Почему именно появление языка выступает как фундаментальное условие, приводящее к существованию предмета в идеализированной форме? Жизнь предмета в языке действительно существует. Она существует и развивается, так сказать, в теле языка, в теле слова. Предмет может получить свое существование и в форме жеста, и в форме звуковой речи. Однако слово, обозначающее предмет, и сам предмет – это вовсе не одно и то же. Если человек говорит слово «часы», то в значении этого слова содержится предмет в его обобщенной форме. И носителем содержания «часы» является не нечто вещественное, а именно слово. Предмет начинает жить для человека не только в своей вещественной форме, а и в теле слова. Мне просто не удалось подобрать лучшего термина, чем «тело» слова, для того, чтобы обозначить физическую материю слова. Для звукового языка в качестве физической материи слова выступят колебания воздуха, сокращения голосовых связок и надпись. Для кинетической речи эта материя – жест, несущий в себе известное содержание, отделенное от объекта и начавшее жить своей собственной жизнью в теле языка. Итак, язык становится формой, носителем сознательного обобщения действительности. Следовательно, сознательное отражение – это не просто видение вещи, не просто только ее чувственное представление, а это видение означенного посредством языка предмета.
Вот почему в марксистской философской науке особо подчеркивается значение языка в формировании и движении человеческого сознания. По словам Маркса, язык представляет собой не что иное, как «практическое сознание» людей. Поэтому сознание неотделимо от языка. Как и сознание, язык является продуктом деятельности людей, продуктом коллектива и вместе с тем его «самоговорящим бытием» (Маркс); лишь поэтому он существует также и для индивида.
«Язык так же древен, как и сознание; язык есть практическое, существующее для других людей и лишь тем самым существующее также и для меня самого действительное сознание…»[5] Следовательно, язык не есть нечто эфемерное типа продукта самонаблюдения. Он – продукт жизни. Отдельный индивид находит готовым объективно существующий язык с его значениями, так же как он застает при рождении объективно существующие способы производства. Конечно, отдельный индивид делает свой вклад в язык, например, развивая значение или же сочиняя новое слово, но этот вклад представляет собой лишь маленькую песчинку в огромном накоплении языка, произошедшем в ходе общественно-исторического процесса. Еще раз подчеркиваю, что язык всегда остается со стороны значения идеальным явлением, которое существует объективно и является продуктом особого духовного производства.
С высоты нашего развитого сознания чрезвычайно трудно представить процесс возникновения сознания и языка, так как дистанция, отделяющая нас от первых шагов их становления, огромна. На этом пути происходят сложные качественные изменения. С самого начала своего зарождения человеческий язык вовсе не был универсальным средством, с помощью которого может быть обозначено все, что угодно: от предметов внешнего мира до тончайших движений человеческой души. Первоначально круг языка и, соответственно, круг сознаваемого был резко ограничен сферой производства и производственных отношений. Лишь постепенно на определенных этапах развития происходил процесс расширения сферы общения и, следовательно, системы языковых значений и «технизации» языка. Термин «технизация» принадлежит одному из очень талантливых советских лингвистов В.И.Абаеву, который обратил внимание на тот факт, что известный этап в развитии языка заключается в разработке преимущественно технической стороны языка, например грамматики. Такого рода технизация языка позволяет при относительно небольшом развитии лексического состава речи охватить обширный круг явлений предметного мира.
С точки зрения человеческой деятельности, язык может быть по своему структурному месту приравнен к орудию. Это орудие, будучи своеобразным «оперантом», задает тот способ действия, который к нему должен быть приложен. Так, значение сначала задает способ перехода, отнесения значения к означаемому, а затем отнесение одного значения к другим значениям и тем самым выступает как оператор мыслительных операций. Такое последнее движение значений как раз и отражает логику грамматики, которая тоже не изобретается отдельным индивидом, а усваивается им. По сути, усвоение слова в такой же мере есть усвоение операций, способов действия со словом, в какой усвоение орудия есть усвоение способа его употребления. Что значит овладеть пилой? Овладеть пилой не может означать ничего иного, как научиться пилению. Конечно, в определенной ситуации камень может стать молотком, но при этом дело вовсе не в камне, а в использовании этого физического предмета в качестве орудия.
Мы пришли к одному очень важному положению: вместе с развитием сознания и языка возникает особый род операций – языковые операции. К таким операциям, кроме операции общения, о которой шла речь выше, относится также и операция, предваряющая действие. Это умственная операция, которая происходит собственно в плане сознания. Такая операция состоит в преобразовании значений, или, пользуясь выражением из «Философских тетрадей» В.И.Ленина, она заключается в том, что «понятия переливаются из одного в другое». Психологи чаще говорят о движении значений, а не понятий, так как термином «понятие» подчеркивается обобщение как таковое, а термином «значение» – языковая природа сознания, форма существования понятия для сознания.
Далее, значения, начиная свое существование в человеческой голове, меняются, утрачивают свою внешнюю языковую форму. Иными словами, собственно языковая форма истончается как бы до ее исчезновения. Языковая открытая форма, подобно мавру, «сделав свое дело», может уходить – и уходит, во всяком случае, за пределы самонаблюдения. Что же касается самонаблюдения, то оно для понимания этой проблемы, как, впрочем, и любой психологической проблемы, может выступить лишь в роли инициатора исследования и не способно, взятое само по себе, решить эту сложную проблему. Так, в Вюрцбургской школе, где испытуемыми были сами психологи, достигшие большого искусства при работе интроспективным методом, исследователи оказались фактически беспомощны при попытке исследовать те преобразования, которые претерпевает языковая форма. Для вюрцбуржцев оказалась скрытой форма реального существования значения.
Где же искать ответ на вопрос о характере изменений значения? Только на путях генетического исследования, то есть изучения психических процессов в их становлении и развитии. Если человек овладевает какими-либо действиями, например вождением автомобиля, то изучить этот процесс можно, лишь рассмотрев его в генетическом аспекте. Причем изучение должно обязательно опираться на объективные индикаторы, без которых невозможно исследовать процесс дробления или укрупнения единиц деятельности.
Значение выступает как «момент» сознания, которое, как и деятельность, имеет сложное строение. Сознание, как и деятельность, требует исследования всех характеризующих его моментов, изучения соотношения этих моментов. Поскольку сознание порождается деятельностью, как и любая форма отражения, то оно воспроизводит основные «моменты» порождающей деятельности, зависит от них, и, следовательно, для полного анализа сознания необходимо продолжить изучение связи отдельных моментов сознания с отдельными моментами, характеризующими развернутую человеческую деятельность.
Лекция 14
Вот почему в марксистской философской науке особо подчеркивается значение языка в формировании и движении человеческого сознания. По словам Маркса, язык представляет собой не что иное, как «практическое сознание» людей. Поэтому сознание неотделимо от языка. Как и сознание, язык является продуктом деятельности людей, продуктом коллектива и вместе с тем его «самоговорящим бытием» (Маркс); лишь поэтому он существует также и для индивида.
«Язык так же древен, как и сознание; язык есть практическое, существующее для других людей и лишь тем самым существующее также и для меня самого действительное сознание…»[5] Следовательно, язык не есть нечто эфемерное типа продукта самонаблюдения. Он – продукт жизни. Отдельный индивид находит готовым объективно существующий язык с его значениями, так же как он застает при рождении объективно существующие способы производства. Конечно, отдельный индивид делает свой вклад в язык, например, развивая значение или же сочиняя новое слово, но этот вклад представляет собой лишь маленькую песчинку в огромном накоплении языка, произошедшем в ходе общественно-исторического процесса. Еще раз подчеркиваю, что язык всегда остается со стороны значения идеальным явлением, которое существует объективно и является продуктом особого духовного производства.
С высоты нашего развитого сознания чрезвычайно трудно представить процесс возникновения сознания и языка, так как дистанция, отделяющая нас от первых шагов их становления, огромна. На этом пути происходят сложные качественные изменения. С самого начала своего зарождения человеческий язык вовсе не был универсальным средством, с помощью которого может быть обозначено все, что угодно: от предметов внешнего мира до тончайших движений человеческой души. Первоначально круг языка и, соответственно, круг сознаваемого был резко ограничен сферой производства и производственных отношений. Лишь постепенно на определенных этапах развития происходил процесс расширения сферы общения и, следовательно, системы языковых значений и «технизации» языка. Термин «технизация» принадлежит одному из очень талантливых советских лингвистов В.И.Абаеву, который обратил внимание на тот факт, что известный этап в развитии языка заключается в разработке преимущественно технической стороны языка, например грамматики. Такого рода технизация языка позволяет при относительно небольшом развитии лексического состава речи охватить обширный круг явлений предметного мира.
С точки зрения человеческой деятельности, язык может быть по своему структурному месту приравнен к орудию. Это орудие, будучи своеобразным «оперантом», задает тот способ действия, который к нему должен быть приложен. Так, значение сначала задает способ перехода, отнесения значения к означаемому, а затем отнесение одного значения к другим значениям и тем самым выступает как оператор мыслительных операций. Такое последнее движение значений как раз и отражает логику грамматики, которая тоже не изобретается отдельным индивидом, а усваивается им. По сути, усвоение слова в такой же мере есть усвоение операций, способов действия со словом, в какой усвоение орудия есть усвоение способа его употребления. Что значит овладеть пилой? Овладеть пилой не может означать ничего иного, как научиться пилению. Конечно, в определенной ситуации камень может стать молотком, но при этом дело вовсе не в камне, а в использовании этого физического предмета в качестве орудия.
Мы пришли к одному очень важному положению: вместе с развитием сознания и языка возникает особый род операций – языковые операции. К таким операциям, кроме операции общения, о которой шла речь выше, относится также и операция, предваряющая действие. Это умственная операция, которая происходит собственно в плане сознания. Такая операция состоит в преобразовании значений, или, пользуясь выражением из «Философских тетрадей» В.И.Ленина, она заключается в том, что «понятия переливаются из одного в другое». Психологи чаще говорят о движении значений, а не понятий, так как термином «понятие» подчеркивается обобщение как таковое, а термином «значение» – языковая природа сознания, форма существования понятия для сознания.
Далее, значения, начиная свое существование в человеческой голове, меняются, утрачивают свою внешнюю языковую форму. Иными словами, собственно языковая форма истончается как бы до ее исчезновения. Языковая открытая форма, подобно мавру, «сделав свое дело», может уходить – и уходит, во всяком случае, за пределы самонаблюдения. Что же касается самонаблюдения, то оно для понимания этой проблемы, как, впрочем, и любой психологической проблемы, может выступить лишь в роли инициатора исследования и не способно, взятое само по себе, решить эту сложную проблему. Так, в Вюрцбургской школе, где испытуемыми были сами психологи, достигшие большого искусства при работе интроспективным методом, исследователи оказались фактически беспомощны при попытке исследовать те преобразования, которые претерпевает языковая форма. Для вюрцбуржцев оказалась скрытой форма реального существования значения.
Где же искать ответ на вопрос о характере изменений значения? Только на путях генетического исследования, то есть изучения психических процессов в их становлении и развитии. Если человек овладевает какими-либо действиями, например вождением автомобиля, то изучить этот процесс можно, лишь рассмотрев его в генетическом аспекте. Причем изучение должно обязательно опираться на объективные индикаторы, без которых невозможно исследовать процесс дробления или укрупнения единиц деятельности.
Значение выступает как «момент» сознания, которое, как и деятельность, имеет сложное строение. Сознание, как и деятельность, требует исследования всех характеризующих его моментов, изучения соотношения этих моментов. Поскольку сознание порождается деятельностью, как и любая форма отражения, то оно воспроизводит основные «моменты» порождающей деятельности, зависит от них, и, следовательно, для полного анализа сознания необходимо продолжить изучение связи отдельных моментов сознания с отдельными моментами, характеризующими развернутую человеческую деятельность.
Лекция 14
Структура сознания: чувственная ткань, значение, личностный смысл
Даже поверхностный анализ сознания открывает очень сложное его строение. Прежде всего самоочевидно, что картина мира, в которой человек может дать себе отчет, которая является ему, включает в качестве своего неизбежного момента чувственные впечатления, чувственные образы, я предпочитаю говорить – чувственную ткань.
Эта ткань и образует чувственный состав конкретных образов реальности – актуально воспринимаемых или всплываемых в памяти, относимых к будущему или даже только воображаемых.
Сразу же отметим, что чувственная ткань – необходимый, но не решающий «момент» (или образующая) сознания. Это видно из того, что чувственная ткань может серьезно меняться, не затрагивая, однако, главного – картины мира. Так, сознание человека с нормальным восприятием цвета вряд ли имеет какие-либо существенные отличия от сознания человека с полным выпадением цветного зрения, то есть человека, видящего мир как черно-белую фотографию. Можно вообще лишить человека зрения, и тогда чувственная ткань сознания будет соткана из осязательных, слуховых и различных других видов ощущений. Однако, несмотря на резкое отличие восприятия слепого человека по своему чувственному составу от восприятия человека с нормальным зрением, сознание слепого равноправно, равноценно сознанию зрячего. Даже в немногочисленных случаях слепоглухоты сознание при определенных условиях может достигать высоких степеней развития, несмотря на крайне скудную чувственную ткань. Достаточно лишь напомнить о знаменитой слепоглухонемой О.Скороходовой, кандидате наук, авторе двух или трех книг. Примеры показывают, что при резких изменениях чувственной ткани сознание человека не претерпевает, в основном, каких-либо существенных изменений. В этой обедненной чувственной ткани имеются вибрационные, обонятельные, кинестетические ощущения. При этом важно понять, что если «обрезать», «снять» эти чувственные компоненты, то сознание вообще невозможно, так как чувственный состав сознания выполняет одну кажущуюся тривиальной, но чрезвычайно важную функцию отображения реальной картины мира, которую ничем нельзя заменить.
Особая функция чувственных образов сознания состоит в том, что они придают реальность сознательной картине мира, открывающейся субъекту. Иначе говоря, именно благодаря чувственному содержанию сознания мир выступает для субъекта как существующий не в сознании, а вне его сознания – как объективное «поле» и объект его деятельности. Эта функция чувственной ткани, функция непосредственной связи сознания с реальностью тотчас обнаруживает себя, как только возникает нарушение или извращение рецепции внешних воздействий.
Очень яркое проявление последствий выпадения функции чувственных образов реального мира, который становится ирреальным, мне пришлось наблюдать во время Великой Отечественной войны при работе в одном экспериментальном военном госпитале. В этом госпитале мы занимались восстановлением движений после ранений, которые поражали не центральную нервную систему, а периферические ее отделы. Наиболее типичные ранения были у раненых минеров, полностью ослепших и одновременно потерявших кисти обеих рук. Такие поражения, типичные именно для минеров, происходят в результате взрыва, который приводит к тому, что отрываются кисти рук и из-за вспышки одновременно полностью утрачивается зрение. У раненых минеров была произведена реконструктивная восстановительная хирургическая операция, связанная с массивным смещением мягких тканей предплечий, вследствие которой минеры утрачивали возможность осязательного восприятия предметов руками. После этой операции зрячий человек обычно мог пользоваться двупалой кистью, сделанной из предплечья, и очень хорошо адаптировался к жизненным условиям. Например, зрячие больные, перенесшие такую операция, обучались весьма виртуозно с помощью двупалой конечности скручивать сигарету, засыпать табак – словом, обслуживать себя в быту. Такие больные обучались даже писать, то есть обычно у зрячих больных через некоторое время после смещения мягких тканей предплечий чувствительность этих тканей восстанавливалась, причем восстанавливалась в центральном порядке. Что это значит? Дело в том, что после такой операции утрачивалась способность верно локализовать место раздражения, и первоначально раздражения шли, так сказать, по старому адресу, мозг ошибался относительно того, какой участок кожи подвергся раздражению. Типичный пример такого явления – фантомные боли, когда после ампутации в культе начинает болеть обрезанный нерв, и больной локализует боль не там, где действительно находится очаг раздражения, а там, где расположены рецепторы, на пути от которых возникло раздражение. При «фантомных» болях человек ошибается, так как сигналы, приходящие в мозг, воспринимаются как боль в отсутствующем органе. Если у больного сохранено зрение, то его мозг, спустя некоторое время, под контролем зрения исправляет ошибки неверной локализации очага раздражения, переделывает «старые» связи, и человек вновь научается точно локализовать место раздражения и управлять своими движениями.
В тех же случаях, когда одновременно поражается и зрение, то есть когда из-за наступления слепоты зрительный контроль невозможен – эта операция (по Крукенбергу) не дает никакого практического эффекта. Больные оставались беспомощны, и без такого могучего контроля, как зрение, у них не восстанавливались предметные ручные движения. Меня поразило другое: у таких больных обнаружились последствия выпадения, нарушения главной функции чувственных образов – функции непосредственной связи субъекта с реальностью. Через несколько месяцев после ранения у больных появлялись необычные жалобы: несмотря на ничем не затрудненное речевое общение и полную сохранность умственных процессов, внешний мир постепенно «отодвигался», становился для них «исчезающим»; хотя словесные понятия (значения слов) сохраняли у них свои логические связи, они, однако, постепенно утрачивали свою предметную отнесенность. Не хватало непосредственной связи с предметным миром. Возникала поистине трагическая картина разрушения у больных чувства реальности. «Я обо всем как читал, а не видел… Вещи от меня все дальше», – так описывает свое состояние один из ослепших ампутантов. Он жалуется, что когда с ним здороваются, «то как будто и человека нет».
Или, например, другой больной сообщал, что когда подходит человек и похлопывает его по плечу, то, несмотря на неповрежденность этого участка и верную «адресованность» сигнализации, это похлопывание воспринимается как идущее неизвестно откуда. Утрата чувства реальности столь тяжело переживалась больными, что были даже попытки самоубийства. В конце концов удалось найти способ восстановления этой функции чувственных образов. Для этого было необходимо «включить» активные движения конечности. Ведь рука – это не только орган действия, но и орган познания, и этого положения ни в коем случае нельзя забывать.
Благодаря «включению» руки к больным вернулось ощущение реальности мира и у них исчезло ощущение иллюзорности мира. Вслед за этим восстановилось и душевное состояние больных.
В связи с этим мне вспоминается один очень тяжелый больной, которому удалось возвратить чувство реальности мира. Он вернулся на свою родину, в один из отдаленных городков Сибири, и мы получили от него письмо: он стал работать бухгалтером совхоза (он был по профессии бухгалтер) и достиг успехов на этом поприще. Он стал даже постоянным специалистом-консультантом. Жизнь встала в свою колею и уже ни о какой ирреальности не могло быть и речи. Этот эпизод описан в монографии по восстановлению движений[6].
Сходные явления потери чувства реальности наблюдаются и у нормальных людей в условиях искусственной инверсии зрительных впечатлений. Еще в конце прошлого века Дж. Страттон в своих классических опытах с длительным ношением специальных очков, переворачивающих изображение на сетчатке «вверх ногами», отмечал, что при этом возникает переживание нереальности воспринимаемого мира. Он сам носил эти очки и все это наблюдал.
При анализе сознания исключительно на основе интроспекции может возникнуть ложное впечатление, что существует сознаваемый мир, который полностью отвлечен от чувства. Так, в начале нашего столетия представители Вюрцбургской школы, пытавшиеся проникнуть через самонаблюдение в некий самостоятельный, обособленный мир «мыслящего сознания», выдвинули положение о том, что образы, чувственные элементы не играют никакой роли в мыслящем (не чувствующем, а мыслящем) сознании. Такого рода выводы и положения связаны прежде всего с тем, что на основе самонаблюдения нельзя открыть, проследить движение образов. Существует, конечно, движение мысли, которое не проявляется в движении образов, но здесь необходимо верно расставить акценты. Говоря о чувственной ткани, мы вовсе не касаемся вопроса, движутся ли образы в сознании. Речь идет не об этом. Нас интересует другое, а именно: возможно ли движение самой абстрактной мысли сознания вне той основной функции, которую выполняют элементы чувственной ткани? Нет! Нормальное мышление, нормальное движение сознания без наличия чувственной ткани принципиально невозможно. И не только приведенные выше примеры убеждают нас в этом. В описаниях мысленной работы, которые мы находим у деятелей науки, встречаются постоянные ссылки, указывающие на важность чувственных образов в мыслительном процессе. Например, А.Эйнштейн неоднократно отмечал, что в его абстрактных построениях постоянно присутствовали чувственные элементы.
В последнее время стало привычным говорить о «зрительном мышлении». При этом имеется в виду не мышление по типу трансформации одного чувственного образа в другой, а более тонкие вещи: постоянное (косвенное) участие чувственных образов в мыслительных процессах как условие последних. Благодаря участию зрительных образов в мышлении возможна симультанизация, то есть одновременное видение проблемы, и действительность, относящаяся к процессу мышления, выступает для субъекта не как процесс, а как одновременно существующая, «наличная». И эту функцию выполняет чувственная ткань.
Итак, чувственная ткань, присутствующая в любых формах сознания, – это один из моментов (этот термин лучше, чем «образующая») сознания, подчеркиваю, именно моментов, а не элементов, не кирпичиков, которые складываются один за другим.
Сколь бы ни была богата чувственная ткань, на ее основе нельзя построить такую картину мира, в которой бы человек мог дать себе отчет. У человека чувственные образы приобретают новое качество, а именно свою означенность. Значения и являются вторым важнейшим «моментом» человеческого сознания.
Как уже говорилось выше, сознание не возникает без существования языка. Значения преломляют мир в сознании человека. Хотя носителем значений является язык, но язык – не демиург значений. За языковыми значениями скрываются общественно выработанные способы (операции) действия, в процессе которых люди познают и изменяют объективную реальность. Иначе говоря, в значениях представлена преобразованная и свернутая в материи языка идеальная форма существования предметного мира, его свойств, связей и отношений, раскрываемых совокупной общественной практикой. Поэтому значения сами по себе, то есть в абстракции от их функционирования в индивидуальном сознании, столь же «не психологичны», как и та общественно познанная реальность, которая лежит за ними.
Еще раз подчеркнем, что система языковых значений открывается при анализе сознания как одна из его «образующих». Чтобы проиллюстрировать значимость этой «образующей» для психологического исследования, напомню, что собственно психологическое исследование сознания серьезно продвинулось лишь после того, как было введено в качестве центрального понятие «значения». Это было сделано полвека тому назад Л.С.Выготским, который выступил с очень сильным тезисом, что единицей человеческого сознания является значение. Этот шаг был крайне важным именно из-за своей решительности. Связь сознания и слова нередко отмечалась и до работ Л.С.Выготского, но лишь Л.С.Выготский решительно заявил, что значение есть клеточка человеческого сознания.
Значение всегда есть значение знака, в данном случае – слова. Причем само слово, в теле которого обитает значение, лишь относительно, условно связано со значением. Так, значения слов в разных языках могут полностью совпадать друг с другом, в то время как сами слова, через которые выражается это значение, могут не иметь буквально ничего общего по своему звуковому (фонетическому) и графическому составу. Следовательно, значения лишь относительно связаны со своим носителем, со словом.
Далее, мы вплотную подходим к проблеме, которая является камнем преткновения для психологического анализа сознания. Это проблема особенностей функционирования знаний, понятий, мысленных моделей и т. п., с одной стороны, в системе отношений общества, в общественном сознании, а с другой – в деятельности индивида, реализующей его общественные связи в его сознании.
Иными словами, значения ведут двойную жизнь. Значение, во-первых, существует как значение языка. А что такое язык? Продукт индивидуальный или общественный? Общественный. Он существует как известная система объективных явлений в мире, в истории общества. Зависит ли он от отдельного индивида? Нет. Язык развивается по своим объективным законам, как система общественных объективных явлений, только не вещественных, а идеальных, то есть несущих в себе что-то, изображение некоторой реальности, точное или менее точное, иногда фантастическое.
Таким образом, движение значений обнаруживает себя прежде всего как движение объективно-историческое. И, собственно, история значений, и сами значения, вырванные из внутренних отношений системы деятельности и сознания, вовсе не являются предметом психологии. Это предмет других наук, например лингвистики.
Говоря об объективности значений, мы прежде всего имеем в виду тот факт, что значения как таковые не создаются отдельным человеком. Индивид лишь овладевает, усваивает значения языка своей эпохи, своего общества, своего ближайшего окружения – то, что, он застает при своем рождении. Но это, конечно, вовсе не отменяет того факта, что язык производится отдельными людьми, и, следовательно, каждый индивид может внести свой небольшой вклад в развитие значений. Но только этот индивидуальный вклад подобен одной песчинке, брошенной в пустыню Сахару. Самое интересное же заключается в том, что когда человек бросает свои песчинки в мир языка, производит свой вклад в этот мир, то он производит его по своим законам, по психологическим законам своей индивидуальной жизни. После же того, как песчинка занимает свое место в огромности языка, изменяются и законы, управляющие ее движением. Она начинает подчиняться не тем законам, по которым творится и производится отдельным индивидом, а законам движения самого языка. Так, если человек изобретает неологизм, который язык как объективная система не приемлет, то такой неологизм не получает распространения, не входит в язык и чаще всего исчезает вместе со своим творцом. Принят будет неологизм или нет, зависит не от тех законов, по которым он создан, а от объективных законов движения языка (если он, например, заполняет некоторую «лакуну» в нем).
Из сказанного выше видно, что существуют два разных движения. Одно движение – это объективное движение значений в языке, движение языковой системы. В этом объективном своем бытии движение значений подчиняется общественно-историческим законам и, вместе с тем, внутренней логике своего развития.
При всем неисчерпаемом богатстве, при всей многосторонности этой жизни значений (подумать только – все науки занимаются ею), в ней остается полностью скрытой другая их жизнь, другое их движение: их функционирование в процессах деятельности и сознания конкретных индивидов, хотя посредством этих процессов они только и могут существовать. Это движение, в котором объективное, общественное по своей природе и отвлеченное от отдельного человеческого индивида существование значения переходит в его существование в голове индивида. Причем такой переход есть не простая конкретизация значения или превращение из общего в единичное, а начало той жизни значений, в которой они единственно и обретают свою психологическую характеристику. Значения как бы охватываются пламенем нового движения, движения в процессах деятельности и сознания конкретных индивидов. В этом новом движении происходит удивительное событие, а именно возвращение абстракций значения к той реальной действительности, от которой в свое время значение было отвлечено, отторгнуто и начало свое самостоятельное движение в истории языка, истории общества, культуры и науки.
Однако, если вернуться к их существованию в процессах деятельности и сознания индивидов, значения не движутся по историческому пути, по пути нисхождения от абстракции ко все большей конкретности и, наконец, к породившему их предмету. Того предметного мира, который породил первые значения, уже, наверное, и не существует. Он умер, изменился, трансформировался, как умерли наши отдаленные предки, произведшие первые значения, и как трансформировались сами люди – не в смысле морфологии, а в общественных отношениях. Это другой путь. Эта сторона движения значений в сознании конкретных индивидов состоит в «возвращении» их к предметности мира с помощью той чувственной ткани, о которой шла речь выше.
Эта ткань и образует чувственный состав конкретных образов реальности – актуально воспринимаемых или всплываемых в памяти, относимых к будущему или даже только воображаемых.
Сразу же отметим, что чувственная ткань – необходимый, но не решающий «момент» (или образующая) сознания. Это видно из того, что чувственная ткань может серьезно меняться, не затрагивая, однако, главного – картины мира. Так, сознание человека с нормальным восприятием цвета вряд ли имеет какие-либо существенные отличия от сознания человека с полным выпадением цветного зрения, то есть человека, видящего мир как черно-белую фотографию. Можно вообще лишить человека зрения, и тогда чувственная ткань сознания будет соткана из осязательных, слуховых и различных других видов ощущений. Однако, несмотря на резкое отличие восприятия слепого человека по своему чувственному составу от восприятия человека с нормальным зрением, сознание слепого равноправно, равноценно сознанию зрячего. Даже в немногочисленных случаях слепоглухоты сознание при определенных условиях может достигать высоких степеней развития, несмотря на крайне скудную чувственную ткань. Достаточно лишь напомнить о знаменитой слепоглухонемой О.Скороходовой, кандидате наук, авторе двух или трех книг. Примеры показывают, что при резких изменениях чувственной ткани сознание человека не претерпевает, в основном, каких-либо существенных изменений. В этой обедненной чувственной ткани имеются вибрационные, обонятельные, кинестетические ощущения. При этом важно понять, что если «обрезать», «снять» эти чувственные компоненты, то сознание вообще невозможно, так как чувственный состав сознания выполняет одну кажущуюся тривиальной, но чрезвычайно важную функцию отображения реальной картины мира, которую ничем нельзя заменить.
Особая функция чувственных образов сознания состоит в том, что они придают реальность сознательной картине мира, открывающейся субъекту. Иначе говоря, именно благодаря чувственному содержанию сознания мир выступает для субъекта как существующий не в сознании, а вне его сознания – как объективное «поле» и объект его деятельности. Эта функция чувственной ткани, функция непосредственной связи сознания с реальностью тотчас обнаруживает себя, как только возникает нарушение или извращение рецепции внешних воздействий.
Очень яркое проявление последствий выпадения функции чувственных образов реального мира, который становится ирреальным, мне пришлось наблюдать во время Великой Отечественной войны при работе в одном экспериментальном военном госпитале. В этом госпитале мы занимались восстановлением движений после ранений, которые поражали не центральную нервную систему, а периферические ее отделы. Наиболее типичные ранения были у раненых минеров, полностью ослепших и одновременно потерявших кисти обеих рук. Такие поражения, типичные именно для минеров, происходят в результате взрыва, который приводит к тому, что отрываются кисти рук и из-за вспышки одновременно полностью утрачивается зрение. У раненых минеров была произведена реконструктивная восстановительная хирургическая операция, связанная с массивным смещением мягких тканей предплечий, вследствие которой минеры утрачивали возможность осязательного восприятия предметов руками. После этой операции зрячий человек обычно мог пользоваться двупалой кистью, сделанной из предплечья, и очень хорошо адаптировался к жизненным условиям. Например, зрячие больные, перенесшие такую операция, обучались весьма виртуозно с помощью двупалой конечности скручивать сигарету, засыпать табак – словом, обслуживать себя в быту. Такие больные обучались даже писать, то есть обычно у зрячих больных через некоторое время после смещения мягких тканей предплечий чувствительность этих тканей восстанавливалась, причем восстанавливалась в центральном порядке. Что это значит? Дело в том, что после такой операции утрачивалась способность верно локализовать место раздражения, и первоначально раздражения шли, так сказать, по старому адресу, мозг ошибался относительно того, какой участок кожи подвергся раздражению. Типичный пример такого явления – фантомные боли, когда после ампутации в культе начинает болеть обрезанный нерв, и больной локализует боль не там, где действительно находится очаг раздражения, а там, где расположены рецепторы, на пути от которых возникло раздражение. При «фантомных» болях человек ошибается, так как сигналы, приходящие в мозг, воспринимаются как боль в отсутствующем органе. Если у больного сохранено зрение, то его мозг, спустя некоторое время, под контролем зрения исправляет ошибки неверной локализации очага раздражения, переделывает «старые» связи, и человек вновь научается точно локализовать место раздражения и управлять своими движениями.
В тех же случаях, когда одновременно поражается и зрение, то есть когда из-за наступления слепоты зрительный контроль невозможен – эта операция (по Крукенбергу) не дает никакого практического эффекта. Больные оставались беспомощны, и без такого могучего контроля, как зрение, у них не восстанавливались предметные ручные движения. Меня поразило другое: у таких больных обнаружились последствия выпадения, нарушения главной функции чувственных образов – функции непосредственной связи субъекта с реальностью. Через несколько месяцев после ранения у больных появлялись необычные жалобы: несмотря на ничем не затрудненное речевое общение и полную сохранность умственных процессов, внешний мир постепенно «отодвигался», становился для них «исчезающим»; хотя словесные понятия (значения слов) сохраняли у них свои логические связи, они, однако, постепенно утрачивали свою предметную отнесенность. Не хватало непосредственной связи с предметным миром. Возникала поистине трагическая картина разрушения у больных чувства реальности. «Я обо всем как читал, а не видел… Вещи от меня все дальше», – так описывает свое состояние один из ослепших ампутантов. Он жалуется, что когда с ним здороваются, «то как будто и человека нет».
Или, например, другой больной сообщал, что когда подходит человек и похлопывает его по плечу, то, несмотря на неповрежденность этого участка и верную «адресованность» сигнализации, это похлопывание воспринимается как идущее неизвестно откуда. Утрата чувства реальности столь тяжело переживалась больными, что были даже попытки самоубийства. В конце концов удалось найти способ восстановления этой функции чувственных образов. Для этого было необходимо «включить» активные движения конечности. Ведь рука – это не только орган действия, но и орган познания, и этого положения ни в коем случае нельзя забывать.
Благодаря «включению» руки к больным вернулось ощущение реальности мира и у них исчезло ощущение иллюзорности мира. Вслед за этим восстановилось и душевное состояние больных.
В связи с этим мне вспоминается один очень тяжелый больной, которому удалось возвратить чувство реальности мира. Он вернулся на свою родину, в один из отдаленных городков Сибири, и мы получили от него письмо: он стал работать бухгалтером совхоза (он был по профессии бухгалтер) и достиг успехов на этом поприще. Он стал даже постоянным специалистом-консультантом. Жизнь встала в свою колею и уже ни о какой ирреальности не могло быть и речи. Этот эпизод описан в монографии по восстановлению движений[6].
Сходные явления потери чувства реальности наблюдаются и у нормальных людей в условиях искусственной инверсии зрительных впечатлений. Еще в конце прошлого века Дж. Страттон в своих классических опытах с длительным ношением специальных очков, переворачивающих изображение на сетчатке «вверх ногами», отмечал, что при этом возникает переживание нереальности воспринимаемого мира. Он сам носил эти очки и все это наблюдал.
При анализе сознания исключительно на основе интроспекции может возникнуть ложное впечатление, что существует сознаваемый мир, который полностью отвлечен от чувства. Так, в начале нашего столетия представители Вюрцбургской школы, пытавшиеся проникнуть через самонаблюдение в некий самостоятельный, обособленный мир «мыслящего сознания», выдвинули положение о том, что образы, чувственные элементы не играют никакой роли в мыслящем (не чувствующем, а мыслящем) сознании. Такого рода выводы и положения связаны прежде всего с тем, что на основе самонаблюдения нельзя открыть, проследить движение образов. Существует, конечно, движение мысли, которое не проявляется в движении образов, но здесь необходимо верно расставить акценты. Говоря о чувственной ткани, мы вовсе не касаемся вопроса, движутся ли образы в сознании. Речь идет не об этом. Нас интересует другое, а именно: возможно ли движение самой абстрактной мысли сознания вне той основной функции, которую выполняют элементы чувственной ткани? Нет! Нормальное мышление, нормальное движение сознания без наличия чувственной ткани принципиально невозможно. И не только приведенные выше примеры убеждают нас в этом. В описаниях мысленной работы, которые мы находим у деятелей науки, встречаются постоянные ссылки, указывающие на важность чувственных образов в мыслительном процессе. Например, А.Эйнштейн неоднократно отмечал, что в его абстрактных построениях постоянно присутствовали чувственные элементы.
В последнее время стало привычным говорить о «зрительном мышлении». При этом имеется в виду не мышление по типу трансформации одного чувственного образа в другой, а более тонкие вещи: постоянное (косвенное) участие чувственных образов в мыслительных процессах как условие последних. Благодаря участию зрительных образов в мышлении возможна симультанизация, то есть одновременное видение проблемы, и действительность, относящаяся к процессу мышления, выступает для субъекта не как процесс, а как одновременно существующая, «наличная». И эту функцию выполняет чувственная ткань.
Итак, чувственная ткань, присутствующая в любых формах сознания, – это один из моментов (этот термин лучше, чем «образующая») сознания, подчеркиваю, именно моментов, а не элементов, не кирпичиков, которые складываются один за другим.
Сколь бы ни была богата чувственная ткань, на ее основе нельзя построить такую картину мира, в которой бы человек мог дать себе отчет. У человека чувственные образы приобретают новое качество, а именно свою означенность. Значения и являются вторым важнейшим «моментом» человеческого сознания.
Как уже говорилось выше, сознание не возникает без существования языка. Значения преломляют мир в сознании человека. Хотя носителем значений является язык, но язык – не демиург значений. За языковыми значениями скрываются общественно выработанные способы (операции) действия, в процессе которых люди познают и изменяют объективную реальность. Иначе говоря, в значениях представлена преобразованная и свернутая в материи языка идеальная форма существования предметного мира, его свойств, связей и отношений, раскрываемых совокупной общественной практикой. Поэтому значения сами по себе, то есть в абстракции от их функционирования в индивидуальном сознании, столь же «не психологичны», как и та общественно познанная реальность, которая лежит за ними.
Еще раз подчеркнем, что система языковых значений открывается при анализе сознания как одна из его «образующих». Чтобы проиллюстрировать значимость этой «образующей» для психологического исследования, напомню, что собственно психологическое исследование сознания серьезно продвинулось лишь после того, как было введено в качестве центрального понятие «значения». Это было сделано полвека тому назад Л.С.Выготским, который выступил с очень сильным тезисом, что единицей человеческого сознания является значение. Этот шаг был крайне важным именно из-за своей решительности. Связь сознания и слова нередко отмечалась и до работ Л.С.Выготского, но лишь Л.С.Выготский решительно заявил, что значение есть клеточка человеческого сознания.
Значение всегда есть значение знака, в данном случае – слова. Причем само слово, в теле которого обитает значение, лишь относительно, условно связано со значением. Так, значения слов в разных языках могут полностью совпадать друг с другом, в то время как сами слова, через которые выражается это значение, могут не иметь буквально ничего общего по своему звуковому (фонетическому) и графическому составу. Следовательно, значения лишь относительно связаны со своим носителем, со словом.
Далее, мы вплотную подходим к проблеме, которая является камнем преткновения для психологического анализа сознания. Это проблема особенностей функционирования знаний, понятий, мысленных моделей и т. п., с одной стороны, в системе отношений общества, в общественном сознании, а с другой – в деятельности индивида, реализующей его общественные связи в его сознании.
Иными словами, значения ведут двойную жизнь. Значение, во-первых, существует как значение языка. А что такое язык? Продукт индивидуальный или общественный? Общественный. Он существует как известная система объективных явлений в мире, в истории общества. Зависит ли он от отдельного индивида? Нет. Язык развивается по своим объективным законам, как система общественных объективных явлений, только не вещественных, а идеальных, то есть несущих в себе что-то, изображение некоторой реальности, точное или менее точное, иногда фантастическое.
Таким образом, движение значений обнаруживает себя прежде всего как движение объективно-историческое. И, собственно, история значений, и сами значения, вырванные из внутренних отношений системы деятельности и сознания, вовсе не являются предметом психологии. Это предмет других наук, например лингвистики.
Говоря об объективности значений, мы прежде всего имеем в виду тот факт, что значения как таковые не создаются отдельным человеком. Индивид лишь овладевает, усваивает значения языка своей эпохи, своего общества, своего ближайшего окружения – то, что, он застает при своем рождении. Но это, конечно, вовсе не отменяет того факта, что язык производится отдельными людьми, и, следовательно, каждый индивид может внести свой небольшой вклад в развитие значений. Но только этот индивидуальный вклад подобен одной песчинке, брошенной в пустыню Сахару. Самое интересное же заключается в том, что когда человек бросает свои песчинки в мир языка, производит свой вклад в этот мир, то он производит его по своим законам, по психологическим законам своей индивидуальной жизни. После же того, как песчинка занимает свое место в огромности языка, изменяются и законы, управляющие ее движением. Она начинает подчиняться не тем законам, по которым творится и производится отдельным индивидом, а законам движения самого языка. Так, если человек изобретает неологизм, который язык как объективная система не приемлет, то такой неологизм не получает распространения, не входит в язык и чаще всего исчезает вместе со своим творцом. Принят будет неологизм или нет, зависит не от тех законов, по которым он создан, а от объективных законов движения языка (если он, например, заполняет некоторую «лакуну» в нем).
Из сказанного выше видно, что существуют два разных движения. Одно движение – это объективное движение значений в языке, движение языковой системы. В этом объективном своем бытии движение значений подчиняется общественно-историческим законам и, вместе с тем, внутренней логике своего развития.
При всем неисчерпаемом богатстве, при всей многосторонности этой жизни значений (подумать только – все науки занимаются ею), в ней остается полностью скрытой другая их жизнь, другое их движение: их функционирование в процессах деятельности и сознания конкретных индивидов, хотя посредством этих процессов они только и могут существовать. Это движение, в котором объективное, общественное по своей природе и отвлеченное от отдельного человеческого индивида существование значения переходит в его существование в голове индивида. Причем такой переход есть не простая конкретизация значения или превращение из общего в единичное, а начало той жизни значений, в которой они единственно и обретают свою психологическую характеристику. Значения как бы охватываются пламенем нового движения, движения в процессах деятельности и сознания конкретных индивидов. В этом новом движении происходит удивительное событие, а именно возвращение абстракций значения к той реальной действительности, от которой в свое время значение было отвлечено, отторгнуто и начало свое самостоятельное движение в истории языка, истории общества, культуры и науки.
Однако, если вернуться к их существованию в процессах деятельности и сознания индивидов, значения не движутся по историческому пути, по пути нисхождения от абстракции ко все большей конкретности и, наконец, к породившему их предмету. Того предметного мира, который породил первые значения, уже, наверное, и не существует. Он умер, изменился, трансформировался, как умерли наши отдаленные предки, произведшие первые значения, и как трансформировались сами люди – не в смысле морфологии, а в общественных отношениях. Это другой путь. Эта сторона движения значений в сознании конкретных индивидов состоит в «возвращении» их к предметности мира с помощью той чувственной ткани, о которой шла речь выше.