Страница:
Анне Леопольдовне было суждено прожить на новом месте меньше двух лет. 27 февраля 1746 года она родила мальчика – принца Алексея. Это был последний, пятый ребенок супругов. Рождение всех этих детей лишь обостряло ненависть Елизаветы к Анне. Ведь согласно указу, подписанному Анной Иоанновной перед смертью, в случае, если Иван «прежде возраста своего и, не оставя по себе законнорожденных наследников, преставится», престол должен был перейти к «первому по нем принцу, брату его от нашей любезной племянницы… Анны и от светлейшего принца Антона Ульриха, а в случае и его преставления» – к другим законным, «из того же супружества рождаемым принцам». Эти дети были принцами и принцессами и, согласно завещанию императрицы Анны Иоанновны, имели прав на престол больше, чем Елизавета. Рождение детей у Анны Леопольдовны и Антона Ульриха тщательно скрывалось от общества и коменданту тюрьмы категорически запрещалось в переписке даже упоминать о детях Анны Леопольдовны, их числе и поле. И хотя правом императрицы Елизаветы Петровны была сила, тем не менее сообщения о рождении очередного потенциального соперника так раздражали императрицу, что, получив из Холмогор известие о появлении на свет принца Алексея, Елизавета, согласно рапорту курьера, бумагу «изволила, прочитав, разодрать».
[511]
По-видимому, женское здоровье 28-летней Анны Леопольдовны было расшатано болезнями и частыми родами. Двое последних родов проходили с большими трудностями – недаром Корф просил прислать в Холмогоры хирургические инструменты. Роды сына Алексея Анна Леопольдовна уже не выдержала: 5 марта, как сообщал в Петербург Гурьев, «принцесса Анна занемогла великою горячкою». Скорее всего, у нее начались послеродовое воспаление и заражение организма, и 7 марта она умерла.
Узнав из донесения Гурьева о смерти Анны Леопольдовны, императрица потребовала от коменданта: «Скажи принцу, чтоб он только писал, какою болезнью умерла, и не упоминал бы о рождении принца». При этом было приложено довольно любезное письмо самой государыни к Антону Ульриху, в котором она требовала «обстоятельного о том известия, какою болезнью принцесса, супруга ваша скончалась». Можно согласиться с мнением М. А. Корфа: собственноручное письмо принца с описанием смерти его супруги было важно для Елизаветы Петровны как «доказательство, что принцесса умерла не насильственно, а своей смертию». [512]Но при этом Гурьев должен был добиться от принца, чтобы тот, описывая смерть жены, не упоминал, что она умерла после родов. С тех пор в официальных документах то, что Анна умерла после родов, скрывалось, а причиной смерти бывшей правительницы выставлялась «огнивица», горячка, некое общее воспаление организма. Впрочем, как часто бывало в России, о принцах и принцессах можно было всё узнать уже на холмогорском базаре, о чем свидетельствуют многочисленные документы из Тайной канцелярии.
Гурьев действовал по инструкции, которую получил еще задолго до смерти Анны. Тело бывшей правительницы было анатомировано доктором Манзе, который составил рапорт «о болезнях оной принцессы после родов осмотренных им при анатомии». [513]10 марта подпоручик Лев Писарев повез тело в Санкт-Петербург, прямо в Александро-Невский монастырь, где срочно готовили место для погребения Анны Леопольдовны. По прибытии в столицу тело вновь было осмотрено докторами, что было сделано с той же целью – устранить возможные слухи о насильственной смерти бывшей правительницы. После этого гроб поставили в церкви, монахи начали читать над ним, а генерал-прокурору Трубецкому было предписано известить публику о смерти Анны Леопольдовны от «огневицы» и о том, что все желающие могут «приходить для прощания к телу принцессы Анны». [514]В официальном извещении о смерти Анны Леопольдовны она была названа «Анной, благоверной принцессою Брауншвейг-Люнебургской». Ни титула правительницы России, ни титула великой княгини за ней не признавалось, равно как и титула императора за ее сыном. В служебных документах чаще всего они упоминались нейтрально: «известные персоны». И вот теперь, после смерти, Анна Леопольдовна для всех стала вновь, как в юности, принцессой.
Хоронили ее не в Петропавловском соборе, а в Александро-Невском монастыре как второстепенного члена семьи Романовых. Панихида и погребение были назначены на восемь часов утра 21 марта 1746 года. В Александро-Невский монастырь съехались все знатнейшие чины государства и их жены – всем хотелось взглянуть на эту женщину, о драматической судьбе которой ходило так много слухов и легенд. Возле гроба Анны стояла императрица Елизавета, а также жена наследника престола Петра Федоровича Екатерина Алексеевна. Императрица плакала – возможно, искренне. Анну Леопольдовну предали земле в Благовещенской церкви. Там уже давно вечным сном спали две другие женщины – вдовствующая царица Прасковья Федоровна и мекленбургская герцогиня Екатерина Ивановна. Так 21 марта 1746 года три женщины, связанные родством и любовью – бабушка, мать и внучка, – соединились навек в одной могиле.
Но история Брауншвейгского семейства на этом не заканчивается, ибо на земле еще оставались жить и страдать дети Анны и ее муж.
Многие факты говорят о том, что разлученный с родителями в четырехлетнем возрасте Иван был нормальным, резвым мальчиком. Из указа Елизаветы охранявшему арестантов в Динамюнде В. Ф. Салтыкову от 11 ноября 1742 года мы узнаем, что двухлетний Иван уже говорил, и высказанное им во время игры с собачкой намерение отсечь голову главному тюремщику семьи, Салтыкову, свидетельствует о многом – прежде всего о несомненно нормальном, даже, может быть, чересчур раннем развитии ребенка. Полковник Чертов, готовивший на Соловках узилище для мальчика, получил инструкцию наблюдать за Иваном, чтобы «в двери не ушел или от резвости в окошко не выскочил». Позже, уже в 1759 году, то есть когда Иван сидел в Шлиссельбурге, офицер Овцын рапортовал, что узник называл себя императором и говорил: «Никого не слушаюсь, разве сама императрица прикажет». Рассказывают также о многочасовой беседе Ивана с Петром III в 1762 году. Когда император спросил экс-императора: «Кто ты таков?», – тот отвечал: «Император Иоанн». «Кто внушил тебе эти мысли?» – продолжал Петр. «Мои родители и солдаты», – отвечал узник, который помнил мать и отца. Он рассказал об офицере Корфе, который был с ним добр и даже разрешал ходить на прогулку. Действительно, мы уже знаем, что Корф был весьма либерален к узникам и всячески им потворствовал.
Всё это означает, что Иван вовсе не был дебилом, идиотом, как его порой изображают. Следовательно, его детство, отрочество, юность, проведенные в холмогорском заточении, были подлинной пыткой, страшным мучением. Вероятно, сидя в темнице, он слышал лишь шумы за стенами своей комнаты, видел только лица своих тюремщиков – начальника охраны и его служителя, которые почему-то называли его Григорием, не отвечали ни на один вопрос, наверняка обращались с ним грубо и бесцеремонно. Сохранилось упоминание о деле по поводу «учиненных человеком его (то есть Миллера. – Е. А.)младенцу продерзостях». Речь шла о пьяном слуге Миллера, который грозился избить тогда уже девятилетнего мальчика и даже приставил к его горлу нож. Вындомский, сменивший уже совсем заскорбевшего Гурьева, был на ножах с подполковником Миллером, охранявшим бывшего императора, и писал на него доносы в Петербург. И одна из повторяемых тем этих доносов – «слабое хранение» младенца-императора Миллером. Солдат охраны докладывал Вындомскому, что, когда он полол на огороде внутри двора капусту, из палаты, в открытое окно из-за спины солдата Семена Зарина, «выглядывая, кричал младенец в то окошко: „Полить-де капусту!“». Позже Вындомский сообщал, что капрал Леонтий Неверов донес ему: когда он рвал в огороде горох, «в окно кричал младенец оному Неверову, называя его: „Не тронь, Неверов, гороху, застрелю!“». [515]
Ясно, что поддерживать полную изоляцию мальчика согласно строгим указам и инструкциям в течение многих лет охрана не могла. Это были простые солдаты, малообразованные офицеры; годами томясь и скучая в Холмогорах, они постепенно забывали строгие указы, не стояли, как предписывал устав, на постах, нарушали дисциплину, пьянствовали. По-видимому, они, вопреки запретам, разговаривали с мальчиком, и от них он многое узнавал о своей жизни. Никто не занимался воспитанием и нравственным совершенствованием Ивана. Общение с солдатами охраны заменяло ему правильное образование, которое в эти годы дети получали у профессионалов, и наверняка это общение не могло восполнить школы и семьи.
Конечно, императрица Елизавета была бы рада узнать, что тело ее юного соперника привезут в Петербург вослед за телом бывшей правительницы. Врач императрицы Лесток авторитетно говорил в феврале 1742 года французскому посланнику Шетарди, что Иван мал не по возрасту и что он «должен неминуемо умереть при первом серьезном нездоровье». Так считали многие. Но природа оказалась гуманнее царицы – она дала младенцу возможность выжить. В 1748 году у восьмилетнего мальчика начались оспа и корь. Комендант, видя всю тяжесть его состояния, запросил Петербург: можно ли допустить к ребенку врача, а если будет умирать, то и священника? Ответ был недвусмысленный: допустить можно, но только монаха и только в последний час для приобщения Святых Тайн. Иначе говоря – не лечить, пусть умирает!
Один из иностранцев передавал рассказ видевшего Ивана Н. И. Панина. Тогда Ивану было больше двадцати лет, он был «очень белокур, даже рыж, роста среднего, очень бел лицом, с орлиным носом, имел большие глаза и заикался. Разум его был поврежден, он говорил, что Иоанн умер, а он же сам – Святой Дух. Он возбуждал к себе сострадание, одет был худо».
О «повреждении разума» скажем чуть ниже особо, а сейчас отметим, что Иван прожил в Холмогорах до начала 1756 года, когда неожиданно, глухой ночью, его – тогда 15-летнего юношу – увезли в Шлиссельбург, а в Холмогорах солдатам и офицерам приказали усилить надзор за Антоном Ульрихом и его детьми: «Смотреть наикрепчайшим образом, чтобы не учинили утечки».
Обстоятельства, сопровождавшие поспешный перевод секретного узника в Шлиссельбург, до сих пор остаются таинственными. Есть все основания связать их с событиями, которые произошли незадолго до этого, летом 1755 года, на русско-польской границе. Там был пойман некто Иван Зубарев, тобольский посадский человек, беглый преступник. Он дал такие показания, что его делом стали заниматься первейшие чины империи. Зубарев рассказал, что он, бежав из-под стражи за границу (он проходил по делу о ложном доносе), оказался в Кёнигсберге. Здесь его пытались завербовать в прусскую армию, а затем он попал в руки известного нам Манштейна, который к этому времени уехал из России и стал генерал-адъютантом короля Фридриха П. Манштейн повез Зубарева в Берлин, а потом в Потсдам. По дороге его познакомили с принцем Фердинандом, братом Антона Ульриха, видным полководцем Фридриха П. Этот принц уговорил его пробраться в Холмогоры и известить Антона Ульриха о том, что весной 1756 года к Архангельску придут «под видом купечества» военные корабли и попытаются «скрасть Ивана Антоновича и отца его». Зубарева якобы познакомили и с капитаном – начальником предстоящей экспедиции.
Зубарев мог многое знать о месте заключения и жизни опальной семьи. Хотя имя Ивана Антоновича было категорически запрещено даже упоминать, о его существовании знали, наверное, все, кому не лень. Холмогоры было место оживленное, торговое. Охрана и служители часто бывали там, покупали припасы, сиживали с приятелями и знакомыми в кабаке. Из самих Холмогор в тюрьму тоже приглашали разных людей – от врачей и священников до портомоек и сапожников. Узникам, их свите, множеству солдат и офицеров требовались разные услуги, и люди, там побывавшие, несмотря на строгие предупреждения, конечно, давали волю языку, рассказывая о жизни арестантов. Было немало любопытных, которые правдами и неправдами пытались удостовериться в правоте слухов и хоть на секунду заглянуть внутрь острога. Известно, что во время прогулок принцев и принцесс в огороде подле пруда с внешней стороны ставилась особая охрана, чтобы гонять от щелей в заборе праздную публику. Не приходится сомневаться, что об узниках Холмогор узнавали иностранцы, во множестве стекавшиеся в Архангельск по торговым делам.
Идея напасть на архиерейский дом в Холмогорах приходила в голову не только Манштейну или Зубареву. В 1746 году гарнизонный прапорщик М. Гончаров донес на сослуживцев, которые якобы задумали похищение и вывоз за море Брауншвейгской фамилии («можно-де с Холмогор гостей свести на корабль и за море, а караул скрасть» [516]). Тогда же намерение выкрасть Ивана Антоновича и его семью высказал в письме в Брауншвейг некий К. Д. Роперс, который даже изложил план похищения с помощью знакомого англичанина, жившего в Архангельске и убежденного, что деньги помогут похитить узников и нейтрализовать охрану архиерейского дома. Известны и другие проекты освобождения Брауншвейгской фамилии. [517]
Так уж получилось, что власти, пытаясь спрятать как можно дальше секретных узников, таскали их по стране, а потом вывезли к одной из оживленных границ России и поселили на столбовой (и единственной) дороге из Москвы в Архангельск с его обширным международным портом. В Архангельск приходили десятки иностранных кораблей, Северная Двина до самых Холмогор была судоходна, архиерейский дом стоял на самом берегу, заборы с годами обветшали, охрана разленилась, погрязла в сварах и пьянстве, томилась от безделья. Словом, подобная операция была вполне осуществима. Думаю, когда в Петербурге осознали этот факт, то схватились за голову.
По замыслу пруссаков Зубарев должен был возбудить к возмущению раскольников, прельщая их именем царя Ивана. Как рассказывал Зубарев, Манштейн говорил ему: «А как-де мы Ивана Антоновича скрадем, то уж тогда чрез… старцев сделаем бунт, чтобы возвести Ивана Антоновича на престол, ибо-де Иван Антонович старую веру любит». Это также был один из распространенных в обществе того времени мифов, которыми обросла жизнь Брауншвейгской семьи в России.
Через два дня этому тобольскому посадскому дал аудиенцию во дворце Сан-Суси сам Фридрих II, якобы наградивший его деньгами и патентом на чин полковника. После этого Манштейн снабдил Зубарева золотом и специальными медалями, которые мог узнать Антон Ульрих, и отправил его в Россию через польскую границу. В Варшаве Зубарев посетил прусского посланника и, заручившись его поддержкой, двинулся через русскую границу, при переходе которой и был схвачен по доносу. Дело в том, что по дороге он остановился в Ветке – пограничном с Россией польском местечке, в котором жили бежавшие из России старообрядцы. Здесь Зубарев и расхвастался о своей секретной миссии. Любопытно, что на вопрос: «Как же-де вы Ивана Антоновича посадите на царство?» – Зубарев дал ответ в стиле Шетарди и Лестока: «Так-та де посадим, как государыня села – нахабом (нахрапом. – Е.А)». [518]
История, рассказанная в Тайной канцелярии Зубаревым, отчаянным авантюристом и проходимцем, загадочна. Наряду с совершенно фантастическими подробностями своего пребывания в Пруссии, он приводит сведения абсолютно достоверные, говорящие о том, что, возможно, сибирский посадский человек побывал-таки в королевском дворце Сан-Суси.
К тому же примечательно, что постоянным героем его рассказов, организатором всей авантюры выступает Манштейн. Это чрезвычайно важно. Как только Елизавета взошла на престол, Манштейн уехал в Пруссию и поступил на королевскую службу. Дело это по тем временам было обычным. Но на этот раз русское правительство настойчиво требовало возвращения Манштейна, а потом суд заочно приговорил его к смертной казни за дезертирство. Между тем бывший адъютант Миниха сделал карьеру у Фридриха, стал его главным советником по русским делам. В 1998 году в брауншвейгском архиве была найдена записка Манштейна 1755 года о допросе некоего русского «сотника», который, по мнению Л. И. Левина, был весьма похож на Зубарева. Во время этой встречи Манштейн пытался споить, точнее задурманить голову русскому авантюристу, угощая его вином, смешанным с водкой, и в разговоре узнать, кто же на самом деле был этот «сотник», и при этом поймать гостя на противоречиях, но тот твердо стоял на своем. Чем кончилось это дело – неизвестно. [519]Есть несомненная перекличка содержания записки Манштейна с допросом Зубарева в Тайной канцелярии. Зубарев показал: «И как он, Зубарев, в тот покой взошел, то оный офицер говорил ему, Зубареву, знаешь ли-де ты этого господина (который, как выше он показал, приехал с ним)? И он, Зубарев, сказал, что этого господина не знает. И оный же офицер говорил: этот-де господин принц дядюшка родной Ивану Антоновичу, который у вас был императором и вы-де присягали, да изменили. Вы-де изменники… И оный же офицер говорил: я-де и сам у вас в службе был при фон-Минихе адъютантом. Я чаю-де слыхал про Манштейна? Я-де Манштейн и служу ныне у его королевского величества генерал-адъютантом. Как-де тебе и про меня не знать? Вить-де ты был в гвардии, вы-то-де и свели Ивана Антоновича и его под арест взяли; а ты-де теперь купцом называешься ложно! Пожалуй-де скажи правду: ты-де конечно был в лейб-компании, а буде не скажешь правду, так тебя здесь будут так мучить, что и в России ты таких мук не видал». [520]
Примечательно, что Зубарев рассказал и о встрече с фельдмаршалом Кейтом, который, как и Манштейн, долго служил в России, а потом тоже перешел на службу к Фридриху. Отбрасывая явные домыслы Зубарева об Иване Антоновиче – «царе старообрядцев», в которых отразились слухи, ходившие в народе о заточенном в темницу императоре, пострадавшем «за старую веру», мы можем предположить, что с помощью Зубарева Фридрих II действительно рассчитывал освободить своих родственников из заточения.
Возможно, что весь этот план был предложен пруссакам самим авантюристом Зубаревым. Один из свидетелей по делу показал, что Зубарев, приехав с товарищами в Кёнигсберг, спросил у прусских солдат, где находится ратуша, а потом сказал: «Прощайте, братцы, запишусь я в жолнеры (солдаты. – Е. А.)и буду просить, чтоб меня повели к самому прусскому королю: мне до него, короля, есть нужда!» Думаю, эта-то нужда и привела Зубарева на аудиенцию в Сан-Суси. Возможно, Манштейн, а за ним и Фридрих II решили рискнуть деньгами – вдруг замысел освободить Брауншвейгскую фамилию и насолить Елизавете осуществится?
Следственные материалы о Зубареве резко обрываются, и нет никаких сведений о приговоре и наказании авантюриста. По одной версии Зубарев умер в 1757 году, по другой (это стало известно уже в наше время) после всех описанных событий в Тобольске всплыл некий дворянин Зубарев и зажил своим домком.
Но можно предположить, что вся эта история была хорошо устроенной провокацией русской разведки. Слухи о симпатиях дворянства к Ивану Антоновичу («Иванушке») достигали ушей Елизаветы, и нельзя исключать, что в ее окружении было решено спровоцировать заграничных родственников опального царя на какие-то действия. А это могло, по мысли властей, заставить проявить себя и сторонников Ивана внутри России. В бумагах Тайной канцелярии сохранилось дело некоего Зимнинского. На допросе он признался, что говорил: «Дай-де Бог страдальцам нашим счастья, и для того многие партии его (Ивана. – Е. А.)держат… а особливо старое дворянство все головою». Известно также, что в Берлин посылали из России какого-то «надежного человека». Всё это наводит на мысль, что Зубарев действовал по заданию властей и потом в награду получил дворянство, которого прежде тщетно добивался.
Из черновика протокола Тайной канцелярии по делу Зубарева следует, что императрица, несмотря на то, что ей был послан доклад о деле Зубарева, никакой резолюции не положила, «что с оным Зубаревым чинить». По мнению Тайной канцелярии, всё сообщенное Зубаревым о его похождениях в Пруссии малодостоверно («за вероятное почесть, а паче в том ему весьма поверить сумнительно»), и «необходимо надлежало бы его, Зубарева, яко изменника, наикрепчайшим образом чрез розыски то его показание утвердить и домогаться того, что не слыхал ли он здесь в России о пребывании означенной Брауншвейгской фамилии в Холмогорах от кого или же паче и не послан ли он отсюда от кого-либо в Пруссию, и не делано ль ему было какого здесь наставления». Но так как императрица молчала, то к пыткам приступить было невозможно, и решили обойтись облегченным вариантом: «Расспросить с пристрастием, под битьем плетьми». [521]Результаты этого расспроса неизвестны, но, как мы видим, разнообразные сомнения относительно миссии Зубарева посещали и следователей Тайной канцелярии, которые наверняка не были в курсе тайных целей этой, возможно, провокационной миссии. Молчание Елизаветы тоже непонятно: либо она, по своей давней привычке, отложила дело в долгий ящик или вообще его не читала, либо располагала какой-то информацией, недоступной Тайной канцелярии.
Новые сведения о Зубареве стали нам известны из дела Тайной канцелярии за 1761 год. Оказывается, Зубарев, сидя в Петропавловской крепости под строгой охраной, сумел так распропагандировать охранявших его часовых, что один из солдат согласился подать челобитную от него в руки самого наследника престола великого князя Петра Федоровича, что и сделал, встретив того у театра. [522]После этого началось расследование и строгое наказание солдат охраны.
Как бы то ни было, последний записанный допрос Зубарева состоялся 22 января, а 26 января 1756 года Вындомский получил указ о немедленном и тайном вывозе «арестанта Ивана» – как потом выяснилось – в Шлиссельбург, причем предписывалось «оставших арестантов содержать по прежнему еще и строже с прибавкою караула, чтобы не подать вида о вывозе арестанта, о чем наикрепчае подтвердите команде вашей, кто о том знать будет, что оной арестант вывезен, никому не сказывал». У дверей опустевших покоев Ивана должны были, как и прежде, стоять часовые, а Вындомскому приказали рапортовать, как и раньше, о состоянии арестанта.
Зная по документам нравы холмогорской тюрьмы, трудно представить, чтобы весть о вывозе бывшего императора осталась тайной и не стала на следующий день достоянием холмогорского базара. Уже через две недели в Холмогоры приехала для заготовки провианта для императорского двора поставщица Авдотья Кирова, которая в разговоре с Вындомским сказала ему то, чего он и сам не знал: «Вывезли принца и они в Шлюссельбурхе». Вындомский испугался – не совершил ли он какой-нибудь ошибки. Поэтому, сообщая о беседе с Кировой, он писал в Тайную канцелярию: «Оный вывоз, по силе высочайшего Ея императорского величества повеления, учинен ночью и, сколько по вернорабской нашей должности, силы и возможности, был весьма скрытен, и куда оный вывоз воспоследовал – мы не знали и от присланных не слыхали». Позже в голове Вындомского, регулярно рапортовавшего еще целых десять лет (!) о состоянии отсутствующего (а потом уже и убитого) арестанта, порой все путалось, и тогда он сообщал нечто несусветное: «Известные персоны и известный же арестант (которого здесь с 756 года нет, но высочайше поведено было о нем в рапортах упоминать так, как будто он здесь) по сие число обстоят благополучно».
По-видимому, женское здоровье 28-летней Анны Леопольдовны было расшатано болезнями и частыми родами. Двое последних родов проходили с большими трудностями – недаром Корф просил прислать в Холмогоры хирургические инструменты. Роды сына Алексея Анна Леопольдовна уже не выдержала: 5 марта, как сообщал в Петербург Гурьев, «принцесса Анна занемогла великою горячкою». Скорее всего, у нее начались послеродовое воспаление и заражение организма, и 7 марта она умерла.
Узнав из донесения Гурьева о смерти Анны Леопольдовны, императрица потребовала от коменданта: «Скажи принцу, чтоб он только писал, какою болезнью умерла, и не упоминал бы о рождении принца». При этом было приложено довольно любезное письмо самой государыни к Антону Ульриху, в котором она требовала «обстоятельного о том известия, какою болезнью принцесса, супруга ваша скончалась». Можно согласиться с мнением М. А. Корфа: собственноручное письмо принца с описанием смерти его супруги было важно для Елизаветы Петровны как «доказательство, что принцесса умерла не насильственно, а своей смертию». [512]Но при этом Гурьев должен был добиться от принца, чтобы тот, описывая смерть жены, не упоминал, что она умерла после родов. С тех пор в официальных документах то, что Анна умерла после родов, скрывалось, а причиной смерти бывшей правительницы выставлялась «огнивица», горячка, некое общее воспаление организма. Впрочем, как часто бывало в России, о принцах и принцессах можно было всё узнать уже на холмогорском базаре, о чем свидетельствуют многочисленные документы из Тайной канцелярии.
Гурьев действовал по инструкции, которую получил еще задолго до смерти Анны. Тело бывшей правительницы было анатомировано доктором Манзе, который составил рапорт «о болезнях оной принцессы после родов осмотренных им при анатомии». [513]10 марта подпоручик Лев Писарев повез тело в Санкт-Петербург, прямо в Александро-Невский монастырь, где срочно готовили место для погребения Анны Леопольдовны. По прибытии в столицу тело вновь было осмотрено докторами, что было сделано с той же целью – устранить возможные слухи о насильственной смерти бывшей правительницы. После этого гроб поставили в церкви, монахи начали читать над ним, а генерал-прокурору Трубецкому было предписано известить публику о смерти Анны Леопольдовны от «огневицы» и о том, что все желающие могут «приходить для прощания к телу принцессы Анны». [514]В официальном извещении о смерти Анны Леопольдовны она была названа «Анной, благоверной принцессою Брауншвейг-Люнебургской». Ни титула правительницы России, ни титула великой княгини за ней не признавалось, равно как и титула императора за ее сыном. В служебных документах чаще всего они упоминались нейтрально: «известные персоны». И вот теперь, после смерти, Анна Леопольдовна для всех стала вновь, как в юности, принцессой.
Хоронили ее не в Петропавловском соборе, а в Александро-Невском монастыре как второстепенного члена семьи Романовых. Панихида и погребение были назначены на восемь часов утра 21 марта 1746 года. В Александро-Невский монастырь съехались все знатнейшие чины государства и их жены – всем хотелось взглянуть на эту женщину, о драматической судьбе которой ходило так много слухов и легенд. Возле гроба Анны стояла императрица Елизавета, а также жена наследника престола Петра Федоровича Екатерина Алексеевна. Императрица плакала – возможно, искренне. Анну Леопольдовну предали земле в Благовещенской церкви. Там уже давно вечным сном спали две другие женщины – вдовствующая царица Прасковья Федоровна и мекленбургская герцогиня Екатерина Ивановна. Так 21 марта 1746 года три женщины, связанные родством и любовью – бабушка, мать и внучка, – соединились навек в одной могиле.
Но история Брауншвейгского семейства на этом не заканчивается, ибо на земле еще оставались жить и страдать дети Анны и ее муж.
* * *
Нам неизвестно, знала ли Анна, умирая в архиерейском доме в Холмогорах, что ее первенец уже целый год живет с ней рядом, в другом, тщательно охраняемом здании. Думаю, что это для нее секретом не было – охранники и слуги были болтливы и наверняка рассказывали ей о сыне. До сих пор непонятен смысл этого распоряжения императрицы – держать раздельно Ивана и его родных. Возможно, Елизавета думала, что таким образом она не позволит родителям воспитать в мальчике, если так можно сказать, «императора в изгнании». По крайней мере, переименование его в Григория, строгие правила изоляции ребенка, завеса тайны вокруг него – всё это говорило о том, что царица хотела, чтобы мальчик никогда не узнал, кто он такой. Но, забегая вперед, скажем, что она опоздала, – четырехлетний ребенок уже знал о своем происхождении и титуле. Мы не знаем, как капитан Миллер вез мальчика и что он отвечал ребенку, отнятому у родителей, у ставших ему близкими и родными кормилицы и няньки все эти долгие недели, которые они, мальчик и охранник, провели в одном возке, но известно, что Ивана привезли в Холмогоры раньше родителей. Комната-камера Ивана была устроена так, что никто, кроме Миллера и его слуги, пройти к императору не мог. Содержали бывшего императора строго. Когда Миллер запросил Петербург: «Когда жена к нему (Миллеру. – Е. А.)приедет, допускать ли <ее> младенца видеть?» – ему в этом отказали. Ивану, по-видимому, так и было суждено за всю оставшуюся жизнь не увидеть ни одной женщины, кроме двух императриц – Елизаветы Петровны и Екатерины П.Многие факты говорят о том, что разлученный с родителями в четырехлетнем возрасте Иван был нормальным, резвым мальчиком. Из указа Елизаветы охранявшему арестантов в Динамюнде В. Ф. Салтыкову от 11 ноября 1742 года мы узнаем, что двухлетний Иван уже говорил, и высказанное им во время игры с собачкой намерение отсечь голову главному тюремщику семьи, Салтыкову, свидетельствует о многом – прежде всего о несомненно нормальном, даже, может быть, чересчур раннем развитии ребенка. Полковник Чертов, готовивший на Соловках узилище для мальчика, получил инструкцию наблюдать за Иваном, чтобы «в двери не ушел или от резвости в окошко не выскочил». Позже, уже в 1759 году, то есть когда Иван сидел в Шлиссельбурге, офицер Овцын рапортовал, что узник называл себя императором и говорил: «Никого не слушаюсь, разве сама императрица прикажет». Рассказывают также о многочасовой беседе Ивана с Петром III в 1762 году. Когда император спросил экс-императора: «Кто ты таков?», – тот отвечал: «Император Иоанн». «Кто внушил тебе эти мысли?» – продолжал Петр. «Мои родители и солдаты», – отвечал узник, который помнил мать и отца. Он рассказал об офицере Корфе, который был с ним добр и даже разрешал ходить на прогулку. Действительно, мы уже знаем, что Корф был весьма либерален к узникам и всячески им потворствовал.
Всё это означает, что Иван вовсе не был дебилом, идиотом, как его порой изображают. Следовательно, его детство, отрочество, юность, проведенные в холмогорском заточении, были подлинной пыткой, страшным мучением. Вероятно, сидя в темнице, он слышал лишь шумы за стенами своей комнаты, видел только лица своих тюремщиков – начальника охраны и его служителя, которые почему-то называли его Григорием, не отвечали ни на один вопрос, наверняка обращались с ним грубо и бесцеремонно. Сохранилось упоминание о деле по поводу «учиненных человеком его (то есть Миллера. – Е. А.)младенцу продерзостях». Речь шла о пьяном слуге Миллера, который грозился избить тогда уже девятилетнего мальчика и даже приставил к его горлу нож. Вындомский, сменивший уже совсем заскорбевшего Гурьева, был на ножах с подполковником Миллером, охранявшим бывшего императора, и писал на него доносы в Петербург. И одна из повторяемых тем этих доносов – «слабое хранение» младенца-императора Миллером. Солдат охраны докладывал Вындомскому, что, когда он полол на огороде внутри двора капусту, из палаты, в открытое окно из-за спины солдата Семена Зарина, «выглядывая, кричал младенец в то окошко: „Полить-де капусту!“». Позже Вындомский сообщал, что капрал Леонтий Неверов донес ему: когда он рвал в огороде горох, «в окно кричал младенец оному Неверову, называя его: „Не тронь, Неверов, гороху, застрелю!“». [515]
Ясно, что поддерживать полную изоляцию мальчика согласно строгим указам и инструкциям в течение многих лет охрана не могла. Это были простые солдаты, малообразованные офицеры; годами томясь и скучая в Холмогорах, они постепенно забывали строгие указы, не стояли, как предписывал устав, на постах, нарушали дисциплину, пьянствовали. По-видимому, они, вопреки запретам, разговаривали с мальчиком, и от них он многое узнавал о своей жизни. Никто не занимался воспитанием и нравственным совершенствованием Ивана. Общение с солдатами охраны заменяло ему правильное образование, которое в эти годы дети получали у профессионалов, и наверняка это общение не могло восполнить школы и семьи.
Конечно, императрица Елизавета была бы рада узнать, что тело ее юного соперника привезут в Петербург вослед за телом бывшей правительницы. Врач императрицы Лесток авторитетно говорил в феврале 1742 года французскому посланнику Шетарди, что Иван мал не по возрасту и что он «должен неминуемо умереть при первом серьезном нездоровье». Так считали многие. Но природа оказалась гуманнее царицы – она дала младенцу возможность выжить. В 1748 году у восьмилетнего мальчика начались оспа и корь. Комендант, видя всю тяжесть его состояния, запросил Петербург: можно ли допустить к ребенку врача, а если будет умирать, то и священника? Ответ был недвусмысленный: допустить можно, но только монаха и только в последний час для приобщения Святых Тайн. Иначе говоря – не лечить, пусть умирает!
Один из иностранцев передавал рассказ видевшего Ивана Н. И. Панина. Тогда Ивану было больше двадцати лет, он был «очень белокур, даже рыж, роста среднего, очень бел лицом, с орлиным носом, имел большие глаза и заикался. Разум его был поврежден, он говорил, что Иоанн умер, а он же сам – Святой Дух. Он возбуждал к себе сострадание, одет был худо».
О «повреждении разума» скажем чуть ниже особо, а сейчас отметим, что Иван прожил в Холмогорах до начала 1756 года, когда неожиданно, глухой ночью, его – тогда 15-летнего юношу – увезли в Шлиссельбург, а в Холмогорах солдатам и офицерам приказали усилить надзор за Антоном Ульрихом и его детьми: «Смотреть наикрепчайшим образом, чтобы не учинили утечки».
Обстоятельства, сопровождавшие поспешный перевод секретного узника в Шлиссельбург, до сих пор остаются таинственными. Есть все основания связать их с событиями, которые произошли незадолго до этого, летом 1755 года, на русско-польской границе. Там был пойман некто Иван Зубарев, тобольский посадский человек, беглый преступник. Он дал такие показания, что его делом стали заниматься первейшие чины империи. Зубарев рассказал, что он, бежав из-под стражи за границу (он проходил по делу о ложном доносе), оказался в Кёнигсберге. Здесь его пытались завербовать в прусскую армию, а затем он попал в руки известного нам Манштейна, который к этому времени уехал из России и стал генерал-адъютантом короля Фридриха П. Манштейн повез Зубарева в Берлин, а потом в Потсдам. По дороге его познакомили с принцем Фердинандом, братом Антона Ульриха, видным полководцем Фридриха П. Этот принц уговорил его пробраться в Холмогоры и известить Антона Ульриха о том, что весной 1756 года к Архангельску придут «под видом купечества» военные корабли и попытаются «скрасть Ивана Антоновича и отца его». Зубарева якобы познакомили и с капитаном – начальником предстоящей экспедиции.
Зубарев мог многое знать о месте заключения и жизни опальной семьи. Хотя имя Ивана Антоновича было категорически запрещено даже упоминать, о его существовании знали, наверное, все, кому не лень. Холмогоры было место оживленное, торговое. Охрана и служители часто бывали там, покупали припасы, сиживали с приятелями и знакомыми в кабаке. Из самих Холмогор в тюрьму тоже приглашали разных людей – от врачей и священников до портомоек и сапожников. Узникам, их свите, множеству солдат и офицеров требовались разные услуги, и люди, там побывавшие, несмотря на строгие предупреждения, конечно, давали волю языку, рассказывая о жизни арестантов. Было немало любопытных, которые правдами и неправдами пытались удостовериться в правоте слухов и хоть на секунду заглянуть внутрь острога. Известно, что во время прогулок принцев и принцесс в огороде подле пруда с внешней стороны ставилась особая охрана, чтобы гонять от щелей в заборе праздную публику. Не приходится сомневаться, что об узниках Холмогор узнавали иностранцы, во множестве стекавшиеся в Архангельск по торговым делам.
Идея напасть на архиерейский дом в Холмогорах приходила в голову не только Манштейну или Зубареву. В 1746 году гарнизонный прапорщик М. Гончаров донес на сослуживцев, которые якобы задумали похищение и вывоз за море Брауншвейгской фамилии («можно-де с Холмогор гостей свести на корабль и за море, а караул скрасть» [516]). Тогда же намерение выкрасть Ивана Антоновича и его семью высказал в письме в Брауншвейг некий К. Д. Роперс, который даже изложил план похищения с помощью знакомого англичанина, жившего в Архангельске и убежденного, что деньги помогут похитить узников и нейтрализовать охрану архиерейского дома. Известны и другие проекты освобождения Брауншвейгской фамилии. [517]
Так уж получилось, что власти, пытаясь спрятать как можно дальше секретных узников, таскали их по стране, а потом вывезли к одной из оживленных границ России и поселили на столбовой (и единственной) дороге из Москвы в Архангельск с его обширным международным портом. В Архангельск приходили десятки иностранных кораблей, Северная Двина до самых Холмогор была судоходна, архиерейский дом стоял на самом берегу, заборы с годами обветшали, охрана разленилась, погрязла в сварах и пьянстве, томилась от безделья. Словом, подобная операция была вполне осуществима. Думаю, когда в Петербурге осознали этот факт, то схватились за голову.
По замыслу пруссаков Зубарев должен был возбудить к возмущению раскольников, прельщая их именем царя Ивана. Как рассказывал Зубарев, Манштейн говорил ему: «А как-де мы Ивана Антоновича скрадем, то уж тогда чрез… старцев сделаем бунт, чтобы возвести Ивана Антоновича на престол, ибо-де Иван Антонович старую веру любит». Это также был один из распространенных в обществе того времени мифов, которыми обросла жизнь Брауншвейгской семьи в России.
Через два дня этому тобольскому посадскому дал аудиенцию во дворце Сан-Суси сам Фридрих II, якобы наградивший его деньгами и патентом на чин полковника. После этого Манштейн снабдил Зубарева золотом и специальными медалями, которые мог узнать Антон Ульрих, и отправил его в Россию через польскую границу. В Варшаве Зубарев посетил прусского посланника и, заручившись его поддержкой, двинулся через русскую границу, при переходе которой и был схвачен по доносу. Дело в том, что по дороге он остановился в Ветке – пограничном с Россией польском местечке, в котором жили бежавшие из России старообрядцы. Здесь Зубарев и расхвастался о своей секретной миссии. Любопытно, что на вопрос: «Как же-де вы Ивана Антоновича посадите на царство?» – Зубарев дал ответ в стиле Шетарди и Лестока: «Так-та де посадим, как государыня села – нахабом (нахрапом. – Е.А)». [518]
История, рассказанная в Тайной канцелярии Зубаревым, отчаянным авантюристом и проходимцем, загадочна. Наряду с совершенно фантастическими подробностями своего пребывания в Пруссии, он приводит сведения абсолютно достоверные, говорящие о том, что, возможно, сибирский посадский человек побывал-таки в королевском дворце Сан-Суси.
К тому же примечательно, что постоянным героем его рассказов, организатором всей авантюры выступает Манштейн. Это чрезвычайно важно. Как только Елизавета взошла на престол, Манштейн уехал в Пруссию и поступил на королевскую службу. Дело это по тем временам было обычным. Но на этот раз русское правительство настойчиво требовало возвращения Манштейна, а потом суд заочно приговорил его к смертной казни за дезертирство. Между тем бывший адъютант Миниха сделал карьеру у Фридриха, стал его главным советником по русским делам. В 1998 году в брауншвейгском архиве была найдена записка Манштейна 1755 года о допросе некоего русского «сотника», который, по мнению Л. И. Левина, был весьма похож на Зубарева. Во время этой встречи Манштейн пытался споить, точнее задурманить голову русскому авантюристу, угощая его вином, смешанным с водкой, и в разговоре узнать, кто же на самом деле был этот «сотник», и при этом поймать гостя на противоречиях, но тот твердо стоял на своем. Чем кончилось это дело – неизвестно. [519]Есть несомненная перекличка содержания записки Манштейна с допросом Зубарева в Тайной канцелярии. Зубарев показал: «И как он, Зубарев, в тот покой взошел, то оный офицер говорил ему, Зубареву, знаешь ли-де ты этого господина (который, как выше он показал, приехал с ним)? И он, Зубарев, сказал, что этого господина не знает. И оный же офицер говорил: этот-де господин принц дядюшка родной Ивану Антоновичу, который у вас был императором и вы-де присягали, да изменили. Вы-де изменники… И оный же офицер говорил: я-де и сам у вас в службе был при фон-Минихе адъютантом. Я чаю-де слыхал про Манштейна? Я-де Манштейн и служу ныне у его королевского величества генерал-адъютантом. Как-де тебе и про меня не знать? Вить-де ты был в гвардии, вы-то-де и свели Ивана Антоновича и его под арест взяли; а ты-де теперь купцом называешься ложно! Пожалуй-де скажи правду: ты-де конечно был в лейб-компании, а буде не скажешь правду, так тебя здесь будут так мучить, что и в России ты таких мук не видал». [520]
Примечательно, что Зубарев рассказал и о встрече с фельдмаршалом Кейтом, который, как и Манштейн, долго служил в России, а потом тоже перешел на службу к Фридриху. Отбрасывая явные домыслы Зубарева об Иване Антоновиче – «царе старообрядцев», в которых отразились слухи, ходившие в народе о заточенном в темницу императоре, пострадавшем «за старую веру», мы можем предположить, что с помощью Зубарева Фридрих II действительно рассчитывал освободить своих родственников из заточения.
Возможно, что весь этот план был предложен пруссакам самим авантюристом Зубаревым. Один из свидетелей по делу показал, что Зубарев, приехав с товарищами в Кёнигсберг, спросил у прусских солдат, где находится ратуша, а потом сказал: «Прощайте, братцы, запишусь я в жолнеры (солдаты. – Е. А.)и буду просить, чтоб меня повели к самому прусскому королю: мне до него, короля, есть нужда!» Думаю, эта-то нужда и привела Зубарева на аудиенцию в Сан-Суси. Возможно, Манштейн, а за ним и Фридрих II решили рискнуть деньгами – вдруг замысел освободить Брауншвейгскую фамилию и насолить Елизавете осуществится?
Следственные материалы о Зубареве резко обрываются, и нет никаких сведений о приговоре и наказании авантюриста. По одной версии Зубарев умер в 1757 году, по другой (это стало известно уже в наше время) после всех описанных событий в Тобольске всплыл некий дворянин Зубарев и зажил своим домком.
Но можно предположить, что вся эта история была хорошо устроенной провокацией русской разведки. Слухи о симпатиях дворянства к Ивану Антоновичу («Иванушке») достигали ушей Елизаветы, и нельзя исключать, что в ее окружении было решено спровоцировать заграничных родственников опального царя на какие-то действия. А это могло, по мысли властей, заставить проявить себя и сторонников Ивана внутри России. В бумагах Тайной канцелярии сохранилось дело некоего Зимнинского. На допросе он признался, что говорил: «Дай-де Бог страдальцам нашим счастья, и для того многие партии его (Ивана. – Е. А.)держат… а особливо старое дворянство все головою». Известно также, что в Берлин посылали из России какого-то «надежного человека». Всё это наводит на мысль, что Зубарев действовал по заданию властей и потом в награду получил дворянство, которого прежде тщетно добивался.
Из черновика протокола Тайной канцелярии по делу Зубарева следует, что императрица, несмотря на то, что ей был послан доклад о деле Зубарева, никакой резолюции не положила, «что с оным Зубаревым чинить». По мнению Тайной канцелярии, всё сообщенное Зубаревым о его похождениях в Пруссии малодостоверно («за вероятное почесть, а паче в том ему весьма поверить сумнительно»), и «необходимо надлежало бы его, Зубарева, яко изменника, наикрепчайшим образом чрез розыски то его показание утвердить и домогаться того, что не слыхал ли он здесь в России о пребывании означенной Брауншвейгской фамилии в Холмогорах от кого или же паче и не послан ли он отсюда от кого-либо в Пруссию, и не делано ль ему было какого здесь наставления». Но так как императрица молчала, то к пыткам приступить было невозможно, и решили обойтись облегченным вариантом: «Расспросить с пристрастием, под битьем плетьми». [521]Результаты этого расспроса неизвестны, но, как мы видим, разнообразные сомнения относительно миссии Зубарева посещали и следователей Тайной канцелярии, которые наверняка не были в курсе тайных целей этой, возможно, провокационной миссии. Молчание Елизаветы тоже непонятно: либо она, по своей давней привычке, отложила дело в долгий ящик или вообще его не читала, либо располагала какой-то информацией, недоступной Тайной канцелярии.
Новые сведения о Зубареве стали нам известны из дела Тайной канцелярии за 1761 год. Оказывается, Зубарев, сидя в Петропавловской крепости под строгой охраной, сумел так распропагандировать охранявших его часовых, что один из солдат согласился подать челобитную от него в руки самого наследника престола великого князя Петра Федоровича, что и сделал, встретив того у театра. [522]После этого началось расследование и строгое наказание солдат охраны.
Как бы то ни было, последний записанный допрос Зубарева состоялся 22 января, а 26 января 1756 года Вындомский получил указ о немедленном и тайном вывозе «арестанта Ивана» – как потом выяснилось – в Шлиссельбург, причем предписывалось «оставших арестантов содержать по прежнему еще и строже с прибавкою караула, чтобы не подать вида о вывозе арестанта, о чем наикрепчае подтвердите команде вашей, кто о том знать будет, что оной арестант вывезен, никому не сказывал». У дверей опустевших покоев Ивана должны были, как и прежде, стоять часовые, а Вындомскому приказали рапортовать, как и раньше, о состоянии арестанта.
Зная по документам нравы холмогорской тюрьмы, трудно представить, чтобы весть о вывозе бывшего императора осталась тайной и не стала на следующий день достоянием холмогорского базара. Уже через две недели в Холмогоры приехала для заготовки провианта для императорского двора поставщица Авдотья Кирова, которая в разговоре с Вындомским сказала ему то, чего он и сам не знал: «Вывезли принца и они в Шлюссельбурхе». Вындомский испугался – не совершил ли он какой-нибудь ошибки. Поэтому, сообщая о беседе с Кировой, он писал в Тайную канцелярию: «Оный вывоз, по силе высочайшего Ея императорского величества повеления, учинен ночью и, сколько по вернорабской нашей должности, силы и возможности, был весьма скрытен, и куда оный вывоз воспоследовал – мы не знали и от присланных не слыхали». Позже в голове Вындомского, регулярно рапортовавшего еще целых десять лет (!) о состоянии отсутствующего (а потом уже и убитого) арестанта, порой все путалось, и тогда он сообщал нечто несусветное: «Известные персоны и известный же арестант (которого здесь с 756 года нет, но высочайше поведено было о нем в рапортах упоминать так, как будто он здесь) по сие число обстоят благополучно».