Страница:
[455]
Эту знаменательную беседу, точнее – ее начало и конец, видели приглашенные в тот вечер во дворец дипломаты. Шетарди писал: «По обыкновению, при дворе был прием в этот понедельник, я увидел, что после многочисленных колебаний правительница, прошедшая во внутренние покои, велела позвать туда принцессу Елизавету, и лицо последней, по возвращении, казалось расстроенным вследствие только что происшедшего между ними разговора. Моей первой заботой по возвращении как можно раньше домой было предупредить доверенное лицо (вероятно, Лестока. – Е. А.),чтобы оно явилось ко мне ночью, но эта особа могла прийти только на следующий день и даже довольно поздно. Она сообщила мне, что разговор между двумя принцессами всецело касался меня. Правительница, обрисовав меня в самых мрачных красках, приписала мне множество поступков, для совершения которых мои силы чересчур незначительны… она заявила также, что решилась требовать от короля моего отзыва с поста, но боится в то же время, чтобы кардинал (Флери. – Е. А.)…не потребовал предварительно, чтобы его убедили в тех обвинениях, которые возводились на меня, а это затруднило бы тем сильнее, что здесь не в состоянии представить ни малейшего доказательства против меня». Кроме того, правительница якобы требовала, чтобы Елизавета не принимала Шетарди у себя, но цесаревна ей возражала, требуя официально запретить Шетарди посещать ее дворец. Дамы заспорили, «правительница, оскорбленная таким сопротивлением, приняла тогда высокомерный тон, и принцесса, в свою очередь, повысила до некоторой степени свой голос, но настолько, насколько ей подобало это сделать, на этом они и расстались обе раздраженные до того, что и я это заметил». [456]
Как видно из этого текста, Шетарди был интересен только он сам и разговор вокруг его персоны. Впрочем, может быть, что посланец цесаревны умышленно утаил другие подробности разговора: о письме Совплана, идее ареста Лестока и т. д. Позже, в донесениях уже после переворота, Шетарди сообщал то, что мы встречаем у Манштейна: во время этого разговора правительница сказала о письме из Бреславля с предупреждением о замыслах Елизаветы, «а главное, – продолжала Анна Леопольдовна, – она должна немедленно арестовать хирурга Лестока, правда, она нисколько не верит этому письму, но надеется, что в случае, если помянутый Лесток будет найден виновным, принцесса Елизавета ничего не будет иметь против того, что он будет лишен свободы. Принцесса Елизавета отвечала на эту речь с довольно спокойным и твердым видом заявлениями о верности и возвратилась к прерванной карточной игре. Однако сильное волнение, замеченное на лицах этих двух особ, дало повод подозревать, что беседа должна была касаться обстоятельств крайне важных». [457]
Манштейн довольно точно отразил суть знаменательной беседы. Оценивая ее результаты с точки зрения интересов Анны Леопольдовны, надо отметить, что правительница допустила две ошибки. Во-первых, она выдала Елизавете намерение власти арестовать попавшего под «супсон» (подозрение) Лестока, и, во-вторых, она поверила слезам цесаревны и решила, что вернула тетушку на путь истинный. Это подтвердил на допросе 1742 года Остерман, сказавший, что после встречи и разговора правительницы с цесаревной Анна Леопольдовна «прислала о том ему, помнится, чрез графа Левенвольде, сказать, что (цесаревна) изволила объявить, что (она) о том деле ничего не изволит ведать». Как сообщает Манштейн, «в вечер, предшествовавший революции, супруг ее сказал ей, что он получил новые сведения о поведении царевны Елизаветы, что он тотчас же прикажет расставить на улицах караулы и арестовать Лестока. Великая княгиня не дала ему исполнить этого, ответив, что она считала царевну невинной, что, когда она говорила с нею об ее совещаниях с де ла Шетарди, последняя не смутилась, очень много плакала и убедила ее» в своей невиновности. [458]Доверчивость и та самая искренность, проявления которой Елизавета считала недостатком воспитания правительницы и неумением жить, дорого обошлись Анне… Сама же цесаревна, в отличие от правительницы, жить умела: лгала, притворно плакала, изображала из себя очерненную врагами невинность – и своей цели достигла.
Описание того, что происходило в следующие два дня, у разных авторов расходится в деталях. Манштейн пишет, что, вернувшись к себе, Елизавета рассказала о разговоре с правительницей Лестоку. Тот хотел было собрать всех участников заговора, но было уже поздно и поэтому «дело было отложено до следующей ночи». Утром 24 октября Лесток, явившись к цесаревне, подал ей рисунок. На одной стороне он, как умел, нарисовал Елизавету с венцом на голове, а на другой – ее же в монашеском облачении. Рядом красовались изображения колеса и виселицы. При этом он сказал: «Ваше императорское высочество должны избрать: быть ли вам императрицею или отправиться на заточение в монастырь и видеть, как ваши слуги погибают в казнях». [459]Он убеждал ее долее не медлить, после чего было принято решение действовать на следующую ночь, то есть с 24 на 25 октября. К тому же «Лесток не забыл уведомить об этом всех принадлежавших к их партии».
Сопоставление этого эпизода с записанным аббатом Шарпом рассказом Лестока, которого французский путешественник встретил в ссылке, свидетельствует, что источником эпизода в записках Манштейна является тоже информация, полученная от Лестока, только опальный хирург уточнил, что он вынул из кармана и показал цесаревне «две картинки, нарисованные на скорую руку на игральных картах». Весь рассказ Лестока проникнут самовосхвалением и убеждением, что без него Елизавета не вступила бы на престол, [460]но тем не менее эпизод с картами вполне правдоподобен, в стиле Лестока. Было бы меньше похоже на правду, если бы он сказал, что принес цесаревне Евангелие.
То, что Лесток сыграл во всей этой истории очень важную роль, сомнений не вызывает: у него попросту не было иного выхода. Хирургу – связнику и носителю информации о переговорах с французским посланником – в случае провала заговора грозила наибольшая опасность: Елизавету бы никто не пытал, Шетарди выслали бы за границу, а на дыбу в Петропавловской крепости попал бы именно Лесток, да еще Воронцов. Оказаться в лапах генерала Ушакова для лекаря цесаревны означало смерть. Неслучайно во время встречи Нолькена с Лестоком в конце мая 1741 года хирург признался, что «чувствует, что наказание кнутом заставило бы его во всем признаться», [461]что он, кстати, и подтвердил через семь лет, когда попал-таки в застенок и после нескольких ударов кнута сразу же выложил всё, что от него требовали. Поэтому Лесток действительно должен был прилагать максимальные усилия для организации переворота.
Но Елизавета пока еще не приняла окончательного решения и испытывала понятные колебания. Это видно из рассказанного Манштейном, да и комментатор мемуаров Миниха писал: «Принцесса была в страхе и нерешимости, и Лестоку стоило немало труда вдохнуть в нее мужество». [462]То, что Елизавета страшно нервничала, явствует и из донесений Шетарди. Отразилось это и в содержании циркуляра для русских дипломатов, разосланного Коллегией иностранных дел сразу же после переворота. В нем сказано, что на совещании со своими сподвижниками, которые предлагали захватить дворец силами гренадерской роты, Елизавета «изволила с воздыханием сердца молвить»: «Я сама знаю, что без такова порядку ничто благополучно нам успеет не токмо ротою, но целым полком храбрейших воинов, но еще надлежит и сие тонком умом рассудить, как ужасно и трепетно со обеих сторон сие, понеже и там гауптвахта не мала, в чем я опасна, чтоб сим случаем римские гистории обновлены и протчих государств неблагополучия в таковых претензиях». Иначе говоря, судя по циркуляру, гуманная Елизавета опасалась большого кровопролития, напоминающего ужасные перевороты времен Древнего Рима. Но тут ее сподвижник М. И. Воронцов якобы воззвал к ее отваге, «которой не сыскать ни в ком, кроме крови Петра Великого». [463]Это будто бы и решило дело.
На самом же деле цесаревна колебалась, думая в первую очередь о себе, и опасалась неизбежного в этой ситуации риска. С одной стороны, логика происходящего требовала от нее немедленных, решительных действий, а с другой – так удачно убедив правительницу во время памятной беседы в своей невиновности, она тем самым получила индульгенцию и могла жить спокойно. А решиться на переворот – это не каждому дано. Это как прыгать ночью в омут – то ли выплывешь, то ли утонешь!
Но Лесток и вся крошечная «партия цесаревны» событиями 23 ноября (беседой цесаревны с правительницей) была поставлена в безвыходное положение – можно было ожидать арестов, а значит, следовало немедленно выступать. Для них заговор прошел «точку невозврата», когда назад уже не отыграешь. К тому же, как известно, среди мятежников не было ни одного офицера, и в этом состояла острота момента: захват власти по необходимости должна была возглавить сама цесаревна, дочь Петра Великого, – ведь за хирургом или камер-юнкером солдаты не пойдут. Ее личного участия в перевороте нужно было добиться любой ценой.
Люди, замыслившие преступление, невольно становятся заложниками друг друга – об этом ярко свидетельствует история елизаветинского переворота. В «Кратком донесении» Шетарди пишет, что Елизавета выехала из своего дворца в сопровождении Воронцова, Лестока, Шварца «и семи избранных гренадер». Что это за гренадеры и как они тут появились? 25 ноября, за три дня до «Краткого донесения», Шетарди описывает событие, не попавшее ни в его «Краткое донесение», ни в его же «Реляцию о перевороте, происшедшем в России 6 декабря 1741 года», предназначенную для публикации в газетах. Этот эпизод как-то ускользал от внимания исследователей, возможно, из-за легкой неточности или многозначности перевода.
Итак, 25 ноября, то есть в день победы Елизаветы, Шетарди писал, что «гренадеры Преображенского полка не были бы поставлены в необходимость торопитьпринцессу… если бы не было дано приказа во вторник, после полудня, всем гвардейским полкам быть наготове к выступлению в Финляндию». И далее: «Семеро из этих гренадер явились во вторник (то есть 24 ноября. – Е. А.)между одиннадцатью часами и полуночью к принцессе. Они объяснили ей, что они накануне своего выступления, что не будут более в состоянии служить ей, и она останется полностью во власти своих врагов и поэтому нельзя терять ни минуты, и что они поведут ее, если она сама не послушается их доводов». Смысл последней фразы («…et gu'ils allaient l'amener, [464]si elle ne se rendait pas d'elle-meme a leurs representations») не предполагает, что у цесаревны был выбор, и гренадеры, в сущности, угрожали Елизавете насильно взять ее с собой.
Если Шетарди не придумал эту историю, то мы можем понять, что значит связаться с преторианской солдатней, затевать солдатский бунт. Участники его, понимая, что отступать им некуда, готовы были силой тащить цесаревну во дворец как знамя будущего успеха или как заложницу на случай провала всей авантюры, чтобы свалить всю вину на нее. После этой угрозы цесаревна спросила у солдат, может ли она на них положиться (это похоже на вопрос испуганной заложницы: ребята, а вы меня не выдадите?). Уверившись в их надежности, продолжает Шетарди, «она более не колебалась, села в сани своего камер-юнкера» и, сопровождаемая Воронцовым, Лестоком и Шмидтом, отправилась в казармы преображенцев. [465]В «Кратком донесении» Шетарди об этом же эпизоде сказано так: полученный указ о выступлении гвардии «решил момент наступления переворота потому, что все средства и всякая надежда были бы потеряны для принцессы Елизаветы, если бы она не решилась действовать в ту же ночь, именно это и было без труда разъясненоей незначительным числом верных лиц, находившихся близ нее в эту критическую минуту». В «Реляции» же французского посла для парижской полиции и прессы эта мысль выражена еще короче: сторонники цесаревны «добилисьтого, что она решилась выполнить свой замысел…» и в сопровождении известной троицы «и семи гренадеров села в сани в час пополуночи». В донесении же Шетарди от 30 ноября мы читаем: «Тогда семь гренадеров Преображенского полка пришли уведомить о том (отправке гвардии на войну. – Е. А.)ночью принцессу, умоляяее немедленно воспользоваться их услугами». [466]
Наконец, еще в одном донесении Шетарди, полученном в Версале 17 декабря, говорилось: «В ночь с 5 на 6 декабря (с 24 на 25 ноября старого стиля. – Е. А.)одиннадцать солдат лейб-гвардии Преображенского полка явились к принцессе Елизавете и сказали ей, что пора приводить в исполнение заговор, составившийся несколько времени тому назад в ее пользу, что полк, на который она рассчитывала, получил приказ отправляться в Финляндию, и если он повинуется, то принцесса очутится во власти своих врагов, а если откажется идти, то рискует этим выдать ее тайну». После этого «тотчас же принцесса Елизавета приняла решение». [467]
Есть и еще один любопытный эпизод, до конца не выясненный в литературе. Сразу же после разговора правительницы и Елизаветы вечером 23 ноября Шетарди дал знать «доверенному лицу» цесаревны (то есть Лестоку), чтобы тот явился ночью, но он не пришел и появился только на следующий день, то есть во вторник 24 ноября, «и даже довольно поздно». Лесток рассказал о содержании беседы правительницы и цесаревны во дворце, после чего посланник высказал ему те соображения, которые пришли ему в голову совсем незадолго до этого и о чем уже сказано выше: «Основой партии служат народ и солдаты, и лишь после того, как они начнут дело, если не сказать, что окончат его, лишь тогда лица с известным положением и офицеры, преданные принцессе, в состоянии будут выразить свои чувства». По мнению Шетарди, самое печальное заключалось в том, что у Елизаветы явно «нет, по крайней мере, хоть нескольких лиц для руководства толпой».
Несмотря на возражения Лестока (вероятно, опять о том, что «партия» цесаревны велика и могущественна), посол решил добиться определенности пусть даже с солдатским бунтом – назначить дату выступления и скоординировать ее с действиями шведов («чтобы помочь, по крайней мере, этим храбрым гренадерам, а также ради славы принцессы назначим момент для начала действий, чтобы Швеция, на основании заявления из Стокгольма, которое будет сделано от имени короля, стала действовать со своей стороны»). Лесток после этого отправился к Елизавете и довольно быстро вернулся к Шетарди. Но он принес не тот ответ, которого ожидал посланник: вместо разговора о дате выступления Лесток стал просить для цесаревны в долг денег, которые, оказывается, истощились до того, что у нее не было и трех сотен рублей. [468]
Почему Лесток скрыл от Шетарди намерение «партии Елизаветы» выступить этой же ночью и зачем так срочно ей понадобились деньги? На первую часть вопроса нет определенного ответа: либо у заговорщиков еще ничего не было решено, либо от «верного друга» решили из осторожности все-таки скрыть истинную дату выступления. Может быть, в этом проявились характерные для будущей императрицы скрытность и пугливость, равно как и ее известная нерешительность. И отсюда вытекает ответ на вторую часть вопроса: деньги срочно были нужны на подкуп солдат – участников будущего переворота. Другой вопрос: получило ли «доверенное лицо» от посла деньги? Мы еще к этому вернемся. Думаю, что комментатор мемуаров Миниха пишет как раз об этом случае: «В одиннадцать вечера (вспомним из донесения Шетарди: на следующий день, то есть 24 ноября, „и даже довольно поздно“. – Е. А.)он (Лесток. – Е. А.)отправился к маркизу де ла Шетарди, чтобы взять у него денег, но при этом не открыл ему своих настоящих намерений». [469]
В «Кратком донесении» о перевороте в Версаль, написанном по горячим следам совершившегося (точнее – 28 ноября), Шетарди неточно передает всю эту историю, смещая события по времени. По его версии, после разговора Елизаветы с правительницей, «в тот же вечер», то есть 23 ноября, гвардейцы получили приказ в двадцать четыре часа выступить к Выборгу, навстречу неприятелю. Это-де означало провал всего плана, и «незначительное число верных ей людей» поспешили разъяснить это Елизавете. «Итак, было решено, что проект будет выполнен в ту же ночь» (получается, что в ночь с 23 на 24 ноября. – Е. А.).Лесток и Шварц отправились в казармы преображенцев, вызвали наиболее преданных (надо полагать, и подкупленных. – Е. А.)двадцать гренадер, «чтобы те внимательно следили за всем происходящим, в то время как сами, пользуясь темнотою ночи, подготовляли все к моменту решительных действий. Принцесса Елизавета, надев кирасу под обыкновенное платье, заперлась в своей молельне и молилась, в то время как Лесток и Шварц вернулись известить ее, что всё готово, но усердие, с которым она молилась, помешало ей отвечать на первый их зов. Минуту спустя Лесток вошел и повторил ей, что мгновения дороги, тогда она встала и, глядя на своих ревностных слуг с ясным и доверчивым видом, говорившем о ее мужестве, сказала: „Едем!“ – и села в свои сани в сопровождении Воронцова, Лестока, Шварца и семи избранных гренадер».
Итак, Шетарди ошибочно приурочил мятеж к ночи с 23 на 24 ноября, когда на самом деле всё произошло на следующую ночь, с 24 на 25 ноября. Непонятно, как он мог бы объяснить Амело расхождение сведений своего «Краткого донесения» 28 ноября с данными своего же донесения 26 ноября о том, что на следующий день после куртага (то есть 24 ноября) к нему приходило от Елизаветы «доверенное лицо» и просило для своей повелительницы денег? Однако, несмотря на все неточности, я привожу рассказ о перевороте в редакции Шетарди, исходя из того, что посланник был человеком не посторонним в этом деле и, вероятно, описывал всё со слов непосредственных участников переворота, радостно повествовавших о событии своему «верному другу» за бокалом вина из дворцового винного погреба, к которому они теперь получили неограниченный доступ. После таких возлияний перепутать дни, сместить события немудрено. Но в этом рассказе есть живые детали (чего стоят только суета и нетерпение Лестока), лирика (ясный и доверчивый взгляд Елизаветы) и немного вранья: с трудом можно вообразить, как довольно упитанная дама надевает пудовую кавалерийскую кирасу «под обыкновенное платье» того времени, после чего еще долго молится.
Кстати, из этого рассказа «растут ноги» и знаменитой легенды о том, как Елизавета, горячо молясь Богу в ту ночь, дала обет «никогда не подписывать смертных приговоров». [470]Так это или нет, мы не знаем, но то, что императрица Елизавета Петровна за всё свое 20-летнее царствование не утвердила ни одного смертного приговора, – непреложный факт.
На следующий день, 24 ноября, Лесток стал уговаривать колебавшуюся цесаревну решиться на переворот (эпизод с рисунками на картах), а полученные в тот день сведения о приказе вывести гвардию из Петербурга окончательно подстегнули заговорщиков и Елизавету. Тогда было решено действовать ближайшей ночью. Лесток и Шварц отправились в Преображенские казармы предупредить об этом своих единомышленников во главе с Грюнштейном. По данным И. В. Курукина, один из гренадер, Петр Сурин, в тот же день ходил во дворец договариваться с семеновцами, дежурившими эту неделю в карауле. Он сообщил солдату Степану Карцеву, что «в сию нощь будет во дворце государыня цесаревна». [471]Вообще-то, в обращении заговорщиков к семеновцам был большой риск – их командиром был популярный в полку генералиссимус Антон Ульрих; к тому же мы помним, что Миних спешил арестовать Бирона в ночь на 9 ноября 1740 года именно потому, что «его» преображенцы несли караул во дворце последний день и их должен был сменить другой гвардейский полк. Возможно, заговорщики решили пренебречь ожиданием своей смены потому, что не 23-го (как у Шетарди), а именно 24 ноября гвардия получила приказ выступать на войну. [472]Заговорщики наблюдали и за тем, что происходило во дворце: комментатор труда Миниха писал, что Лесток в полночь 24 ноября «узнал через своих шпионов, что во дворце все успокоилось и что там находится только обыкновенный караул». [473]
Успокоились обитатели Зимнего дворца, скорее всего, к полуночи. 24 ноября в доме Головкина был бал по случаю дня рождения супруги кабинет-министра графини Екатерины Ивановны Головкиной, урожденной Салтыковой. Наверняка на празднике была правительница, которой графиня приходилась двоюродной теткой (рождена от сестры царицы Прасковьи Федоровны). Возможно, на празднике присутствовала и Елизавета – ее отсутствие после исторического куртага 23 ноября показалось бы странным, да и присмотреть за правительницей было нелишне – а вдруг Анна Леопольдовна вернулась бы во дворец позже и удар заговорщиков пришелся бы в пустоту… Но это лишь предположения.
А что же с деньгами для заговорщиков? Это остается неясным по вине путаника Шетарди! И. В. Курукин, ссылаясь на донесение Шетарди от 26 ноября (7 декабря по новому стилю) 1741 года, пишет, что вечером 24 ноября Лесток встретился в доме знакомого купца с посланцем Шетарди и получил от него 2 тысячи рублей для раздачи солдатам. [474]Однако из донесения Шетарди за это число следует, что пришедшее к нему 24 ноября «доверенное лицо» Елизаветы денег не получило. Заканчивая описание того эпизода, в котором Лесток просил у него денег для поиздержавшейся цесаревны, Шетарди рассказывает, что пообещал вручить эту сумму «завтра, при наступлении сумерек (то есть вечером 25 ноября. – Е. А.),в обычном месте, где мы передавали друг другу наши записки». Далее же Шетарди сообщает, что «эта предосторожность стала излишней, и мне не пришлось даже подвергаться необходимости одалживать эти деньги. Я мог тем более избегнуть этой необходимости, что принцесса Елизавета, проходя перед моим домом в половине первого пополуночи, по пути в казармы, была так внимательна и известила меня о том, что она стремится к славе», [475]– то есть этой ночью с 24 на 25 ноября Елизавета вступила на российский престол. Если бы Шетарди передал Лестоку деньги через кавалера своей свиты в доме купца или «в обычном месте», то наверняка написал бы об этом в донесении. Так что, скорее всего, заговорщикам пришлось действовать без французских денег.
И вот (возможно – вернувшись с бала у Головкиных поздно вечером) Елизавета собралась выступить: прилежно помолилась (причем ее поторапливал Лесток), села в сани и поехала… Согласно Манштейну, перед выходом Елизавета надела кирасу, но комментатор Миниха дает более правдоподобную версию: «Наконец, она воодушевилась, надела на себя, по убеждению Лестока, орден Святой Екатерины и, принеся перед образом Богородицы горячую молитву и обеты, села в сани» [476]и отправилась в «путь своей славы».
Вернемся к тому моменту в описании переворота, когда Елизавета, помолясь Богу за успех предстоящего неправедного дела, вышла к своим гнусным сообщникам (или, учитывая конечный результат акции, – к своим славным сподвижникам) и села в сани. Манштейн пишет, что в полночь Елизавета, в сопровождении Воронцова и Лестока, отправилась в казармы Преображенского полка, 30 человек солдат которого были с ней в заговоре. Они собрали до трехсот солдат и унтер-офицеров, и «царевна объявила им в немногих словах свое намерение и требовала их помощи; все согласились жертвовать собой для нее». По сведениям Шетарди (в его «Кратком донесении»), помимо кирасы, Елизавета держала в прекрасных своих руках эспантон. [477]Солдаты арестовали дежурного офицера Гревса, присягнули царевне на подданство, «она приняла над ними начальство (это-то для солдат было важнее всего. –
Эту знаменательную беседу, точнее – ее начало и конец, видели приглашенные в тот вечер во дворец дипломаты. Шетарди писал: «По обыкновению, при дворе был прием в этот понедельник, я увидел, что после многочисленных колебаний правительница, прошедшая во внутренние покои, велела позвать туда принцессу Елизавету, и лицо последней, по возвращении, казалось расстроенным вследствие только что происшедшего между ними разговора. Моей первой заботой по возвращении как можно раньше домой было предупредить доверенное лицо (вероятно, Лестока. – Е. А.),чтобы оно явилось ко мне ночью, но эта особа могла прийти только на следующий день и даже довольно поздно. Она сообщила мне, что разговор между двумя принцессами всецело касался меня. Правительница, обрисовав меня в самых мрачных красках, приписала мне множество поступков, для совершения которых мои силы чересчур незначительны… она заявила также, что решилась требовать от короля моего отзыва с поста, но боится в то же время, чтобы кардинал (Флери. – Е. А.)…не потребовал предварительно, чтобы его убедили в тех обвинениях, которые возводились на меня, а это затруднило бы тем сильнее, что здесь не в состоянии представить ни малейшего доказательства против меня». Кроме того, правительница якобы требовала, чтобы Елизавета не принимала Шетарди у себя, но цесаревна ей возражала, требуя официально запретить Шетарди посещать ее дворец. Дамы заспорили, «правительница, оскорбленная таким сопротивлением, приняла тогда высокомерный тон, и принцесса, в свою очередь, повысила до некоторой степени свой голос, но настолько, насколько ей подобало это сделать, на этом они и расстались обе раздраженные до того, что и я это заметил». [456]
Как видно из этого текста, Шетарди был интересен только он сам и разговор вокруг его персоны. Впрочем, может быть, что посланец цесаревны умышленно утаил другие подробности разговора: о письме Совплана, идее ареста Лестока и т. д. Позже, в донесениях уже после переворота, Шетарди сообщал то, что мы встречаем у Манштейна: во время этого разговора правительница сказала о письме из Бреславля с предупреждением о замыслах Елизаветы, «а главное, – продолжала Анна Леопольдовна, – она должна немедленно арестовать хирурга Лестока, правда, она нисколько не верит этому письму, но надеется, что в случае, если помянутый Лесток будет найден виновным, принцесса Елизавета ничего не будет иметь против того, что он будет лишен свободы. Принцесса Елизавета отвечала на эту речь с довольно спокойным и твердым видом заявлениями о верности и возвратилась к прерванной карточной игре. Однако сильное волнение, замеченное на лицах этих двух особ, дало повод подозревать, что беседа должна была касаться обстоятельств крайне важных». [457]
Манштейн довольно точно отразил суть знаменательной беседы. Оценивая ее результаты с точки зрения интересов Анны Леопольдовны, надо отметить, что правительница допустила две ошибки. Во-первых, она выдала Елизавете намерение власти арестовать попавшего под «супсон» (подозрение) Лестока, и, во-вторых, она поверила слезам цесаревны и решила, что вернула тетушку на путь истинный. Это подтвердил на допросе 1742 года Остерман, сказавший, что после встречи и разговора правительницы с цесаревной Анна Леопольдовна «прислала о том ему, помнится, чрез графа Левенвольде, сказать, что (цесаревна) изволила объявить, что (она) о том деле ничего не изволит ведать». Как сообщает Манштейн, «в вечер, предшествовавший революции, супруг ее сказал ей, что он получил новые сведения о поведении царевны Елизаветы, что он тотчас же прикажет расставить на улицах караулы и арестовать Лестока. Великая княгиня не дала ему исполнить этого, ответив, что она считала царевну невинной, что, когда она говорила с нею об ее совещаниях с де ла Шетарди, последняя не смутилась, очень много плакала и убедила ее» в своей невиновности. [458]Доверчивость и та самая искренность, проявления которой Елизавета считала недостатком воспитания правительницы и неумением жить, дорого обошлись Анне… Сама же цесаревна, в отличие от правительницы, жить умела: лгала, притворно плакала, изображала из себя очерненную врагами невинность – и своей цели достигла.
Описание того, что происходило в следующие два дня, у разных авторов расходится в деталях. Манштейн пишет, что, вернувшись к себе, Елизавета рассказала о разговоре с правительницей Лестоку. Тот хотел было собрать всех участников заговора, но было уже поздно и поэтому «дело было отложено до следующей ночи». Утром 24 октября Лесток, явившись к цесаревне, подал ей рисунок. На одной стороне он, как умел, нарисовал Елизавету с венцом на голове, а на другой – ее же в монашеском облачении. Рядом красовались изображения колеса и виселицы. При этом он сказал: «Ваше императорское высочество должны избрать: быть ли вам императрицею или отправиться на заточение в монастырь и видеть, как ваши слуги погибают в казнях». [459]Он убеждал ее долее не медлить, после чего было принято решение действовать на следующую ночь, то есть с 24 на 25 октября. К тому же «Лесток не забыл уведомить об этом всех принадлежавших к их партии».
Сопоставление этого эпизода с записанным аббатом Шарпом рассказом Лестока, которого французский путешественник встретил в ссылке, свидетельствует, что источником эпизода в записках Манштейна является тоже информация, полученная от Лестока, только опальный хирург уточнил, что он вынул из кармана и показал цесаревне «две картинки, нарисованные на скорую руку на игральных картах». Весь рассказ Лестока проникнут самовосхвалением и убеждением, что без него Елизавета не вступила бы на престол, [460]но тем не менее эпизод с картами вполне правдоподобен, в стиле Лестока. Было бы меньше похоже на правду, если бы он сказал, что принес цесаревне Евангелие.
То, что Лесток сыграл во всей этой истории очень важную роль, сомнений не вызывает: у него попросту не было иного выхода. Хирургу – связнику и носителю информации о переговорах с французским посланником – в случае провала заговора грозила наибольшая опасность: Елизавету бы никто не пытал, Шетарди выслали бы за границу, а на дыбу в Петропавловской крепости попал бы именно Лесток, да еще Воронцов. Оказаться в лапах генерала Ушакова для лекаря цесаревны означало смерть. Неслучайно во время встречи Нолькена с Лестоком в конце мая 1741 года хирург признался, что «чувствует, что наказание кнутом заставило бы его во всем признаться», [461]что он, кстати, и подтвердил через семь лет, когда попал-таки в застенок и после нескольких ударов кнута сразу же выложил всё, что от него требовали. Поэтому Лесток действительно должен был прилагать максимальные усилия для организации переворота.
Но Елизавета пока еще не приняла окончательного решения и испытывала понятные колебания. Это видно из рассказанного Манштейном, да и комментатор мемуаров Миниха писал: «Принцесса была в страхе и нерешимости, и Лестоку стоило немало труда вдохнуть в нее мужество». [462]То, что Елизавета страшно нервничала, явствует и из донесений Шетарди. Отразилось это и в содержании циркуляра для русских дипломатов, разосланного Коллегией иностранных дел сразу же после переворота. В нем сказано, что на совещании со своими сподвижниками, которые предлагали захватить дворец силами гренадерской роты, Елизавета «изволила с воздыханием сердца молвить»: «Я сама знаю, что без такова порядку ничто благополучно нам успеет не токмо ротою, но целым полком храбрейших воинов, но еще надлежит и сие тонком умом рассудить, как ужасно и трепетно со обеих сторон сие, понеже и там гауптвахта не мала, в чем я опасна, чтоб сим случаем римские гистории обновлены и протчих государств неблагополучия в таковых претензиях». Иначе говоря, судя по циркуляру, гуманная Елизавета опасалась большого кровопролития, напоминающего ужасные перевороты времен Древнего Рима. Но тут ее сподвижник М. И. Воронцов якобы воззвал к ее отваге, «которой не сыскать ни в ком, кроме крови Петра Великого». [463]Это будто бы и решило дело.
На самом же деле цесаревна колебалась, думая в первую очередь о себе, и опасалась неизбежного в этой ситуации риска. С одной стороны, логика происходящего требовала от нее немедленных, решительных действий, а с другой – так удачно убедив правительницу во время памятной беседы в своей невиновности, она тем самым получила индульгенцию и могла жить спокойно. А решиться на переворот – это не каждому дано. Это как прыгать ночью в омут – то ли выплывешь, то ли утонешь!
Но Лесток и вся крошечная «партия цесаревны» событиями 23 ноября (беседой цесаревны с правительницей) была поставлена в безвыходное положение – можно было ожидать арестов, а значит, следовало немедленно выступать. Для них заговор прошел «точку невозврата», когда назад уже не отыграешь. К тому же, как известно, среди мятежников не было ни одного офицера, и в этом состояла острота момента: захват власти по необходимости должна была возглавить сама цесаревна, дочь Петра Великого, – ведь за хирургом или камер-юнкером солдаты не пойдут. Ее личного участия в перевороте нужно было добиться любой ценой.
Люди, замыслившие преступление, невольно становятся заложниками друг друга – об этом ярко свидетельствует история елизаветинского переворота. В «Кратком донесении» Шетарди пишет, что Елизавета выехала из своего дворца в сопровождении Воронцова, Лестока, Шварца «и семи избранных гренадер». Что это за гренадеры и как они тут появились? 25 ноября, за три дня до «Краткого донесения», Шетарди описывает событие, не попавшее ни в его «Краткое донесение», ни в его же «Реляцию о перевороте, происшедшем в России 6 декабря 1741 года», предназначенную для публикации в газетах. Этот эпизод как-то ускользал от внимания исследователей, возможно, из-за легкой неточности или многозначности перевода.
Итак, 25 ноября, то есть в день победы Елизаветы, Шетарди писал, что «гренадеры Преображенского полка не были бы поставлены в необходимость торопитьпринцессу… если бы не было дано приказа во вторник, после полудня, всем гвардейским полкам быть наготове к выступлению в Финляндию». И далее: «Семеро из этих гренадер явились во вторник (то есть 24 ноября. – Е. А.)между одиннадцатью часами и полуночью к принцессе. Они объяснили ей, что они накануне своего выступления, что не будут более в состоянии служить ей, и она останется полностью во власти своих врагов и поэтому нельзя терять ни минуты, и что они поведут ее, если она сама не послушается их доводов». Смысл последней фразы («…et gu'ils allaient l'amener, [464]si elle ne se rendait pas d'elle-meme a leurs representations») не предполагает, что у цесаревны был выбор, и гренадеры, в сущности, угрожали Елизавете насильно взять ее с собой.
Если Шетарди не придумал эту историю, то мы можем понять, что значит связаться с преторианской солдатней, затевать солдатский бунт. Участники его, понимая, что отступать им некуда, готовы были силой тащить цесаревну во дворец как знамя будущего успеха или как заложницу на случай провала всей авантюры, чтобы свалить всю вину на нее. После этой угрозы цесаревна спросила у солдат, может ли она на них положиться (это похоже на вопрос испуганной заложницы: ребята, а вы меня не выдадите?). Уверившись в их надежности, продолжает Шетарди, «она более не колебалась, села в сани своего камер-юнкера» и, сопровождаемая Воронцовым, Лестоком и Шмидтом, отправилась в казармы преображенцев. [465]В «Кратком донесении» Шетарди об этом же эпизоде сказано так: полученный указ о выступлении гвардии «решил момент наступления переворота потому, что все средства и всякая надежда были бы потеряны для принцессы Елизаветы, если бы она не решилась действовать в ту же ночь, именно это и было без труда разъясненоей незначительным числом верных лиц, находившихся близ нее в эту критическую минуту». В «Реляции» же французского посла для парижской полиции и прессы эта мысль выражена еще короче: сторонники цесаревны «добилисьтого, что она решилась выполнить свой замысел…» и в сопровождении известной троицы «и семи гренадеров села в сани в час пополуночи». В донесении же Шетарди от 30 ноября мы читаем: «Тогда семь гренадеров Преображенского полка пришли уведомить о том (отправке гвардии на войну. – Е. А.)ночью принцессу, умоляяее немедленно воспользоваться их услугами». [466]
Наконец, еще в одном донесении Шетарди, полученном в Версале 17 декабря, говорилось: «В ночь с 5 на 6 декабря (с 24 на 25 ноября старого стиля. – Е. А.)одиннадцать солдат лейб-гвардии Преображенского полка явились к принцессе Елизавете и сказали ей, что пора приводить в исполнение заговор, составившийся несколько времени тому назад в ее пользу, что полк, на который она рассчитывала, получил приказ отправляться в Финляндию, и если он повинуется, то принцесса очутится во власти своих врагов, а если откажется идти, то рискует этим выдать ее тайну». После этого «тотчас же принцесса Елизавета приняла решение». [467]
Есть и еще один любопытный эпизод, до конца не выясненный в литературе. Сразу же после разговора правительницы и Елизаветы вечером 23 ноября Шетарди дал знать «доверенному лицу» цесаревны (то есть Лестоку), чтобы тот явился ночью, но он не пришел и появился только на следующий день, то есть во вторник 24 ноября, «и даже довольно поздно». Лесток рассказал о содержании беседы правительницы и цесаревны во дворце, после чего посланник высказал ему те соображения, которые пришли ему в голову совсем незадолго до этого и о чем уже сказано выше: «Основой партии служат народ и солдаты, и лишь после того, как они начнут дело, если не сказать, что окончат его, лишь тогда лица с известным положением и офицеры, преданные принцессе, в состоянии будут выразить свои чувства». По мнению Шетарди, самое печальное заключалось в том, что у Елизаветы явно «нет, по крайней мере, хоть нескольких лиц для руководства толпой».
Несмотря на возражения Лестока (вероятно, опять о том, что «партия» цесаревны велика и могущественна), посол решил добиться определенности пусть даже с солдатским бунтом – назначить дату выступления и скоординировать ее с действиями шведов («чтобы помочь, по крайней мере, этим храбрым гренадерам, а также ради славы принцессы назначим момент для начала действий, чтобы Швеция, на основании заявления из Стокгольма, которое будет сделано от имени короля, стала действовать со своей стороны»). Лесток после этого отправился к Елизавете и довольно быстро вернулся к Шетарди. Но он принес не тот ответ, которого ожидал посланник: вместо разговора о дате выступления Лесток стал просить для цесаревны в долг денег, которые, оказывается, истощились до того, что у нее не было и трех сотен рублей. [468]
Почему Лесток скрыл от Шетарди намерение «партии Елизаветы» выступить этой же ночью и зачем так срочно ей понадобились деньги? На первую часть вопроса нет определенного ответа: либо у заговорщиков еще ничего не было решено, либо от «верного друга» решили из осторожности все-таки скрыть истинную дату выступления. Может быть, в этом проявились характерные для будущей императрицы скрытность и пугливость, равно как и ее известная нерешительность. И отсюда вытекает ответ на вторую часть вопроса: деньги срочно были нужны на подкуп солдат – участников будущего переворота. Другой вопрос: получило ли «доверенное лицо» от посла деньги? Мы еще к этому вернемся. Думаю, что комментатор мемуаров Миниха пишет как раз об этом случае: «В одиннадцать вечера (вспомним из донесения Шетарди: на следующий день, то есть 24 ноября, „и даже довольно поздно“. – Е. А.)он (Лесток. – Е. А.)отправился к маркизу де ла Шетарди, чтобы взять у него денег, но при этом не открыл ему своих настоящих намерений». [469]
В «Кратком донесении» о перевороте в Версаль, написанном по горячим следам совершившегося (точнее – 28 ноября), Шетарди неточно передает всю эту историю, смещая события по времени. По его версии, после разговора Елизаветы с правительницей, «в тот же вечер», то есть 23 ноября, гвардейцы получили приказ в двадцать четыре часа выступить к Выборгу, навстречу неприятелю. Это-де означало провал всего плана, и «незначительное число верных ей людей» поспешили разъяснить это Елизавете. «Итак, было решено, что проект будет выполнен в ту же ночь» (получается, что в ночь с 23 на 24 ноября. – Е. А.).Лесток и Шварц отправились в казармы преображенцев, вызвали наиболее преданных (надо полагать, и подкупленных. – Е. А.)двадцать гренадер, «чтобы те внимательно следили за всем происходящим, в то время как сами, пользуясь темнотою ночи, подготовляли все к моменту решительных действий. Принцесса Елизавета, надев кирасу под обыкновенное платье, заперлась в своей молельне и молилась, в то время как Лесток и Шварц вернулись известить ее, что всё готово, но усердие, с которым она молилась, помешало ей отвечать на первый их зов. Минуту спустя Лесток вошел и повторил ей, что мгновения дороги, тогда она встала и, глядя на своих ревностных слуг с ясным и доверчивым видом, говорившем о ее мужестве, сказала: „Едем!“ – и села в свои сани в сопровождении Воронцова, Лестока, Шварца и семи избранных гренадер».
Итак, Шетарди ошибочно приурочил мятеж к ночи с 23 на 24 ноября, когда на самом деле всё произошло на следующую ночь, с 24 на 25 ноября. Непонятно, как он мог бы объяснить Амело расхождение сведений своего «Краткого донесения» 28 ноября с данными своего же донесения 26 ноября о том, что на следующий день после куртага (то есть 24 ноября) к нему приходило от Елизаветы «доверенное лицо» и просило для своей повелительницы денег? Однако, несмотря на все неточности, я привожу рассказ о перевороте в редакции Шетарди, исходя из того, что посланник был человеком не посторонним в этом деле и, вероятно, описывал всё со слов непосредственных участников переворота, радостно повествовавших о событии своему «верному другу» за бокалом вина из дворцового винного погреба, к которому они теперь получили неограниченный доступ. После таких возлияний перепутать дни, сместить события немудрено. Но в этом рассказе есть живые детали (чего стоят только суета и нетерпение Лестока), лирика (ясный и доверчивый взгляд Елизаветы) и немного вранья: с трудом можно вообразить, как довольно упитанная дама надевает пудовую кавалерийскую кирасу «под обыкновенное платье» того времени, после чего еще долго молится.
Кстати, из этого рассказа «растут ноги» и знаменитой легенды о том, как Елизавета, горячо молясь Богу в ту ночь, дала обет «никогда не подписывать смертных приговоров». [470]Так это или нет, мы не знаем, но то, что императрица Елизавета Петровна за всё свое 20-летнее царствование не утвердила ни одного смертного приговора, – непреложный факт.
* * *
Итак, повторим основные этапы происшедшего. 23 ноября после окончания куртага Елизавета вернулась домой и рассказала о происшедшем Лестоку; тот попытался собрать людей, но все они уже находились по своим квартирам, и тогда выступление решили перенести на следующую ночь, то есть с 24 на 25 ноября. Но поздним вечером или ночью 23 ноября заговорщики все-таки связались с гвардейцами. Это известно из «Краткой реляции» – циркулярной записки русским послам с описанием переворота. Там сказано, что 23 ноября Елизавета послала за участвовавшими в заговоре гренадерами, которые заверили ее в готовности выступить.На следующий день, 24 ноября, Лесток стал уговаривать колебавшуюся цесаревну решиться на переворот (эпизод с рисунками на картах), а полученные в тот день сведения о приказе вывести гвардию из Петербурга окончательно подстегнули заговорщиков и Елизавету. Тогда было решено действовать ближайшей ночью. Лесток и Шварц отправились в Преображенские казармы предупредить об этом своих единомышленников во главе с Грюнштейном. По данным И. В. Курукина, один из гренадер, Петр Сурин, в тот же день ходил во дворец договариваться с семеновцами, дежурившими эту неделю в карауле. Он сообщил солдату Степану Карцеву, что «в сию нощь будет во дворце государыня цесаревна». [471]Вообще-то, в обращении заговорщиков к семеновцам был большой риск – их командиром был популярный в полку генералиссимус Антон Ульрих; к тому же мы помним, что Миних спешил арестовать Бирона в ночь на 9 ноября 1740 года именно потому, что «его» преображенцы несли караул во дворце последний день и их должен был сменить другой гвардейский полк. Возможно, заговорщики решили пренебречь ожиданием своей смены потому, что не 23-го (как у Шетарди), а именно 24 ноября гвардия получила приказ выступать на войну. [472]Заговорщики наблюдали и за тем, что происходило во дворце: комментатор труда Миниха писал, что Лесток в полночь 24 ноября «узнал через своих шпионов, что во дворце все успокоилось и что там находится только обыкновенный караул». [473]
Успокоились обитатели Зимнего дворца, скорее всего, к полуночи. 24 ноября в доме Головкина был бал по случаю дня рождения супруги кабинет-министра графини Екатерины Ивановны Головкиной, урожденной Салтыковой. Наверняка на празднике была правительница, которой графиня приходилась двоюродной теткой (рождена от сестры царицы Прасковьи Федоровны). Возможно, на празднике присутствовала и Елизавета – ее отсутствие после исторического куртага 23 ноября показалось бы странным, да и присмотреть за правительницей было нелишне – а вдруг Анна Леопольдовна вернулась бы во дворец позже и удар заговорщиков пришелся бы в пустоту… Но это лишь предположения.
А что же с деньгами для заговорщиков? Это остается неясным по вине путаника Шетарди! И. В. Курукин, ссылаясь на донесение Шетарди от 26 ноября (7 декабря по новому стилю) 1741 года, пишет, что вечером 24 ноября Лесток встретился в доме знакомого купца с посланцем Шетарди и получил от него 2 тысячи рублей для раздачи солдатам. [474]Однако из донесения Шетарди за это число следует, что пришедшее к нему 24 ноября «доверенное лицо» Елизаветы денег не получило. Заканчивая описание того эпизода, в котором Лесток просил у него денег для поиздержавшейся цесаревны, Шетарди рассказывает, что пообещал вручить эту сумму «завтра, при наступлении сумерек (то есть вечером 25 ноября. – Е. А.),в обычном месте, где мы передавали друг другу наши записки». Далее же Шетарди сообщает, что «эта предосторожность стала излишней, и мне не пришлось даже подвергаться необходимости одалживать эти деньги. Я мог тем более избегнуть этой необходимости, что принцесса Елизавета, проходя перед моим домом в половине первого пополуночи, по пути в казармы, была так внимательна и известила меня о том, что она стремится к славе», [475]– то есть этой ночью с 24 на 25 ноября Елизавета вступила на российский престол. Если бы Шетарди передал Лестоку деньги через кавалера своей свиты в доме купца или «в обычном месте», то наверняка написал бы об этом в донесении. Так что, скорее всего, заговорщикам пришлось действовать без французских денег.
И вот (возможно – вернувшись с бала у Головкиных поздно вечером) Елизавета собралась выступить: прилежно помолилась (причем ее поторапливал Лесток), села в сани и поехала… Согласно Манштейну, перед выходом Елизавета надела кирасу, но комментатор Миниха дает более правдоподобную версию: «Наконец, она воодушевилась, надела на себя, по убеждению Лестока, орден Святой Екатерины и, принеся перед образом Богородицы горячую молитву и обеты, села в сани» [476]и отправилась в «путь своей славы».
Вернемся к тому моменту в описании переворота, когда Елизавета, помолясь Богу за успех предстоящего неправедного дела, вышла к своим гнусным сообщникам (или, учитывая конечный результат акции, – к своим славным сподвижникам) и села в сани. Манштейн пишет, что в полночь Елизавета, в сопровождении Воронцова и Лестока, отправилась в казармы Преображенского полка, 30 человек солдат которого были с ней в заговоре. Они собрали до трехсот солдат и унтер-офицеров, и «царевна объявила им в немногих словах свое намерение и требовала их помощи; все согласились жертвовать собой для нее». По сведениям Шетарди (в его «Кратком донесении»), помимо кирасы, Елизавета держала в прекрасных своих руках эспантон. [477]Солдаты арестовали дежурного офицера Гревса, присягнули царевне на подданство, «она приняла над ними начальство (это-то для солдат было важнее всего. –