Еле, знаете, до дому дополз. Хотел даже скорую помощь вызвать.
Дополз до дому. Свалился на постель. Лежу. Жена ревет, горюет.
Соседи приходят, охают:
-- Ну, говорят, и видик у тебя, Иван Федорович. Ничего не скажешь. Не
личность, а форменное бордо.
Эти слова еще больше меня растравляют. Лежу плошкой и спать не могу.
Утром встаю разбитый, как сукин сын. И велю поскорей врача пригласить.
Приходит коммунальный врач и говорит: симуляция Чуть я за эти самые
слова врача не побил.
-- Я, говорю, покажу, какая симуляция. Я, говорю, сейчас, может быть,
разорюсь на трояк и к самому профессору сяду и поеду.
Стал я собираться к профессору. Надел чистое белье Стал бриться. Провел
бритвой по щеке, мыло стер -- гляжу -- щека белая, здоровая, и румянец на
ней играет.
Стал поскорей физию тряпочкой тереть, гляжу -- начисто сходит серый
цвет бордо.
Жена приходит, говорит:
-- Да ты небось, Ваня, неделю рожу не полоскал?
Я говорю:
-- Неделю, этого быть не может, -- тоже хватила, дура какая. Но,
говорю, дня четыре, это, пожалуй, действительно верно.
А главное, на кухне у нас холодно и неуютно. Прямо мыться вот как
неохота. А когда стали охать да ахать --тут уж и совсем, знаете ли, не до
мытья. Только бы до кровати доползти.
Сию минуту помылся я, побрился, галстук прицепил и пошел свеженький как
огурчик, к своему приятелю.
И боли сразу будто ослабли. И сердце ничего себе бьется. И здоровье
стало прямо выдающееся.
1926
Главное -- Василий Конопатов с барышней ехал. Поехал бы он один -- все
обошлось бы славным образом. А тут черт дернул Васю с барышней на трамвае
выехать.
И, главное, как сложилось все дефективно! Например, Вася и привычки
никогда не имел по трамваям ездить. Всегда пехом перся. То есть случая не
было, чтоб парень в трамвай влез и добровольно гривенник кондуктору отдал.
А тут нате вам -- манеры показал. Мол, не угодно ли вам, дорогая
барышня, в трамвае покататься? К чему, дескать, туфлями лужи черпать?
Скажи на милость, какие великосветские манеры!
Так вот, влез Вася Конопатов в трамвай и даму за собой впер. И мало
того, что впер, а еще и заплатил за нее без особого скандалу.
Ну, заплатил -- и заплатил. Ничего в этом нет особенного. Стой, подлая
душа, на месте, не задавайся. Так нет, начал, дьявол, для фасона за кожаные
штуки хвататься. За верхние держатели. Ну и дохватался.
Были у парня небольшие часы -- сперли.
И только сейчас тут были. А тут вдруг хватился, хотел перед дамой пыль
пустить -- часов и нету. Заголосил, конечно.
-- Да что ж это, говорит. Раз в жизни в трамвай вопрешься, и то
трогают.
Тут в трамвае началась, конечно, неразбериха. Остановили вагон. Вася,
конечно, сразу на даму свою подумал, не она ли вообще увела часы. Дама -- в
слезы.
--Я, говорит, привычки не имею за часы хвататься.
Тут публика стала наседать.
--Это, говорит, нахальство на барышню тень наводить.
Барышня отвечает сквозь слезы:
-- Василий, говорит, Митрофанович, против вас я ничего не имею.
Несчастье, говорит, каждого человека пригинает. Но, говорит, пойдемте, прошу
вас, в угрозыск. Пущай там зафиксируют, что часы -- пропажа. И, может, они,
слава богу, найдутся.
Василий Митрофанович отвечает:
-- Угрозыск тут ни при чем. А что на вас я подумал будьте любезны,
извините. Несчастье, это действительно, человека пригинает.
Тут публика стала выражаться. Мол, как это можно? Если часы -- пропажа,
то обязательно люди в угрозыск ходят и заявляют.
Василий Митрофанович говорит:
-- Да мне, говорит, граждане, прямо некогда и, одним словом, неохота в
угрозыск идти. Особых делов, говорит, у меня там нету. Это, говорит, не
обязательно идти.
Публика говорит:
-- Обязательно. Как это можно, когда часы -- пропажа. Идемте, мы
свидетели.
Василий Митрофанович отвечает:
-- Это насилие над личностью.
Однако все-таки пойти пришлось.
И что бы вы, милые мои, думали? Зашел парень в угрозыск, а оттуда не
вышел.
Так-таки вот и не вышел. Застрял там. Главное -- пришел парень со
свидетелями, объясняет.
Ему говорят:
-- Ладно, найдем. Заполните эту анкету. И объясните, какие часы.
Стал парень объяснять и заполнять -- и запутался.
Стали его спрашивать, где он в девятнадцатом году был. Велели показать
большой палец. Ну и конченое дело. Приказали остаться и не удаляться.
А барышню отпустили.
И подумать, граждане, что творится? Человек в угрозыск не моги зайти.
Заметают.
1926
Вчера, братцы мои, иду я к вокзалу. Хочу на поезд сесть и в город
поехать. Пока
что я на даче еще обретаюсь. Под Ленинградом.
Так подхожу я к вокзалу и вижу -- на вокзале, на самой платформе,
наискось от дежурного по станции, драка происходит. Дерутся, одним словом.
А надо сказать, наше дачное местечко ужасно какое тихое. Прямо все дни
--
ни пьянства, ни особого грохота, ни скандала. То есть ничего такого
похожего. Ну, прямо тишина. В другой раз в ушах звенит от полной тишины.
Человеку умственного труда, или работнику прилавка, или, скажем, служителю
культа, ну, прямо можно вот как отдохнуть в наших благословенных краях.
Конечно, эта тишина стоит не полный месяц. Некоторые дни недели, само
собой, исключаются. Ну, скажем, исключаются, ясное дело -- суббота,
воскресенье, ну, понедельник. Ну, вторник еще. Ну, конечно, празднички.
Опять же дни получек. В эти дни, действительно, скрывать нечего -- форменная
буза достигает своего напряжения. В эти дни, действительно, скажем, нехорошо
выйти на улицу. В ушах звенит от криков и разных возможностей.
Так вот, значит, в один из этих натуральных дней прихожу я на вокзал.
Хочу
на поезд сесть и в город поехать. Я на даче пока что. Под Ленинградом.
Так подхожу к вокзалу и вижу -- драка.
Два гражданина нападают друг на друга. Один замахивается бутылкой. А
другой обороняется балалайкой. И тоже, несмотря на оборону, норовит ударить
своего противника острым углом музыкального инструмента.
Тут же еще третий гражданин. Ихний приятель. Наиболее трезвый.
Разнимает их. Прямо между ними встревает и запрещает драться. И, конечно,
принимает на себя все удары. И, значит, балалайкой и бутылкой.
И когда этот третий гражданин закачался и вообще, видимо, ослаб от
частых
ударов по разным наружным органам своего тела, тогда я решил позвать
милиционера, чтобы прекратить истребление этого благородного организма.
И вдруг вижу: тут же у вокзала, на переезде, стоит милиционер и клюет
семечки. Я закричал ему и замахал рукой.
Один из публики говорит:
-- Этот не пойдет. Он здешний житель. Напрасно зовете.
-- Это,-- говорю,-- почему не пойдет?
-- Да так -- он свяжется, а после на него же жители косо будут глядеть:
дескать, разыгрывает начальство. А то еще наклепают, когда протрезвятся.
Были случаи. Это не в Ленинграде. Тут каждый житель на учете.
Милиционер стоял на своем посту и скучными глазами глядел в нашу
сторону. И жевал семечки. Потом вздохнул и отвернулся.
Драка понемногу ослабевала.
И вскоре трое дерущихся, в обнимку, пошли с вокзала.
1927
Давно я, братцы мои, собирался рассказать про комсомольца Гришу
Степанчикова, да все как-то позабывал. А время, конечно, шло.
Может, полгода пробежало с тех пор, когда с Гришей произошла эта
собачья неприятность.
Конечно, уличен был парнишка во вредных обстоятельствах -- мещанские
настроения и вообще подрыв социализма. Но только дозвольте всесторонне
осветить эту многоуважаемую историю.
Произошло это, кажется что, в Москве. А может, и не в Москве. Но
сдается нам, что в Москве. По размаху видим. Однако точно не утверждаем.
"Красная газета" в подробности не вдавалась. Только мелким полупетитом
отметила--дескать, в Семеновской ячейке.
А было это так. В Семеновской, то есть, ячейке состоял этот самый
многострадальный Гриша Степанчиков. И выбили как-то раз этому Грише три
зуба. По какому делу выбили -- опять же нам неизвестно.
Может, излишки физкультуры. А может, об дерево ударился. Или, может
быть, в младенческие годы сладкого употреблял много. Только знаем, что не по
пьяной лавочке вынули ему зубы. Не может этого быть.
Так вот, живет этот Гриша без трех зубов. Остальные все стоят на месте.
А этих,
как на грех, нету.
А парень молодой. Всесторонний. Неинтересно ему, знаете, бывать без
трех зубов. Какая же жизнь с таким отсутствием? Свистеть нельзя. Жрать худо.
И папироску держать нечем. Опять же шипит при разговоре. И чай выливается.
Парень уж так и сяк -- и воском заляпывал, и ситником дырку покрывал --
никак.
Сколотил Гриша деньжонок. Пошел к врачу.
-- Становьте,-- говорит,-- если на то пошло, три искусственных зуба.
А врач попался молодой, неосторожный. Не вошел он в психологию
Семеновской ячейки. Врач этот взял и поставил Грише три золотых зуба.
Действительно, слов нет, вышло богато. Рот откроет-- картинка.
Загляденье. Ноктюрн.
Стали в ячейке на Гришу коситься. То есть, как рот откроет человек,--
говорит или шамает,-- так все глядят. Дескать, в чем дело! Почему такое
парень обрастает?
Мелкие разговорчики пошли вокруг события. Откуда, дескать, такие
нэпмановские замашки? Почему такое мещанское настроение? Неужели же нельзя
простому комсомольцу дыркой жевать и кушать?
И на очередном собрании подняли вопрос --допустимо ли это самое
подобное. И вообще постановили:
Признать имение золотых зубов явлением, ведущим к отказу от социализма
и его идей, и мы, члены ВЛКСМ Семеновской ячейки, объявляем против ихних
носителей борьбу, как с явлением, разрушающим комсомольские идеи. Зубы --
отдать в фонд безработных. В противном случае вопрос будет стоять об
исключении из рядов союза.
("Красная газета")
Тут председатель от себя еще подбавил жару. Мужчина, конечно, горячий,
невыдержанный. Наговорил много горьких слов.
-- Я,-- говорит,-- даром, что председатель, и то,-- говорит,-- не
замахиваюсь на золотые безделушки. А у меня,-- говорит,-- давно заместо
задних зубов одни корешки торчат. И ничего -- жую. А как жую -- один бог
знает. Пальцами, может, помогаю, жевать, то есть. Но не замахиваюсь.
Всплакнул, конечно, Гриша Степанчиков. Грустно ему отдавать такие зубы
в фонд безработных. Начал объяснять: дескать, припаяны, выбивать трудно.
Так и не отдал.
А поперли его из союза или нет -- мы не знаем. Сведений по этому делу
больше не имели. Но, наверное, поперли.
1927
Печка у меня очень плохая. Вся моя семья завсегда угорает через нее. А
чертов жакт починку производить отказывается. Экономит. Для очередной
растраты.
Давеча осматривали эту мою печку. Вьюшки глядели. Ныряли туда вовнутрь
головой.
-- Нету, говорят. Жить можно.
-- Товарищи, говорю, довольно стыдно такие слова произносить: жить
можно. Мы завсегда угораем через вашу печку. Давеча кошка даже угорела. Ее
тошнило давеча у ведра. А вы говорите -- жить можно.
Председатель жакта говорит:
-- Тогда, говорит, устроим сейчас опыт и посмотрим, угорает ли ваша
печка. Ежли мы сейчас после топки угорим -- ваше счастье -- переложим. Ежли
не угорим -- извиняемся за отопление.
Затопили мы печку. Расположились вокруг ее. Сидим. Нюхаем.
Так, у вьюшки, сел председатель, так -- секретарь Грибоедов, а так, на
моей кровати, -- казначей.
Вскоре стал, конечно, угар по комнате проноситься. Председатель понюхал
и говорит:
-- Нету. Не ощущается. Идет теплый дух, и только. Казначей, жаба,
говорит:
-- Вполне отличная атмосфера. И нюхать ее можно. Голова через это не
ослабевает. У меня, говорит, в квартире атмосфера хуже воняет, и я, говорит,
не скулю понапрасну. А тут совершенно дух ровный.
Я говорю:
-- Да как же, помилуйте, -- ровный. Эвон как газ струится.
Председатель говорит:
-- Позовите кошку. Ежели кошка будет смирно сидеть, значит, ни хрена
нету. Животное завсегда в этом бескорыстно. Это не человек. На нее можно
положиться.
Приходит кошка. Садится на кровать. Сидит тихо. И, ясное дело, тихо --
она несколько привыкшая.
-- Нету, -- говорит председатель, -- извиняемся.
Вдруг казначей покачнулся на кровати и говорит:
-- Мне надо, знаете, спешно идти по делу. И сам подходит до окна и в
щелку дышит.
И сам стоит зеленый и прямо на ногах качается.
Председатель говорит:
-- Сейчас все пойдем.
Я оттянул его от окна.
-- Так, говорю, нельзя экспертизу строить.
Он говорит:
-- Пожалуйста. Могу отойти. Мне ваш воздух вполне полезный. Натуральный
воздух, годный для здоровья. Ремонта я вам не могу делать. Печка нормальная.
А через полчаса, когда этого самого председателя ложили на носилки и
затем задвигали носилки в карету скорой помощи, я опять с ним разговорился.
Я говорю:
-- Ну как?
-- Да нет, говорит, не будет ремонта. Жить можно.
Так и не починили.
Ну что ж делать? Привыкаю. Человек не блоха -- ко всему может
привыкнуть.
1927
Может, помните--негры к нам приезжали. В прошлом году. Негритянская
негрооперетта.
Так эти негры очень даже довольны остались нашим гостеприимством. Очень
хвалили нашу культуру и вообще все начинания.
Единственно были недовольны уличным движением.
-- Прямо,-- говорят,-- ходить трудно: пихаются и на ноги наступают.
Но, конечно, эти самые негры избалованы европейской цивилизацией, и им,
действительно, как бы сказать, с непривычки. А поживут год--два, обтешутся и
сами будут шлепать по ногам. Факт.
А на ноги у нас, действительно, наступают. Ничего не скажешь. Есть
грех.
Но только это происходит, пущай негры знают, по простоте душевной. Тут,
я вам скажу, злого умысла нету. Наступил -- и пошел дальше. Только и делов.
Вот давеча я сам наступил на ногу одному гражданину. Идет, представьте
себе, гражданин по улице. Плечистый такой, здоровый парень. Идет и идет. А я
сзаду его иду.
А он впереди идет. Всего на один шаг от меня.
И так мы, знаете, мило идем. Аккуратно. Друг другу на ноги не
наступаем. Руками не швыряемся. Он идет. И я иду. И прямо, можно сказать, не
трогаем друг друга. Одним словом, душа в душу идем. Сердце радуется.
Я еще подумал:
"Славно идет прохожий. Ровно. Не лягается. Другой бы под ногами
путался, а этот спокойно ноги кладет".
И вдруг, не помню, я на какого-то нищего засмотрелся. Или, может быть,
на извозчика.
Засмотрелся я на нищего и со всего маху моему переднему гражданину на
ногу наступил. На пятку. И повыше.
И наступил, надо сказать, форменно. Со всей возможной силой.
И даже я замер тогда в испуге. Остановился. Даже от волнения "извините"
не сказал.
Думаю: развернется сейчас этот милый человек и влепит в ухо. Ходи,
дескать, прилично, баранья голова!
Замер я, говорю, в испуге, приготовился понести должное наказание, и
вдруг -- ничего.
Идет этот милый гражданин дальше и даже не посмотрел на меня. Даже
башки не обернул. Даже, я говорю, ногой не тряхнул. Так и прошел, как
миленький.
Я же говорю -- у нас это бывает. Но тут душевная простота. Злобы нету.
Ты наступил, тебе наступили -- валяй дальше. Чего там!
А этот милый человек так, ей--богу, и не обернулся.
Я долго шел за ним. Все ждал -- вот обернется и посмотрит строго. Нет.
Прошел. Не заметил.
1927
Конечно, об чем говорить! Гость нынче пошел ненормальный. Все время
приходится за ним следить. И чтоб пальто свое надел. И чтоб лишнюю
барашковую шапку не напялил.
Еду-то, конечно, пущай берет. Но зачем же еду в салфетки заворачивать?
Это прямо лишнее. За этим не последишь, так гости могут в две вечеринки все
имущество вместе с кроватями и буфетами вывезти. Вон какие гости пошли!
У моих знакомых на этой почве небольшой инцидент развернулся на этих
праздниках.
Приглашено было на Рождество человек пятнадцать самых разнообразных
гостей. Были тут и дамы и не дамы. Пьющие и выпивающие.
Вечеринка была пышная. На одну только жратву истрачено было около семи
рублей. Выпивка -- на паях. По два с полтиной с носу. Дамы бесплатно. Хотя
это, прямо сказать, глупо. Другая дама налижется до того, что любому мужчине
может сто очков вперед дать. Но не будем входить в эти подробности и
расстраивать свои нервы. Это уж дело хозяйское. Им видней.
А хозяев было трое. Супруги Зефировы и ихний старик -- женин папа --
Евдокимыч.
Его, может, специально пригласили на предмет посмотреть за гостями.
-- Втроем-то,-- говорят,-- мы очень свободно за гостями доглядеть
можем. Каждого гостя на учет возьмем.
Стали они глядеть.
Первым выбыл из строя Евдокимыч. Этот старикан, дай бог ему здоровья и
счастливой старости, в первые же пять минут нажрался до того, что "мама"
сказать не мог.
Сидит, глазами играет и дамам мычит определенные вещи.
Сам хозяин Зефиров очень от этой папиной выпивки расстроился и
огорчился и сам начал ходить по квартире -- следить, как и чего и чтоб
ничего лишнего.
Но часам к двенадцати от полного огорчения и сам набрался до полного
безобразия. И заснул на видном месте -- в столовой на подоконнике.
Впоследствии обнаружилось, что ему надуло фотографическую карточку, и
три недели он ходил с флюсом.
Гости, пожрав вволю, начали играть и веселиться. Начались жмурки,
горелки и игра в щеточку.
Во время игры в щеточку открывается дверь, и входит мадам Зефирова,
бледная как смерть, и говорит:
-- Это,-- говорит,-- ну, чистое безобразие! Кто-то сейчас выкрутил в
уборной электрическую лампочку в двадцать пять свечей. Это,-- говорит,--
прямо гостей в уборную нельзя допущать.
Начался шум и треволнение. Папаша Евдокимыч, конечно, протрезвился
вмиг, начал беспокоиться и за гостей хвататься.
Дамы, безусловно, визжат, не допускают себя лапать.
-- Хватайтесь,-- говорят,-- за мужчин, в крайнем случае, а не за нас.
Мужчины говорят:
-- Пущай тогда произведут поголовный обыск.
Приняли меры. Закрыли двери. Начали устраивать обыск. Гости самолично
поочередно выворачивали свои карманы, и расстегивали гимнастерки и шаровары,
и снимали сапоги. Но ничего такого предосудительного, кроме нескольких
бутербродов и полбутылки мадеры, двух небольших рюмок и одного графина,
обнаружено не было.
Хозяйка, мадам Зефирова, начала горячо извиняться,--дескать,
погорячилась и кинула тень на такое избранное общество. И высказала
предположение, что, может быть, кто и со стороны зашел в уборную и вывинтил
лампу.
Однако момент был испорчен. Никто играть в щеточку не захотел больше,
танцы под балалайку тоже расстроились, и гости начали тихонько расходиться.
А утром, когда хозяин продрал свои очи, все выяснилось окончательно.
Оказалось, что хозяин из боязни того, что некоторые зарвавшиеся гости
могут слимонить лампочку, выкрутил ее и положил в боковой карман.
Там она и разбилась.
Хозяин, видимо, круто налег на нее, когда заснул на подоконнике.
1927
Недавно один уважаемый товарищ, Кульков Федор Алексеевич, изобрел
способ против бюрократизма.
Вот государственная башка-то!
А способ до того действительный, до того дешевый, что надо бы за
границей патент взять, да, к глубокому сожалению, Федор Алексеевич Кульков
не может сейчас за границу выехать -- сидит, сердечный друг, за свой опыт.
Нет пророка в отечестве своем.
А против бюрократизма Федор Кульков такой острый способ придумал.
Кульков, видите ли, в одну многоуважаемую канцелярию ходил очень часто.
По одному своему делу. И не то он месяц ходил, не то два. Ежедневно. И все
никаких результатов. То есть не обращают на него внимания бюрократы, хоть
плачь. Не отыскивают ему его дела. То в разные этажи посылают. То
"завтраками" кормят, то просто в ответ грубо сморкаются.
Конечно, ихнее дело тоже хамское. К ним, бюрократам, тоже на день,
может,
по сто человек с глупыми вопросами лезет. Тут поневоле нервная грубость