Страница:
больше других, всегда портит прекрасно начатые вещи". Что такое десяток
снесенных жилых кварталов по сравнению с красотой навеки? Если бы жители
квартала Санто-Спирито ценили будущее больше, чем настоящее, город стал был
наряднее. Но это была бы не Флоренция.
Единственный цельный городской ансамбль, реально созданный по проекту
Брунеллески, - Воспитательный дом для сирот-младенцев на площади перед
церковью Сантиссима Аннунциата. Здание замечательно простотой и изяществом -
в чем заслуга не только архитектора, но и оформителя: на серо-желтом камне
выделяются круглые бело-голубые медальоны работы Андреа делла Роббиа -
детишки из терракоты. Так же придают живость и жизнь полихромные медальоны
основателя династии - Луки делла Роббиа - брунеллесковской капелле Пацци.
Однако то, что выглядело - и было изначально! - дополнением скульптуры
к зодчеству, сделалось самодовлеющим. Если архитектурный облик Флоренции
обозначен средневековыми башнями и куполами самого Брунеллески и в стиле
Брунеллески, то семейством делла Роббиа определен декоративный стиль - а
это, вероятно, существеннее, потому что человек, если он не человек
древнегреческого полиса, живет не на улице, а дома.
Дома должно быть уютно, и внутри семейных стен торжествует подлинный
демократический вкус, который всегда предпочтет геометрическому дизайну -
полураздетую смуглую женщину среди тропической растительности. У людей
Возрождения со вкусом было получше, чем у нас, - но, возможно, это только
кажется, и смуглянки из Вашингтон-сквера и Измайловского парка еще попадут в
музей, как попали туда разноцветные фаянсовые картинки делла Роббиа, перед
которыми берет оторопь. Если старшие представители фамилии еще были
сдержанны в композиции и цвете, то ровесник Макиавелли - Джованни делла
Роббиа - в отличие от двоюродного деда Луки и отца Андреа, добавил к белому
и голубому зеленый и желтый, умножил число фигур, создав всемирное и
всевременное явление, повсеместно известное теперь как китч.
Китч - это то, что нравится большинству и уже в силу этого не нравится
начитанному меньшинству. Это побеждает в демократии и, значит, победит во
всем мире. Спилберг вместо Антониони, Дэниэла Стил вместо Борхеса, пестрое
вместо одноцветного, избыточное вместо лаконичного, румяное вместо бледного,
и это справедливо.
Макиавелли, равно безразличный к высоким и низким жанрам искусства,
вообще не упомянул художников в своей "Истории Флоренции", но жизнь его
города проходила не только под куполами Брунеллески, но еще больше - под
сусальными пестрыми терракотами Джованни делла Роббиа на стенах комнат. Под
сводом собирается сообщество, под картинкой - семья. Именно такие
обстоятельства, наряду с другими проявлениями демократического духа, и
подсказывают разгадку невнимания к индивидуальной психологии в трудах
Макиавелли.
Вместо эстетики и этики у него - социология. Человек как общественное
животное. В этом он понимал хорошо и формулировал навеки: "Толпа всегда
более склонна хватать чужое добро, чем защищать свое, и легче возбуждается
расчетом на выигрыш, чем страхом потери. В утраты мы верим лишь тогда, когда
они нас настигают, а к добыче рвемся и тогда, когда она только маячит
издалека".
Макиавелли отлично разбирался в психологии массы, но явно терялся перед
поведением индивидуума, досадуя на то, что оно так сложно и непредсказуемо:
"Кто не хочет вступить на путь добра, должен пойти по пути зла. Но люди идут
по каким-то средним дорожкам, самым вредным, потому что не умеют быть ни
совсем хорошими, ни совсем дурными..."
Люди - разные, и ученому об этом никогда не догадаться. Люди слабы,
жалки и несовершенны. Они поддаются учету и анализу в военном строю, в цеху,
в соборе - в сообществе. Как только они прячутся в комнату и погружаются в
семейный быт, то выпадают из чертежа.
Шедевр Брунеллески - Воспитательный дом - сохранился как городской
ансамбль, но внутри здание пришлось почти целиком перестроить. Великий
зодчий забыл, зачем надобно это заведение, - вернее сказать, пренебрег,
увлекшись идеей, - и не предусмотрел помещений ни для младенцев, ни для
нянек, ни для стирки белья, ни для его просушки. О детях напоминали только
терракотовые медальоны делла Роббиа на фасаде грандиозного здания.
Детей пеленают те, кто вешает на стену разноцветные барельефчики и
репродукции из журналов, они же ходят на рынок, поглотивший базилику
Сан-Лоренцо, и в кино на американские фильмы. За все это их презирает
начитанное меньшинство, о котором упоминает Буркхардт: "О сильном влиянии
полуобразованности и отвлеченных построений на политическую жизнь
свидетельствует смута 1535 года, когда несколько лавочников, возбужденные
Ливием и "Рассуждениями" Макиавелли, совершенно серьезно потребовали
введения народных трибунов и прочих римских государственных должностей..."
В современности Макиавелли искал и находил аналогии с Древним Римом:
"Немалое время и с великим усердием обдумывал я длительный опыт современных
событий, проверяя его при помощи постоянного чтения античных авторов".
Отсылы к римской истории - принцип шахматного мастерства: чем больше помнишь
партий прошлого, тем легче подбираются аналогичные варианты. Он даже
буквально наряжался в тогу, садясь за письменный стол, и заметно
раздражался, когда фигуры на доске позволяли себе оживать.
В предпоследней главе "Государя" есть поразительный пассаж, где
образцовые порядки Макиавелли вдруг ломают строй, логика отступает, речь
становится бессвязной, но при этом очень и очень понятной - потому что
обретает человеческую интонацию: "...Часто утверждалось раньше и
утверждается ныне, что всем в мире правят судьба и Бог, люди же с их
разумением ничего не определяют и даже ничему не могут противостоять; отсюда
делается вывод, что незачем утруждать себя заботами, а лучше примириться со
своим жребием. ...Иной раз и я склоняюсь к общему мнению... И однако, ради
того чтобы не утратить свободу воли, я предположу, что, может быть, судьба
распоряжается лишь половиной всех наших дел, другую же половину, или около
того, она предоставляет самим людям".
Мы с изумлением видим, как торжествует чисто художественное мышление.
Во-первых, принципиальнейшее возражение против неотвратимости Божьего
промысла высказывается всего лишь как смутное, неуверенное пожелание: "ради
того чтобы". Во-вторых - звучит простонародный говор, словно вдет торг у
прилавка: "половина, или около того".
Конечно, это не стилистический сбой - просто дело дошло до человеческой
личности.
В той же главе Макиавелли допускает еще большие противоречия,
выказывает еще большую неопределенность - приводя доводы как в пользу
изменчивости времени, так и в пользу неизменности природы конкретного
человека. Шатается и дает трещину его важнейший постулат: правитель должен
поступать сообразно переменам обстоятельств. Так можно преуспеть государю
или нельзя, коль скоро собственную натуру не превзойдешь? Иногда можно,
иногда нельзя - "наполовину, или около того". Здесь схематические ряды
расступаются, пропуская вперед здравый смысл, подобно тому как возносится
над схоластикой советского "Строевого устава" гениальная формула: "Где
должен находиться командир при командовании строем? - Там, где ему удобно".
Однако таких сбоев у Макиавелли ничтожно мало, его интерес к политике -
тактический, методологический. Действуют не люди, а государства,
политические массивы. Как там учили нас в школе: производительные силы,
классовые интересы, историческая закономерность... В общем, цель оправдывает
средства - и нет резона освобождать Макиавелли от макиавеллизма, как нет
смысла и пользы напоминать, что муж Татьяны немногим старше Онегина. Если
макиавеллизм таким сложился за века - значит, так и надо.
Все правильно: воюют, понятные сообщества, а мирной семейной жизнью
живут прихотливые индивидуумы. Христианским установкам на доброту,
всепрощение, смирение Макиавелли предпочитал римскую этику, с ее упором на
благо государства и его граждан как на главную ценность. Война - не беда,
потому что естественна и управляема. Вреден необузданный мир. "Злосчастья,
которые обычно порождаются именно в мирное время" - его фраза из "Истории
Флоренции". Вон даже сгорела от разгула родная церковь Санто-Спирито -
почему ее и пришлось перестраивать Брунеллески.
Зыбкие категории "здесь" и "сейчас" - удел тех, кто толчется на рынке.
Макиавелли вырабатывал правила в жестких категориях "везде" и "всегда".
"Мы почти не думаем о настоящем, а если и думаем, то лишь для того,
чтобы в нем научиться получше управлять будущим. Настоящее никогда не бывает
нашей целью. ...И таким образом, мы вообще не живем, но лишь собираемся
жить" (Паскаль).
Макиавелли погружался в схемы до полного равнодушия к окружающему.
Эстетика и этика у него подчиняются целесообразности. Его, можно
предположить, удовлетворило бы функциональное жилстроительство вместо
изысков архитектуры. Он не замечает художества, которое цели не имеет,
поскольку само - цель.
"Государство как произведение искусства" - так называется первая глава
"Культуры Италии в эпоху Возрождения" Буркхардта. Само такое словосочетание,
не то что концепция, не могло возникнуть без Макиавелли. Ему искусство не
нужно, так как пластично человеческое сообщество - это и есть настоящий
объект творчества.
Отсюда - вопиющий парадокс макиавеллиевской "Истории Флоренции": даже
описывая двор Лоренцо Великолепного, он ни разу не называет ни одного имени
художника.
Хотя труд начинается с распада Римской империи, в главной своей части -
это история Медичи в XV веке. Напомним общеизвестное - просто чтоб еще раз
оторопеть от дерзости автора: кто жил и работал в этом городе, во Флоренции
кватроченто. Кем пренебрег Макиавелли?
Брунеллески, Гиберти, Донателло, Фра Анджелико, Микелоццо, Уччелло,
Лука делла Роббиа, Мазаччо, Альберти, Филиппо Липпи, Гоццоли, Андреа делла
Роббиа, Вероккьо, Боттичелли, Гирландайо, Леонардо, Филиппино Липпи,
Микеланджело.
Нанизывать ли дальше имена? Любое из перечисленных составило бы славу
любого города на земле, и значит - гордость любого историка. Кроме
Макиавелли.
В современной ему Флоренции - чинквеченто - жили сотни архитекторов,
скульпторов, живописцев, тысячи приезжали сюда, и именно они задавали тон
общественного этикета, были на виду и на устах в тех кругах, к которым
принадлежал Макиавелли. Больше того, художникам словно было мало собственно
художества, и они культивировали артистизм в повседневном быту. Ипполит Тэн
описывает один из таких "кружков по интересам" - члены "Артели Котла"
поражали друг друга кулинарными чудесами. Андреа дель Сарто, тот самый,
кстати, который был сценографом первой постановки "Мандрагоры", "принес
восьмигранный храм, покоившийся на колоннах; пол его представлял большое
блюдо заливного; колонны, сделанные как будто из порфира, были не что иное,
как большие и толстые сосиски; основания и капители были из пармезана,
карнизы из сладкого печенья, а кафедра из марципана. Посредине находился
аналой из холодной говядины с требником из вермишели..." И т.д. и т.п. - так
что после чтения успокаиваешься только в любимой, классической тосканской,
траттории "Белый кабан" на Борго Сан-Якопо, возле церкви Санто-Спирито.
Как же житель этого квартала Никколо Макиавелли умудрился пройти мимо
художественной жизни своего города?
Не предположить ли, что это у него была борьба современника с
"синдромом Флоренции", проявлявшимся уже тогда? Но если и так, что возможно
понять по-человечески, то как историк он потерпел поражение.
Патетическая цель, провозглашенная в заключительной главе "Государя", -
объединение Италии. Политически оно произошло в 60-е годы XIX века, и тогда
Макиавелли с благодарностью вспомнили (Кардуччи: "Я - Италия, великая и
единая. И воспитал меня Никколо Макиавелли"). Но сейчас, когда связи между
итальянским Севером и итальянским Югом тревожно натянулись, грозя разрывом,
когда во всем мире господствуют центробежные, а не центростремительные силы,
если что-то объединяет Италию - это ее искусство, которого Макиавелли не
замечал.
Что делать, если имя Руччелаи осталось не из-за крупнейших банкиров и
посредственных писателей этой династии, не из-за Садов Руччелаи, где
собирались интеллектуалы, возрождавшие Платоновскую академию, которым
Макиавелли читал свои "Рассуждения", а только благодаря семейному дворцу -
палаццо Руччелаи, построенному Альберти неподалеку от церкви Санта-Тринита,
где пела в хоре мать автора "Рассуждений".
Такое натуральное переплетение жизни и искусства составляет феномен
Флоренции. "Синдром"? - пусть синдром. С ним нельзя бороться, ему нужно
поддаться, воспринять как естественное явление - тогда головокружение от
сверхсгущенного города превращается в легкое долгое возбуждение, как после
второй рюмки, когда за столом хорошая компания, много выпивки и закуски и
еще рано.
Сентябрьским полднем, выйдя из дома Данте и завернув за угол, я
оказался в Бадья Фьорентина - старейшей церкви Флоренции, бывшем аббатстве X
века, с самой элегантной в городе башней. Как обычно в воскресенье, прихожан
было много, но уж очень много, и они были странны. То есть - ничего
особенного: может быть, чуть моложе средней церковной толпы, чуть
черноволосее и смуглее, чуть неряшливей. Южане? Калабрия, Лукания, Сицилия?
Я стал вглядываться, ловить ответные взгляды и вдруг почувствовал, что
непонятно как и откуда повеяло страшненьким своим. Полузабытой окраиной -
Ростова, Новороссийска, Махачкалы, что ли. Дуновение угрозы тут же
улетучилось, но, заинтересованный, я обратился к продававшему свечи
служителю. "Албанские беженцы", - сказал он. Албанцы сидели кто на скамьях,
кто на полу, дружно разом вставали по команде, неуклюже крестились - видно
было, что многие едва ли не впервые. Служитель пояснил: сюда по воскресеньям
привозят из беженского лагеря неподалеку желающих, среди которых
естественным образом есть и мусульмане, и атеисты. Слева от входа, строго
под квадратной картиной Филиппино Липпи "Явление Богоматери св. Бернарду",
сидел длинноволосый красивый юноша с лицом, в точности повторявшим облик
того ангела, который с краю выглядывает из-за рамы. Только кудри были
черные, а не золотые, а вид - такой же простодушный и внимательный. Он
вертел в руке загашенный окурок и вслушивался в непонятное.
Поднимем глаза к перечню флорентийских художников, представим на минуту
мощь и многообразие этого потока, в котором учтены все извивы человеческого
бытия и более того. "...Смерть - это всегда вторая / Флоренция с
архитектурой Рая" (Бродский). Искусство - "умная бомба": проникающая
нацеленная апелляция, диалог всегда непосредственный и прямой, один на один.
Счет на единицы - то, что не заботило Макиавелли.
Можно даже догадаться - почему. Для этого, помимо трактатов, есть его
комедия - "Мандрагора".
Стандартный ренессансный сюжет о соблазнении замужней женщины поражает
полным нравственным релятивизмом. Конечно, это бытовой вариант
макиавеллневской политической философии, и важный персонаж, монах Фра
Тимотео, прокламирует: "Главное при оценке любых поступков - конечная цель".
Но главное то, что аморальные и святотатственные действия совершаются с
необыкновенным простосердечием: нет сомнения, что все герои связаны неким
общественным договором, который знаком и приемлем, между прочим, и зрителю.
Человек мудрый, по Макиавелли, поступает исходя из условий. Герой
"Мандрагоры" сам создает условия, исходя из которых он должен будет
поступать. Это некое художественное уточнение политических трактатов автора.
Влюбленный говорит, что страдает и "лучше смерть, чем такие муки". А коль
надежды нет, следует: "Раз уж я приговорен к смерти, то ничего мне более не
страшно, и я готов решиться на поступок самый дикий, жестокий и бесчестный".
Теперь путь открыт, и действительно совершается дикий и бесчестный поступок.
"А кто уговорит духовника?" - волнуется один персонаж. - "Ты, я,
деньги, общая наша испорченность", - легко отвечает другой.
Героиня, только что бывшая опорой семьи и эталоном верности, не просто
изменяет мужу под давлением обстоятельств, но без перехода делается
развратницей с готовой психологией развратницы - ничуть не теряя при этом
обаяния и привлекательности.
Все все равно. Тут Макиавелли приближается к черте, за которой -
бездна.
По этой грани в XX веке двигался Беккет, еще раньше - Чехов. Однако
бессмысленность человека как вида ярче проступает на фоне не трагедии, не
драмы, а комедии, фарса - и здесь в первую очередь надо назвать гоголевскую
"Женитьбу", "Cosi fan tutte" Моцарта, написанную полтысячи лет назад
"Мандрагору". Где психика (псевдоним - душа) пластична до неузнаваемости и
исчезновения, где взаимозаменяемость одного человека другим происходит без
затруднений и потерь, где нет никакой связи между мыслями и словами, словами
и поступками, поступками и последствиями.
И все - под задорный добродушный смех: потому что ничего другого не
остается, когда жизнь заставляет усомниться в самом смысле Творения.
Такова "Мандрагора", и написавший ее человек видел резон полагаться не
на отдельных людей, а на их организованное сообщество, вершина которого есть
управляемое государство. Оно и призвано было стать подлинной семьей для
индивидуума. Это уж должен был прийти и пройти XX век, чтобы сильнейшие
сомнения возникли в действиях какой бы то ни было массы, тем более -
построенной в ряды под развернутым знаменем.
Макиавелли выносил мораль как категорию индивидуальную за пределы
общественного явления - политики (или растворял одно в другом без остатка).
Практически так же ему удавалось существовать в личной жизни - сочтем это
свидетельством его органичности. Почтенный кормилец, отец пяти детей, он бы
вписался в свою "Мандрагору", и многотысячный эпистолярий Макиавелли трудно
издавать не только из-за колоссальных объемов, но еще из-за непристойности.
Почитав такие, даже с купюрами, письма, вглядываешься в узкое
тонкогубое лицо на портретах в Уффици, в Палаццо Веккьо, в Барджелло - с
некоторым даже восторгом: стало быть, это и есть то, что именуется "человек
Возрождения".
Определить методы мировой политики на пять столетий - и в подробностях
описывать, как вырвало от отвращения при виде женщины, какой-то прачки в
Вероне, которую он разглядел на свету после соития в темноте: "Желудок, не
будучи в состоянии вынести такого удара, содрогнулся и от сотрясения
раскрылся". Желудок у него, правда, всегда был слаб, что не мешало
сексуальной активности, о которой Макиавелли сообщал друзьям в
нестеснительных деталях. Друзья в этом отношении ему цену знали. Однажды
гильдия шерстянщиков попросила Макиавелли порекомендовать им проповедника,
на что Франческо Гвиччардини откликнулся: это все равно как попросить
приятеля-педераста выбрать жену.
"Человек Возрождения", Макиавелли наизусть знал Тита Ливия, Цицерона,
Вергилия, почитал и восхвалял стоиков - и униженно волочился за певицей в
свои пятьдесят пять, что для той поры было предсмертной старостью. Он и умер
в пятьдесят восемь, завещав в последнем семейном письме: "Живите счастливо и
тратьте как можно меньше". Похоже, к браку и семье он относился как к
неизбежному институту, однажды высказавшись об этом недвусмысленно - в
сказке "Черт, который женился": "Неисчислимые души несчастных смертных,
умерших в немилости Божией, шествуя в ад, все, или же большая часть их,
плакались, что подверглись злополучной участи лишь по причине женитьбы
своей".
Во всей его огромной переписке нет ни одного слова о жене. Впрочем, у
этого неутомимого любовника и слово "любовь", как в советском анекдоте,
встречается лишь в словосочетании "любовь к родине". Судя по веронской
прачке и пр., количественный фактор преобладал. Макиавелли признавался в
письме другу: "Я верю, верил и всегда буду верить в то, что Боккаччо сказал
правду - лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть".
При всем этом откровенная теплота звучит в меланхолическом описании
домашней деревенской жизни, которую во временном изгнании Макиавелли вел в
своем поместье под Сан-Кашьяно.
Туда добираешься из Флоренции минут за сорок по дороге No2 на
Поджибонси и дальше на Сиену. Это центр Тосканы - и ничего в мире не
придумано красивее сине-сиреневых холмов с городками на вершинах. Все обычно
в Сан-Кашьяно: площадь с баром и крепостью, церковь Misericordia. По склонам
- ниже серых корпусов типографии - тоже все tipico: кипарисы, оливы,
виноградники. О местном вине напоминает единственное шикарное здание -
"Банко де Кьянти". Конечно - афиша бейсбольного матча. Конечно - траттория
"Макиавелли".
Он вел тут пасторальную жизнь, с утра гуляя по лесу с книгой, болтая с
проезжими на постоялом дворе, возвращаясь туда после домашнего обеда, чтобы
поиграть в карты и трик-трак с мельником и мясником, а к вечеру уединиться в
тоге за письменным столом. В знаменитом письме к Франческо Веттори с этим
описанием сельского быта звучит искренняя умиротворенность, хотя Макиавелли
писал тому же адресату: "Уже много времени я никогда не говорю того, что
думаю, и никогда не думаю того, что говорю, а если мне случится иной раз
сказать правду, я прячу ее под таким количеством лжи, что трудно бывает до
нее доискаться".
Есть подозрение, что "человек Возрождения" - это просто человек. В
частности - такой, какой выведен в "Мандрагоре". Каким был сам Никколо
Макиавелли. Какого он не замечал в своих выдающихся трактатах.
Не начать ли с ограбления, которым для меня начался итальянский Юг?
Правда, то была еще не Сицилия, не Палермо - в Палермо-то благолепие и
законопослушание, - а лишь дорога туда. Остановка по пути - Неаполь.
Мы с женой сели у вокзала в такси и направились в Археологический музей
- налегке, оставив вещи в камере хранения, чтобы провести в Неаполе день и
вечером отплыть на корабле в Палермо.
Был полдень, вокруг - апрельское солнце, впереди - помпейские мозаики и
пьяный фавн из Геркуланума, чуть ближе, перед самым радиатором такси, -
мотороллер с двумя молодыми людьми. Они ехали, все замедляя скорость,
таксист матерился и тормозил, пока вся группа не остановилась у перекрестка
на виа Трибунали. В этот миг слева подъехал второй мотороллер, встал, задний
седок развернулся к нам, сложенными вместе кулаками в перчатках выбил окно
такси, тем же движением схватил с колен жены сумочку - и обе "веспы", петляя
в автопотоке, умчались. Исчезая из виду, один из парней повернулся и показал
нам средний палец. Все заняло секунд пять. Водитель выскочил, длинно кляня
Мадонну и мироздание, я сказал ему: "Bel lavoro", и он мрачно подтвердил:
"Perfetto".
Потом была полиция, где объясняли, что никого не найти, но дали
заполнить шесть анкет, я отказывался, говоря, что некогда - на сиесту
закроется музей. Полицейские одобрительно смеялись. В музей мы успели,
только жена шарахалась от Геркулеса Фарнезского и с подозрением глядела на
мраморных тираноубийц. За обедом в ресторане "Данте и Беатриче", отвлекаясь
от спагетти с ракушками, я доставал из-за пазухи осколки стекла, залетевшие
за ворот рубахи, и воображал четверых молодых людей, достающих из сумочки
косметику, мятные таблетки, карманный итальянско-русский словарь. Как будет
"мир и дружба"?
Рейс пятипалубного парома Неаполь-Палермо прошел безмятежно. За ужином
рядом с нами сидел сицилиец, говоривший по-английски. Он оказался
ресторатором, и мы славно коротали время, беседуя о преимуществах паровой
рыбы над жареной. Состоялся широкий обмен мнениями по всем вопросам. Я
записал рецепт ризотто с клубникой и белым вином, он - тельного тяпаного. В
обсуждении политики мы несколько разошлись во мнениях. Разговаривая с
предпринимателем, я небрежно отозвался о социалистических идеях. Сосед
побледнел и рванул рубаху. На груди ресторатора вместе с крестом висел
огромных размеров золотой серп и молот.
Кажется, чего-то такого хотел Горбачев. Ладно. Что до Италии, то там
все - включая издержки - обретает приемлемый и даже симпатичный вид. В
Палермо нас застала железнодорожная забастовка, что поначалу напугало, хоть
и слегка - не в Могилеве застрять, - но забастовка оказалась с человеческим
лицом: из трех поездов на Сиракузы один все-таки ходил. То есть борьба за
свои права идет суровая и бескомпромиссная, но не очень.
Во всей этой расхристанности, неопределенности, невнятице - очарование
средиземноморского характера. То самое очарование, которое доводит до
бешенства. Спрашиваешь: "С какого перрона пойдет этот поезд?" - и получаешь
в ответ: "Скорее всего, с пятого, но может, и с шестнадцатого. Хотя вчера
ушел с первого". Тихо, потому что голос пропал от ненависти, говоришь: "Но
хотя бы в девять тридцать?" Человек в фуражке с добродушнейшим лицом
отвечает: "Почти наверняка. Но я на вашем месте пришел бы к восьми. Правда,
не исключено, что придется подождать до одиннадцати".
Немец или швед ответили бы по-штабному четко, и будьте уверены, перрон
и время совпадут. Но также будьте уверены, что если объявлена забастовка, вы
снесенных жилых кварталов по сравнению с красотой навеки? Если бы жители
квартала Санто-Спирито ценили будущее больше, чем настоящее, город стал был
наряднее. Но это была бы не Флоренция.
Единственный цельный городской ансамбль, реально созданный по проекту
Брунеллески, - Воспитательный дом для сирот-младенцев на площади перед
церковью Сантиссима Аннунциата. Здание замечательно простотой и изяществом -
в чем заслуга не только архитектора, но и оформителя: на серо-желтом камне
выделяются круглые бело-голубые медальоны работы Андреа делла Роббиа -
детишки из терракоты. Так же придают живость и жизнь полихромные медальоны
основателя династии - Луки делла Роббиа - брунеллесковской капелле Пацци.
Однако то, что выглядело - и было изначально! - дополнением скульптуры
к зодчеству, сделалось самодовлеющим. Если архитектурный облик Флоренции
обозначен средневековыми башнями и куполами самого Брунеллески и в стиле
Брунеллески, то семейством делла Роббиа определен декоративный стиль - а
это, вероятно, существеннее, потому что человек, если он не человек
древнегреческого полиса, живет не на улице, а дома.
Дома должно быть уютно, и внутри семейных стен торжествует подлинный
демократический вкус, который всегда предпочтет геометрическому дизайну -
полураздетую смуглую женщину среди тропической растительности. У людей
Возрождения со вкусом было получше, чем у нас, - но, возможно, это только
кажется, и смуглянки из Вашингтон-сквера и Измайловского парка еще попадут в
музей, как попали туда разноцветные фаянсовые картинки делла Роббиа, перед
которыми берет оторопь. Если старшие представители фамилии еще были
сдержанны в композиции и цвете, то ровесник Макиавелли - Джованни делла
Роббиа - в отличие от двоюродного деда Луки и отца Андреа, добавил к белому
и голубому зеленый и желтый, умножил число фигур, создав всемирное и
всевременное явление, повсеместно известное теперь как китч.
Китч - это то, что нравится большинству и уже в силу этого не нравится
начитанному меньшинству. Это побеждает в демократии и, значит, победит во
всем мире. Спилберг вместо Антониони, Дэниэла Стил вместо Борхеса, пестрое
вместо одноцветного, избыточное вместо лаконичного, румяное вместо бледного,
и это справедливо.
Макиавелли, равно безразличный к высоким и низким жанрам искусства,
вообще не упомянул художников в своей "Истории Флоренции", но жизнь его
города проходила не только под куполами Брунеллески, но еще больше - под
сусальными пестрыми терракотами Джованни делла Роббиа на стенах комнат. Под
сводом собирается сообщество, под картинкой - семья. Именно такие
обстоятельства, наряду с другими проявлениями демократического духа, и
подсказывают разгадку невнимания к индивидуальной психологии в трудах
Макиавелли.
Вместо эстетики и этики у него - социология. Человек как общественное
животное. В этом он понимал хорошо и формулировал навеки: "Толпа всегда
более склонна хватать чужое добро, чем защищать свое, и легче возбуждается
расчетом на выигрыш, чем страхом потери. В утраты мы верим лишь тогда, когда
они нас настигают, а к добыче рвемся и тогда, когда она только маячит
издалека".
Макиавелли отлично разбирался в психологии массы, но явно терялся перед
поведением индивидуума, досадуя на то, что оно так сложно и непредсказуемо:
"Кто не хочет вступить на путь добра, должен пойти по пути зла. Но люди идут
по каким-то средним дорожкам, самым вредным, потому что не умеют быть ни
совсем хорошими, ни совсем дурными..."
Люди - разные, и ученому об этом никогда не догадаться. Люди слабы,
жалки и несовершенны. Они поддаются учету и анализу в военном строю, в цеху,
в соборе - в сообществе. Как только они прячутся в комнату и погружаются в
семейный быт, то выпадают из чертежа.
Шедевр Брунеллески - Воспитательный дом - сохранился как городской
ансамбль, но внутри здание пришлось почти целиком перестроить. Великий
зодчий забыл, зачем надобно это заведение, - вернее сказать, пренебрег,
увлекшись идеей, - и не предусмотрел помещений ни для младенцев, ни для
нянек, ни для стирки белья, ни для его просушки. О детях напоминали только
терракотовые медальоны делла Роббиа на фасаде грандиозного здания.
Детей пеленают те, кто вешает на стену разноцветные барельефчики и
репродукции из журналов, они же ходят на рынок, поглотивший базилику
Сан-Лоренцо, и в кино на американские фильмы. За все это их презирает
начитанное меньшинство, о котором упоминает Буркхардт: "О сильном влиянии
полуобразованности и отвлеченных построений на политическую жизнь
свидетельствует смута 1535 года, когда несколько лавочников, возбужденные
Ливием и "Рассуждениями" Макиавелли, совершенно серьезно потребовали
введения народных трибунов и прочих римских государственных должностей..."
В современности Макиавелли искал и находил аналогии с Древним Римом:
"Немалое время и с великим усердием обдумывал я длительный опыт современных
событий, проверяя его при помощи постоянного чтения античных авторов".
Отсылы к римской истории - принцип шахматного мастерства: чем больше помнишь
партий прошлого, тем легче подбираются аналогичные варианты. Он даже
буквально наряжался в тогу, садясь за письменный стол, и заметно
раздражался, когда фигуры на доске позволяли себе оживать.
В предпоследней главе "Государя" есть поразительный пассаж, где
образцовые порядки Макиавелли вдруг ломают строй, логика отступает, речь
становится бессвязной, но при этом очень и очень понятной - потому что
обретает человеческую интонацию: "...Часто утверждалось раньше и
утверждается ныне, что всем в мире правят судьба и Бог, люди же с их
разумением ничего не определяют и даже ничему не могут противостоять; отсюда
делается вывод, что незачем утруждать себя заботами, а лучше примириться со
своим жребием. ...Иной раз и я склоняюсь к общему мнению... И однако, ради
того чтобы не утратить свободу воли, я предположу, что, может быть, судьба
распоряжается лишь половиной всех наших дел, другую же половину, или около
того, она предоставляет самим людям".
Мы с изумлением видим, как торжествует чисто художественное мышление.
Во-первых, принципиальнейшее возражение против неотвратимости Божьего
промысла высказывается всего лишь как смутное, неуверенное пожелание: "ради
того чтобы". Во-вторых - звучит простонародный говор, словно вдет торг у
прилавка: "половина, или около того".
Конечно, это не стилистический сбой - просто дело дошло до человеческой
личности.
В той же главе Макиавелли допускает еще большие противоречия,
выказывает еще большую неопределенность - приводя доводы как в пользу
изменчивости времени, так и в пользу неизменности природы конкретного
человека. Шатается и дает трещину его важнейший постулат: правитель должен
поступать сообразно переменам обстоятельств. Так можно преуспеть государю
или нельзя, коль скоро собственную натуру не превзойдешь? Иногда можно,
иногда нельзя - "наполовину, или около того". Здесь схематические ряды
расступаются, пропуская вперед здравый смысл, подобно тому как возносится
над схоластикой советского "Строевого устава" гениальная формула: "Где
должен находиться командир при командовании строем? - Там, где ему удобно".
Однако таких сбоев у Макиавелли ничтожно мало, его интерес к политике -
тактический, методологический. Действуют не люди, а государства,
политические массивы. Как там учили нас в школе: производительные силы,
классовые интересы, историческая закономерность... В общем, цель оправдывает
средства - и нет резона освобождать Макиавелли от макиавеллизма, как нет
смысла и пользы напоминать, что муж Татьяны немногим старше Онегина. Если
макиавеллизм таким сложился за века - значит, так и надо.
Все правильно: воюют, понятные сообщества, а мирной семейной жизнью
живут прихотливые индивидуумы. Христианским установкам на доброту,
всепрощение, смирение Макиавелли предпочитал римскую этику, с ее упором на
благо государства и его граждан как на главную ценность. Война - не беда,
потому что естественна и управляема. Вреден необузданный мир. "Злосчастья,
которые обычно порождаются именно в мирное время" - его фраза из "Истории
Флоренции". Вон даже сгорела от разгула родная церковь Санто-Спирито -
почему ее и пришлось перестраивать Брунеллески.
Зыбкие категории "здесь" и "сейчас" - удел тех, кто толчется на рынке.
Макиавелли вырабатывал правила в жестких категориях "везде" и "всегда".
"Мы почти не думаем о настоящем, а если и думаем, то лишь для того,
чтобы в нем научиться получше управлять будущим. Настоящее никогда не бывает
нашей целью. ...И таким образом, мы вообще не живем, но лишь собираемся
жить" (Паскаль).
Макиавелли погружался в схемы до полного равнодушия к окружающему.
Эстетика и этика у него подчиняются целесообразности. Его, можно
предположить, удовлетворило бы функциональное жилстроительство вместо
изысков архитектуры. Он не замечает художества, которое цели не имеет,
поскольку само - цель.
"Государство как произведение искусства" - так называется первая глава
"Культуры Италии в эпоху Возрождения" Буркхардта. Само такое словосочетание,
не то что концепция, не могло возникнуть без Макиавелли. Ему искусство не
нужно, так как пластично человеческое сообщество - это и есть настоящий
объект творчества.
Отсюда - вопиющий парадокс макиавеллиевской "Истории Флоренции": даже
описывая двор Лоренцо Великолепного, он ни разу не называет ни одного имени
художника.
Хотя труд начинается с распада Римской империи, в главной своей части -
это история Медичи в XV веке. Напомним общеизвестное - просто чтоб еще раз
оторопеть от дерзости автора: кто жил и работал в этом городе, во Флоренции
кватроченто. Кем пренебрег Макиавелли?
Брунеллески, Гиберти, Донателло, Фра Анджелико, Микелоццо, Уччелло,
Лука делла Роббиа, Мазаччо, Альберти, Филиппо Липпи, Гоццоли, Андреа делла
Роббиа, Вероккьо, Боттичелли, Гирландайо, Леонардо, Филиппино Липпи,
Микеланджело.
Нанизывать ли дальше имена? Любое из перечисленных составило бы славу
любого города на земле, и значит - гордость любого историка. Кроме
Макиавелли.
В современной ему Флоренции - чинквеченто - жили сотни архитекторов,
скульпторов, живописцев, тысячи приезжали сюда, и именно они задавали тон
общественного этикета, были на виду и на устах в тех кругах, к которым
принадлежал Макиавелли. Больше того, художникам словно было мало собственно
художества, и они культивировали артистизм в повседневном быту. Ипполит Тэн
описывает один из таких "кружков по интересам" - члены "Артели Котла"
поражали друг друга кулинарными чудесами. Андреа дель Сарто, тот самый,
кстати, который был сценографом первой постановки "Мандрагоры", "принес
восьмигранный храм, покоившийся на колоннах; пол его представлял большое
блюдо заливного; колонны, сделанные как будто из порфира, были не что иное,
как большие и толстые сосиски; основания и капители были из пармезана,
карнизы из сладкого печенья, а кафедра из марципана. Посредине находился
аналой из холодной говядины с требником из вермишели..." И т.д. и т.п. - так
что после чтения успокаиваешься только в любимой, классической тосканской,
траттории "Белый кабан" на Борго Сан-Якопо, возле церкви Санто-Спирито.
Как же житель этого квартала Никколо Макиавелли умудрился пройти мимо
художественной жизни своего города?
Не предположить ли, что это у него была борьба современника с
"синдромом Флоренции", проявлявшимся уже тогда? Но если и так, что возможно
понять по-человечески, то как историк он потерпел поражение.
Патетическая цель, провозглашенная в заключительной главе "Государя", -
объединение Италии. Политически оно произошло в 60-е годы XIX века, и тогда
Макиавелли с благодарностью вспомнили (Кардуччи: "Я - Италия, великая и
единая. И воспитал меня Никколо Макиавелли"). Но сейчас, когда связи между
итальянским Севером и итальянским Югом тревожно натянулись, грозя разрывом,
когда во всем мире господствуют центробежные, а не центростремительные силы,
если что-то объединяет Италию - это ее искусство, которого Макиавелли не
замечал.
Что делать, если имя Руччелаи осталось не из-за крупнейших банкиров и
посредственных писателей этой династии, не из-за Садов Руччелаи, где
собирались интеллектуалы, возрождавшие Платоновскую академию, которым
Макиавелли читал свои "Рассуждения", а только благодаря семейному дворцу -
палаццо Руччелаи, построенному Альберти неподалеку от церкви Санта-Тринита,
где пела в хоре мать автора "Рассуждений".
Такое натуральное переплетение жизни и искусства составляет феномен
Флоренции. "Синдром"? - пусть синдром. С ним нельзя бороться, ему нужно
поддаться, воспринять как естественное явление - тогда головокружение от
сверхсгущенного города превращается в легкое долгое возбуждение, как после
второй рюмки, когда за столом хорошая компания, много выпивки и закуски и
еще рано.
Сентябрьским полднем, выйдя из дома Данте и завернув за угол, я
оказался в Бадья Фьорентина - старейшей церкви Флоренции, бывшем аббатстве X
века, с самой элегантной в городе башней. Как обычно в воскресенье, прихожан
было много, но уж очень много, и они были странны. То есть - ничего
особенного: может быть, чуть моложе средней церковной толпы, чуть
черноволосее и смуглее, чуть неряшливей. Южане? Калабрия, Лукания, Сицилия?
Я стал вглядываться, ловить ответные взгляды и вдруг почувствовал, что
непонятно как и откуда повеяло страшненьким своим. Полузабытой окраиной -
Ростова, Новороссийска, Махачкалы, что ли. Дуновение угрозы тут же
улетучилось, но, заинтересованный, я обратился к продававшему свечи
служителю. "Албанские беженцы", - сказал он. Албанцы сидели кто на скамьях,
кто на полу, дружно разом вставали по команде, неуклюже крестились - видно
было, что многие едва ли не впервые. Служитель пояснил: сюда по воскресеньям
привозят из беженского лагеря неподалеку желающих, среди которых
естественным образом есть и мусульмане, и атеисты. Слева от входа, строго
под квадратной картиной Филиппино Липпи "Явление Богоматери св. Бернарду",
сидел длинноволосый красивый юноша с лицом, в точности повторявшим облик
того ангела, который с краю выглядывает из-за рамы. Только кудри были
черные, а не золотые, а вид - такой же простодушный и внимательный. Он
вертел в руке загашенный окурок и вслушивался в непонятное.
Поднимем глаза к перечню флорентийских художников, представим на минуту
мощь и многообразие этого потока, в котором учтены все извивы человеческого
бытия и более того. "...Смерть - это всегда вторая / Флоренция с
архитектурой Рая" (Бродский). Искусство - "умная бомба": проникающая
нацеленная апелляция, диалог всегда непосредственный и прямой, один на один.
Счет на единицы - то, что не заботило Макиавелли.
Можно даже догадаться - почему. Для этого, помимо трактатов, есть его
комедия - "Мандрагора".
Стандартный ренессансный сюжет о соблазнении замужней женщины поражает
полным нравственным релятивизмом. Конечно, это бытовой вариант
макиавеллневской политической философии, и важный персонаж, монах Фра
Тимотео, прокламирует: "Главное при оценке любых поступков - конечная цель".
Но главное то, что аморальные и святотатственные действия совершаются с
необыкновенным простосердечием: нет сомнения, что все герои связаны неким
общественным договором, который знаком и приемлем, между прочим, и зрителю.
Человек мудрый, по Макиавелли, поступает исходя из условий. Герой
"Мандрагоры" сам создает условия, исходя из которых он должен будет
поступать. Это некое художественное уточнение политических трактатов автора.
Влюбленный говорит, что страдает и "лучше смерть, чем такие муки". А коль
надежды нет, следует: "Раз уж я приговорен к смерти, то ничего мне более не
страшно, и я готов решиться на поступок самый дикий, жестокий и бесчестный".
Теперь путь открыт, и действительно совершается дикий и бесчестный поступок.
"А кто уговорит духовника?" - волнуется один персонаж. - "Ты, я,
деньги, общая наша испорченность", - легко отвечает другой.
Героиня, только что бывшая опорой семьи и эталоном верности, не просто
изменяет мужу под давлением обстоятельств, но без перехода делается
развратницей с готовой психологией развратницы - ничуть не теряя при этом
обаяния и привлекательности.
Все все равно. Тут Макиавелли приближается к черте, за которой -
бездна.
По этой грани в XX веке двигался Беккет, еще раньше - Чехов. Однако
бессмысленность человека как вида ярче проступает на фоне не трагедии, не
драмы, а комедии, фарса - и здесь в первую очередь надо назвать гоголевскую
"Женитьбу", "Cosi fan tutte" Моцарта, написанную полтысячи лет назад
"Мандрагору". Где психика (псевдоним - душа) пластична до неузнаваемости и
исчезновения, где взаимозаменяемость одного человека другим происходит без
затруднений и потерь, где нет никакой связи между мыслями и словами, словами
и поступками, поступками и последствиями.
И все - под задорный добродушный смех: потому что ничего другого не
остается, когда жизнь заставляет усомниться в самом смысле Творения.
Такова "Мандрагора", и написавший ее человек видел резон полагаться не
на отдельных людей, а на их организованное сообщество, вершина которого есть
управляемое государство. Оно и призвано было стать подлинной семьей для
индивидуума. Это уж должен был прийти и пройти XX век, чтобы сильнейшие
сомнения возникли в действиях какой бы то ни было массы, тем более -
построенной в ряды под развернутым знаменем.
Макиавелли выносил мораль как категорию индивидуальную за пределы
общественного явления - политики (или растворял одно в другом без остатка).
Практически так же ему удавалось существовать в личной жизни - сочтем это
свидетельством его органичности. Почтенный кормилец, отец пяти детей, он бы
вписался в свою "Мандрагору", и многотысячный эпистолярий Макиавелли трудно
издавать не только из-за колоссальных объемов, но еще из-за непристойности.
Почитав такие, даже с купюрами, письма, вглядываешься в узкое
тонкогубое лицо на портретах в Уффици, в Палаццо Веккьо, в Барджелло - с
некоторым даже восторгом: стало быть, это и есть то, что именуется "человек
Возрождения".
Определить методы мировой политики на пять столетий - и в подробностях
описывать, как вырвало от отвращения при виде женщины, какой-то прачки в
Вероне, которую он разглядел на свету после соития в темноте: "Желудок, не
будучи в состоянии вынести такого удара, содрогнулся и от сотрясения
раскрылся". Желудок у него, правда, всегда был слаб, что не мешало
сексуальной активности, о которой Макиавелли сообщал друзьям в
нестеснительных деталях. Друзья в этом отношении ему цену знали. Однажды
гильдия шерстянщиков попросила Макиавелли порекомендовать им проповедника,
на что Франческо Гвиччардини откликнулся: это все равно как попросить
приятеля-педераста выбрать жену.
"Человек Возрождения", Макиавелли наизусть знал Тита Ливия, Цицерона,
Вергилия, почитал и восхвалял стоиков - и униженно волочился за певицей в
свои пятьдесят пять, что для той поры было предсмертной старостью. Он и умер
в пятьдесят восемь, завещав в последнем семейном письме: "Живите счастливо и
тратьте как можно меньше". Похоже, к браку и семье он относился как к
неизбежному институту, однажды высказавшись об этом недвусмысленно - в
сказке "Черт, который женился": "Неисчислимые души несчастных смертных,
умерших в немилости Божией, шествуя в ад, все, или же большая часть их,
плакались, что подверглись злополучной участи лишь по причине женитьбы
своей".
Во всей его огромной переписке нет ни одного слова о жене. Впрочем, у
этого неутомимого любовника и слово "любовь", как в советском анекдоте,
встречается лишь в словосочетании "любовь к родине". Судя по веронской
прачке и пр., количественный фактор преобладал. Макиавелли признавался в
письме другу: "Я верю, верил и всегда буду верить в то, что Боккаччо сказал
правду - лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть".
При всем этом откровенная теплота звучит в меланхолическом описании
домашней деревенской жизни, которую во временном изгнании Макиавелли вел в
своем поместье под Сан-Кашьяно.
Туда добираешься из Флоренции минут за сорок по дороге No2 на
Поджибонси и дальше на Сиену. Это центр Тосканы - и ничего в мире не
придумано красивее сине-сиреневых холмов с городками на вершинах. Все обычно
в Сан-Кашьяно: площадь с баром и крепостью, церковь Misericordia. По склонам
- ниже серых корпусов типографии - тоже все tipico: кипарисы, оливы,
виноградники. О местном вине напоминает единственное шикарное здание -
"Банко де Кьянти". Конечно - афиша бейсбольного матча. Конечно - траттория
"Макиавелли".
Он вел тут пасторальную жизнь, с утра гуляя по лесу с книгой, болтая с
проезжими на постоялом дворе, возвращаясь туда после домашнего обеда, чтобы
поиграть в карты и трик-трак с мельником и мясником, а к вечеру уединиться в
тоге за письменным столом. В знаменитом письме к Франческо Веттори с этим
описанием сельского быта звучит искренняя умиротворенность, хотя Макиавелли
писал тому же адресату: "Уже много времени я никогда не говорю того, что
думаю, и никогда не думаю того, что говорю, а если мне случится иной раз
сказать правду, я прячу ее под таким количеством лжи, что трудно бывает до
нее доискаться".
Есть подозрение, что "человек Возрождения" - это просто человек. В
частности - такой, какой выведен в "Мандрагоре". Каким был сам Никколо
Макиавелли. Какого он не замечал в своих выдающихся трактатах.
Не начать ли с ограбления, которым для меня начался итальянский Юг?
Правда, то была еще не Сицилия, не Палермо - в Палермо-то благолепие и
законопослушание, - а лишь дорога туда. Остановка по пути - Неаполь.
Мы с женой сели у вокзала в такси и направились в Археологический музей
- налегке, оставив вещи в камере хранения, чтобы провести в Неаполе день и
вечером отплыть на корабле в Палермо.
Был полдень, вокруг - апрельское солнце, впереди - помпейские мозаики и
пьяный фавн из Геркуланума, чуть ближе, перед самым радиатором такси, -
мотороллер с двумя молодыми людьми. Они ехали, все замедляя скорость,
таксист матерился и тормозил, пока вся группа не остановилась у перекрестка
на виа Трибунали. В этот миг слева подъехал второй мотороллер, встал, задний
седок развернулся к нам, сложенными вместе кулаками в перчатках выбил окно
такси, тем же движением схватил с колен жены сумочку - и обе "веспы", петляя
в автопотоке, умчались. Исчезая из виду, один из парней повернулся и показал
нам средний палец. Все заняло секунд пять. Водитель выскочил, длинно кляня
Мадонну и мироздание, я сказал ему: "Bel lavoro", и он мрачно подтвердил:
"Perfetto".
Потом была полиция, где объясняли, что никого не найти, но дали
заполнить шесть анкет, я отказывался, говоря, что некогда - на сиесту
закроется музей. Полицейские одобрительно смеялись. В музей мы успели,
только жена шарахалась от Геркулеса Фарнезского и с подозрением глядела на
мраморных тираноубийц. За обедом в ресторане "Данте и Беатриче", отвлекаясь
от спагетти с ракушками, я доставал из-за пазухи осколки стекла, залетевшие
за ворот рубахи, и воображал четверых молодых людей, достающих из сумочки
косметику, мятные таблетки, карманный итальянско-русский словарь. Как будет
"мир и дружба"?
Рейс пятипалубного парома Неаполь-Палермо прошел безмятежно. За ужином
рядом с нами сидел сицилиец, говоривший по-английски. Он оказался
ресторатором, и мы славно коротали время, беседуя о преимуществах паровой
рыбы над жареной. Состоялся широкий обмен мнениями по всем вопросам. Я
записал рецепт ризотто с клубникой и белым вином, он - тельного тяпаного. В
обсуждении политики мы несколько разошлись во мнениях. Разговаривая с
предпринимателем, я небрежно отозвался о социалистических идеях. Сосед
побледнел и рванул рубаху. На груди ресторатора вместе с крестом висел
огромных размеров золотой серп и молот.
Кажется, чего-то такого хотел Горбачев. Ладно. Что до Италии, то там
все - включая издержки - обретает приемлемый и даже симпатичный вид. В
Палермо нас застала железнодорожная забастовка, что поначалу напугало, хоть
и слегка - не в Могилеве застрять, - но забастовка оказалась с человеческим
лицом: из трех поездов на Сиракузы один все-таки ходил. То есть борьба за
свои права идет суровая и бескомпромиссная, но не очень.
Во всей этой расхристанности, неопределенности, невнятице - очарование
средиземноморского характера. То самое очарование, которое доводит до
бешенства. Спрашиваешь: "С какого перрона пойдет этот поезд?" - и получаешь
в ответ: "Скорее всего, с пятого, но может, и с шестнадцатого. Хотя вчера
ушел с первого". Тихо, потому что голос пропал от ненависти, говоришь: "Но
хотя бы в девять тридцать?" Человек в фуражке с добродушнейшим лицом
отвечает: "Почти наверняка. Но я на вашем месте пришел бы к восьми. Правда,
не исключено, что придется подождать до одиннадцати".
Немец или швед ответили бы по-штабному четко, и будьте уверены, перрон
и время совпадут. Но также будьте уверены, что если объявлена забастовка, вы