Наверное, говорит, вы не выздоровеете, что во все нос суете.
Тут она привела меня в ванну и велела раздеваться. И вот я стал
раздеваться и вдруг вижу, что в ванне над водой уже торчит какая-то голова.
И вдруг вижу, что это как будто старуха в ванне сидит, наверное, из больных.
Я говорю сестре:
-- Куда же вы меня, собаки, привели -- в дамскую ванну? Тут, говорю,
уже кто-то купается.
Сестра говорит:
-- Да это тут одна больная старуха сидит. Вы на нее не обращайте
внимания. У нее высокая температура, и она ни на что не реагирует. Так что
вы раздевайтесь без смущения. А тем временем мы старуху из ванны вынем и
набуровим вам свежей воды.
Я говорю:
-- Старуха не реагирует, но я, может быть, еще реагирую. И мне, говорю,
определенно неприятно видеть то, что там у вас плавает в ванне.
Вдруг снова приходит лекпом.
-- Я, говорит, первый раз вижу такого привередливого больного. И то
ему, нахалу, не нравится, и это ему нехорошо. Умирающая старуха купается, и
то он претензию выражает. А у нее, может быть, около сорока температуры, и
она ничего в расчет не принимает и все видит как сквозь сито. И, уж во
всяком случае, ваш вид не задержит ее в этом мире лишних пять минут. Нет,
говорит, я больше люблю, когда к нам больные поступают в бессознательном
состоянии. По крайней мере, тогда им все по вкусу, всем они довольны и не
вступают с нами в научные пререкания.
Тут купающаяся старуха подает голос:
-- Вынимайте, говорит, меня из воды, или, говорит, я сама сейчас выйду
и всех тут вас распатроню.
Тут они занялись старухой и мне велели раздеваться.
И пока я раздевался, они моментально напустили горячей воды и велели
мне туда сесть.
И, зная мой характер, они уже не стали спорить со мной и старались во
всем поддакивать. Только после купанья они дали мне огромное, не по моему
росту, белье. Я думал, что они нарочно от злобы подбросили мне такой
комплект не по мерке, но потом я увидел, что у них это -- нормальное
явление. У них маленькие больные, как правило, были в больших рубахах, а
большие -- в маленьких.
И даже мой комплект оказался лучше, чем другие. На моей рубахе
больничное клеймо стояло на рукаве и не портило общего вида, а на других
больных клейма стояли у кого на спине, а у кого на груди, и это морально
унижало человеческое достоинство.
Но поскольку у меня температура все больше повышалась, то я и не стал
об этих предметах спорить,
А положили меня в небольшую палату, где лежало около тридцати разного
сорта больных. И некоторые, видать, были тяжелобольные. А некоторые,
наоборот, поправлялись. Некоторые свистели. Другие играли в пешки. Трети
шлялись по палатам и по складам читали, чего написано над изголовьем.
Я говорю сестрице:
-- Может быть, я попал в больницу для душевнобольных, так вы так и
скажите. Я, говорю, каждый год в больницах лежу и никогда ничего подобного
не видел. Всюду тишина и порядок, а у вас что базар.
Та говорит:
-- Может быть, вас прикажете положить в отдельную палату и приставить к
вам часового, чтоб он от вас мух да блох отгонял?
Я поднял крик, чтоб пришел главный врач, но вместо него вдруг пришел
этот самый фельдшер. А я был в ослабленном состоянии. И при виде его я
окончательно потерял свое сознание.
Только очнулся я, наверно, так думаю, дня через три.
Сестричка говорит мне:
-- Ну, говорит, у вас прямо двужильный организм. Вы, говорит, скрозь
все испытания прошли. И даже мы вас случайно положили около открытого окна,
и то вы неожиданно стали поправляться. И теперь, говорит, если вы не
заразитесь от своих соседних больных, то, говорит, вас можно будет
чистосердечно поздравить с выздоровлением.
Однако организм мой не поддался больше болезням, и только я единственно
перед самым выходом захворал детским заболеванием -- коклюшем.
Сестричка говорит:
-- Наверное, вы подхватили заразу из соседнего флигеля. Там у нас
детское отделение. И вы, наверное, неосторожно покушали из прибора, на
котором ел коклюшный ребенок. Вот через это вы и прихворнули.
В общем, вскоре организм взял свое, и я снова стал поправляться. Но
когда дело дошло до выписки, то я и тут, как говорится, настрадался и снова
захворал, на этот раз нервным заболеванием. У меня на нервной почве на коже
пошли мелкие прыщики вроде сыпи. И врач сказал: "Перестаньте нервничать, и
это у вас со временем пройдет".
А я нервничал просто потому, что они меня не выписывали. То они
забывали, то у них чего-то не было, то кто-то не пришел и нельзя было
отметить. То, наконец, у них началось движение жен больных, и весь персонал
с ног сбился.
Фельдшер говорит:
-- У нас такое переполнение, что мы прямо не поспеваем больных
выписывать. Вдобавок у вас только восемь дней перебор, и то вы поднимаете
тарарам. А у нас тут некоторые выздоровевшие по три недели не выписываются,
и то они терпят.
Но вскоре они меня выписали, и я вернулся домой.
Супруга говорит:
-- Знаешь, Петя, неделю назад мы думали, что ты отправился в загробный
мир, поскольку из больницы пришло извещение, в котором говорится: "По
получении сего срочно явитесь за телом вашего мужа".
Оказывается, моя супруга побежала в больницу, но там извинились за
ошибку, которая у них произошла в бухгалтерии. Это у них скончался кто-то
другой, а они
почему-то подумали на меня. Хотя я к тому времени был здоров, и только
меня на нервной почве закидало прыщами. В общем, мне почему-то стало
неприятно от этого происшествия, и я хотел побежать в больницу, чтоб с
кем-нибудь там побраниться, но как вспомнил, что у них там бывает, так,
знаете, и не пошел.
И теперь хвораю дома.
1936
Не так давно скончался один милый человек.
Конечно, он был незаметный работник. Но когда он, как говорится,
закончил свой земной путь, о нем многие заговорили, поскольку это был очень
славный человек и чудный работник своего дела.
Его все очень расхваливали и заметили его после кончины.
Все обратили внимание, как он чистенько и культурно одевался. И в каком
порядке он держал свой станок: он пыль с него сдувал и каждый винтик
гигроскопической ваткой обтирал.
И вдобавок он всегда держался на принципиальной высоте.
Этим летом он, например, захворал. Ему худо стало на огороде. Он в
выходной день пришел на свой огород и там что-то делал. Ухаживал за
растениями и плодами. И вдруг емy приключилось худо. У него закружилась
голова, и он упал.
Другой бы на его месте закричал: "Накапайте мне валерианки!" или
"Позовите мне профессора!" А он о своем здоровье не тревожился. И, упавши,
сказал: "Ах, кажется, я на грядку упал и каротельку помял". Тут хотели за
врачом побежать, но он не разрешил отнимать от дела рабочие руки.
Но все-таки его отнесли домой, и там он под присмотром лучших врачей
хворал в течение двух месяцев.
Конечно, ему чудные похороны закатили. Музыка игралa траурные вальсы.
Много сослуживцев пошло его провожать на кладбище.
Очень торжественные речи произносились. Хвалили его и удивлялись, какие
бывают на земле люди. И под конец один из его близких друзей, находясь около
его вдовы, сказал:
-- Которые хотят почтить память своего друга и товарищa, тех вдова
просит зайти к ней на квартиру, где будет подан чай.
А среди провожающих был один из его сослуживцев, некто М. Конечно, этот
М. особенно хорошо не знал усопшего. Но пару раз на работе его видел. И
теперь, когда вдова пригласила зайти, он взял и тоже пошел. И пошел, как
говорится, от чистого сердца. У него не было там каких-нибудь побочных
мыслей. И на поминки он пошел не для того, чтобы заправиться. Тем более
сейчас никого едой не удивишь. А он пошел просто идейно. "Вот, подумал,
такой славный человек, дай, думает, зайду, послушаю воспоминания его
родственников и в тепле посижу".
И вот, значит, вместе с одной группой он и пошел.
Вот приходят все на квартиру. Стол, конечно, накрыт. Еда.
Пятое--десятое.
Все разделись. И наш М. тоже снял с себя шапочку и пальто. И ходит
промежду горюющих родственников, прислушивается к воспоминаниям.
Вдруг к нему в столовой подходят трое.
-- Тут, говорят, собравшись близкие родственники. И среди них вы будете
чужой. И вдова расценивает ваше появление в ее квартире как нахальство.
Наденьте на себя ваше пальто и освободите помещение от вашего присутствия.
Тому, конечно, неприятно становится от этих слов, и он начинает им
объяснять, дескать, он пришел сюда не для чего-нибудь другого, а по зову
своего сердца.
Один из них говорит:
-- Знаем ваше сердце -- вы зашли сюда пожрать, и тем самым вы оскорбили
усопшего. Выскакивайте пулей из помещения, а то вы в такой момент снижаете
настроение у друзей и родственников.
И с этими словами он берет его пальто и накидывает на его плечи.
А другой знакомый хватает его фуражку и двумя руками напяливает ее на
голову так, что уши у того мнутся.
Нет, они, конечно, его не трогали, и никто из них на него даже не
замахнулся. Так что в этом смысле все обошлось до некоторой степени
культурно. Но они взяли его за руки и вывели в переднюю. А в передней
родственники со стороны вдовы немного на него поднажали, и даже один из них
слегка поддал его коленкой. И это было тому скорее морально тяжело, чем
физически.
В общем, он, мало что соображая, выскочил на лестницу с обидой и
досадой в душе.
И он три дня не находил себе покоя.
И вот вчера вечером пришел ко мне.
Он был расстроен, и у него от обиды подбородок дрожал и из глаз слезы
капали.
Он рассказал мне эту историю и спросил, что я насчет этого думаю.
И я, подумавши, сказал:
-- Что касается тебя, милый друг, то ты совершил маленькую ошибку. Ты
зашел туда по зову своего сердца. И в этом я тебе верю. Но вдова имела в
виду только близких и знавших ее супруга хорошо. Вот если бы тебя завод
пригласил на вечер его памяти и оттуда тебя бы выкурили и назвали чужим --
вот это было бы удивительно. И в этих тонкостях следует всегда разбираться.
Но что касается их, то они с тобой поступили грубо, нетактично и, я бы
сказал, некультурно. А что один из них напялил на тебя фуражку, то он
попросту свинья, и ну его к черту, дурака!
Тут сидевший у меня М. немного даже просиял. Он сказал:
-- Теперь я понимаю, в каком смысле они меня назвали чужим. И все
остальное меня теперь не волнует.
Тут я пожал ему руку. Подарил ему книгу. И мы расстались лучшими
друзьями.
И когда он ушел, я подумал о том, что те же самые люди, которые так
грубо выгнали его, наверно, весьма нежно обращаются со своими машинами.
Наверно, берегут их и лелеют. И, уж во всяком случае, не вышвырнут их на
лестницу, а на ящике при переноске напишут: "Не бросать!" или "Осторожно!"
Об этом, друзья, я как-то раз написал, но вот еще раз вспомнил.
Засим я подумал, что не худо бы и на человечке что-нибудь мелом
выводить. Какое-нибудь там петушиное слово: "Фарфор!", "Легче!" Поскольку
человек -- это человек, а машина его обслуживает.
И, подумавши об этих делах, я решил для поучения записать этот
фактический рассказ. И вот он перед вами.
1938
Давеча еду в трамвае и любуюсь на кондукторшу. Как она, вижу, славно и
мило ведет свое дело. Все у нее удивительно хорошо получается. Легко,
красиво и так и надо.
Онa любезно объявляет станции. Внимательно за всем следит. Со всеми
приветливо беседует. Старых поддерживает под локоток. С молодыми шутит.
Ну прямо любо--дорого на нее глядеть.
И сама она имеет миленькую внешность. Одета чистенько, аккуратно.
Глазки у нее сверкают, как звездочки. Сама веселая, смешливая, заботливая.
Входит в каждую мелочь, всем интересуется.
Другая кондукторша рычит в ответ, если ее спрашивают, и прямо чуть
ногами не отбивается от пассажиров. А эта --нечто поразительное. Ну прямо
видим картину из недалекого будущего.
И вот любуюсь я на эту работу, и на душе у меня приветливо становится.
И вижу: все пассажиры тоже исключительно довольные едут. Так на них
хорошо и благоприятно действует настоящая, красивая работа.
И уже мне надо сходить, а я все, как дурак, еду и удивляюсь на
кондукторшу. И улыбка не сходит с моего лица.
И вижу: со мной рядом сидит пожилая женщина. И она тоже то и дело
посматривает на кондукторшу и тоже любуется ею.
Потом вдруг эта женщина обращается ко мне. Она говорит:
-- Если я не ошибаюсь, вы тоже в восхищении от работы этой славной
кондукторши. Представьте себе, что и я одинаково с вами чувствую. Я не знаю,
кто вы, но у меня есть предложение. Давайте как-нибудь отметим поведение
этой кондукторши. Давайте занесем похвалу в ее послужной список. Задержимся
минут на пять и как-нибудь сообразим, как это сделать, чтоб отметить ее
полезную деятельность на транспорте. Для нее это будет поощрение и хорошая
память, что вот как ей нужно в дальнейшем поступать.
Я говорю:
-- Полностью согласен с вами, мадам. И вполне разделяю ваше решение.
Женщина говорит:
-- Что касается меня, то я член райсовета, и к моему заявлению все-таки
отнесутся внимательно и не по-казенному.
Я говорю:
-- Вот и хорошо. Давайте спросим у кондукторши, как лучше это сделать.
Женщина говорит:
-- Нет. Давайте спросим у нее фамилию или ее номер. И давайте прямо в
печати выступим с заметкой: дескать, вот какие бывают факты, спасибо, так и
надо и прочее.
Женщина встает со своего места и хочет спросить кондукторшу то, что нас
интересует. Но в этот момент кондукторша выходит на площадку и там
убедительно беседует с одним пассажиром, который едет вместе со своим
выпившим приятелем. И вот кондукторша советует пассажиру покрепче держать
своего друга, чтоб тот на повороте не нырнул бы на мостовую.
Сделав распоряжение, кондукторша возвращается в вагон, и моя соседка
немного дрожащим от волнения голосом просит кондукторшу сообщить свою
фамилию, маршрут и служебный номер.
Тут я опомниться не успел, как разразилась гроза. Милая кондукторша
изменилась в лице. Сначала покраснела, потом побелела и вдруг крикнула:
-- А тебе на что моя фамилия? Ты что, старая кикимора, к в свое дело
нос суешь? Или ты хочешь сказать, что я неправильно сделала, что пьяного в
вагон пустила? Так я тебе, старая хрычовка, на это скажу: лучше бы я тебя в
вагон не пустила, чем я бы оставила немного выпившего на улице, где он...
Член райсовета, растерявшись, начинает бормотать:
-- Видите, мы, собственно говоря...
Я говорю:
-- Слушайте, товарищ кондукторша... Вы не поняли нас...
Кондукторша говорит:
-- А тебе еще чего надо? Ты-то еще что, арап, суешься? Много ваc тут,
кровопийц, едет и чуть что -- придираются и жалобы строчат. Только все
недовольны и недовольны. Только каждый норовит за пятку укусить... Прямо
нельзя работать.
Мы с женщиной до того растерялись, что не нашлись даже что-нибудь
сказать. Один из пассажиров говорит кондукторше:
-- Чего вы понапрасну горячитесь и этим портите свою драгоценную кровь?
Вы их не поняли: эти двое, наоборот хотели вас похвалить, чтобы сделать вам
поощрение по службе.
Кондукторша, смутившись, говорит:
-- Ах, пожалуйста, извините! Знаете, до того дошло, что каждый пассажир
вроде тигра представляется. Каждый норовит устроить неприятность.
Женщина, пожав плечами, говорит:
-- Вот теперь я не знаю, как мне поступить. С одной стороны, мне
хотелось отметить полезную деятельность на транспорте, а с другой стороны,
она на меня накричала и тем самым показала, что у нее еще бывают прорывы
Женшина вышла из вагона не совсем довольная. Мне было тоже немного
досадно,
что мы не успели в восторженных тонах отметить в печати полезную
деятельность кондукторши.
Фамилию кондукторши я не знаю. На мой вопрос она мило улыбнувшись,
ответила:
-- Меня зовут Валя. А фамилию свою я вам не скажу: у меня муж ревнивый.
Так что в этом моем фельетоне я отмечаю полезную деятельность
кондукторши без указания фамилии.
Привет, милая Валя! Не все пассажиры -- тигры.
1938
Тут она привела меня в ванну и велела раздеваться. И вот я стал
раздеваться и вдруг вижу, что в ванне над водой уже торчит какая-то голова.
И вдруг вижу, что это как будто старуха в ванне сидит, наверное, из больных.
Я говорю сестре:
-- Куда же вы меня, собаки, привели -- в дамскую ванну? Тут, говорю,
уже кто-то купается.
Сестра говорит:
-- Да это тут одна больная старуха сидит. Вы на нее не обращайте
внимания. У нее высокая температура, и она ни на что не реагирует. Так что
вы раздевайтесь без смущения. А тем временем мы старуху из ванны вынем и
набуровим вам свежей воды.
Я говорю:
-- Старуха не реагирует, но я, может быть, еще реагирую. И мне, говорю,
определенно неприятно видеть то, что там у вас плавает в ванне.
Вдруг снова приходит лекпом.
-- Я, говорит, первый раз вижу такого привередливого больного. И то
ему, нахалу, не нравится, и это ему нехорошо. Умирающая старуха купается, и
то он претензию выражает. А у нее, может быть, около сорока температуры, и
она ничего в расчет не принимает и все видит как сквозь сито. И, уж во
всяком случае, ваш вид не задержит ее в этом мире лишних пять минут. Нет,
говорит, я больше люблю, когда к нам больные поступают в бессознательном
состоянии. По крайней мере, тогда им все по вкусу, всем они довольны и не
вступают с нами в научные пререкания.
Тут купающаяся старуха подает голос:
-- Вынимайте, говорит, меня из воды, или, говорит, я сама сейчас выйду
и всех тут вас распатроню.
Тут они занялись старухой и мне велели раздеваться.
И пока я раздевался, они моментально напустили горячей воды и велели
мне туда сесть.
И, зная мой характер, они уже не стали спорить со мной и старались во
всем поддакивать. Только после купанья они дали мне огромное, не по моему
росту, белье. Я думал, что они нарочно от злобы подбросили мне такой
комплект не по мерке, но потом я увидел, что у них это -- нормальное
явление. У них маленькие больные, как правило, были в больших рубахах, а
большие -- в маленьких.
И даже мой комплект оказался лучше, чем другие. На моей рубахе
больничное клеймо стояло на рукаве и не портило общего вида, а на других
больных клейма стояли у кого на спине, а у кого на груди, и это морально
унижало человеческое достоинство.
Но поскольку у меня температура все больше повышалась, то я и не стал
об этих предметах спорить,
А положили меня в небольшую палату, где лежало около тридцати разного
сорта больных. И некоторые, видать, были тяжелобольные. А некоторые,
наоборот, поправлялись. Некоторые свистели. Другие играли в пешки. Трети
шлялись по палатам и по складам читали, чего написано над изголовьем.
Я говорю сестрице:
-- Может быть, я попал в больницу для душевнобольных, так вы так и
скажите. Я, говорю, каждый год в больницах лежу и никогда ничего подобного
не видел. Всюду тишина и порядок, а у вас что базар.
Та говорит:
-- Может быть, вас прикажете положить в отдельную палату и приставить к
вам часового, чтоб он от вас мух да блох отгонял?
Я поднял крик, чтоб пришел главный врач, но вместо него вдруг пришел
этот самый фельдшер. А я был в ослабленном состоянии. И при виде его я
окончательно потерял свое сознание.
Только очнулся я, наверно, так думаю, дня через три.
Сестричка говорит мне:
-- Ну, говорит, у вас прямо двужильный организм. Вы, говорит, скрозь
все испытания прошли. И даже мы вас случайно положили около открытого окна,
и то вы неожиданно стали поправляться. И теперь, говорит, если вы не
заразитесь от своих соседних больных, то, говорит, вас можно будет
чистосердечно поздравить с выздоровлением.
Однако организм мой не поддался больше болезням, и только я единственно
перед самым выходом захворал детским заболеванием -- коклюшем.
Сестричка говорит:
-- Наверное, вы подхватили заразу из соседнего флигеля. Там у нас
детское отделение. И вы, наверное, неосторожно покушали из прибора, на
котором ел коклюшный ребенок. Вот через это вы и прихворнули.
В общем, вскоре организм взял свое, и я снова стал поправляться. Но
когда дело дошло до выписки, то я и тут, как говорится, настрадался и снова
захворал, на этот раз нервным заболеванием. У меня на нервной почве на коже
пошли мелкие прыщики вроде сыпи. И врач сказал: "Перестаньте нервничать, и
это у вас со временем пройдет".
А я нервничал просто потому, что они меня не выписывали. То они
забывали, то у них чего-то не было, то кто-то не пришел и нельзя было
отметить. То, наконец, у них началось движение жен больных, и весь персонал
с ног сбился.
Фельдшер говорит:
-- У нас такое переполнение, что мы прямо не поспеваем больных
выписывать. Вдобавок у вас только восемь дней перебор, и то вы поднимаете
тарарам. А у нас тут некоторые выздоровевшие по три недели не выписываются,
и то они терпят.
Но вскоре они меня выписали, и я вернулся домой.
Супруга говорит:
-- Знаешь, Петя, неделю назад мы думали, что ты отправился в загробный
мир, поскольку из больницы пришло извещение, в котором говорится: "По
получении сего срочно явитесь за телом вашего мужа".
Оказывается, моя супруга побежала в больницу, но там извинились за
ошибку, которая у них произошла в бухгалтерии. Это у них скончался кто-то
другой, а они
почему-то подумали на меня. Хотя я к тому времени был здоров, и только
меня на нервной почве закидало прыщами. В общем, мне почему-то стало
неприятно от этого происшествия, и я хотел побежать в больницу, чтоб с
кем-нибудь там побраниться, но как вспомнил, что у них там бывает, так,
знаете, и не пошел.
И теперь хвораю дома.
1936
Не так давно скончался один милый человек.
Конечно, он был незаметный работник. Но когда он, как говорится,
закончил свой земной путь, о нем многие заговорили, поскольку это был очень
славный человек и чудный работник своего дела.
Его все очень расхваливали и заметили его после кончины.
Все обратили внимание, как он чистенько и культурно одевался. И в каком
порядке он держал свой станок: он пыль с него сдувал и каждый винтик
гигроскопической ваткой обтирал.
И вдобавок он всегда держался на принципиальной высоте.
Этим летом он, например, захворал. Ему худо стало на огороде. Он в
выходной день пришел на свой огород и там что-то делал. Ухаживал за
растениями и плодами. И вдруг емy приключилось худо. У него закружилась
голова, и он упал.
Другой бы на его месте закричал: "Накапайте мне валерианки!" или
"Позовите мне профессора!" А он о своем здоровье не тревожился. И, упавши,
сказал: "Ах, кажется, я на грядку упал и каротельку помял". Тут хотели за
врачом побежать, но он не разрешил отнимать от дела рабочие руки.
Но все-таки его отнесли домой, и там он под присмотром лучших врачей
хворал в течение двух месяцев.
Конечно, ему чудные похороны закатили. Музыка игралa траурные вальсы.
Много сослуживцев пошло его провожать на кладбище.
Очень торжественные речи произносились. Хвалили его и удивлялись, какие
бывают на земле люди. И под конец один из его близких друзей, находясь около
его вдовы, сказал:
-- Которые хотят почтить память своего друга и товарищa, тех вдова
просит зайти к ней на квартиру, где будет подан чай.
А среди провожающих был один из его сослуживцев, некто М. Конечно, этот
М. особенно хорошо не знал усопшего. Но пару раз на работе его видел. И
теперь, когда вдова пригласила зайти, он взял и тоже пошел. И пошел, как
говорится, от чистого сердца. У него не было там каких-нибудь побочных
мыслей. И на поминки он пошел не для того, чтобы заправиться. Тем более
сейчас никого едой не удивишь. А он пошел просто идейно. "Вот, подумал,
такой славный человек, дай, думает, зайду, послушаю воспоминания его
родственников и в тепле посижу".
И вот, значит, вместе с одной группой он и пошел.
Вот приходят все на квартиру. Стол, конечно, накрыт. Еда.
Пятое--десятое.
Все разделись. И наш М. тоже снял с себя шапочку и пальто. И ходит
промежду горюющих родственников, прислушивается к воспоминаниям.
Вдруг к нему в столовой подходят трое.
-- Тут, говорят, собравшись близкие родственники. И среди них вы будете
чужой. И вдова расценивает ваше появление в ее квартире как нахальство.
Наденьте на себя ваше пальто и освободите помещение от вашего присутствия.
Тому, конечно, неприятно становится от этих слов, и он начинает им
объяснять, дескать, он пришел сюда не для чего-нибудь другого, а по зову
своего сердца.
Один из них говорит:
-- Знаем ваше сердце -- вы зашли сюда пожрать, и тем самым вы оскорбили
усопшего. Выскакивайте пулей из помещения, а то вы в такой момент снижаете
настроение у друзей и родственников.
И с этими словами он берет его пальто и накидывает на его плечи.
А другой знакомый хватает его фуражку и двумя руками напяливает ее на
голову так, что уши у того мнутся.
Нет, они, конечно, его не трогали, и никто из них на него даже не
замахнулся. Так что в этом смысле все обошлось до некоторой степени
культурно. Но они взяли его за руки и вывели в переднюю. А в передней
родственники со стороны вдовы немного на него поднажали, и даже один из них
слегка поддал его коленкой. И это было тому скорее морально тяжело, чем
физически.
В общем, он, мало что соображая, выскочил на лестницу с обидой и
досадой в душе.
И он три дня не находил себе покоя.
И вот вчера вечером пришел ко мне.
Он был расстроен, и у него от обиды подбородок дрожал и из глаз слезы
капали.
Он рассказал мне эту историю и спросил, что я насчет этого думаю.
И я, подумавши, сказал:
-- Что касается тебя, милый друг, то ты совершил маленькую ошибку. Ты
зашел туда по зову своего сердца. И в этом я тебе верю. Но вдова имела в
виду только близких и знавших ее супруга хорошо. Вот если бы тебя завод
пригласил на вечер его памяти и оттуда тебя бы выкурили и назвали чужим --
вот это было бы удивительно. И в этих тонкостях следует всегда разбираться.
Но что касается их, то они с тобой поступили грубо, нетактично и, я бы
сказал, некультурно. А что один из них напялил на тебя фуражку, то он
попросту свинья, и ну его к черту, дурака!
Тут сидевший у меня М. немного даже просиял. Он сказал:
-- Теперь я понимаю, в каком смысле они меня назвали чужим. И все
остальное меня теперь не волнует.
Тут я пожал ему руку. Подарил ему книгу. И мы расстались лучшими
друзьями.
И когда он ушел, я подумал о том, что те же самые люди, которые так
грубо выгнали его, наверно, весьма нежно обращаются со своими машинами.
Наверно, берегут их и лелеют. И, уж во всяком случае, не вышвырнут их на
лестницу, а на ящике при переноске напишут: "Не бросать!" или "Осторожно!"
Об этом, друзья, я как-то раз написал, но вот еще раз вспомнил.
Засим я подумал, что не худо бы и на человечке что-нибудь мелом
выводить. Какое-нибудь там петушиное слово: "Фарфор!", "Легче!" Поскольку
человек -- это человек, а машина его обслуживает.
И, подумавши об этих делах, я решил для поучения записать этот
фактический рассказ. И вот он перед вами.
1938
Давеча еду в трамвае и любуюсь на кондукторшу. Как она, вижу, славно и
мило ведет свое дело. Все у нее удивительно хорошо получается. Легко,
красиво и так и надо.
Онa любезно объявляет станции. Внимательно за всем следит. Со всеми
приветливо беседует. Старых поддерживает под локоток. С молодыми шутит.
Ну прямо любо--дорого на нее глядеть.
И сама она имеет миленькую внешность. Одета чистенько, аккуратно.
Глазки у нее сверкают, как звездочки. Сама веселая, смешливая, заботливая.
Входит в каждую мелочь, всем интересуется.
Другая кондукторша рычит в ответ, если ее спрашивают, и прямо чуть
ногами не отбивается от пассажиров. А эта --нечто поразительное. Ну прямо
видим картину из недалекого будущего.
И вот любуюсь я на эту работу, и на душе у меня приветливо становится.
И вижу: все пассажиры тоже исключительно довольные едут. Так на них
хорошо и благоприятно действует настоящая, красивая работа.
И уже мне надо сходить, а я все, как дурак, еду и удивляюсь на
кондукторшу. И улыбка не сходит с моего лица.
И вижу: со мной рядом сидит пожилая женщина. И она тоже то и дело
посматривает на кондукторшу и тоже любуется ею.
Потом вдруг эта женщина обращается ко мне. Она говорит:
-- Если я не ошибаюсь, вы тоже в восхищении от работы этой славной
кондукторши. Представьте себе, что и я одинаково с вами чувствую. Я не знаю,
кто вы, но у меня есть предложение. Давайте как-нибудь отметим поведение
этой кондукторши. Давайте занесем похвалу в ее послужной список. Задержимся
минут на пять и как-нибудь сообразим, как это сделать, чтоб отметить ее
полезную деятельность на транспорте. Для нее это будет поощрение и хорошая
память, что вот как ей нужно в дальнейшем поступать.
Я говорю:
-- Полностью согласен с вами, мадам. И вполне разделяю ваше решение.
Женщина говорит:
-- Что касается меня, то я член райсовета, и к моему заявлению все-таки
отнесутся внимательно и не по-казенному.
Я говорю:
-- Вот и хорошо. Давайте спросим у кондукторши, как лучше это сделать.
Женщина говорит:
-- Нет. Давайте спросим у нее фамилию или ее номер. И давайте прямо в
печати выступим с заметкой: дескать, вот какие бывают факты, спасибо, так и
надо и прочее.
Женщина встает со своего места и хочет спросить кондукторшу то, что нас
интересует. Но в этот момент кондукторша выходит на площадку и там
убедительно беседует с одним пассажиром, который едет вместе со своим
выпившим приятелем. И вот кондукторша советует пассажиру покрепче держать
своего друга, чтоб тот на повороте не нырнул бы на мостовую.
Сделав распоряжение, кондукторша возвращается в вагон, и моя соседка
немного дрожащим от волнения голосом просит кондукторшу сообщить свою
фамилию, маршрут и служебный номер.
Тут я опомниться не успел, как разразилась гроза. Милая кондукторша
изменилась в лице. Сначала покраснела, потом побелела и вдруг крикнула:
-- А тебе на что моя фамилия? Ты что, старая кикимора, к в свое дело
нос суешь? Или ты хочешь сказать, что я неправильно сделала, что пьяного в
вагон пустила? Так я тебе, старая хрычовка, на это скажу: лучше бы я тебя в
вагон не пустила, чем я бы оставила немного выпившего на улице, где он...
Член райсовета, растерявшись, начинает бормотать:
-- Видите, мы, собственно говоря...
Я говорю:
-- Слушайте, товарищ кондукторша... Вы не поняли нас...
Кондукторша говорит:
-- А тебе еще чего надо? Ты-то еще что, арап, суешься? Много ваc тут,
кровопийц, едет и чуть что -- придираются и жалобы строчат. Только все
недовольны и недовольны. Только каждый норовит за пятку укусить... Прямо
нельзя работать.
Мы с женщиной до того растерялись, что не нашлись даже что-нибудь
сказать. Один из пассажиров говорит кондукторше:
-- Чего вы понапрасну горячитесь и этим портите свою драгоценную кровь?
Вы их не поняли: эти двое, наоборот хотели вас похвалить, чтобы сделать вам
поощрение по службе.
Кондукторша, смутившись, говорит:
-- Ах, пожалуйста, извините! Знаете, до того дошло, что каждый пассажир
вроде тигра представляется. Каждый норовит устроить неприятность.
Женщина, пожав плечами, говорит:
-- Вот теперь я не знаю, как мне поступить. С одной стороны, мне
хотелось отметить полезную деятельность на транспорте, а с другой стороны,
она на меня накричала и тем самым показала, что у нее еще бывают прорывы
Женшина вышла из вагона не совсем довольная. Мне было тоже немного
досадно,
что мы не успели в восторженных тонах отметить в печати полезную
деятельность кондукторши.
Фамилию кондукторши я не знаю. На мой вопрос она мило улыбнувшись,
ответила:
-- Меня зовут Валя. А фамилию свою я вам не скажу: у меня муж ревнивый.
Так что в этом моем фельетоне я отмечаю полезную деятельность
кондукторши без указания фамилии.
Привет, милая Валя! Не все пассажиры -- тигры.
1938