Страница:
И в этот раз, когда Саблин начал выкаблучиваться перед сержантом Силантьевым, полевой уполномоченный особой службы капитан Десницкий сказал ему самым серьезным тоном:
— Погоди, уже немного осталось. Слышал новый приказ Тауберта: «любая женщина на занятой легионом территории принадлежит легионерам безраздельно и под страхом смерти не имеет права отказывать им ни в чем»?
На самом деле это был не приказ, а специальное разъяснение для особистов, которое запрещало наказывать легионеров за грабеж и насилие над мирными жителями Целины. И звучало оно совсем не так — но суть уполномоченный ухватил верно.
А Игорь Иванов слушал офицеров и не понимал, о чем они говорят. Он вообще ничего не понимал, кроме разве что одной маленькой детали — что он попал в какую-то очень нехорошую заваруху, из которой будет крайне трудно выпутаться.
14
15
16
17
— Погоди, уже немного осталось. Слышал новый приказ Тауберта: «любая женщина на занятой легионом территории принадлежит легионерам безраздельно и под страхом смерти не имеет права отказывать им ни в чем»?
На самом деле это был не приказ, а специальное разъяснение для особистов, которое запрещало наказывать легионеров за грабеж и насилие над мирными жителями Целины. И звучало оно совсем не так — но суть уполномоченный ухватил верно.
А Игорь Иванов слушал офицеров и не понимал, о чем они говорят. Он вообще ничего не понимал, кроме разве что одной маленькой детали — что он попал в какую-то очень нехорошую заваруху, из которой будет крайне трудно выпутаться.
14
Споры о том, что делать с рядовым Иваноу, застрелившим амурского шпиона на посту в парке боевых машин, длились почти две недели, и сторонники поощрения все же оказались в большинстве.
Об отпуске в столь сложной внешнеполитической обстановке речи идти не могло, но одно внеочередное увольнение в город Игар Иваноу все-таки получил. А поскольку просто так новобранцам увольнений вообще не давали, это оказался первый выход Игара в город за все время пребывания в армии.
Сам Игар был из города Уражая и Дубраву прежде видел только мельком — когда в составе команды призывников ехал с вокзала в часть и когда новобранцев вывозили в Чайкин принимать присягу.
Дубрава была большим городом, но по сравнению с Чайкином или даже с Уражаем выглядела глубоко провинциальной. Она утопала в зелени, и ее окраины были застроены деревянными домиками, как в какой-нибудь деревне.
Соседство этих домиков и бараков с гигантским тракторным заводом казалось Игару странным. Может быть, потому, что в распаханной саванне, посреди которой стоял Уражай, совсем не было лесов, и там даже сельские дома старались строить из кирпича.
А главное, в Дубраве не было совершенно ничего интересного. То ли дело Чайкин. Проезжая по нему, Игар с открытым ртом разглядывал гигантские высотные здания, исполинские монументы, корабли на рейде. А перед гробницей Василия Чайкина, на площади его имени, где новобранцев выстроили для принятия присяги, Игар чуть не потерял голову от восторга.
Игара отпустили в увольнение до вечера, и у него вполне хватило бы времени, чтобы съездить в Чайкин. Но увольнительная распространялась только на Дубравский гарнизон, а в Чайкине в последнее время здорово зверствовали усиленные патрули. Появиться на площади Василия Чайкина в военной форме с такой увольнительной означало неминуемо попасть на гауптвахту, а этого Игар совсем не хотел и страшно боялся.
Говорили, что ужаснее дубравской гарнизонной гауптвахты может быть только чайкинская, а дальше уже следуют пыточные подвалы амурской охранки.
Про пыточные подвалы, расположенные гораздо ближе, на той же площади Василия Чайкина, в окружном управлении Органов, Игар, понятное дело, и слыхом не слыхивал.
Так или иначе, Игар остался в Дубраве и наслаждался свободой, украдкой поглядывая на девушек, которые не обращали на обритого наголо щуплого очкастого солдатика ровным счетом никакого внимания.
В парке имени Бранивоя перед памятником вождю на скамеечке какой-то пожилой мужчина читал газету, а дочитав, аккуратно сложил ее и оставил на лавке, а сам ушел. Выбросить газету в урну было нельзя — ведь половину первой страницы занимал портрет великого вождя целинского народа. А оставить на скамеечке можно вполне. Наоборот, это даже хорошо — кто-нибудь другой подберет и тоже прочитает.
Газету подобрал Игар Иваноу.
Статьи на первой полосе были посвящены провокациям амурской военщины и аресту пламенного революционера Степана Ивановича в городе Порт-Амуре.
Игар имел в школе пятерку по географии и помнил, что Порт-Амур находится возле самой границы. Только через реку перебраться — и там.
Прочитав про пытки несгибаемого борца за свободу в страшной порт-амурской тюрьме «Лунный замок», Игар с досадой подумал: «Почему бы нашим не послать туда десант? Переплыть ночью через реку, взять штурмом тюрьму и освободить Ивановича. А может быть пламенный революционер возглавит восстание заключенных и оно перекинется на город. Целинская народная армия поддержит восставших огнем и с этого начнется освобождение амурского народа от кровавого ига узурпаторов и врагов мира и прогресса».
Но Игар тут же оборвал себя. В Центаре наверняка лучше знают, какие меры следует предпринять для освобождения бесстрашного амурского чайкиниста.
Как явствовало из небольшой заметки справа от портрета Бранивоя, великий вождь целинского народа уже начал принимать эти меры и прежде всего потребовал немедленного освобождения революционера. И одновременно призвал всех честных людей Государства Амурского сплотиться вокруг имени безвинно страдающего Степана Ивановича и не допустить вынесения ему смертного приговора.
«Если же такой приговор будет вынесен, — сказал Тамирлан Бранивой в обращении к амурскому народу, — то все, кому дороги мир и процветание Целины, должны в едином порыве подняться на защиту своего товарища и соратника и под знаменем чайкинизма-броневизма смести с лица земли ненавистных узурпаторов, несущих смерть достойнейшим сынам народа, стонущего под гнетом кровавой диктатуры».
В большой статье, посвященной революционным подвигам Ивановича, как бы между прочим было упомянуто, что этот доблестный борец за свободу своей рукой уничтожил четверых угнетателей народа.
«Так им и надо!» — подумал Игар Иваноу и в груди его кипело негодование по поводу того, что злобные амурские сатрапы посмели за это Ивановича арестовать.
Игар даже расстроился, узнав по возвращении в часть, что в его отсутствие в полку прошел митинг, на котором солдаты и офицеры гневно осудили душителей свободы и поклялись дать им достойный отпор. Вместо того, чтобы бесцельно шляться по городу, он мог бы участвовать в митинге и вместе со всеми дать эту клятву.
Но еще лучше лично дать отпор душителям. Если бы сейчас набирали добровольцев в десант для штурма амурских застенков, Игар вызвался бы первым. И он чувствовал неподдельную горечь, осознавая, что в силу интеллигентской хилости и ненадежности ни в какой десант его не возьмут.
Об отпуске в столь сложной внешнеполитической обстановке речи идти не могло, но одно внеочередное увольнение в город Игар Иваноу все-таки получил. А поскольку просто так новобранцам увольнений вообще не давали, это оказался первый выход Игара в город за все время пребывания в армии.
Сам Игар был из города Уражая и Дубраву прежде видел только мельком — когда в составе команды призывников ехал с вокзала в часть и когда новобранцев вывозили в Чайкин принимать присягу.
Дубрава была большим городом, но по сравнению с Чайкином или даже с Уражаем выглядела глубоко провинциальной. Она утопала в зелени, и ее окраины были застроены деревянными домиками, как в какой-нибудь деревне.
Соседство этих домиков и бараков с гигантским тракторным заводом казалось Игару странным. Может быть, потому, что в распаханной саванне, посреди которой стоял Уражай, совсем не было лесов, и там даже сельские дома старались строить из кирпича.
А главное, в Дубраве не было совершенно ничего интересного. То ли дело Чайкин. Проезжая по нему, Игар с открытым ртом разглядывал гигантские высотные здания, исполинские монументы, корабли на рейде. А перед гробницей Василия Чайкина, на площади его имени, где новобранцев выстроили для принятия присяги, Игар чуть не потерял голову от восторга.
Игара отпустили в увольнение до вечера, и у него вполне хватило бы времени, чтобы съездить в Чайкин. Но увольнительная распространялась только на Дубравский гарнизон, а в Чайкине в последнее время здорово зверствовали усиленные патрули. Появиться на площади Василия Чайкина в военной форме с такой увольнительной означало неминуемо попасть на гауптвахту, а этого Игар совсем не хотел и страшно боялся.
Говорили, что ужаснее дубравской гарнизонной гауптвахты может быть только чайкинская, а дальше уже следуют пыточные подвалы амурской охранки.
Про пыточные подвалы, расположенные гораздо ближе, на той же площади Василия Чайкина, в окружном управлении Органов, Игар, понятное дело, и слыхом не слыхивал.
Так или иначе, Игар остался в Дубраве и наслаждался свободой, украдкой поглядывая на девушек, которые не обращали на обритого наголо щуплого очкастого солдатика ровным счетом никакого внимания.
В парке имени Бранивоя перед памятником вождю на скамеечке какой-то пожилой мужчина читал газету, а дочитав, аккуратно сложил ее и оставил на лавке, а сам ушел. Выбросить газету в урну было нельзя — ведь половину первой страницы занимал портрет великого вождя целинского народа. А оставить на скамеечке можно вполне. Наоборот, это даже хорошо — кто-нибудь другой подберет и тоже прочитает.
Газету подобрал Игар Иваноу.
Статьи на первой полосе были посвящены провокациям амурской военщины и аресту пламенного революционера Степана Ивановича в городе Порт-Амуре.
Игар имел в школе пятерку по географии и помнил, что Порт-Амур находится возле самой границы. Только через реку перебраться — и там.
Прочитав про пытки несгибаемого борца за свободу в страшной порт-амурской тюрьме «Лунный замок», Игар с досадой подумал: «Почему бы нашим не послать туда десант? Переплыть ночью через реку, взять штурмом тюрьму и освободить Ивановича. А может быть пламенный революционер возглавит восстание заключенных и оно перекинется на город. Целинская народная армия поддержит восставших огнем и с этого начнется освобождение амурского народа от кровавого ига узурпаторов и врагов мира и прогресса».
Но Игар тут же оборвал себя. В Центаре наверняка лучше знают, какие меры следует предпринять для освобождения бесстрашного амурского чайкиниста.
Как явствовало из небольшой заметки справа от портрета Бранивоя, великий вождь целинского народа уже начал принимать эти меры и прежде всего потребовал немедленного освобождения революционера. И одновременно призвал всех честных людей Государства Амурского сплотиться вокруг имени безвинно страдающего Степана Ивановича и не допустить вынесения ему смертного приговора.
«Если же такой приговор будет вынесен, — сказал Тамирлан Бранивой в обращении к амурскому народу, — то все, кому дороги мир и процветание Целины, должны в едином порыве подняться на защиту своего товарища и соратника и под знаменем чайкинизма-броневизма смести с лица земли ненавистных узурпаторов, несущих смерть достойнейшим сынам народа, стонущего под гнетом кровавой диктатуры».
В большой статье, посвященной революционным подвигам Ивановича, как бы между прочим было упомянуто, что этот доблестный борец за свободу своей рукой уничтожил четверых угнетателей народа.
«Так им и надо!» — подумал Игар Иваноу и в груди его кипело негодование по поводу того, что злобные амурские сатрапы посмели за это Ивановича арестовать.
Игар даже расстроился, узнав по возвращении в часть, что в его отсутствие в полку прошел митинг, на котором солдаты и офицеры гневно осудили душителей свободы и поклялись дать им достойный отпор. Вместо того, чтобы бесцельно шляться по городу, он мог бы участвовать в митинге и вместе со всеми дать эту клятву.
Но еще лучше лично дать отпор душителям. Если бы сейчас набирали добровольцев в десант для штурма амурских застенков, Игар вызвался бы первым. И он чувствовал неподдельную горечь, осознавая, что в силу интеллигентской хилости и ненадежности ни в какой десант его не возьмут.
15
Агент целинской разведки Степан Иванович сорвал важную разведоперацию в приграничной полосе и как последний дурак попался в руки амурской госбезопасности. За одно это его следовало бы не то что расстрелять, а живым спалить в печке крематория.
Однако по здравом размышлении великий вождь целинского народа Тамирлан Бранивой решил, что это даже к лучшему. Ведь при аресте Иванович укокошил четырех вражеских контрразведчиков, и теперь ему определенно светит вышка. Убийц амурцы не любят и карают сурово.
Жаль что времени мало, а судопроизводство в Государстве Амурском так нерасторопно, что этого идиота будут еще полгода мурыжить на следствии и суде, прежде чем повесить.
Но не беда. Какая разница, приговорят его или нет. Главное, что угроза такая существует, и теперь не надо тратить силы на провокации амурской военщины. Восстание доведенных до крайности жителей Порт-Амура со штурмом тюрьмы и последующим расстрелом демонстрантов будет выглядеть гораздо эффектнее.
Да и логики в этом больше. Освободительный поход в ответ на вооруженные провокации — это как-то неестественно. Конечно, целинцы все проглотят — но все же марш-бросок на помощь восставшему амурскому народу будет смотреться гораздо лучше.
Ведь нет наверное, такого чайкиниста, который, слушая бесконечные сообщения о бедствиях за Амуром и о тяжкой жизни простого народа под пятой тиранов, не задался вопросом — чего ждет амурский народ? Почему он никак не восстанет и не сбросит ярмо со своей шеи?
Теперь, в преддверии освободительного похода, этот вопрос превратился в призыв, и на каждом митинге целинских граждан в знак протеста против любого телодвижения амурских властей ораторы открытым текстом заявляют:
— Как только амурский народ восстанет, все чайкинисты, как один, придут ему на помощь. Целинская народная армия явится на подмогу по первому зову, и победа революции станет неизбежна, как приход рассвета.
Вот только амурский народ никак не желает восставать. Жалкие группки амурских чайкинистов насквозь профильтрованы агентурой контрразведки, и их невозможно даже использовать для агитации и пропаганды, не говоря уже о разведке и организации восстания.
Но ведь для освободительного похода вовсе не обязательно, чтобы амурский народ действительно восстал. Достаточно сказать целинцам, что он восстал — и все поверят, и с радостью поддержат, и наперегонки бросятся записываться в добровольцы.
А чтобы вера была крепче — вот он, яркий и очевидный повод для восстания. Арест пламенного революционера, угроза смертного приговора и стремление соратников спасти товарища от петли, как толчок к началу революционного выступления масс.
Все для себя решив, Тамирлан Бранивой вызвал в свой кабинет двух генеральных комиссаров. Глава Органов Пал Страхау выглядел спокойным, хотя его карьера и сама жизнь по-прежнему висела на волоске, а новый генеральный комиссар вооруженных сил Садоуски заметно нервничал, хотя ему пока было нечего бояться.
Бранивой внимательно выслушал доклад Садоуски о сосредоточении войск на востоке, а потом стал неспешно излагать свою идею.
— 5 мая у амурцев ведь тоже праздник. И они по привычке будут гулять до глубокой ночи. В эту ночь армейский спецназ и диверсионные подразделения Органов должны тайно пробраться в город. Спецназ штурмует тюрьму и освобождает Ивановича, но если с ним произойдет несчастный случай, никто наказан не будет. А диверсанты в форме амурской госбезопасности в это время имитируют разгон демонстрации с человеческими жертвами. Это наверняка вызовет волнения в городе, и наша армия придет на помощь восставшим раньше, чем они успокоятся.
— Мы планировали выступить 5 мая утром, — напомнил вождю Садоуски.
— Перенесите на шестое. Один день ничего не решает. Главное, чтобы потом двигаться без задержек.
Через сто лет после «великой победы» никто, даже сам вождь, не помнил толком всех обстоятельств той войны. Генштаб ЦНР исходил из предположения, что предполье перед амурскими укреплениями лавина целинских танков преодолеет в считанные часы без существенных потерь. Новейшие танки ТТ-55 с невиданной 152-миллиметровой пушкой бетонобойными снарядами пробьют брешь в укреплениях, другие танки подавят живую силу противника, а тем временем подтянется артиллерия особо крупного калибра и разнесет вдребезги самые мощные укрепрайоны.
И когда оборонительные полосы вблизи границы будут разрушены, перед целинской народной армией окажутся никем не защищенные просторы Восточной Целины. Слабая амурская армия без мощного железобетонного прикрытия ничего не сможет противопоставить всепобеждающему стальному потоку, который бросит на восток великий вождь целинского народа Тамирлан Бранивой.
И только одно тревожило вождя все последние месяцы и не давало спокойно спать по ночам. Измена в армии. Когда в войсках такое количество предателей, возникает закономерный вопрос — а не случится ли в этот раз то же самое, что и сто лет назад.
Тогда подлый изменник Пирашкоу свел на нет многолетнюю подготовку, и вековые чаяния целинского народа остались неосуществленными. А теперь разоблачен уже не один изменник, а великое множество больших и малых предателей, подтачивающих армию изнутри.
Казалось, сорная трава выкорчевана с корнем и беспокоиться больше не о чем — но Пал Страхау опять принес дурную весть.
В Закатном военном округе активизировались амурские и мариманские шпионы, и как всегда в таких случаях, не обошлось без пособников из числа целинских граждан. Среди них оказались и военные, в том числе один генерал-майор из штаба округа, чья степень осведомленности в особо секретных вопросах настолько велика, что его измена может поставить под угрозу все стратегические планы целинского командования.
— Он арестован? — резко спросил Бранивой.
— Так точно, — ответил Страхау, хотя на самом деле генерал Казарин арестован пока не был. Генеральный комиссар Органов хотел получить личную санкцию вождя, потому что штаб округа ни в какую не хотел отдавать генерала, чей исключительный профессионализм представлял для военных особую ценность.
Теперь Страхау, пусть и окольным путем, такую санкцию получил. И тотчас же по выходе из кабинета вождя спустился к себе в подземный этаж Цитадели и по секретной линии связи позвонил в Чайкин.
— Приказываю срочно арестовать генерала Казарина, — сказал он. — Распоряжение Верховного. Действуйте без промедления и не дайте ему уйти. Отвечаете головой!
— Отправить его в Центар?
— Пока не надо. Подержите его у себя и допросите как следует. Но без увечий. Он может еще понадобиться.
Однако по здравом размышлении великий вождь целинского народа Тамирлан Бранивой решил, что это даже к лучшему. Ведь при аресте Иванович укокошил четырех вражеских контрразведчиков, и теперь ему определенно светит вышка. Убийц амурцы не любят и карают сурово.
Жаль что времени мало, а судопроизводство в Государстве Амурском так нерасторопно, что этого идиота будут еще полгода мурыжить на следствии и суде, прежде чем повесить.
Но не беда. Какая разница, приговорят его или нет. Главное, что угроза такая существует, и теперь не надо тратить силы на провокации амурской военщины. Восстание доведенных до крайности жителей Порт-Амура со штурмом тюрьмы и последующим расстрелом демонстрантов будет выглядеть гораздо эффектнее.
Да и логики в этом больше. Освободительный поход в ответ на вооруженные провокации — это как-то неестественно. Конечно, целинцы все проглотят — но все же марш-бросок на помощь восставшему амурскому народу будет смотреться гораздо лучше.
Ведь нет наверное, такого чайкиниста, который, слушая бесконечные сообщения о бедствиях за Амуром и о тяжкой жизни простого народа под пятой тиранов, не задался вопросом — чего ждет амурский народ? Почему он никак не восстанет и не сбросит ярмо со своей шеи?
Теперь, в преддверии освободительного похода, этот вопрос превратился в призыв, и на каждом митинге целинских граждан в знак протеста против любого телодвижения амурских властей ораторы открытым текстом заявляют:
— Как только амурский народ восстанет, все чайкинисты, как один, придут ему на помощь. Целинская народная армия явится на подмогу по первому зову, и победа революции станет неизбежна, как приход рассвета.
Вот только амурский народ никак не желает восставать. Жалкие группки амурских чайкинистов насквозь профильтрованы агентурой контрразведки, и их невозможно даже использовать для агитации и пропаганды, не говоря уже о разведке и организации восстания.
Но ведь для освободительного похода вовсе не обязательно, чтобы амурский народ действительно восстал. Достаточно сказать целинцам, что он восстал — и все поверят, и с радостью поддержат, и наперегонки бросятся записываться в добровольцы.
А чтобы вера была крепче — вот он, яркий и очевидный повод для восстания. Арест пламенного революционера, угроза смертного приговора и стремление соратников спасти товарища от петли, как толчок к началу революционного выступления масс.
Все для себя решив, Тамирлан Бранивой вызвал в свой кабинет двух генеральных комиссаров. Глава Органов Пал Страхау выглядел спокойным, хотя его карьера и сама жизнь по-прежнему висела на волоске, а новый генеральный комиссар вооруженных сил Садоуски заметно нервничал, хотя ему пока было нечего бояться.
Бранивой внимательно выслушал доклад Садоуски о сосредоточении войск на востоке, а потом стал неспешно излагать свою идею.
— 5 мая у амурцев ведь тоже праздник. И они по привычке будут гулять до глубокой ночи. В эту ночь армейский спецназ и диверсионные подразделения Органов должны тайно пробраться в город. Спецназ штурмует тюрьму и освобождает Ивановича, но если с ним произойдет несчастный случай, никто наказан не будет. А диверсанты в форме амурской госбезопасности в это время имитируют разгон демонстрации с человеческими жертвами. Это наверняка вызовет волнения в городе, и наша армия придет на помощь восставшим раньше, чем они успокоятся.
— Мы планировали выступить 5 мая утром, — напомнил вождю Садоуски.
— Перенесите на шестое. Один день ничего не решает. Главное, чтобы потом двигаться без задержек.
Через сто лет после «великой победы» никто, даже сам вождь, не помнил толком всех обстоятельств той войны. Генштаб ЦНР исходил из предположения, что предполье перед амурскими укреплениями лавина целинских танков преодолеет в считанные часы без существенных потерь. Новейшие танки ТТ-55 с невиданной 152-миллиметровой пушкой бетонобойными снарядами пробьют брешь в укреплениях, другие танки подавят живую силу противника, а тем временем подтянется артиллерия особо крупного калибра и разнесет вдребезги самые мощные укрепрайоны.
И когда оборонительные полосы вблизи границы будут разрушены, перед целинской народной армией окажутся никем не защищенные просторы Восточной Целины. Слабая амурская армия без мощного железобетонного прикрытия ничего не сможет противопоставить всепобеждающему стальному потоку, который бросит на восток великий вождь целинского народа Тамирлан Бранивой.
И только одно тревожило вождя все последние месяцы и не давало спокойно спать по ночам. Измена в армии. Когда в войсках такое количество предателей, возникает закономерный вопрос — а не случится ли в этот раз то же самое, что и сто лет назад.
Тогда подлый изменник Пирашкоу свел на нет многолетнюю подготовку, и вековые чаяния целинского народа остались неосуществленными. А теперь разоблачен уже не один изменник, а великое множество больших и малых предателей, подтачивающих армию изнутри.
Казалось, сорная трава выкорчевана с корнем и беспокоиться больше не о чем — но Пал Страхау опять принес дурную весть.
В Закатном военном округе активизировались амурские и мариманские шпионы, и как всегда в таких случаях, не обошлось без пособников из числа целинских граждан. Среди них оказались и военные, в том числе один генерал-майор из штаба округа, чья степень осведомленности в особо секретных вопросах настолько велика, что его измена может поставить под угрозу все стратегические планы целинского командования.
— Он арестован? — резко спросил Бранивой.
— Так точно, — ответил Страхау, хотя на самом деле генерал Казарин арестован пока не был. Генеральный комиссар Органов хотел получить личную санкцию вождя, потому что штаб округа ни в какую не хотел отдавать генерала, чей исключительный профессионализм представлял для военных особую ценность.
Теперь Страхау, пусть и окольным путем, такую санкцию получил. И тотчас же по выходе из кабинета вождя спустился к себе в подземный этаж Цитадели и по секретной линии связи позвонил в Чайкин.
— Приказываю срочно арестовать генерала Казарина, — сказал он. — Распоряжение Верховного. Действуйте без промедления и не дайте ему уйти. Отвечаете головой!
— Отправить его в Центар?
— Пока не надо. Подержите его у себя и допросите как следует. Но без увечий. Он может еще понадобиться.
16
В этот день Лана Казарина вернулась домой поздно, усталая, но веселая. Весь день она провела на полях агрокомплекса имени Бранивоя, сажая картошку вместе со всем классом. Погода стояла изумительная, а на полях соседнего агрокомплекса копались в земле солдаты Дубравского полка, с которыми напропалую заигрывали молодые сельские труженицы.
Прямо рядом с полем по обе стороны дороги возвышались два монумента. Первый был памятником Василию Чайкину с надписью на удлиненном постаменте с вереницей орденов: «Героический четырежды ордена Чайкина знаменосный образцовый Чайкинский край», а другой представлял собой гигантский барельеф Бранивоя с надписью «Ордена Майской революции знаменосный Дубравский край».
Здесь проходила граница двух краев в составе Закатного округа и межевая черта двух агрокомплексов — имени Бранивоя и имени Великой Победы.
Босоногие селянки отчаянно форсили перед солдатами, забираясь на горячий бетон монументов и прохаживаясь по узкой кромке над планкой орденов, которая была немногим шире железнодорожного рельса. Свалившись оттуда, можно было запросто переломать ноги, но зато все воины во главе с офицерами то и дело бросали работу, чтобы поглазеть на это представление.
Суровый замполит на пару с гладко выбритым контрразведчиком сгоняли бойцов обратно на поле, а контрразведчик даже хватался за кобуру по адресу пейзанок, грозя не то выпороть их ремнем, к которому кобура была прицеплена, не то перестрелять всех на месте за надругательство над памятником.
Но пейзанки не зря жили здесь с самого рождения и были в курсе, что никакие это не памятники, а всего лишь дорожные знаки. По ним лазили многие поколения местных детей и подростков, и никому никогда ничего за это не было.
А когда у солдат начался обед, и возле монументов сгрудился весь батальон, городские старшеклассницы не выдержали и тоже полезли на монумент.
Первой была, конечно, известная хулиганка Наташа Казлова, которая лихо пробежалась по узкой планке в своих резиновых сапожках. Но селянки заорали ей снизу:
— А босиком слабо?
Говорить такое Казловой было верхом неосмотрительности. Она тут же сбросила сапоги и с криком: «Это кому слабо?!» — метко швырнула их в деревенскую девчонку.
Но едва Наташа, грациозно пританцовывая на обжигающем бетоне, пробежала по планке обратно и спустилась с небес на землю, селянка, получившая сапогом по голове, накинулась на нее с кулаками.
Тут к обеим воюющим сторонам набежала подмога и на границе двух краев, как раз между монументами, выполняющими функцию дорожных знаков, закипела грандиозная потасовка.
Когда горожанки больно наступали своими сапогами, башмаками и кедами на босые ноги пейзанок, те вопили: «Так нечестно!» — а поскольку нечестно драться горожанкам не позволяла совесть, они стали кидаться в пейзанок обувью, что только подлило масла в огонь.
Потасовка выглядела шутливой и сопровождалась визгом и хохотом до тех пор, пока в дело не вмешались солдаты.
Воины, которые бросились разнимать дерущихся, перетоптали ноги своими кирзачами и правым, и виноватым, а гордость юнармейской дружины Лана Казарина расквасила локтем нос рядовому Дубравского полка Игару Иваноу.
Ошалевший от боли Игар с психу забыл, что он по-интеллигентски слаб и вежлив с женщинами, и резким рывком завалил девчонку в траву у подножия монумента, а сам упал на нее сверху.
Со стороны это выглядело весьма двусмысленно, хотя Игар и в мыслях не держал ничего плохого, а хотел лишь утихомирить школьницу, которая слишком активно размахивала руками.
Это ему вполне удалось. Хотя Лана была отличницей по всем предметам, включая физкультуру и военную подготовку, она ничего не смогла противопоставить грубой силе и беспомощно барахталась под лежащим на ней солдатом, крича:
— Да у меня папа генерал! Он знаешь что с тобой сделает?!
— Да хоть маршал! — орал Игар в ответ. — Сдавайся или тебе конец!
— Чайкинисты не сдаются! — заявила на это Лана, но злость сразу куда-то ушла, и оба облегченно расхохотались.
Костик Барабанау вышел из боя, имея под каждым глазом по фонарю, но довольный, как слон, потому что сбился со счета, сколько пейзанок ему удалось облапить за интимные места, оттаскивая их от одноклассниц. Но оказалось, одноклассницы тоже не дремали.
Наташа Казлова в одном белье тыкала в нос юному сержанту свое разорванное платье со словами: «Сам теперь зашивай!», — но сержант глядел не на платье, а на грудь девушки, которая была готова вывалиться из тесного лифчика. Вокруг этой пары наседкой скакала пожилая учительница, кудахча:
— Наташа, как тебе не стыдно? Немедленно оденься!
— Во что, лицо училка? — восклицала Наташа, демонстрируя платье теперь уже преподавательнице. — Смотрите, он мне его сверху донизу разорвал.
— Сама виновата. Ты первая начала. Такая большая девочка. Как тебе не стыдно? — повторяла учительница в полном смятении.
Но Костик Барабанау заметил по соседству вещи еще более постыдные. Гордость юнармейской дружины Лана Казарина самозабвенно целовалась в тени монумента с каким-то воином с разбитым носом, и это всерьез вывело Костика из себя.
Все началось как раз с этого носа. Признав свою вину, Лана предложила в шутку: «Давай я подую и все пройдет, » — и слизнула капельку крови с верхней губы Игара. А дальше все получилось само собой.
Лана никогда раньше не целовалась с мальчиками и даже боялась признаться сама себе, как нестерпимо ей этого хочется. Она была порядочной девушкой — не то что Казлова, которая, по слухам, давала пацанам целовать себя за деньги.
А теперь Лану целовал какой-то незнакомый солдат, и ей так понравилось, что она была готова продолжать это до вечера. Но удовольствие прервал Барабанау, который наехал на солдатика с криком:
— А ну пойдем выйдем!
Игар Иваноу, который тоже никогда раньше не целовался с девочками, обиделся и проявил готовность «выйти», хотя десятиклассник был на голову выше его и шире в плечах. Драка чуть не закипела снова, но тут замполит батальона скомандовал построение, а Лана обнаружила, что кто-то спер ее рабочие ботинки — предмет особой зависти одноклассниц.
Форменные ботинки воздушно-десантных войск, адаптированные для действий в тропиках, могли вызвать зависть у кого угодно. Хорошо все-таки иметь папу-генерала. Но теперь этих ботинок не было на том месте, где Лана их оставила. И вообще нигде не было. Еще несколько девочек не досчитались старых кед и башмаков, но это было не так грустно, а с Ланой случилась настоящая истерика.
Все понимали, что ботинки стащили пейзанки, и сержант, который порвал платье Казловой, предложил всем батальоном прочесать деревни по обе стороны разделительной линии. Но эту идею сразу же отвергли. Во-первых, военные не имели такого права, а во-вторых, где их теперь найдешь, эти ботинки. Они давно уже спрятаны где-нибудь в стогу или в собачьей будке — что ж теперь, разметать все стога или перестрелять всех собак?
К счастью, жизнерадостная Лана не умела долго плакать и грустить. Через несколько минут она уже успокоилась и только повторяла даже не с досадой, а скорее с удивлением:
— Нет, надо же какие сволочи, а? И зачем им мои ботинки? Они же все время босые ходят.
Это услышал один солдатик из крестьян, который добродушно пояснил:
— Они босые ходят, потому что у них ботинок нет. А теперь у кого-то есть…
Это откровение несказанно удивило генеральскую дочь, привыкшую к непрерывному росту благосостояния народа на примере собственной семьи (где с периодическим повышением отца в звании и должности благосостояние действительно непрерывно росло), но она не успела перебить солдатика своим недоуменным вопросом.
— … А только они твои ботинки носить не будут, — свою мысль, сказал боец. — Продадут и пропьют.
— Ну и ладно! — вдруг заявила Лана, решительно топнув босой ногой. — Тогда и я тоже так буду ходить. Пусть подавятся моими ботинками и своей выпивкой. Мне папа другие подарит.
Последняя фраза шла вразрез с намерением «тоже так ходить» — но конкретно сегодня Лане деваться было некуда. Рабочий день еще не кончился, а поскольку из-за драки затянулся обеденный перерыв, работу пришлось продлить.
— Пока норму не сделаем, домой не поедем, — сказала учительница, и так оно и вышло.
Работая в поле босиком, Лана ощущала некоторое неудобство лишь в первые полчаса. А после этого теплая земля под ногой не доставляла Лане ничего, кроме удовольствия.
К вечеру школьники зверски проголодались, а еды на ужин не осталось ни у кого. Спасли солдаты, у которых ужин в поле был запланирован заранее. Они поделились с ребятами сытной кашей из полевой кухни, и Лана получила возможность перекинуться парой слов с Игаром Иваноу.
— Ты в Дубраве служишь?
— Ага.
— Жалко.
— Почему?
— Далеко.
— А у тебя правда отец генерал?
— Честное юнармейское.
— Так попроси его — пусть переведет меня в другую часть, к тебе поближе.
— А что, он может, — сказала Лана. И добавила не без сожаления: — Только не станет.
— Да я шучу, — сказал Игар, и оба рассмеялись.
Лана, конечно, никогда не рискнула бы подойти к отцу с подобной просьбой. Она хорошо знала убеждения генерала Казарина на этот счет. Солдатам мечтать о любви по уставу не положено, а школьницам и вовсе рано об этом думать.
И все-таки Лану опять, в который уже раз, охватила гордость за то, что отец у нее генерал, и действительно многое может.
Она еще не знала, что отец ее больше не может ничего. Когда по возвращении в Чайкин Лана шла от грузовика через двор, внимательно глядя себе под ноги, чтобы не ступить босой ногой в битое стекло или собачье дерьмо, генерала как раз выводили из квартиры в наручниках.
Лана заметила это в самый последний момент и, уже не думая о ногах, с падающим сердцем бегом бросилась к отцу. Он тоже рванулся ей навстречу из рук органцов и те, опешив, выпустили его.
— Стой, стрелять буду! — заорал нечеловеческим голосом человек в штатском, в котором Лана узнала соседа по лестничной клетке, подполковника Органов Голубеу.
Но никто не выстрелил. Генерала Казарина было приказано доставить в управление живым.
Лана прижалась к отцу всем телом и спросила мгновенно севшим голосом:
— Папа, что?! Что?!! Что случилось?!
— Я ни в чем не виноват, дочка! — хрипло ответил генерал. — Ни в чем, слышишь?! Это ошибка! Там разберутся и отпустят. Я ни в чем не виноват — ты мне веришь?
— А ну пошел в машину! — скомандовал Голубеу, а кто-то из его подручных с такой силой оттолкнул Лану, что она полетела на землю и больно ударилась затылком об стену дома.
Когда Лана поднялась, машина уже отъезжала, направляясь через арку на улицу. Девушка несколько секунд стояла в нерешительности, а потом бросилась за ней, задыхаясь и крича на бегу:
— Папа! Я верю тебе! Слышишь?! Я верю тебе! Папа!!!
Но черная легковая машина стремительно набрала ход, и Лана безнадежно отстала. Не выдержав темпа, она споткнулась обо что-то и растянулась на тротуаре, беспомощно вздрагивая от рыданий.
Редкие в этот час прохожие молча обходили ее стороной.
Прямо рядом с полем по обе стороны дороги возвышались два монумента. Первый был памятником Василию Чайкину с надписью на удлиненном постаменте с вереницей орденов: «Героический четырежды ордена Чайкина знаменосный образцовый Чайкинский край», а другой представлял собой гигантский барельеф Бранивоя с надписью «Ордена Майской революции знаменосный Дубравский край».
Здесь проходила граница двух краев в составе Закатного округа и межевая черта двух агрокомплексов — имени Бранивоя и имени Великой Победы.
Босоногие селянки отчаянно форсили перед солдатами, забираясь на горячий бетон монументов и прохаживаясь по узкой кромке над планкой орденов, которая была немногим шире железнодорожного рельса. Свалившись оттуда, можно было запросто переломать ноги, но зато все воины во главе с офицерами то и дело бросали работу, чтобы поглазеть на это представление.
Суровый замполит на пару с гладко выбритым контрразведчиком сгоняли бойцов обратно на поле, а контрразведчик даже хватался за кобуру по адресу пейзанок, грозя не то выпороть их ремнем, к которому кобура была прицеплена, не то перестрелять всех на месте за надругательство над памятником.
Но пейзанки не зря жили здесь с самого рождения и были в курсе, что никакие это не памятники, а всего лишь дорожные знаки. По ним лазили многие поколения местных детей и подростков, и никому никогда ничего за это не было.
А когда у солдат начался обед, и возле монументов сгрудился весь батальон, городские старшеклассницы не выдержали и тоже полезли на монумент.
Первой была, конечно, известная хулиганка Наташа Казлова, которая лихо пробежалась по узкой планке в своих резиновых сапожках. Но селянки заорали ей снизу:
— А босиком слабо?
Говорить такое Казловой было верхом неосмотрительности. Она тут же сбросила сапоги и с криком: «Это кому слабо?!» — метко швырнула их в деревенскую девчонку.
Но едва Наташа, грациозно пританцовывая на обжигающем бетоне, пробежала по планке обратно и спустилась с небес на землю, селянка, получившая сапогом по голове, накинулась на нее с кулаками.
Тут к обеим воюющим сторонам набежала подмога и на границе двух краев, как раз между монументами, выполняющими функцию дорожных знаков, закипела грандиозная потасовка.
Когда горожанки больно наступали своими сапогами, башмаками и кедами на босые ноги пейзанок, те вопили: «Так нечестно!» — а поскольку нечестно драться горожанкам не позволяла совесть, они стали кидаться в пейзанок обувью, что только подлило масла в огонь.
Потасовка выглядела шутливой и сопровождалась визгом и хохотом до тех пор, пока в дело не вмешались солдаты.
Воины, которые бросились разнимать дерущихся, перетоптали ноги своими кирзачами и правым, и виноватым, а гордость юнармейской дружины Лана Казарина расквасила локтем нос рядовому Дубравского полка Игару Иваноу.
Ошалевший от боли Игар с психу забыл, что он по-интеллигентски слаб и вежлив с женщинами, и резким рывком завалил девчонку в траву у подножия монумента, а сам упал на нее сверху.
Со стороны это выглядело весьма двусмысленно, хотя Игар и в мыслях не держал ничего плохого, а хотел лишь утихомирить школьницу, которая слишком активно размахивала руками.
Это ему вполне удалось. Хотя Лана была отличницей по всем предметам, включая физкультуру и военную подготовку, она ничего не смогла противопоставить грубой силе и беспомощно барахталась под лежащим на ней солдатом, крича:
— Да у меня папа генерал! Он знаешь что с тобой сделает?!
— Да хоть маршал! — орал Игар в ответ. — Сдавайся или тебе конец!
— Чайкинисты не сдаются! — заявила на это Лана, но злость сразу куда-то ушла, и оба облегченно расхохотались.
Костик Барабанау вышел из боя, имея под каждым глазом по фонарю, но довольный, как слон, потому что сбился со счета, сколько пейзанок ему удалось облапить за интимные места, оттаскивая их от одноклассниц. Но оказалось, одноклассницы тоже не дремали.
Наташа Казлова в одном белье тыкала в нос юному сержанту свое разорванное платье со словами: «Сам теперь зашивай!», — но сержант глядел не на платье, а на грудь девушки, которая была готова вывалиться из тесного лифчика. Вокруг этой пары наседкой скакала пожилая учительница, кудахча:
— Наташа, как тебе не стыдно? Немедленно оденься!
— Во что, лицо училка? — восклицала Наташа, демонстрируя платье теперь уже преподавательнице. — Смотрите, он мне его сверху донизу разорвал.
— Сама виновата. Ты первая начала. Такая большая девочка. Как тебе не стыдно? — повторяла учительница в полном смятении.
Но Костик Барабанау заметил по соседству вещи еще более постыдные. Гордость юнармейской дружины Лана Казарина самозабвенно целовалась в тени монумента с каким-то воином с разбитым носом, и это всерьез вывело Костика из себя.
Все началось как раз с этого носа. Признав свою вину, Лана предложила в шутку: «Давай я подую и все пройдет, » — и слизнула капельку крови с верхней губы Игара. А дальше все получилось само собой.
Лана никогда раньше не целовалась с мальчиками и даже боялась признаться сама себе, как нестерпимо ей этого хочется. Она была порядочной девушкой — не то что Казлова, которая, по слухам, давала пацанам целовать себя за деньги.
А теперь Лану целовал какой-то незнакомый солдат, и ей так понравилось, что она была готова продолжать это до вечера. Но удовольствие прервал Барабанау, который наехал на солдатика с криком:
— А ну пойдем выйдем!
Игар Иваноу, который тоже никогда раньше не целовался с девочками, обиделся и проявил готовность «выйти», хотя десятиклассник был на голову выше его и шире в плечах. Драка чуть не закипела снова, но тут замполит батальона скомандовал построение, а Лана обнаружила, что кто-то спер ее рабочие ботинки — предмет особой зависти одноклассниц.
Форменные ботинки воздушно-десантных войск, адаптированные для действий в тропиках, могли вызвать зависть у кого угодно. Хорошо все-таки иметь папу-генерала. Но теперь этих ботинок не было на том месте, где Лана их оставила. И вообще нигде не было. Еще несколько девочек не досчитались старых кед и башмаков, но это было не так грустно, а с Ланой случилась настоящая истерика.
Все понимали, что ботинки стащили пейзанки, и сержант, который порвал платье Казловой, предложил всем батальоном прочесать деревни по обе стороны разделительной линии. Но эту идею сразу же отвергли. Во-первых, военные не имели такого права, а во-вторых, где их теперь найдешь, эти ботинки. Они давно уже спрятаны где-нибудь в стогу или в собачьей будке — что ж теперь, разметать все стога или перестрелять всех собак?
К счастью, жизнерадостная Лана не умела долго плакать и грустить. Через несколько минут она уже успокоилась и только повторяла даже не с досадой, а скорее с удивлением:
— Нет, надо же какие сволочи, а? И зачем им мои ботинки? Они же все время босые ходят.
Это услышал один солдатик из крестьян, который добродушно пояснил:
— Они босые ходят, потому что у них ботинок нет. А теперь у кого-то есть…
Это откровение несказанно удивило генеральскую дочь, привыкшую к непрерывному росту благосостояния народа на примере собственной семьи (где с периодическим повышением отца в звании и должности благосостояние действительно непрерывно росло), но она не успела перебить солдатика своим недоуменным вопросом.
— … А только они твои ботинки носить не будут, — свою мысль, сказал боец. — Продадут и пропьют.
— Ну и ладно! — вдруг заявила Лана, решительно топнув босой ногой. — Тогда и я тоже так буду ходить. Пусть подавятся моими ботинками и своей выпивкой. Мне папа другие подарит.
Последняя фраза шла вразрез с намерением «тоже так ходить» — но конкретно сегодня Лане деваться было некуда. Рабочий день еще не кончился, а поскольку из-за драки затянулся обеденный перерыв, работу пришлось продлить.
— Пока норму не сделаем, домой не поедем, — сказала учительница, и так оно и вышло.
Работая в поле босиком, Лана ощущала некоторое неудобство лишь в первые полчаса. А после этого теплая земля под ногой не доставляла Лане ничего, кроме удовольствия.
К вечеру школьники зверски проголодались, а еды на ужин не осталось ни у кого. Спасли солдаты, у которых ужин в поле был запланирован заранее. Они поделились с ребятами сытной кашей из полевой кухни, и Лана получила возможность перекинуться парой слов с Игаром Иваноу.
— Ты в Дубраве служишь?
— Ага.
— Жалко.
— Почему?
— Далеко.
— А у тебя правда отец генерал?
— Честное юнармейское.
— Так попроси его — пусть переведет меня в другую часть, к тебе поближе.
— А что, он может, — сказала Лана. И добавила не без сожаления: — Только не станет.
— Да я шучу, — сказал Игар, и оба рассмеялись.
Лана, конечно, никогда не рискнула бы подойти к отцу с подобной просьбой. Она хорошо знала убеждения генерала Казарина на этот счет. Солдатам мечтать о любви по уставу не положено, а школьницам и вовсе рано об этом думать.
И все-таки Лану опять, в который уже раз, охватила гордость за то, что отец у нее генерал, и действительно многое может.
Она еще не знала, что отец ее больше не может ничего. Когда по возвращении в Чайкин Лана шла от грузовика через двор, внимательно глядя себе под ноги, чтобы не ступить босой ногой в битое стекло или собачье дерьмо, генерала как раз выводили из квартиры в наручниках.
Лана заметила это в самый последний момент и, уже не думая о ногах, с падающим сердцем бегом бросилась к отцу. Он тоже рванулся ей навстречу из рук органцов и те, опешив, выпустили его.
— Стой, стрелять буду! — заорал нечеловеческим голосом человек в штатском, в котором Лана узнала соседа по лестничной клетке, подполковника Органов Голубеу.
Но никто не выстрелил. Генерала Казарина было приказано доставить в управление живым.
Лана прижалась к отцу всем телом и спросила мгновенно севшим голосом:
— Папа, что?! Что?!! Что случилось?!
— Я ни в чем не виноват, дочка! — хрипло ответил генерал. — Ни в чем, слышишь?! Это ошибка! Там разберутся и отпустят. Я ни в чем не виноват — ты мне веришь?
— А ну пошел в машину! — скомандовал Голубеу, а кто-то из его подручных с такой силой оттолкнул Лану, что она полетела на землю и больно ударилась затылком об стену дома.
Когда Лана поднялась, машина уже отъезжала, направляясь через арку на улицу. Девушка несколько секунд стояла в нерешительности, а потом бросилась за ней, задыхаясь и крича на бегу:
— Папа! Я верю тебе! Слышишь?! Я верю тебе! Папа!!!
Но черная легковая машина стремительно набрала ход, и Лана безнадежно отстала. Не выдержав темпа, она споткнулась обо что-то и растянулась на тротуаре, беспомощно вздрагивая от рыданий.
Редкие в этот час прохожие молча обходили ее стороной.
17
Генерал-майор целинской народной армии Казарин оказался крепким орешком. Первый раз ему пришлось дать в морду уже на третьей минуте допроса — чтобы понял, что никакой он уже не генерал, а всего лишь куча дерьма, умеющая говорить.
Это, увы, не помогло. Говорить Казарин все равно не желал. только крыл следователей матом, за что получал в морду аккуратно раз в три минуты.
Оставшись без половины зубов, бывший генерал разговаривать и вовсе перестал, и его пришлось откачивать водой и нашатырным спиртом.
Когда Казарин открыл глаза, два следователя с тупыми мордами полных дебилов куда-то пропали, а вместо них появился третий — с интеллигентным лицом и в очках.
— А теперь давайте поговорим спокойно, — произнес он тихим усталым голосом. Весь вид его говорил, что эти беседы с подследственными смертельно ему надоели. — Вы мне расскажете, кому, когда и при каких обстоятельствах передали сведения о переброске десяти танков ТТ-55 с Дубравского тракторного завода в 13-й отдельный мотострелковый полк, и я отпущу вас в камеру.
Это, увы, не помогло. Говорить Казарин все равно не желал. только крыл следователей матом, за что получал в морду аккуратно раз в три минуты.
Оставшись без половины зубов, бывший генерал разговаривать и вовсе перестал, и его пришлось откачивать водой и нашатырным спиртом.
Когда Казарин открыл глаза, два следователя с тупыми мордами полных дебилов куда-то пропали, а вместо них появился третий — с интеллигентным лицом и в очках.
— А теперь давайте поговорим спокойно, — произнес он тихим усталым голосом. Весь вид его говорил, что эти беседы с подследственными смертельно ему надоели. — Вы мне расскажете, кому, когда и при каких обстоятельствах передали сведения о переброске десяти танков ТТ-55 с Дубравского тракторного завода в 13-й отдельный мотострелковый полк, и я отпущу вас в камеру.