В последнее время накоплено немало интересных фактов, касающихся поведения животных, которые стоят на более низких ступенях эволюции, чем обезьяны, хотя и отличаются большой сложностью поведения. Я имею в виду, например, собак и кошек. Попробуйте выработать условный рефлекс у кошки – и вы, скорее всего, потерпите неудачу. Несмотря на большую пластичность поведения, кошки, в отличие от собак, плохо поддаются дрессировке. Такая ситуация возникает из-за резких отличий в их образе жизни. В этом смысле кошки и собаки образуют как бы две отдельные линии эволюции, две линии не по морфологии, а по образу жизни. Один из них, собака, – это хищник-преследователь, а другой (кошка) – хищник-поджидатель. Поставьте перед кошкой «кошачьи задачи» – и вы увидите это животное во всем блеске его приспособляемости, пластичности, умения решать «свои задачи». То же относится и к крупным хищникам: у них тоже есть свои преследователи и свои поджидатели.
Я хотел бы подчеркнуть, что мы рассматривали эту ступень развития деятельности в предметном мире лишь под одним углом зрения, а именно – формирование развития все более совершенных форм отражения этого предметного мира по мере усложнения строения деятельности. При таком рассмотрении оказались опущенными некоторые другие стороны развития деятельности и, соответственно, психического отражения в животном мире. Так, мы опустили прежде всего чрезвычайно важную линию развития деятельности животных, которую можно было бы обозначить как линию развития и обогащения инстинктивной деятельности. Это особый предмет изучения. В последнее десятилетие, благодаря работам этологов – специалистов по изучению поведения животных – мы значительно продвинулись в вопросах, связанных с изучением инстинктивного поведения.
Также выпадает проблема эволюции форм кооперации, взаимодействия особей, принадлежащих к одному или к двум различным видам и ведущих совместный образ жизни. В качестве примеров можно упомянуть стайное поведение птиц, поведение насекомых в ульях, муравейниках и т. д. В связи с проблемой кооперации встает проблема общения у животных, то есть некоторого взаимодействия, которое как бы отделено от непосредственно практических эффектов деятельности: общение в форме танца у пчел, или, как иногда говорят, «язык танцев» у пчел; предупредительные крики вожака стаи или «дежурного наблюдателя» у птиц, призывные крики птицы, собирающей вокруг себя цыплят, позы угрозы у волчицы и т. д. Все эти проблемы ждут своего решения.
Мне бы хотелось задержаться на одной фундаментальной проблеме, крайне важной при переходе к человеку. Это проблема потребностей животных, которая в известном смысле стоит за проблемой инстинкта. Прежде всего, несколько слов о том, что такое «потребность», то есть что мы понимаем под этим термином и какие наблюдаются основные метаморфозы (изменения) этих своеобразных состояний. Прежде всего мы встречаемся с понятием «потребность» как с общебиологическим понятием. Это столь же фундаментальное понятие, как, например, «обмен веществ». В своих первичных биологических формах потребность есть состояние организма, выражающее его объективную нужду в том, что лежит вне его. Организм как живая система – всегда продукт «разъятого» существования. Что это за своеобразная система, обладающая самостоятельной силой реакции? Она не что иное, как часть более широкой системы, выходящей за поверхность организма. Чтобы поддержать равновесие системы, необходимо существование вне организма того, что составляет дополнение этой системы. Без этого дополнения равновесие системы нарушается, то есть организм распадается, происходит энтропийный процесс и упорядоченная структура превращается в распадающуюся неупорядоченную структуру, частью в неорганическое вещество. Происходит распад системы с падением энергетического потенциала.
Отсюда вытекает, что никакая живая система как отдельность не может поддержать своей внутренней динамической равновесности и не способна развиваться, если она выключена из взаимодействия, образующего более широкую систему, которая включает в себя также элементы, внешние по отношению к данной живой системе, отделенные от нее.
Выше мы охарактеризовали потребность как нужду, тем самым определив ее через негативную характеристику, через понятие «отсутствия чего-то»; для того, чтобы дать положительное определение потребности, необходимо указать на то, в чем нуждается организм, то есть на само дополнение, которое выступает как предмет потребности. Мы говорим: «Потребность в чем? В пище». При этом мы определяем потребность не через негативную характеристику, не как негативное состояние – нужду, а задаем позитивное определение потребности, указывая на ее предмет. Потребность – это всегда потребность в чем-то!
Отсюда следует, что главная характеристика потребностей – это их предметность. На известном уровне развития, а именно при переходе от раздражимости к собственно чувствительности, потребность получает свою специальную основную характеристику через сигнальный признак предмета. Потребность существует в системе, опосредствующей деятельность, выступая в ней в особой форме (как отраженный предмет потребности) и в этом качестве приобретая сигнальный характер. Будучи предметно выраженной, потребность поднимается, так сказать, на психологический уровень.
Однако как же тогда быть с существованием самой потребности в ее негативном виде? В этом случае потребность проявляет себя через интероцептивные ощущения. Но дело в том, что если мы дадим только негативное определение потребности и снимем характеристику развития потребности в форме развития предмета потребности в чувственных формах его отражения на уровне животных, то не сможем охарактеризовать потребность в соотнесении с деятельностью, потому что внутренняя сигнализация никогда не детерминирует направленность деятельности. Все, что могут сделать сигналы о нужде организма (голодная кровь, усталая мышца и т. д.), – это вызвать ненаправленное поисковое поведение, то есть такое поведение, которое не ведется, не вызывается никаким предметом.
Однако, выделяя предметность как главную характеристику потребности, мы также необходимо учитываем те объективные «потребностные» состояния, которые могут сигнализировать о себе в форме регулирующих поведение животного внутренних раздражителей, способных, в свою очередь, вступать в условные связи. Благодаря наличию этой внутренней сигнализации становится возможным своевременное упреждение крайних потребностных состояний: например, поиск пищи животным может начаться в ответ на внутренние раздражители еще до того, как соответствующие объективные состояния его организма обострились; точно так же животное прекращает еду по сигналам, идущим от органов пищеварения, еще до того, как необходимые продукты питательного вещества поступили в кровь. Иначе говоря, возникает субъективное отражение динамики потребностей.
Отражение субъектом динамики своих потребностей имеет, разумеется, другой характер и другую функцию, чем отражение внешней действительности; это – не предметное отражение, не образ, и его главная функция состоит в сигнальном, внутреннем регулировании – включение или выключение активационных механизмов соответствующих поведений.
На этой ступени развития потребностей впервые становится возможным особое поведение, замечательная черта которого состоит в том, что оно соотносительно именно потребности, а не ее предмету. Оно возникает в условиях, когда предмет потребности отсутствует или не выделен во внешнем поле: это – поисковое поведение.
Описанный выше факт, когда интероцептивные раздражители вызывают поиск, хорошо известен в физиологии высшей нервной деятельности. «Это явление, – пишет К.М.Быков, – особенно отчетливо выступает в период образования условного рефлекса на интероцептивный раздражитель. Животное как бы ищет новый, пока еще не определившийся в своем значении сигнал…»
У животных поисковое поведение имеет форму внешней активности, не направленной на тот или иной конкретный наличный объект; оно выражается в гиперкинезе, в общем двигательном возбуждении, в ауторитмических реакциях и т. д. Проголодавшееся животное не остается в случае отсутствия пищи бездеятельным, не дожидается пассивно ее появления, оно отвечает на воздействие раздражителей внешнего поля перебором сменяющих друг друга актов поведения.
Такое чисто ориентировочное поведение имеет свои основания до тех пор, пока не произойдет некоторый чрезвычайный акт. Это и есть акт встречи активного поведения животного, пребывающего в состоянии целенаправленной поисковой активности, с предметом, способным удовлетворить потребность, то есть встреча с предметом потребности. Этот предмет как бы наполняет потребность своим содержанием, придает ей позитивную характеристику – потребность перестает быть пустой. После того как потребность «узнает себя» в данном предмете, она, кроме функции побуждения деятельности, также обретает функцию направления деятельности (на предмет), то есть определяет направленный характер деятельности. Необходимо подчеркнуть, что вообще не существует заранее предусмотренного отношения между потребностью и предметом потребности.
Положения о двустороннем характере смысловых связей и об отсутствии генетически фиксированной связи между потребностью и предметом потребности были замечены великими биологами прошлого века, но затем как-то забыты и отодвинуты физиологически ориентированными направлениями, в том числе и бихевиоризмом, на задний план. Эти направления приписывают некоторым ориентирующим сигналам как таковым две следующие функции: а) функция ключевых сигналов, то есть всегда запускающих в ход активность; б) направляющая функция, то есть сигналы как таковые направляют активность. Оба положения односторонни и, следовательно, не точны.
Ч.Дарвин, блестящий естествоиспытатель, приводит в одном из своих капитальных произведений следующие наблюдения. Берется генерация гусениц, то есть гусеницы одного и того же поколения, одного и того же генетического фонда, и делится пополам. Одна группа гусениц высаживается на кустарники одного вида, другая – на кустарники другого вида. При этом известно заранее, что гусеницы могут отлично питаться на обоих видах кустарников. Через некоторое время молодые гусеницы на обоих кустарниках дружно принялись за еду. И первая, и вторая группа не проявляли никаких признаков неудовольствия. Тогда был проведен простой эксперимент. Первую группу гусениц пересадили на кустарник, на который ранее была высажена вторая группа, а вторую группу посадили на место первой. Что же произошло? Обе группы перестали есть и погибли.
Дело в том, что неопредмеченная потребность, «узнав себя» в предмете, то есть после первого удовлетворения, прочно фиксируется на этом предмете, как бы прилипает к этому предмету и, по крайней мере у насекомых, «не желает знать» никакого другого предмета, то есть после встречи с предметом, после акта опредмечивания остается только за этим предметом. Это может иметь место и у млекопитающих.
Дарвин приводит также пример, относящийся к фиксации признаков объекта пищевой потребности у теленка: если первое кормление теленка происходит из материнских сосков, то признаки именно этого объекта и становятся сигнальными для его пищевого поведения, так что потом бывает уже трудно переключить его на кормление молоком из сосуда.
Эти эффекты, возникающие при первой встречи потребности со своим предметом, были переоткрыты этологами К.Лоренцом, Н.Тинбергеном, которые много поработали над наблюдениями аналогичного порядка. Это очень разные люди по своим философским, мировоззренческим, социально-политическим взглядам, но их объединяют исследования инстинктивного поведения, в которых был открыт чрезвычайный акт опредмечивания потребности. Этологи изображают онтогенетическое развитие примерно по такой схеме: инстинктивное поведение неминуемо развертывается при встрече молодого животного с ключевым раздражителем. Следует отметить, что ключевой раздражитель лишь включает, «отпирает» скрытое поведение. После того, как ключевой раздражитель вызывает поведенческий акт, он выходит из игры. Иными словами, ключевой раздражитель в какой-то мере подобен мавру и к нему можно отнести крылатую фразу: «Мавр сделал свое дело – мавр может уходить». Так, птенец первоначально затаивается на каждое появление движущегося предмета над головой, а затем птенец учится не затаиваться при появлении объектов типа безвредных пернатых. То есть птенцы через некоторое время после рождения отрицательно реагируют на любые птичьи силуэты, а затем не обращают на силуэты певчих пернатых ровным счетом никакого внимания, так как сохранение такой фиксированной реакции на ключевой раздражитель в поведенческом репертуаре было бы просто биологически нецелесообразным.
Чрезвычайно ярко проявляется слабая селективность пусковых механизмов поведения, активируемых эндогенными факторами, на примере «реакции следования» у выводковых птиц (утят, гусят). Дело в том, что после появления на свет у молодых животных (рельефнее всего это видно на птицах) происходит «запечатление» (импринтинг) на «любой объект, величина которого находится где-то между размерами курицы-бентамки и большой двухвесельной лодки», по словам Лоренца, то есть потребность «узнает себя», когда наступает время появления «реакции следования», в довольно широком классе объектов. Любой объект, размеры которого колеблются в указанных пределах, с успехом заменяет гусенку мать, и после от гусенка, как это показали увлекательные опыты К.Лоренца, не так-то легко избавиться. Он всюду следует за «мамой», в роли которой выступает передвигающийся на корточках или плывущий по озеру экспериментатор. Следовательно, первоначально поведение фиксируется на любом объекте, то есть происходит запечатление (импринтинг) его общих признаков именно как объекта следования. Им может стать, например, человек вообще; лишь в дальнейшем вступает в действие механизм дифференцировки, в результате чего «следование за» вызывается уже только одним определенным человеком.
В качестве другого примера того, как потребность «узнает себя» в предмете и затем прочно фиксируется за ним, можно привести опыты этологов, направленные на изучение половой потребности. Они переключали половую потребность на какой-нибудь искусственный объект, например манекен, и животные начинали вести себя по отношению к этому объекту как к животному противоположного пола, игнорируя реальные объекты половой потребности, то есть оказалось, что после того, как захлопнулась ловушка потребностей, произошло опредмечивание и реальный объект половой потребности не мог конкурировать с «манекеном».
Резюмируя свою мысль, я хотел бы сказать, что развитие потребностей на уровне жизни, ориентированной психическим отражением, происходит как развитие предметного содержания этих потребностей. Они опредмечиваются, находя свою конкретизацию в том или в другом объекте. Следовательно, развитие потребностей происходит вместе с обогащением, расширением круга предметов, способных служить удовлетворению потребностей животных, что влечет за собой также изменение и самих потребностей. Развитие потребностей происходит через развитие их объектов – этот общий механизм развития потребностей имеет особенно важное значение для понимания природы человеческих потребностей. Без понимания закона, который состоит в том, что развитие предметного содержания потребностей и есть развитие потребностей, мы не сможем понять человеческих потребностей, возникновение которых, по словам К.Маркса, и есть первое историческое дело. Вот почему мы остановились именно на проблеме потребностей, оставив в стороне ряд других проблем зоопсихологии.
Во-первых, тем, что индивидуальное поведение животных всегда зависит от опыта двоякого рода: от опыта филогенетического, видового и от опыта индивидуального, складывающегося онтогенетически, то есть от приобретенного опыта; при этом основная функция, которую выполняют механизмы формирования индивидуального опыта, заключается в приспособлении видового, наследственно фиксированного поведения к изменчивым элементам внешней среды.
Во-вторых, процесс развития психики на уровне животных движется внутри действия биологических законов, иначе говоря, развитие деятельности и форм отражения действительности, способов ориентировки в предметном мире определяется общими законами биологической эволюции. Это, однако, не значит, что общие законы и механизмы биологической эволюции и есть законы развития деятельности и форм чувственного отражения действительности. Последние находятся как бы внутри сферы действия первых и ими в конечном счете управляются.
И наконец, последнее. В обыденном сознании термин «психика» прочно связан с нашим собственным опытом, с картинностью, феноменальностью психических состояний. Я смотрю на вас, и у меня возникает внутренняя картина мира, которая существует для меня. Она мне представлена. Когда же мы говорим о «психике» животных, то ее ни в коем случае нельзя связывать с наличием внутренней картины мира, представленности мира для меня. В свое время Гегель говорил: «Конечно, у животных есть душа, но душа эта не открывает им самое себя». Она фактически выполняет свою функцию ориентирования во внешнем мире, но это вовсе не значит, что она предстоит в виде внутренней картины перед животным.
Поэтому, если меня спросят, а как же быть с познанием самой психики, то я отвечу: прежде чем ставить задачу проникновения в мир переживаний как в субъективную картинку, надо доказать, что эта картина там существует, ибо не всякое предметное чувственное отражение обязательно открывает самое себя и объекты, в нем представленные. Когда я правильно обхожу препятствия на улице, не наталкиваясь на встречных пешеходов, то это вовсе не означает, что встречные переходы и уступы тротуаров открываются мне как сознательные образы. Я отражаю их посредством органов чувств, и отражение ориентирует и управляет моим поведением, но я не отдаю себе отчета в этих управляющих отраженных состояниях.
Лекция 11
Я хотел бы подчеркнуть, что мы рассматривали эту ступень развития деятельности в предметном мире лишь под одним углом зрения, а именно – формирование развития все более совершенных форм отражения этого предметного мира по мере усложнения строения деятельности. При таком рассмотрении оказались опущенными некоторые другие стороны развития деятельности и, соответственно, психического отражения в животном мире. Так, мы опустили прежде всего чрезвычайно важную линию развития деятельности животных, которую можно было бы обозначить как линию развития и обогащения инстинктивной деятельности. Это особый предмет изучения. В последнее десятилетие, благодаря работам этологов – специалистов по изучению поведения животных – мы значительно продвинулись в вопросах, связанных с изучением инстинктивного поведения.
Также выпадает проблема эволюции форм кооперации, взаимодействия особей, принадлежащих к одному или к двум различным видам и ведущих совместный образ жизни. В качестве примеров можно упомянуть стайное поведение птиц, поведение насекомых в ульях, муравейниках и т. д. В связи с проблемой кооперации встает проблема общения у животных, то есть некоторого взаимодействия, которое как бы отделено от непосредственно практических эффектов деятельности: общение в форме танца у пчел, или, как иногда говорят, «язык танцев» у пчел; предупредительные крики вожака стаи или «дежурного наблюдателя» у птиц, призывные крики птицы, собирающей вокруг себя цыплят, позы угрозы у волчицы и т. д. Все эти проблемы ждут своего решения.
Мне бы хотелось задержаться на одной фундаментальной проблеме, крайне важной при переходе к человеку. Это проблема потребностей животных, которая в известном смысле стоит за проблемой инстинкта. Прежде всего, несколько слов о том, что такое «потребность», то есть что мы понимаем под этим термином и какие наблюдаются основные метаморфозы (изменения) этих своеобразных состояний. Прежде всего мы встречаемся с понятием «потребность» как с общебиологическим понятием. Это столь же фундаментальное понятие, как, например, «обмен веществ». В своих первичных биологических формах потребность есть состояние организма, выражающее его объективную нужду в том, что лежит вне его. Организм как живая система – всегда продукт «разъятого» существования. Что это за своеобразная система, обладающая самостоятельной силой реакции? Она не что иное, как часть более широкой системы, выходящей за поверхность организма. Чтобы поддержать равновесие системы, необходимо существование вне организма того, что составляет дополнение этой системы. Без этого дополнения равновесие системы нарушается, то есть организм распадается, происходит энтропийный процесс и упорядоченная структура превращается в распадающуюся неупорядоченную структуру, частью в неорганическое вещество. Происходит распад системы с падением энергетического потенциала.
Отсюда вытекает, что никакая живая система как отдельность не может поддержать своей внутренней динамической равновесности и не способна развиваться, если она выключена из взаимодействия, образующего более широкую систему, которая включает в себя также элементы, внешние по отношению к данной живой системе, отделенные от нее.
Выше мы охарактеризовали потребность как нужду, тем самым определив ее через негативную характеристику, через понятие «отсутствия чего-то»; для того, чтобы дать положительное определение потребности, необходимо указать на то, в чем нуждается организм, то есть на само дополнение, которое выступает как предмет потребности. Мы говорим: «Потребность в чем? В пище». При этом мы определяем потребность не через негативную характеристику, не как негативное состояние – нужду, а задаем позитивное определение потребности, указывая на ее предмет. Потребность – это всегда потребность в чем-то!
Отсюда следует, что главная характеристика потребностей – это их предметность. На известном уровне развития, а именно при переходе от раздражимости к собственно чувствительности, потребность получает свою специальную основную характеристику через сигнальный признак предмета. Потребность существует в системе, опосредствующей деятельность, выступая в ней в особой форме (как отраженный предмет потребности) и в этом качестве приобретая сигнальный характер. Будучи предметно выраженной, потребность поднимается, так сказать, на психологический уровень.
Однако как же тогда быть с существованием самой потребности в ее негативном виде? В этом случае потребность проявляет себя через интероцептивные ощущения. Но дело в том, что если мы дадим только негативное определение потребности и снимем характеристику развития потребности в форме развития предмета потребности в чувственных формах его отражения на уровне животных, то не сможем охарактеризовать потребность в соотнесении с деятельностью, потому что внутренняя сигнализация никогда не детерминирует направленность деятельности. Все, что могут сделать сигналы о нужде организма (голодная кровь, усталая мышца и т. д.), – это вызвать ненаправленное поисковое поведение, то есть такое поведение, которое не ведется, не вызывается никаким предметом.
Однако, выделяя предметность как главную характеристику потребности, мы также необходимо учитываем те объективные «потребностные» состояния, которые могут сигнализировать о себе в форме регулирующих поведение животного внутренних раздражителей, способных, в свою очередь, вступать в условные связи. Благодаря наличию этой внутренней сигнализации становится возможным своевременное упреждение крайних потребностных состояний: например, поиск пищи животным может начаться в ответ на внутренние раздражители еще до того, как соответствующие объективные состояния его организма обострились; точно так же животное прекращает еду по сигналам, идущим от органов пищеварения, еще до того, как необходимые продукты питательного вещества поступили в кровь. Иначе говоря, возникает субъективное отражение динамики потребностей.
Отражение субъектом динамики своих потребностей имеет, разумеется, другой характер и другую функцию, чем отражение внешней действительности; это – не предметное отражение, не образ, и его главная функция состоит в сигнальном, внутреннем регулировании – включение или выключение активационных механизмов соответствующих поведений.
На этой ступени развития потребностей впервые становится возможным особое поведение, замечательная черта которого состоит в том, что оно соотносительно именно потребности, а не ее предмету. Оно возникает в условиях, когда предмет потребности отсутствует или не выделен во внешнем поле: это – поисковое поведение.
Описанный выше факт, когда интероцептивные раздражители вызывают поиск, хорошо известен в физиологии высшей нервной деятельности. «Это явление, – пишет К.М.Быков, – особенно отчетливо выступает в период образования условного рефлекса на интероцептивный раздражитель. Животное как бы ищет новый, пока еще не определившийся в своем значении сигнал…»
У животных поисковое поведение имеет форму внешней активности, не направленной на тот или иной конкретный наличный объект; оно выражается в гиперкинезе, в общем двигательном возбуждении, в ауторитмических реакциях и т. д. Проголодавшееся животное не остается в случае отсутствия пищи бездеятельным, не дожидается пассивно ее появления, оно отвечает на воздействие раздражителей внешнего поля перебором сменяющих друг друга актов поведения.
Такое чисто ориентировочное поведение имеет свои основания до тех пор, пока не произойдет некоторый чрезвычайный акт. Это и есть акт встречи активного поведения животного, пребывающего в состоянии целенаправленной поисковой активности, с предметом, способным удовлетворить потребность, то есть встреча с предметом потребности. Этот предмет как бы наполняет потребность своим содержанием, придает ей позитивную характеристику – потребность перестает быть пустой. После того как потребность «узнает себя» в данном предмете, она, кроме функции побуждения деятельности, также обретает функцию направления деятельности (на предмет), то есть определяет направленный характер деятельности. Необходимо подчеркнуть, что вообще не существует заранее предусмотренного отношения между потребностью и предметом потребности.
Положения о двустороннем характере смысловых связей и об отсутствии генетически фиксированной связи между потребностью и предметом потребности были замечены великими биологами прошлого века, но затем как-то забыты и отодвинуты физиологически ориентированными направлениями, в том числе и бихевиоризмом, на задний план. Эти направления приписывают некоторым ориентирующим сигналам как таковым две следующие функции: а) функция ключевых сигналов, то есть всегда запускающих в ход активность; б) направляющая функция, то есть сигналы как таковые направляют активность. Оба положения односторонни и, следовательно, не точны.
Ч.Дарвин, блестящий естествоиспытатель, приводит в одном из своих капитальных произведений следующие наблюдения. Берется генерация гусениц, то есть гусеницы одного и того же поколения, одного и того же генетического фонда, и делится пополам. Одна группа гусениц высаживается на кустарники одного вида, другая – на кустарники другого вида. При этом известно заранее, что гусеницы могут отлично питаться на обоих видах кустарников. Через некоторое время молодые гусеницы на обоих кустарниках дружно принялись за еду. И первая, и вторая группа не проявляли никаких признаков неудовольствия. Тогда был проведен простой эксперимент. Первую группу гусениц пересадили на кустарник, на который ранее была высажена вторая группа, а вторую группу посадили на место первой. Что же произошло? Обе группы перестали есть и погибли.
Дело в том, что неопредмеченная потребность, «узнав себя» в предмете, то есть после первого удовлетворения, прочно фиксируется на этом предмете, как бы прилипает к этому предмету и, по крайней мере у насекомых, «не желает знать» никакого другого предмета, то есть после встречи с предметом, после акта опредмечивания остается только за этим предметом. Это может иметь место и у млекопитающих.
Дарвин приводит также пример, относящийся к фиксации признаков объекта пищевой потребности у теленка: если первое кормление теленка происходит из материнских сосков, то признаки именно этого объекта и становятся сигнальными для его пищевого поведения, так что потом бывает уже трудно переключить его на кормление молоком из сосуда.
Эти эффекты, возникающие при первой встречи потребности со своим предметом, были переоткрыты этологами К.Лоренцом, Н.Тинбергеном, которые много поработали над наблюдениями аналогичного порядка. Это очень разные люди по своим философским, мировоззренческим, социально-политическим взглядам, но их объединяют исследования инстинктивного поведения, в которых был открыт чрезвычайный акт опредмечивания потребности. Этологи изображают онтогенетическое развитие примерно по такой схеме: инстинктивное поведение неминуемо развертывается при встрече молодого животного с ключевым раздражителем. Следует отметить, что ключевой раздражитель лишь включает, «отпирает» скрытое поведение. После того, как ключевой раздражитель вызывает поведенческий акт, он выходит из игры. Иными словами, ключевой раздражитель в какой-то мере подобен мавру и к нему можно отнести крылатую фразу: «Мавр сделал свое дело – мавр может уходить». Так, птенец первоначально затаивается на каждое появление движущегося предмета над головой, а затем птенец учится не затаиваться при появлении объектов типа безвредных пернатых. То есть птенцы через некоторое время после рождения отрицательно реагируют на любые птичьи силуэты, а затем не обращают на силуэты певчих пернатых ровным счетом никакого внимания, так как сохранение такой фиксированной реакции на ключевой раздражитель в поведенческом репертуаре было бы просто биологически нецелесообразным.
Чрезвычайно ярко проявляется слабая селективность пусковых механизмов поведения, активируемых эндогенными факторами, на примере «реакции следования» у выводковых птиц (утят, гусят). Дело в том, что после появления на свет у молодых животных (рельефнее всего это видно на птицах) происходит «запечатление» (импринтинг) на «любой объект, величина которого находится где-то между размерами курицы-бентамки и большой двухвесельной лодки», по словам Лоренца, то есть потребность «узнает себя», когда наступает время появления «реакции следования», в довольно широком классе объектов. Любой объект, размеры которого колеблются в указанных пределах, с успехом заменяет гусенку мать, и после от гусенка, как это показали увлекательные опыты К.Лоренца, не так-то легко избавиться. Он всюду следует за «мамой», в роли которой выступает передвигающийся на корточках или плывущий по озеру экспериментатор. Следовательно, первоначально поведение фиксируется на любом объекте, то есть происходит запечатление (импринтинг) его общих признаков именно как объекта следования. Им может стать, например, человек вообще; лишь в дальнейшем вступает в действие механизм дифференцировки, в результате чего «следование за» вызывается уже только одним определенным человеком.
В качестве другого примера того, как потребность «узнает себя» в предмете и затем прочно фиксируется за ним, можно привести опыты этологов, направленные на изучение половой потребности. Они переключали половую потребность на какой-нибудь искусственный объект, например манекен, и животные начинали вести себя по отношению к этому объекту как к животному противоположного пола, игнорируя реальные объекты половой потребности, то есть оказалось, что после того, как захлопнулась ловушка потребностей, произошло опредмечивание и реальный объект половой потребности не мог конкурировать с «манекеном».
Резюмируя свою мысль, я хотел бы сказать, что развитие потребностей на уровне жизни, ориентированной психическим отражением, происходит как развитие предметного содержания этих потребностей. Они опредмечиваются, находя свою конкретизацию в том или в другом объекте. Следовательно, развитие потребностей происходит вместе с обогащением, расширением круга предметов, способных служить удовлетворению потребностей животных, что влечет за собой также изменение и самих потребностей. Развитие потребностей происходит через развитие их объектов – этот общий механизм развития потребностей имеет особенно важное значение для понимания природы человеческих потребностей. Без понимания закона, который состоит в том, что развитие предметного содержания потребностей и есть развитие потребностей, мы не сможем понять человеческих потребностей, возникновение которых, по словам К.Маркса, и есть первое историческое дело. Вот почему мы остановились именно на проблеме потребностей, оставив в стороне ряд других проблем зоопсихологии.
* * *
Чем характеризуется предыстория человеческой психики, то есть психики на уровне животного?Во-первых, тем, что индивидуальное поведение животных всегда зависит от опыта двоякого рода: от опыта филогенетического, видового и от опыта индивидуального, складывающегося онтогенетически, то есть от приобретенного опыта; при этом основная функция, которую выполняют механизмы формирования индивидуального опыта, заключается в приспособлении видового, наследственно фиксированного поведения к изменчивым элементам внешней среды.
Во-вторых, процесс развития психики на уровне животных движется внутри действия биологических законов, иначе говоря, развитие деятельности и форм отражения действительности, способов ориентировки в предметном мире определяется общими законами биологической эволюции. Это, однако, не значит, что общие законы и механизмы биологической эволюции и есть законы развития деятельности и форм чувственного отражения действительности. Последние находятся как бы внутри сферы действия первых и ими в конечном счете управляются.
И наконец, последнее. В обыденном сознании термин «психика» прочно связан с нашим собственным опытом, с картинностью, феноменальностью психических состояний. Я смотрю на вас, и у меня возникает внутренняя картина мира, которая существует для меня. Она мне представлена. Когда же мы говорим о «психике» животных, то ее ни в коем случае нельзя связывать с наличием внутренней картины мира, представленности мира для меня. В свое время Гегель говорил: «Конечно, у животных есть душа, но душа эта не открывает им самое себя». Она фактически выполняет свою функцию ориентирования во внешнем мире, но это вовсе не значит, что она предстоит в виде внутренней картины перед животным.
Поэтому, если меня спросят, а как же быть с познанием самой психики, то я отвечу: прежде чем ставить задачу проникновения в мир переживаний как в субъективную картинку, надо доказать, что эта картина там существует, ибо не всякое предметное чувственное отражение обязательно открывает самое себя и объекты, в нем представленные. Когда я правильно обхожу препятствия на улице, не наталкиваясь на встречных пешеходов, то это вовсе не означает, что встречные переходы и уступы тротуаров открываются мне как сознательные образы. Я отражаю их посредством органов чувств, и отражение ориентирует и управляет моим поведением, но я не отдаю себе отчета в этих управляющих отраженных состояниях.
Лекция 11
Формы психического отражения у человека
Особая форма психического отражения реальности, которая свойственна только человеку, составляет главный предмет изучения психологической науки. История развития психического отражения знает два больших перелома. Один из них, о котором уже шла речь, происходит в связи с переходом от живой материи, не обладающей свойством психического отражения, к материи, имеющей это свойство. Этот перелом и выражается в порождении особой формы отражения, которую мы называем «психической формой отражения».
Но есть и второй великий перелом. Этот перелом, обозначающий собой переход от психики животных к психике человека, ставит перед нами очень сложную проблему зарождения сознания как высшей формы психического отражения.
Мы стоим, таким образом, перед вопросом: «В чем заключается характерная особенность высшей формы психического отражения, впервые возникающей у человека?» И второй вопрос, непосредственно связанный с первым: «Что порождает новые высшие формы психического отражения, которые мы обозначаем общим понятием "сознание"?» Наконец, есть еще и третий вопрос, без которого мы вряд ли сможем ответить на первые два: «В чем состоит отличие высшей формы психического отражения от более или менее сложных форм отражения, обнаруживаемых при исследовании деятельности животных?»
Прежде всего я хочу ответить на вопрос о характерных особенностях психики человека, подойдя к нему с описательной стороны: характерная черта психического отражения человека – это способность давать себе отчет в том, что нами ощущается.
<Часть записи не сохранилась, предположительно в этом фрагменте речь шла о различных формах психического отражения у человека, которые не являются собственно сознательными, в частности, об ощущениях сигналов, находящихся в субсенсорном диапазоне.>
Итак, две фазы: фаза субсенсорного диапазона, когда человек смутно ощущает какое-то воздействие, но не может дать себе отчет в том, что именно воздействует, и фаза сознания.
Приведем еще одно мистическое явление – «мышечное чтение мыслей». Когда-то в Англии бытовала следующая салонная игра. Один человек (отгадчик) кладет свою руку на руку другого человека, который задумывает какое-либо конкретное желание – например, решает подойти к столу и взять тетрадь. Оказывается, что отгадчики обладают удивительной способностью – достаточно прикосновения, чтобы он «прочитал» мысль, в данном случае выраженную в форме двигательного намерения. Как же объяснить это таинственное явление? Дело все в том, что ведомый, отгадчик, непременно контактирующий с испытуемым, время от времени говорит: «Думайте, думайте, думайте». Тем самым он как бы вынуждает испытуемого представлять себе то движение, которое тот собирается совершить. Оказывается, что при этом двигательное намерение выражает себя в неосознаваемых микродвижениях. Означает ли это, что отгадчик осознанно прочитывает и расшифровывает эти микродвижения и таким путем узнает о намерении испытуемого? Нет. Он получает эти сигналы, но не отдает себе в них отчет, так как они находятся в субсенсорном диапазоне. Тем не менее, ориентируясь именно на субсенсорные сигналы, отгадчик, подобно разведчику, в большинстве случаев безошибочно расшифровывает, «прочитывает» двигательное намерение. «Читать» мысли по двигательному намерению могут не только специалисты типа В.Мессинга или Куни. Секрет в том, что это могут делать все. Однако реально это могут делать только «верующие», в смысле уверенные в своем успехе. Вообще верующие все умеют всегда, а неверующие – никогда ничего не умеют. При желании верующий может овладеть искусством чтения мыслей по двигательным намерениям.
Я сам научился этому в свое время, хотя теперь уже, наверное, в некоторой степени утратил эту способность. Я верил, становился в позу и ждал наития. При этом ни в коем случае нельзя прислушиваться к движению, так как, прислушиваясь к движению, неизбежно получаешь информацию не о микродвижениях, а о макродвижениях. Надо стать верующим в наитие, и тогда все получится. Перцепиент сам не должен думать, а вот ведущий должен четко представлять свои движения одно за другим. Хорошие «индукторы» умеют ярко представлять себе расчлененное двигательное намерение. Известные эстрадные демонстраторы достигают высокой степени виртуозности в чтении мыслей через двигательное намерение. Иногда они заменяют двигательный контакт зрительным, то есть непрерывно смотрят в глаза индуктора и «прочитывают» микродвижения глаз, выражающие двигательное намерение. Если спросить у эстрадных виртуозов о том, как им удается проделывать такие фокусы, то чаще всего в ответ можно услышать интерпретации, почерпнутые из научных исследований. Однако иллюзионисты сохраняют где-то в глубине души сознание своей исключительности.
При изучении психики на поверхность сплошь и рядом прорывается система таинственных явлений. Часть этих явлений просто оказывается мнимыми артефактами, часть расшифровывается, находит свое объяснение, например, в анализе субсенсорного диапазона, в анализе непроизвольных микродвижений.
Для того, чтобы обнаружить микродвижения, нужно провести следующий простой эксперимент. На столе крепится лист ватманской бумаги. Испытуемому дают в руки остро отточенный карандаш. Как только испытуемый взял в руки карандаш, возникла, актуализировалась готовая система выхода движений, рабочая позиция руки грамотного человека. Затем испытуемому завязывают глава. При этом нужно проследить, чтобы испытуемый не морщил лоб. Я говорю об этом условии потому, что многие крупные физики, незнакомые с человеческим «хозяйством», часто не соблюдают элементарно необходимых при работе с человеком правил экспериментирования, и в результате испытуемые демонстрируют одно чудо за другим. Продолжим описание эксперимента. Перед испытуемым с завязанными глазами помещается ряд лампочек. Экспериментатор кладет свою руку на руку испытуемого и говорит: «Когда зажжется одна из лампочек, Вы должны вести мою руку по направлению к ней». При этом экспериментатор или какой-либо другой ведомый не должен «тащить» руку испытуемого. Именно испытуемый должен выступать в роли ведущего. После вспышки лампочки дается команда: «Начинайте». Испытуемый знает, что ему надо вести карандашом от себя, но куда вести – неизвестно. Он знает, что можно вести карандашом в разных направлениях, но, как правило, ведет карандашом по направлению к лампочке. След от карандаша остается на бумаге. Если взять лупу и внимательно рассмотреть этот след, то перед вами явственно выступит картина борьбы, проделанной испытуемым. При увеличении прямая линия окажется ступенчатой. Эти «ступеньки» – реакция на микротолчки, которые автоматически производит человек, пассивно держащий руку, то есть реакция на непроизвольные микродвижения руки ведомого.
Но есть и второй великий перелом. Этот перелом, обозначающий собой переход от психики животных к психике человека, ставит перед нами очень сложную проблему зарождения сознания как высшей формы психического отражения.
Мы стоим, таким образом, перед вопросом: «В чем заключается характерная особенность высшей формы психического отражения, впервые возникающей у человека?» И второй вопрос, непосредственно связанный с первым: «Что порождает новые высшие формы психического отражения, которые мы обозначаем общим понятием "сознание"?» Наконец, есть еще и третий вопрос, без которого мы вряд ли сможем ответить на первые два: «В чем состоит отличие высшей формы психического отражения от более или менее сложных форм отражения, обнаруживаемых при исследовании деятельности животных?»
Прежде всего я хочу ответить на вопрос о характерных особенностях психики человека, подойдя к нему с описательной стороны: характерная черта психического отражения человека – это способность давать себе отчет в том, что нами ощущается.
<Часть записи не сохранилась, предположительно в этом фрагменте речь шла о различных формах психического отражения у человека, которые не являются собственно сознательными, в частности, об ощущениях сигналов, находящихся в субсенсорном диапазоне.>
Итак, две фазы: фаза субсенсорного диапазона, когда человек смутно ощущает какое-то воздействие, но не может дать себе отчет в том, что именно воздействует, и фаза сознания.
Приведем еще одно мистическое явление – «мышечное чтение мыслей». Когда-то в Англии бытовала следующая салонная игра. Один человек (отгадчик) кладет свою руку на руку другого человека, который задумывает какое-либо конкретное желание – например, решает подойти к столу и взять тетрадь. Оказывается, что отгадчики обладают удивительной способностью – достаточно прикосновения, чтобы он «прочитал» мысль, в данном случае выраженную в форме двигательного намерения. Как же объяснить это таинственное явление? Дело все в том, что ведомый, отгадчик, непременно контактирующий с испытуемым, время от времени говорит: «Думайте, думайте, думайте». Тем самым он как бы вынуждает испытуемого представлять себе то движение, которое тот собирается совершить. Оказывается, что при этом двигательное намерение выражает себя в неосознаваемых микродвижениях. Означает ли это, что отгадчик осознанно прочитывает и расшифровывает эти микродвижения и таким путем узнает о намерении испытуемого? Нет. Он получает эти сигналы, но не отдает себе в них отчет, так как они находятся в субсенсорном диапазоне. Тем не менее, ориентируясь именно на субсенсорные сигналы, отгадчик, подобно разведчику, в большинстве случаев безошибочно расшифровывает, «прочитывает» двигательное намерение. «Читать» мысли по двигательному намерению могут не только специалисты типа В.Мессинга или Куни. Секрет в том, что это могут делать все. Однако реально это могут делать только «верующие», в смысле уверенные в своем успехе. Вообще верующие все умеют всегда, а неверующие – никогда ничего не умеют. При желании верующий может овладеть искусством чтения мыслей по двигательным намерениям.
Я сам научился этому в свое время, хотя теперь уже, наверное, в некоторой степени утратил эту способность. Я верил, становился в позу и ждал наития. При этом ни в коем случае нельзя прислушиваться к движению, так как, прислушиваясь к движению, неизбежно получаешь информацию не о микродвижениях, а о макродвижениях. Надо стать верующим в наитие, и тогда все получится. Перцепиент сам не должен думать, а вот ведущий должен четко представлять свои движения одно за другим. Хорошие «индукторы» умеют ярко представлять себе расчлененное двигательное намерение. Известные эстрадные демонстраторы достигают высокой степени виртуозности в чтении мыслей через двигательное намерение. Иногда они заменяют двигательный контакт зрительным, то есть непрерывно смотрят в глаза индуктора и «прочитывают» микродвижения глаз, выражающие двигательное намерение. Если спросить у эстрадных виртуозов о том, как им удается проделывать такие фокусы, то чаще всего в ответ можно услышать интерпретации, почерпнутые из научных исследований. Однако иллюзионисты сохраняют где-то в глубине души сознание своей исключительности.
При изучении психики на поверхность сплошь и рядом прорывается система таинственных явлений. Часть этих явлений просто оказывается мнимыми артефактами, часть расшифровывается, находит свое объяснение, например, в анализе субсенсорного диапазона, в анализе непроизвольных микродвижений.
Для того, чтобы обнаружить микродвижения, нужно провести следующий простой эксперимент. На столе крепится лист ватманской бумаги. Испытуемому дают в руки остро отточенный карандаш. Как только испытуемый взял в руки карандаш, возникла, актуализировалась готовая система выхода движений, рабочая позиция руки грамотного человека. Затем испытуемому завязывают глава. При этом нужно проследить, чтобы испытуемый не морщил лоб. Я говорю об этом условии потому, что многие крупные физики, незнакомые с человеческим «хозяйством», часто не соблюдают элементарно необходимых при работе с человеком правил экспериментирования, и в результате испытуемые демонстрируют одно чудо за другим. Продолжим описание эксперимента. Перед испытуемым с завязанными глазами помещается ряд лампочек. Экспериментатор кладет свою руку на руку испытуемого и говорит: «Когда зажжется одна из лампочек, Вы должны вести мою руку по направлению к ней». При этом экспериментатор или какой-либо другой ведомый не должен «тащить» руку испытуемого. Именно испытуемый должен выступать в роли ведущего. После вспышки лампочки дается команда: «Начинайте». Испытуемый знает, что ему надо вести карандашом от себя, но куда вести – неизвестно. Он знает, что можно вести карандашом в разных направлениях, но, как правило, ведет карандашом по направлению к лампочке. След от карандаша остается на бумаге. Если взять лупу и внимательно рассмотреть этот след, то перед вами явственно выступит картина борьбы, проделанной испытуемым. При увеличении прямая линия окажется ступенчатой. Эти «ступеньки» – реакция на микротолчки, которые автоматически производит человек, пассивно держащий руку, то есть реакция на непроизвольные микродвижения руки ведомого.