Страница:
Е. А.)и пошла прямо к Зимнему дворцу».
[478]
Миних, как и Манштейн, не видавший происшедшего собственными глазами, в описании мятежа был более краток: «В ночь с 24 на 25 ноября эта великая принцесса приехала в казармы Преображенского полка и, собрав своих приверженцев, сказала им: „Ребята, вы знаете, чья я дочь, идите за мной!“ Всё было условлено, и офицеры и солдаты, узнав, чего от них требуют, отвечали: „Матушка, мы готовы, мы их всех убьем“. Принцесса великодушно возразила: „Если вы хотите поступать таким образом, я не пойду с вами“. Она повела этот отряд прямо в Зимний дворец».
Комментатор Миниха «забывает» подсадить на запятки саней цесаревны музыканта Шварца, но зато сообщает, что пока Елизавета ехала в казармы, подкупленные Преображенские солдаты пришли в канцелярию (наверное – полковой двор) полка, «чтобы склонить находившихся там караульных в пользу принцессы и объявить о ее прибытии». По-видимому, это прошло успешно – «когда она приехала, то все солдаты присягнули ей и затем в числе 200 или 300 человек последовали за ней к императорскому дворцу». [479]
Шетарди в донесении 25 ноября дополняет эти сведения важными подробностями. Прибыв в казармы гренадер, где ее ждали, и «собрав некоторое число их в большой комнате, Елизавета воскликнула: „Вы знаете, кто я, хотите следовать за мной?!“ Все отвечали ей, что она может им приказывать и они исполнят свой долг как храбрые солдаты. „Не как солдаты, – начала она снова, – хочу я, чтоб вы мне служили, вы мои дети, все дело в том, чтобы знать, готовы ли вы умереть со мной, если понадобится“. Они поклялись в этом все с полной готовностью. Тогда ее первой заботой было пробить дно у барабанов, сложенных в одном месте, чтобы никак нельзя было произвести тревогу. Когда ее уведомили, что это сделано, она взяла крест и стала на колени, ее примеру последовали все, и она сказала им: „Я клянусь этим крестом умереть за вас, клянетесь ли вы сделать то же самое за меня?“ Клятва была единодушной. „Так в путь! – сказала она. – И будем думать о том, чтобы какой бы то ни было ценой сделать наше отечество счастливым!“ Гренадеры не только последовали за ней, но обещали хранить полное молчание и пронзить своим штыком всякого, кто будет иметь низость отступить хоть на шаг. По мере того как они проходили перед некоторыми домами в казармах, они стучали в двери и вызывали тех, кто там жил. Таким способом была весьма быстро собрана целая рота гренадер этого полка числом в триста человек, причем каждый был снабжен шестью зарядами и тремя гранатами».
После этого заговорщики двинулись от Преображенских казарм на Московской стороне (вокруг Преображенского собора) по Невскому проспекту к Адмиралтейскому саду (точнее, эспланаде) и подошли к Зимнему дворцу. По-видимому, Елизавета ехала в своих санях, а солдаты шли пешком рядом. По описанию Шетарди, перед дворцом Елизавета, по воле гренадер, во избежание лишнего шума, вылезла из саней и двинулась пешком, «но едва она прошла несколько шагов, кто-то сказал ей: „Матушка наша! Так не довольно скоро, надо поспешить“. Елизавета ускорила шаги, но, без привычки ходить скоро, никак не могла поспеть за гренадерами. Тогда они взяли ее на руки и донесли до двора Зимнего дворца». [480]Так символично началось 20-летнее царствование дочери Петра.
Достигнув дворца, Елизавета – по версии Манштейна – «вошла, без малейшего сопротивления, с частью сопровождавших ее лиц в комнаты, занятые караулом, и объявила офицерам причину своего прихода, они не оказали никакого сопротивления и допустили ее действовать. У всех дверей и у всех выходов были поставлены часовые. Лесток и Воронцов вошли с отрядом гренадер в покои великой княгини и арестовали ее с ее супругом, детьми и фавориткой, жившей рядом». Шетарди дает более подробную версию происшедшего: вошедшая в кордегардию Елизавета обратилась с речью к проснувшимся солдатам-семеновцам: «"Проснитесь, дети мои, и слушайте меня! Хотите ли вы следовать за дочерью Петра I? Вы знаете, что престол мне принадлежит, несправедливость, причиненная мне, отзывается на всем нашем бедном народе, и он изнывает под игом немцев. Освободимся от наших гонителей!" Офицеры, у которых она спросила затем, что они об этом думают, затруднились высказаться откровенно. „Арестуйте мне этих людей, – присовокупила она, – я вам повелеваю, повинуйтесь же“». Офицеры были взяты под караул, и их чуть было не покололи штыками пришедшие с Елизаветой гренадеры.
Далее Елизавета действовала весьма грамотно: она распределила солдат, перекрыла постами все лестницы и свободные выходы, оставив при себе сорок гренадер (еще в одном донесении от 28 ноября, повторявшем «Краткое донесение», сказано, что Елизавета велела пробить барабаны в дворцовой кордегардии). Часть солдат, которым Елизавета строго запретила проливать кровь, «отправилась затем в апартаменты царя, принцессы, сестры его, правительницы и принца Брауншвейгского, караульные которого им не препятствовали, потому что караул внутри дворца состоял из гренадер, они не оказали даже ни малейшего сопротивления, как только увидали своих товарищей». [481]Сцена ареста правительницы в донесении опущена. В «Реляции о перевороте» Шетарди сказано больше: арестованы были четыре офицера, которых сразу же заперли в отдельной комнате, «а принцесса, пройдя в покой великой княгини-правительницы, не встретила никакого сопротивления со стороны прочих гвардейцев, за исключением одного унтер-офицера, который сопротивлялся этому, но был тотчас же арестован. Найдя великую княгиню-правительницу еще в постели, а фрейлину Менгден почивающую рядом с ней, принцесса объявила первой об аресте». [482]В донесении того же Шетарди от 30 ноября картина дана иная: гренадеры нашли Анну Леопольдовну вместе с супругом, «лежавшими вместе на постели». [483]
Из данных придворного ведомства мы знаем, что кровать правительницы, сделанная французским кроватным мастером Антоном Рожбартом и украшенная росписями живописца Каравакка, была «большая, богатая, с балдахином французским маниром, желтого штофу с серебряным позументом». По-видимому, желтый, золотистый цвет был любимым цветом правительницы: стены спальни были обиты желтыми штофными обоями, на кровати было желтое тафтяное покрывало. [484]Вот в это-то столь заботливо созданное Анной Леопольдовной золотистое гнездо и ворвались грубые солдаты…
В «Кратком донесении» от 28 ноября Шетарди приведены слова, с которыми Елизавета обратилась к проснувшейся правительнице: «Сударыня, вы моя пленница!» (Madame, vousetesта prisonniere!) [485]Миних дает иной вариант: Елизавета «вошла в комнату великой княгини, которая была в постели, и сказала ей: „Сестрица, пора вставать!“». [486]
Позже, во времена Екатерины II, вспыхнул спор: сама ли цесаревна арестовала правительницу или за нее это сделали другие – Лесток и М. Воронцов? Аббат Шарп, со слов Лестока, пишет, что Елизавета лично арестовала правительницу. Екатерина Великая, возражая французскому путешественнику, утверждала, что цесаревна сама в опочивальню правительницы даже не входила.
У Шетарди в разных донесениях даются оба варианта: в одном случае он описывает разговор вошедшей в спальню цесаревны с проснувшейся правительницей, в котором Елизавета обещает не трогать ни ее, ни ее родственников и не разлучать правительницу с фрейлиной Менгден, а в донесении 28 ноября сказано, что «правительница лишь только увидела гренадер, воскликнула: „Ах, мы пропали!“ В санях она не говорила ничего другого, кроме (слов): „Увижу ли я принцессу?“ До сих пор она не добилась исполнения своей просьбы. Однако императрица повелела оказывать ей всяческое почтение и разрешила иметь при себе свою фаворитку». [487]
Секретарь принца Людвига Эрнста Хенихен, также не присутствовавший при сцене ареста правительницы, был уверен, что Елизавета не виделась с Анной Леопольдовной, а послала наверх команду гренадер, которая и арестовала правительницу и всю ее семью. При этом Хенихен сообщает, что сама Елизавета «тем временем стояла в маске с эспантоном в руке впереди своей вооруженной команды». [488]Если эспантон нам уже попадался в описаниях, то маска является для нас новостью и довольно странной – Елизавета как раз была заинтересована в том, чтобы все видели и узнавали ее – дочь Петра Великого. В немецкой анонимной книге «Замечательная история Ее величества Елизаветы I» (1759) есть гравюра, изображающая сцену ареста Елизаветой Брауншвейгской фамилии. Елизавета стоит в Преображенском платье с фижмами (обычно такие полковые платья шили для императриц – полковниц всех гвардейских полков), в треуголке, с лентой ордена Святой Екатерины через правое плечо, держащей в правой руке эспантон. Анна Леопольдовна изображена в постели, в неглиже, с повязанным на голове платком, она молит о пощаде Елизавету и смотрящих из-за ее плеча гренадер со зверскими лицами. На переднем плане гравюры изображен весьма не похожий на оригинал Антон Ульрих, который стоит на коленях одетый по полной форме и в сапогах. Документом гравюра служить, естественно, не может, но кое-что из реальной истории передает.
Вопрос о том, сама ли Елизавета арестовывала правительницу или послала кого-то, так и остается нерешенным. Я присоединяюсь к выводам Екатерины Великой и считаю, что Елизавете не было необходимости самой арестовывать правительницу, она оставалась в «штабе» мятежников – в кордегардии и контролировала всю ситуацию. Кроме всего прочего, клятвопреступницу и узурпаторшу должна была все-таки мучить совесть – ведь совсем недавно Елизавета плакала и клялась Анне Леопольдовне в своей невиновности и та ей поверила. Обычно в таких случаях люди предпочитают не смотреть в глаза своим обманутым жертвам…
Подведем некоторые итоги. Если сравнивать два переворота: 9 ноября 1740 года и 25 ноября 1741 года, то можно сказать, что у Елизаветы была задача потруднее, чем у Миниха. Все-таки она, женщина, была далека от военного дела, не имела под своим началом ни одного офицера, но действовала быстро, толково, безошибочно. Чего стоит хотя бы клятва сообщников, которую она (за отсутствием священника) сама взяла с гренадер, морально связав их. Конечно, наверняка в этом деле ей давали советы, [489]и идея пробивать везде, куда приходили заговорщики, барабаны, которыми можно было поднять весь Петербург, наверняка пришла в голову не ей, а профессионалу. Даже если захват Зимнего дворца был заранее приготовлен предательством семеновцев, все равно операция эта была проведена отрядом под командой цесаревны молниеносно и очень грамотно: внезапное появление с вооруженными преображенцами перед спящими семеновцами в кордегардии (оружие у них, естественно, стояло в пирамидах), короткая и энергичная речь, обращенная к солдатам, предоставление свободы выбора отягченным присягой офицерам, арест сомневающихся, перекрытие выходов и лестниц дворца, одновременная посылка отрядов солдат в апартаменты правительницы и ее мужа для их ареста. При этом сама Елизавета с большим отрядом гренадер осталась в кордегардии, контролируя обстановку. И всё это без единой капли пролитой крови! Вот так кокетка!
Нужно согласиться с новгородским архиепископом Амвросием (тем самым, который с пресловутым Тимирязевым так беспокоился о несовершенстве завещания Анны Иоанновны от 5 октября 1740 года), который позже, при коронации Елизаветы, воспел ее мужество. Человек с юмором оценит по достоинству начертанную искусством церковного витии героическую картину: «И кое ж большее может быть великодушие (в смысле величие души. – Е. А.),как сие: забыть деликатного своего полу, пойти в малой компании на очевидное здравия своего опасение, не жалеть за целость веры и отечества последней капли крови, быть вождем и кавалером воинства, собирать верное солдатство, заводить шеренги (вспомним, как цесаревна пересекала Дворцовую площадь. – Е. А.),идти грудью (и какой! – Е. А.)против неприятеля и сидящих в гнезде орла российского нощных сов и нетопырей, мыслящих злое государству, прочь выпужать, коварных разорителей отечества связать и наследие Петра Великого из рук чужих вырвать и сынов российских из неволи высвободить и до первого привесть благополучия – несть ли убо сие свету удивительно?» [490]
Глава девятая
Миних, как и Манштейн, не видавший происшедшего собственными глазами, в описании мятежа был более краток: «В ночь с 24 на 25 ноября эта великая принцесса приехала в казармы Преображенского полка и, собрав своих приверженцев, сказала им: „Ребята, вы знаете, чья я дочь, идите за мной!“ Всё было условлено, и офицеры и солдаты, узнав, чего от них требуют, отвечали: „Матушка, мы готовы, мы их всех убьем“. Принцесса великодушно возразила: „Если вы хотите поступать таким образом, я не пойду с вами“. Она повела этот отряд прямо в Зимний дворец».
Комментатор Миниха «забывает» подсадить на запятки саней цесаревны музыканта Шварца, но зато сообщает, что пока Елизавета ехала в казармы, подкупленные Преображенские солдаты пришли в канцелярию (наверное – полковой двор) полка, «чтобы склонить находившихся там караульных в пользу принцессы и объявить о ее прибытии». По-видимому, это прошло успешно – «когда она приехала, то все солдаты присягнули ей и затем в числе 200 или 300 человек последовали за ней к императорскому дворцу». [479]
Шетарди в донесении 25 ноября дополняет эти сведения важными подробностями. Прибыв в казармы гренадер, где ее ждали, и «собрав некоторое число их в большой комнате, Елизавета воскликнула: „Вы знаете, кто я, хотите следовать за мной?!“ Все отвечали ей, что она может им приказывать и они исполнят свой долг как храбрые солдаты. „Не как солдаты, – начала она снова, – хочу я, чтоб вы мне служили, вы мои дети, все дело в том, чтобы знать, готовы ли вы умереть со мной, если понадобится“. Они поклялись в этом все с полной готовностью. Тогда ее первой заботой было пробить дно у барабанов, сложенных в одном месте, чтобы никак нельзя было произвести тревогу. Когда ее уведомили, что это сделано, она взяла крест и стала на колени, ее примеру последовали все, и она сказала им: „Я клянусь этим крестом умереть за вас, клянетесь ли вы сделать то же самое за меня?“ Клятва была единодушной. „Так в путь! – сказала она. – И будем думать о том, чтобы какой бы то ни было ценой сделать наше отечество счастливым!“ Гренадеры не только последовали за ней, но обещали хранить полное молчание и пронзить своим штыком всякого, кто будет иметь низость отступить хоть на шаг. По мере того как они проходили перед некоторыми домами в казармах, они стучали в двери и вызывали тех, кто там жил. Таким способом была весьма быстро собрана целая рота гренадер этого полка числом в триста человек, причем каждый был снабжен шестью зарядами и тремя гранатами».
После этого заговорщики двинулись от Преображенских казарм на Московской стороне (вокруг Преображенского собора) по Невскому проспекту к Адмиралтейскому саду (точнее, эспланаде) и подошли к Зимнему дворцу. По-видимому, Елизавета ехала в своих санях, а солдаты шли пешком рядом. По описанию Шетарди, перед дворцом Елизавета, по воле гренадер, во избежание лишнего шума, вылезла из саней и двинулась пешком, «но едва она прошла несколько шагов, кто-то сказал ей: „Матушка наша! Так не довольно скоро, надо поспешить“. Елизавета ускорила шаги, но, без привычки ходить скоро, никак не могла поспеть за гренадерами. Тогда они взяли ее на руки и донесли до двора Зимнего дворца». [480]Так символично началось 20-летнее царствование дочери Петра.
Достигнув дворца, Елизавета – по версии Манштейна – «вошла, без малейшего сопротивления, с частью сопровождавших ее лиц в комнаты, занятые караулом, и объявила офицерам причину своего прихода, они не оказали никакого сопротивления и допустили ее действовать. У всех дверей и у всех выходов были поставлены часовые. Лесток и Воронцов вошли с отрядом гренадер в покои великой княгини и арестовали ее с ее супругом, детьми и фавориткой, жившей рядом». Шетарди дает более подробную версию происшедшего: вошедшая в кордегардию Елизавета обратилась с речью к проснувшимся солдатам-семеновцам: «"Проснитесь, дети мои, и слушайте меня! Хотите ли вы следовать за дочерью Петра I? Вы знаете, что престол мне принадлежит, несправедливость, причиненная мне, отзывается на всем нашем бедном народе, и он изнывает под игом немцев. Освободимся от наших гонителей!" Офицеры, у которых она спросила затем, что они об этом думают, затруднились высказаться откровенно. „Арестуйте мне этих людей, – присовокупила она, – я вам повелеваю, повинуйтесь же“». Офицеры были взяты под караул, и их чуть было не покололи штыками пришедшие с Елизаветой гренадеры.
Далее Елизавета действовала весьма грамотно: она распределила солдат, перекрыла постами все лестницы и свободные выходы, оставив при себе сорок гренадер (еще в одном донесении от 28 ноября, повторявшем «Краткое донесение», сказано, что Елизавета велела пробить барабаны в дворцовой кордегардии). Часть солдат, которым Елизавета строго запретила проливать кровь, «отправилась затем в апартаменты царя, принцессы, сестры его, правительницы и принца Брауншвейгского, караульные которого им не препятствовали, потому что караул внутри дворца состоял из гренадер, они не оказали даже ни малейшего сопротивления, как только увидали своих товарищей». [481]Сцена ареста правительницы в донесении опущена. В «Реляции о перевороте» Шетарди сказано больше: арестованы были четыре офицера, которых сразу же заперли в отдельной комнате, «а принцесса, пройдя в покой великой княгини-правительницы, не встретила никакого сопротивления со стороны прочих гвардейцев, за исключением одного унтер-офицера, который сопротивлялся этому, но был тотчас же арестован. Найдя великую княгиню-правительницу еще в постели, а фрейлину Менгден почивающую рядом с ней, принцесса объявила первой об аресте». [482]В донесении того же Шетарди от 30 ноября картина дана иная: гренадеры нашли Анну Леопольдовну вместе с супругом, «лежавшими вместе на постели». [483]
Из данных придворного ведомства мы знаем, что кровать правительницы, сделанная французским кроватным мастером Антоном Рожбартом и украшенная росписями живописца Каравакка, была «большая, богатая, с балдахином французским маниром, желтого штофу с серебряным позументом». По-видимому, желтый, золотистый цвет был любимым цветом правительницы: стены спальни были обиты желтыми штофными обоями, на кровати было желтое тафтяное покрывало. [484]Вот в это-то столь заботливо созданное Анной Леопольдовной золотистое гнездо и ворвались грубые солдаты…
В «Кратком донесении» от 28 ноября Шетарди приведены слова, с которыми Елизавета обратилась к проснувшейся правительнице: «Сударыня, вы моя пленница!» (Madame, vousetesта prisonniere!) [485]Миних дает иной вариант: Елизавета «вошла в комнату великой княгини, которая была в постели, и сказала ей: „Сестрица, пора вставать!“». [486]
Позже, во времена Екатерины II, вспыхнул спор: сама ли цесаревна арестовала правительницу или за нее это сделали другие – Лесток и М. Воронцов? Аббат Шарп, со слов Лестока, пишет, что Елизавета лично арестовала правительницу. Екатерина Великая, возражая французскому путешественнику, утверждала, что цесаревна сама в опочивальню правительницы даже не входила.
У Шетарди в разных донесениях даются оба варианта: в одном случае он описывает разговор вошедшей в спальню цесаревны с проснувшейся правительницей, в котором Елизавета обещает не трогать ни ее, ни ее родственников и не разлучать правительницу с фрейлиной Менгден, а в донесении 28 ноября сказано, что «правительница лишь только увидела гренадер, воскликнула: „Ах, мы пропали!“ В санях она не говорила ничего другого, кроме (слов): „Увижу ли я принцессу?“ До сих пор она не добилась исполнения своей просьбы. Однако императрица повелела оказывать ей всяческое почтение и разрешила иметь при себе свою фаворитку». [487]
Секретарь принца Людвига Эрнста Хенихен, также не присутствовавший при сцене ареста правительницы, был уверен, что Елизавета не виделась с Анной Леопольдовной, а послала наверх команду гренадер, которая и арестовала правительницу и всю ее семью. При этом Хенихен сообщает, что сама Елизавета «тем временем стояла в маске с эспантоном в руке впереди своей вооруженной команды». [488]Если эспантон нам уже попадался в описаниях, то маска является для нас новостью и довольно странной – Елизавета как раз была заинтересована в том, чтобы все видели и узнавали ее – дочь Петра Великого. В немецкой анонимной книге «Замечательная история Ее величества Елизаветы I» (1759) есть гравюра, изображающая сцену ареста Елизаветой Брауншвейгской фамилии. Елизавета стоит в Преображенском платье с фижмами (обычно такие полковые платья шили для императриц – полковниц всех гвардейских полков), в треуголке, с лентой ордена Святой Екатерины через правое плечо, держащей в правой руке эспантон. Анна Леопольдовна изображена в постели, в неглиже, с повязанным на голове платком, она молит о пощаде Елизавету и смотрящих из-за ее плеча гренадер со зверскими лицами. На переднем плане гравюры изображен весьма не похожий на оригинал Антон Ульрих, который стоит на коленях одетый по полной форме и в сапогах. Документом гравюра служить, естественно, не может, но кое-что из реальной истории передает.
Вопрос о том, сама ли Елизавета арестовывала правительницу или послала кого-то, так и остается нерешенным. Я присоединяюсь к выводам Екатерины Великой и считаю, что Елизавете не было необходимости самой арестовывать правительницу, она оставалась в «штабе» мятежников – в кордегардии и контролировала всю ситуацию. Кроме всего прочего, клятвопреступницу и узурпаторшу должна была все-таки мучить совесть – ведь совсем недавно Елизавета плакала и клялась Анне Леопольдовне в своей невиновности и та ей поверила. Обычно в таких случаях люди предпочитают не смотреть в глаза своим обманутым жертвам…
Подведем некоторые итоги. Если сравнивать два переворота: 9 ноября 1740 года и 25 ноября 1741 года, то можно сказать, что у Елизаветы была задача потруднее, чем у Миниха. Все-таки она, женщина, была далека от военного дела, не имела под своим началом ни одного офицера, но действовала быстро, толково, безошибочно. Чего стоит хотя бы клятва сообщников, которую она (за отсутствием священника) сама взяла с гренадер, морально связав их. Конечно, наверняка в этом деле ей давали советы, [489]и идея пробивать везде, куда приходили заговорщики, барабаны, которыми можно было поднять весь Петербург, наверняка пришла в голову не ей, а профессионалу. Даже если захват Зимнего дворца был заранее приготовлен предательством семеновцев, все равно операция эта была проведена отрядом под командой цесаревны молниеносно и очень грамотно: внезапное появление с вооруженными преображенцами перед спящими семеновцами в кордегардии (оружие у них, естественно, стояло в пирамидах), короткая и энергичная речь, обращенная к солдатам, предоставление свободы выбора отягченным присягой офицерам, арест сомневающихся, перекрытие выходов и лестниц дворца, одновременная посылка отрядов солдат в апартаменты правительницы и ее мужа для их ареста. При этом сама Елизавета с большим отрядом гренадер осталась в кордегардии, контролируя обстановку. И всё это без единой капли пролитой крови! Вот так кокетка!
Нужно согласиться с новгородским архиепископом Амвросием (тем самым, который с пресловутым Тимирязевым так беспокоился о несовершенстве завещания Анны Иоанновны от 5 октября 1740 года), который позже, при коронации Елизаветы, воспел ее мужество. Человек с юмором оценит по достоинству начертанную искусством церковного витии героическую картину: «И кое ж большее может быть великодушие (в смысле величие души. – Е. А.),как сие: забыть деликатного своего полу, пойти в малой компании на очевидное здравия своего опасение, не жалеть за целость веры и отечества последней капли крови, быть вождем и кавалером воинства, собирать верное солдатство, заводить шеренги (вспомним, как цесаревна пересекала Дворцовую площадь. – Е. А.),идти грудью (и какой! – Е. А.)против неприятеля и сидящих в гнезде орла российского нощных сов и нетопырей, мыслящих злое государству, прочь выпужать, коварных разорителей отечества связать и наследие Петра Великого из рук чужих вырвать и сынов российских из неволи высвободить и до первого привесть благополучия – несть ли убо сие свету удивительно?» [490]
Глава девятая
«Ах, мы пропали!»
Итак, ночью 25 ноября 1741 года Анна Леопольдовна проснулась от шума и грохота солдатских сапог. За ней и ее семьей пришли враги. В «Кратком донесении» Шетарди повествуется, что при виде Елизаветы и солдат «правительница, охваченная ужасом, подчинилась ее повелениям, умоляя не давать приказа совершать насилие над ней и над ее семьей, а также над фрейлиной Менгден, которую она желала сохранить при себе. Императрица обещала ей всё, что она просила», и даже заставила гренадер присягнуть на кресте, что они не прольют ни капли крови. В другом донесении от 28 ноября сказано, что правительницу сразу отделили от детей и мужа и всех их повезли в разных санях во дворец Елизаветы. «Говорят, – продолжал Шетарди, – что императрица, по прибытии в свой прежний дворец, взяла на руки принца (в смысле свергнутого императора. –
Е. А.)и сказала, целуя его несколько раз: «Бедное дитя, ты невинно, но родители твои виноваты»».
[491]По всем источникам видно, что никакого сопротивления насилию правительница не оказала, она оделась и безропотно позволила увезти себя из Зимнего дворца.
Как известно, древние всегда следили за знамениями, приметами, теми подчас еле заметными знаками судьбы, которые могут что-то сказать человеку о его будущем. Потом века рационализма, прагматизма, атеизма, головокружительных успехов техники сделали для нас эти привычки смешными, несерьезными. В этом невежественном состоянии мы пребываем и до сих пор, лишь иногда удивляясь проницательности стариков или тайному голосу собственного предчувствия. Был дан знак судьбы и Анне Леопольдовне. Накануне переворота с ней произошел досадный случай: подходя к цесаревне, правительница споткнулась о ковер и внезапно, на глазах всего двора, упала в ноги стоявшей перед ней Елизавете. Это было дурным предзнаменованием.
Принцу Антону Ульриху одеться не позволили и полуголого снесли в простыне (по другим источникам, то ли в одеяле, то ли в шубе) к саням. [492]Сделали это умышленно: так брали Бирона и его брата-генерала, так брали многих высокопоставленных жертв других переворотов (вспоминается, что у арестованного прямо в Кремле Лаврентия Берии тотчас обрезали все пуговицы со штанов и отняли ремень). Расчет здесь прост – без мундира и штанов не очень-то покомандуешь, будь ты хоть генералиссимус! При «аресте» годовалого императора произошла заминка. По версии М. А. Корфа, солдатам был дан строгий приказ не поднимать шума и взять ребенка только тогда, когда он проснется. Так около часа они и простояли молча у колыбели, пока мальчик не открыл глаза и не заплакал от страха при виде свирепых физиономий гренадер. [493]Кроме того, в суматохе сборов в спальне уронили на пол четырехмесячную сестру императора, принцессу Екатерину. Как выяснилось потом, из-за этого она потеряла слух. Но тогда на это никто не обратил внимания – маленькая Екатерина оказалась единственной жертвой бескровной революции Елизаветы.
Хотя Елизавета захватила власть, положение ее поначалу было крайне неустойчиво: она не имела поддержки среди знати, существовали сомнения в верности армии и гвардии (ведь за ней пошло всего триста солдат и ни одного офицера). Неясно было, что же делать с императором и его родителями. Переворот получился бескровным, дворец не пришлось брать штурмом, так что члены Брауншвейгской фамилии не могли погибнуть якобы случайно.
Все понимали, что Елизавета свергла законного властелина Российской империи – родственника многих коронованных особ, в том числе Фридриха II и датского короля Христиана VI. Раздумья новой императрицы были недолги – радость быстрой и легкой победы кружила голову, и она решила попросту выслать Брауншвейгскую семью в Германию, с глаз долой. Может быть, угрызения совести заставили новую императрицу проявить великодушие победителя. Четыре дня арестованную семью продержали во дворце Елизаветы, а потом посадили в закрытые возки и повезли по Рижской дороге.
За это время Елизавета и ее окружение решали главную задачу – как идеологически обосновать переворот и свержение законного правительства. В манифесте 25 ноября объяснялось, что в предыдущее правление якобы происходили «как внешние, так и внутрь государства беспокойства и непорядки, и, следовательно, немалое ж разорение всему государству последовало б». Однако верноподданные, «а особливо лейб-гвардии нашей полки, всеподданнейше и единогласно нас просили, дабы мы для пресечения всех тех происшедших и впредь опасаемых беспокойств не порядков, яко по крови ближняя, отеческий наш престол всемилостивейшее восприять соизволили… и по тому нашему законному праву по близости крови» к самому Петру Великому и императрице Екатерине I. Итак, выдвигались две причины свержения прежней власти: просьба подданных и «близость крови». В манифесте 28 ноября 1741 года было сказано, что согласно завещанию Екатерины I Елизавета является единственной законной наследницей после смерти Петра II, но «коварными происками Остермана» духовная матери Елизаветы была скрыта и на престол вступила Анна Иоанновна, которая в 1740 году, «будучи уже в крайней слабости», передала престол Брауншвейгской фамилии. Все эти в принципе законные действия (о чем уже шла речь выше) изображались в манифесте как интриги и нарушения прав дочери Петра. При этом Анна Леопольдовна «не устыдилась назвать себя великою княгинею всероссийскою, отчего не только большие беспорядки, крайние утеснения и обиды начались». Что здесь имелось в виду, остается тайной, как и то, почему о регентстве Бирона не было сказано ни слова. Но далее в манифесте присутствует откровенная ложь: «…но даже отваживались утвердить принцессу Анну императрицею всероссийской еще при жизни сына ее».
Этим манифестом правительница и ее сын император сразу же «понижались» в статусе и отныне назывались в официальных бумагах, соответственно, «принцессой» и «принцем». Более того, позже правительницу (но не ее мужа-иностранца) заставили подписать присяжный лист, обычный для рядовых подданных Российской империи. Тем самым Анна Леопольдовна признавалась подданной российской императрицы Елизаветы Петровны и женой иностранного принца («принцессой Анной Брауншвейг-Люнебургской»), с которым она следует за границу. В конце манифеста был вынесен в сущности приговор: «И хотя она, принцесса Анна, и сын ее, принц Иоанн, и их дочь, принцесса Екатерина, ни малейшей претензии и права к наследию Всероссийского престола ни к чему не имеют, но, однако, в рассуждении их, принцессы и его, принца Ульриха Брауншвейгского, к императору Петру II по матерям свойств (матери императора и принца были родными сестрами. – Е. А.)и из особливой нашей природной к ним императорской милости, не хотя им причинить огорчений, с надлежащею ими честью и с достойным удовольствованием, предав все их вышеписанные к нам разные предосудительные поступки крайнему забвению, всех их в их отечество всемилостивейшее отправить велели». В этом и состояла вся «законодательная база» для высылки за границу.
Почти сразу же началась общегосударственная кампания по искоренению памяти о годе правления императора Иоанна III. Имя его и титул, равно как и имя и титул правительницы, было запрещено упоминать где бы то ни было (подобное расценивалось как государственное преступление), а при необходимости в документах использовали эвфемизм: «…бывшее правление известных персон». 31 декабря 1741 года последовал приказ изъять все монеты, отчеканенные при Иване. С тех пор «ивановский рубль» стал опасной находкой в полученной человеком сдаче, а столетие спустя – желанной добычей немногих нумизматов. Все указы, манифесты, официальные бумаги, вся печатная продукция с упоминанием императора и правительницы изымались из делопроизводства, а присяжные подписные листы были публично уничтожены.
Начальником конвоя при высылаемой Брауншвейгской фамилии был назначен генерал-аншеф В. Ф. Салтыков, ставший при Елизавете генерал-полицмейстером. 28–29 ноября он получил одну за другой три инструкции. Согласно первой экс-императора надлежало везти как можно быстрее через Нарву, Дерпт, Ригу до Митавы, оказывая «их светлостям должное почтение, респект (уважение. – Е. А.)и учтивость» и обеспечивая всем необходимым в дороге. За пределами России, в Митаве, и предполагалось оставить Брауншвейгское семейство на произвол судьбы. По второй, «секретной» инструкции, подписанной 29 ноября, Салтыков должен был со всевозможной быстротой везти пленников до Митавы, объезжая крупные города или проезжая их ночью, ни на минуту не останавливаясь в них. Конвою строго-настрого надлежало «наблюдать и недреманно смотреть», чтобы не допустить каких-либо встреч и разговоров членов Брауншвейгской фамилии с окружающими или попыток завязать переписку. В тот же день Салтыков получил третью, «секретнейшую» инструкцию, также подписанную императрицей, но имевшую прямо противоположный смысл. В ней было сказано, что секретная инструкция о быстрой езде отменяется «ради некоторых обстоятельств», что арестантов следует везти как можно медленнее, с длительными остановками, причем в Нарве пробыть не меньше восьми – десяти дней, а в Риге остановиться в крепости и там ждать особого указа о движении в Митаву. Забегая вперед, скажем, что этого особого указа Салтыков так и не дождался. Выехав из Петербурга 30 ноября, эскорт прибыл в Нарву 4 декабря, в Дерпт – 19 декабря, откуда, наконец, проследовал в Ригу.
В чем же состояли «некоторые обстоятельства», заставившие Елизавету сразу после «секретной» инструкции подписать новую, «секретнейшую»? Маркиз Шетарди, который после ошеломляющего происшествия 25 ноября 1741 года стал своим человеком при новом дворе, сообщал, что императрица решила задержать Брауншвейгское семейство в Риге, пока в Россию не прибудет срочно вызванный из Киля герцог Голштейн-Готторпский Карл Петер Ульрих, родной племянник Елизаветы. Дело заключалось не только в страстном желании императрицы познакомиться со своим единственным родственником, 13-летним сыном покойной сестры Анны Петровны. Это был тот самый «чертушка», о котором как о конкуренте Ивана Антоновича никогда не забывали при дворах Анны Иоанновны и Анны Леопольдовны. У многих чесались руки использовать мальчика-сироту (его мать умерла в 1728 году, а отец – в 1739 году) в политических играх вокруг России. Дело в том, что этого мальчика, ставшего уже после смерти Елизаветы Петровны императором Петром III, судьба одарила необыкновенным сочетанием царственной крови. Он был внуком одновременно Петра Великого и его извечного противника, короля-викинга Карла XII, что отразилось в его имени. В начале Русско-шведской войны ходили упорные слухи, что шведы призовут герцога к себе и он будет находиться в наступавшей на Петербург армии Левенгаупта, тем самым как бы «воодушевляя» русских на капитуляцию перед шведами. Шетарди писал, что цесаревна Елизавета Петровна, провожая своих сообщников-гвардейцев на войну, якобы просила их случайно не подстрелить ее племянника. Всему этому, читая донесения Шетарди, удивлялся Амело в Версале: как это может быть – ведь герцог Карл Петер Ульрих – первейший конкурент Елизаветы Петровны в борьбе за трон. Действительно, по Тестаменту 1727 года, с которым Елизавета так носилась при обосновании своих прав, племянник в очереди к трону имел перед ней несомненное преимущество.
Став императрицей, Елизавета, наряду с делом правительницы и ее семейства, занялась и проблемой «чертушки». Не забудем, что в это время шла шведская война, и, несмотря на то, что Шетарди по просьбе Елизаветы в первые же часы ее царствования призвал Левенгаупта приостановить военные действия, шведы не собирались идти на мировую. Несмотря на заявленные задачи войны – «освобождение»
России от «иностранного режима», главная и истинная ее цель – возвращение территорий, отнятых у Швеции в 1721 году Петром Великим, по-прежнему была далека от достижения: войска Левенгаупта подходили только к Выборгу. Известно, что военная машина Швеции не прекратила своей работы и после прихода к власти Елизаветы.
Неудивительно, что в этой обстановке императрица стала опасаться, как бы не осуществилось то, что ранее она сама приветствовала, и ее племянник не оказался бы в Швеции – если не в качестве главнокомандующего, то в роли наследника шведского престола, на который он имел неоспоримые права, как и на престол Российской империи. А из этого врагам России можно было получить немало «польз» и политических дивидендов. Поэтому герцога срочно вызвали в Россию, послав за ним баронов Н. А. и И. Л. Корфов, а в Петербурге для него, если так можно сказать, «чистили золотую клетку»: готовились перекрестить его в Петра Федоровича и провозгласить наследником российского престола, чтобы эта мысль не пришла никому другому и чтобы «кровь Петрова» была под недреманным присмотром в Петербурге. Впоследствии действительно шведы попросили отпустить Петра Федоровича на шведский престол и Елизавета с удовольствием им отказала. Она могла быть довольна своей первой и такой расчетливой международной акцией: птичка сидела в клетке, была в безопасности и изоляции и клевала с рук.
Как известно, древние всегда следили за знамениями, приметами, теми подчас еле заметными знаками судьбы, которые могут что-то сказать человеку о его будущем. Потом века рационализма, прагматизма, атеизма, головокружительных успехов техники сделали для нас эти привычки смешными, несерьезными. В этом невежественном состоянии мы пребываем и до сих пор, лишь иногда удивляясь проницательности стариков или тайному голосу собственного предчувствия. Был дан знак судьбы и Анне Леопольдовне. Накануне переворота с ней произошел досадный случай: подходя к цесаревне, правительница споткнулась о ковер и внезапно, на глазах всего двора, упала в ноги стоявшей перед ней Елизавете. Это было дурным предзнаменованием.
Принцу Антону Ульриху одеться не позволили и полуголого снесли в простыне (по другим источникам, то ли в одеяле, то ли в шубе) к саням. [492]Сделали это умышленно: так брали Бирона и его брата-генерала, так брали многих высокопоставленных жертв других переворотов (вспоминается, что у арестованного прямо в Кремле Лаврентия Берии тотчас обрезали все пуговицы со штанов и отняли ремень). Расчет здесь прост – без мундира и штанов не очень-то покомандуешь, будь ты хоть генералиссимус! При «аресте» годовалого императора произошла заминка. По версии М. А. Корфа, солдатам был дан строгий приказ не поднимать шума и взять ребенка только тогда, когда он проснется. Так около часа они и простояли молча у колыбели, пока мальчик не открыл глаза и не заплакал от страха при виде свирепых физиономий гренадер. [493]Кроме того, в суматохе сборов в спальне уронили на пол четырехмесячную сестру императора, принцессу Екатерину. Как выяснилось потом, из-за этого она потеряла слух. Но тогда на это никто не обратил внимания – маленькая Екатерина оказалась единственной жертвой бескровной революции Елизаветы.
Хотя Елизавета захватила власть, положение ее поначалу было крайне неустойчиво: она не имела поддержки среди знати, существовали сомнения в верности армии и гвардии (ведь за ней пошло всего триста солдат и ни одного офицера). Неясно было, что же делать с императором и его родителями. Переворот получился бескровным, дворец не пришлось брать штурмом, так что члены Брауншвейгской фамилии не могли погибнуть якобы случайно.
Все понимали, что Елизавета свергла законного властелина Российской империи – родственника многих коронованных особ, в том числе Фридриха II и датского короля Христиана VI. Раздумья новой императрицы были недолги – радость быстрой и легкой победы кружила голову, и она решила попросту выслать Брауншвейгскую семью в Германию, с глаз долой. Может быть, угрызения совести заставили новую императрицу проявить великодушие победителя. Четыре дня арестованную семью продержали во дворце Елизаветы, а потом посадили в закрытые возки и повезли по Рижской дороге.
За это время Елизавета и ее окружение решали главную задачу – как идеологически обосновать переворот и свержение законного правительства. В манифесте 25 ноября объяснялось, что в предыдущее правление якобы происходили «как внешние, так и внутрь государства беспокойства и непорядки, и, следовательно, немалое ж разорение всему государству последовало б». Однако верноподданные, «а особливо лейб-гвардии нашей полки, всеподданнейше и единогласно нас просили, дабы мы для пресечения всех тех происшедших и впредь опасаемых беспокойств не порядков, яко по крови ближняя, отеческий наш престол всемилостивейшее восприять соизволили… и по тому нашему законному праву по близости крови» к самому Петру Великому и императрице Екатерине I. Итак, выдвигались две причины свержения прежней власти: просьба подданных и «близость крови». В манифесте 28 ноября 1741 года было сказано, что согласно завещанию Екатерины I Елизавета является единственной законной наследницей после смерти Петра II, но «коварными происками Остермана» духовная матери Елизаветы была скрыта и на престол вступила Анна Иоанновна, которая в 1740 году, «будучи уже в крайней слабости», передала престол Брауншвейгской фамилии. Все эти в принципе законные действия (о чем уже шла речь выше) изображались в манифесте как интриги и нарушения прав дочери Петра. При этом Анна Леопольдовна «не устыдилась назвать себя великою княгинею всероссийскою, отчего не только большие беспорядки, крайние утеснения и обиды начались». Что здесь имелось в виду, остается тайной, как и то, почему о регентстве Бирона не было сказано ни слова. Но далее в манифесте присутствует откровенная ложь: «…но даже отваживались утвердить принцессу Анну императрицею всероссийской еще при жизни сына ее».
Этим манифестом правительница и ее сын император сразу же «понижались» в статусе и отныне назывались в официальных бумагах, соответственно, «принцессой» и «принцем». Более того, позже правительницу (но не ее мужа-иностранца) заставили подписать присяжный лист, обычный для рядовых подданных Российской империи. Тем самым Анна Леопольдовна признавалась подданной российской императрицы Елизаветы Петровны и женой иностранного принца («принцессой Анной Брауншвейг-Люнебургской»), с которым она следует за границу. В конце манифеста был вынесен в сущности приговор: «И хотя она, принцесса Анна, и сын ее, принц Иоанн, и их дочь, принцесса Екатерина, ни малейшей претензии и права к наследию Всероссийского престола ни к чему не имеют, но, однако, в рассуждении их, принцессы и его, принца Ульриха Брауншвейгского, к императору Петру II по матерям свойств (матери императора и принца были родными сестрами. – Е. А.)и из особливой нашей природной к ним императорской милости, не хотя им причинить огорчений, с надлежащею ими честью и с достойным удовольствованием, предав все их вышеписанные к нам разные предосудительные поступки крайнему забвению, всех их в их отечество всемилостивейшее отправить велели». В этом и состояла вся «законодательная база» для высылки за границу.
Почти сразу же началась общегосударственная кампания по искоренению памяти о годе правления императора Иоанна III. Имя его и титул, равно как и имя и титул правительницы, было запрещено упоминать где бы то ни было (подобное расценивалось как государственное преступление), а при необходимости в документах использовали эвфемизм: «…бывшее правление известных персон». 31 декабря 1741 года последовал приказ изъять все монеты, отчеканенные при Иване. С тех пор «ивановский рубль» стал опасной находкой в полученной человеком сдаче, а столетие спустя – желанной добычей немногих нумизматов. Все указы, манифесты, официальные бумаги, вся печатная продукция с упоминанием императора и правительницы изымались из делопроизводства, а присяжные подписные листы были публично уничтожены.
Начальником конвоя при высылаемой Брауншвейгской фамилии был назначен генерал-аншеф В. Ф. Салтыков, ставший при Елизавете генерал-полицмейстером. 28–29 ноября он получил одну за другой три инструкции. Согласно первой экс-императора надлежало везти как можно быстрее через Нарву, Дерпт, Ригу до Митавы, оказывая «их светлостям должное почтение, респект (уважение. – Е. А.)и учтивость» и обеспечивая всем необходимым в дороге. За пределами России, в Митаве, и предполагалось оставить Брауншвейгское семейство на произвол судьбы. По второй, «секретной» инструкции, подписанной 29 ноября, Салтыков должен был со всевозможной быстротой везти пленников до Митавы, объезжая крупные города или проезжая их ночью, ни на минуту не останавливаясь в них. Конвою строго-настрого надлежало «наблюдать и недреманно смотреть», чтобы не допустить каких-либо встреч и разговоров членов Брауншвейгской фамилии с окружающими или попыток завязать переписку. В тот же день Салтыков получил третью, «секретнейшую» инструкцию, также подписанную императрицей, но имевшую прямо противоположный смысл. В ней было сказано, что секретная инструкция о быстрой езде отменяется «ради некоторых обстоятельств», что арестантов следует везти как можно медленнее, с длительными остановками, причем в Нарве пробыть не меньше восьми – десяти дней, а в Риге остановиться в крепости и там ждать особого указа о движении в Митаву. Забегая вперед, скажем, что этого особого указа Салтыков так и не дождался. Выехав из Петербурга 30 ноября, эскорт прибыл в Нарву 4 декабря, в Дерпт – 19 декабря, откуда, наконец, проследовал в Ригу.
В чем же состояли «некоторые обстоятельства», заставившие Елизавету сразу после «секретной» инструкции подписать новую, «секретнейшую»? Маркиз Шетарди, который после ошеломляющего происшествия 25 ноября 1741 года стал своим человеком при новом дворе, сообщал, что императрица решила задержать Брауншвейгское семейство в Риге, пока в Россию не прибудет срочно вызванный из Киля герцог Голштейн-Готторпский Карл Петер Ульрих, родной племянник Елизаветы. Дело заключалось не только в страстном желании императрицы познакомиться со своим единственным родственником, 13-летним сыном покойной сестры Анны Петровны. Это был тот самый «чертушка», о котором как о конкуренте Ивана Антоновича никогда не забывали при дворах Анны Иоанновны и Анны Леопольдовны. У многих чесались руки использовать мальчика-сироту (его мать умерла в 1728 году, а отец – в 1739 году) в политических играх вокруг России. Дело в том, что этого мальчика, ставшего уже после смерти Елизаветы Петровны императором Петром III, судьба одарила необыкновенным сочетанием царственной крови. Он был внуком одновременно Петра Великого и его извечного противника, короля-викинга Карла XII, что отразилось в его имени. В начале Русско-шведской войны ходили упорные слухи, что шведы призовут герцога к себе и он будет находиться в наступавшей на Петербург армии Левенгаупта, тем самым как бы «воодушевляя» русских на капитуляцию перед шведами. Шетарди писал, что цесаревна Елизавета Петровна, провожая своих сообщников-гвардейцев на войну, якобы просила их случайно не подстрелить ее племянника. Всему этому, читая донесения Шетарди, удивлялся Амело в Версале: как это может быть – ведь герцог Карл Петер Ульрих – первейший конкурент Елизаветы Петровны в борьбе за трон. Действительно, по Тестаменту 1727 года, с которым Елизавета так носилась при обосновании своих прав, племянник в очереди к трону имел перед ней несомненное преимущество.
Став императрицей, Елизавета, наряду с делом правительницы и ее семейства, занялась и проблемой «чертушки». Не забудем, что в это время шла шведская война, и, несмотря на то, что Шетарди по просьбе Елизаветы в первые же часы ее царствования призвал Левенгаупта приостановить военные действия, шведы не собирались идти на мировую. Несмотря на заявленные задачи войны – «освобождение»
России от «иностранного режима», главная и истинная ее цель – возвращение территорий, отнятых у Швеции в 1721 году Петром Великим, по-прежнему была далека от достижения: войска Левенгаупта подходили только к Выборгу. Известно, что военная машина Швеции не прекратила своей работы и после прихода к власти Елизаветы.
Неудивительно, что в этой обстановке императрица стала опасаться, как бы не осуществилось то, что ранее она сама приветствовала, и ее племянник не оказался бы в Швеции – если не в качестве главнокомандующего, то в роли наследника шведского престола, на который он имел неоспоримые права, как и на престол Российской империи. А из этого врагам России можно было получить немало «польз» и политических дивидендов. Поэтому герцога срочно вызвали в Россию, послав за ним баронов Н. А. и И. Л. Корфов, а в Петербурге для него, если так можно сказать, «чистили золотую клетку»: готовились перекрестить его в Петра Федоровича и провозгласить наследником российского престола, чтобы эта мысль не пришла никому другому и чтобы «кровь Петрова» была под недреманным присмотром в Петербурге. Впоследствии действительно шведы попросили отпустить Петра Федоровича на шведский престол и Елизавета с удовольствием им отказала. Она могла быть довольна своей первой и такой расчетливой международной акцией: птичка сидела в клетке, была в безопасности и изоляции и клевала с рук.