Страница:
сошла на нет только полстолетия назад, но и деловые кварталы американских
городов успели стать назойливо палладианскими.
Огромно влияние Джефферсона, избранного в 1800 году президентом США, на
облик американской столицы - при нем строился Капитолий, Белый дом, судебные
здания, менялась Пенсильвания-авеню. Если есть в мире второй, после Виченцы,
палладианский город - это Вашингтон. Точнее, он первый: потому что
подлинный, исторический Палладио в своем городе пробовал и искал - в
Вашингтоне же использовано уже найденное, отобранное, проверенное не только
итальянской, но и британской, и уже своей американской практикой. Вашингтон
- столица падладианства. А универсальность стиля такова, что житель
Тамбовщины может представить себе Белый дом, пройдясь вокруг колхозного Дома
культуры.
Прижизненная судьба Палладио сложилась тоже неплохо: в конце концов, он
получил в свое распоряжение целый, и немалый, город. Но тяжелый комплекс
непризнания Венецией тяготел над ним до смерти. С 70-х годов XVI века, то
есть в последнее свое десятилетие, он именуется в венецианских документах
"наш верный Андреа Палладио", но ни общественных, ни частных заказов в
Венеции так и не получил. Победив посмертно планету, всю жизнь мечтал
одолеть один город.
Палладио засыпал Венецию проектами и прошениями, получая неизменные
отказы. Патриции заказывали ему виллы - тут он обошел и Сансовино, и
Санмикели - но не городские дома. Венецианцы были, к счастью, консервативны
и здравы - к счастью, потому что проекты Палладио, перейдя с бумаги в
камень, загромоздили бы Большой канал, не говоря о каналах малых. Так же
стоило бы возносить в венецианских церквах специальную молитву за неудачу
проектов 50-60-х годов XX века Райта и Корбюзье, которые тоже прицеливались
строить здесь.
Слава Богу, Палладио проиграл конкурс на мост Риальто: то, что он
предлагал, больше всего напоминает плотину сталинской эпохи. И нынешнее-то
сооружение победившего в конкурсе Андреа делла Понте кажется слишком
монументальным для Венеции, но оно хотя бы оптически не перекрывает канал.
Нет сомнения, что делла Понте уступает в таланте своим соперникам в борьбе
за Риальто - Микеланджело, Сансовино, Санмикели, Палладио. Но имена и
стоящие за ними дарования во все времена имели значение второстепенное по
сравнению с отношениями между художником и властью: вспомнить, что ли, союз
Лужков-Церетели. Иногда такое во благо - но не в Москве, с ее несуразной
палладианско-сочинской эстетикой Манежной площади. Получил отказ
предложенный Палладио проект перестройки фасада Дворца дожей и Пьяцетты -
опять-таки слава Богу. В своих "Четырех книгах об архитектуре" он отказывает
венецианской готике в изяществе и красоте - можно представить, как
распоясался бы он в городе.
Конечно, Венеция, как и весь мир, не избежала палладианства: ее ведущий
архитектор XVII века Лонгена - ученик Скамоцци, то есть ученик ученика. И
наконец, была церковь - единственный венецианский заказчик Палладио.
Ему все же удалось поработать здесь, оставив два фасада, которые
доминируют в вечернем городе. Когда над лагуной непроглядно темнеет, глаз
наблюдателя, стоящего у воды перед Дворцом дожей, режет одно пятно - Сан
Джорджо Маджоре, мертвенно-белый фасад церкви.
Палладио строил храмовые фасады из похожего на мрамор истрийского
известняка, который еще и отбеливался от солнца и воды. Белы и церковные
интерьеры Палладио, утверждавшего: "Из всех цветов ни один не подходит так
для храма, как белый, - благодаря чистоте, напоминающей о жизни, угодной
Богу".
Тем же вечером стоит перебраться на другую сторону Большого канала,
завернуть за здание таможни на остром мысу, выйдя на набережную Неисцелимых
вдоль широкого канала Джудекка (нет в мире лучшей вечерней прогулки), - и
перед глазами встанет мощный силуэт храма Реденторе с таким же отбеленным
фасадом.
Церковь Реденторе (Искупителя) - шедевр Палладио: компактная
огромность. Каждый год в третью субботу июля через Джудекку наводится
понтонный мост, к храму идут венецианцы, вспоминая об избавлении города от
чумы, служится благодарственная месса, у паперти продают билетики
благотворительной беспроигрышной лотереи, от которой у меня осталась
школьная линейка "Made in China". Канал заполняют лодки, катера, яхты, по
берегу Джудекки на километр выстраиваются столы: в этот вечер положено есть
на воде или у воды. Меню - водоплавающее: рыба, моллюски, ракообразные, в
крайнем случае, утка. За полчаса до полуночи начинается сорокапятиминутный
фейерверк, храм Реденторе ежесекундно меняет оттенки, осеняя разгульный
праздник, - и живое величие Палладио неоспоримо.
Редкий гость заезжает теперь в Виченцу, а Венеция помогла Палладио
выбраться из переулков Террафермы, да еще и умножиться, отразившись в водной
тверди.
Венеция поражала всех и всегда иной концепцией города. Идея рва с
водой, окружающего городские стены, была здесь возведена в немыслимую
степень, сделавшую стены ненужными. Растущие из воды дома, улицы-каналы,
превращение глади в твердь - сообщают городу и его жителям
сверхъестественные свойства. "В Венецыи лошадей и никакого скота нет, также
корет, колясак, телег никаких нет, а саней и не знают", - писал в XVII веке
стольник П.Толстой, и обратим внимание на завершение фразы: тут и
недоумение, и зависть, и неубедительная попытка превосходства. Через
столетия проходит в неизменном виде этот сгусток чувств, в наборе возможный
лишь перед лицом непонятного иного. Как просто сказал о Венеции Петрарка:
mundus alter - "другой мир".
В Венеции все не так: площадь - не пьяцца, а кампо (пьяцца только одна
- Сан-Марко), улица - не виа, а калье. О стены домов бьется вода, и дивно
представлять, как все здесь стоит на сваях, что под одной только церковью
Санта Мария делла Салюте миллион этих столбов, привезенных с Балкан.
Непрочность основы - дна лагуны - сказывается во множестве покосившихся
зданий. В 1445 году один умелец взялся выпрямить колокольню Сан Анджело
своим секретным способом: башня выпрямилась, но на следующий день рухнула, и
архитектор по имени Аристотель Фьораванти сбежал в Москву, где построил
Кремль.
Кривизна - знак Венеции. Потому и не пришелся ко двору одержимый
симметрией Палладио: заявленная верность природе оборачивается насилием над
ней. А здесь даже площадь Сан-Марко - не прямоугольник, а трапеция.
Понимая чересчур энергичное вмешательство как порчу, венецианцы и не
вмешиваются. Кривобок мой любимый дворец на Большом канале - палаццо Дарио,
с розами мраморных медальонов по асимметричному фасаду, с четырьмя
раструбами fumaioli - каминных труб, густым лесом встающих на картинах
Карпаччо. Крива колокольня церкви Сан Барнаба, под которой пью утром
кофе-макьято (macchiato - "запачканный": эспрессо с каплей молока), выйдя за
свежим хлебом в булочную "Пане Риццо" и за местной газетой, хорошо в ней
разбирая только разделы спорта и погоды, а что еще нужно.
Главная нынешняя особость Венеции - в ритме. Здесь передвигаешься либо
пешком, либо по воде: не опасаясь и не озираясь. Сюда нельзя быстро въехать,
отсюда нельзя быстро выехать. Оказывается, это важно: даже разовый визит
совершается не наскоком, а вдумчиво.
Венеция - единственный в мире город без наземного транспорта. Все, что
придумал человек для передвижения, вынесено за скобки человеческого
существования - в воду, в чужую среду обитания. Гондолы - лимузины, такси -
катера, автобусы - пароходики-вапоретто скользят мимо, не задевая тебя ни в
буквальном, ни в переносном смысле, двигаясь в каком-то другом измерении.
В Венеции тихо. Подозрительно тихо для города, набитого туристами.
Поздним вечером слышен дальний плеск рыбы, да разве еще выпадет такая удача,
что по каналу проплывет нанятая японцами кавалькада гондол с пением под
аккордеон и протяжными криками "О-о-й!" на поворотах.
К карнавалу в феврале, к сентябрьской исторической регате, к празднику
Вознесения сюда съезжается на промысел карманное ворье, но серьезных
преступлений в Венеции немного: стремительно не исчезнешь.
Если б не Венеция, мы не смогли бы осознать, насколько облик городов
изменил транспорт. Не только сами колесные машины и производимый ими шум, но
и транспортный антураж: пестрые дорожные знаки, светофоры, разметка улиц,
полицейские, паркинги, рельсы. Тротуары, наконец.
Это самый подлинный, более того, настаивающий на себе город, потому что
естественная преграда - вода - не дает ему раствориться в окрестностях,
размазаться по новостройкам, предать себя в пафосе реконструкций. Сочетание
застылости, неизменности зданий и вечной подвижности, текучести улиц - тот
эффект, который создает Венецию.
С запада - всегда почему-то в правильной дымке - маячат Местре и
Маргера: промышленные придатки Венеции, которые давно превзошли ее в
размерах. Несложно: в XV веке тут жили двести тысяч человек, сейчас - меньше
ста. Город концентрируется на себе, подчеркивая главное, неколебимое.
В Венеции осталось так много нетронутого, что все пытаешься вообразить,
как выглядели каналы и площади полтысячи лет назад, во времена Карпаччо.
Что до пьяццы Сан-Марко, то сейчас она явно эффектнее - с нарядной
толпой, роскошными витринами в аркадах, соперничающими оркестрами "Флориана"
и "Квадри" по сторонам площади. В XV веке пьяцца была немощеной, росли
деревья и виноградные лозы, в углу стучали каменотесы, работала общественная
уборная, вовсю шла торговля мясом и фруктами.
Другое дело - Большой канал. Полный прелести увядания сейчас, он
представал полным жизни и красок: шестьдесят восемь палаццо достоверно были
украшены фресками по фасадам (семь дворцов расписал один только Джорджоне -
ничего не сохранилось!). Облупленная штукатурка отождествлялась с нищетой, а
не с щемящим обаянием распада - облупленных зданий на Большом канале не
было. Были в дни процессий и праздников распахнутые настежь высокие окна с
переброшенными через подоконнники пестрыми восточными коврами, на которые
опирались дамы в пышных нарядах. Город служил им задником, а сами они -
лучшей частью городского декора.
Не удержаться от еще одной цитаты из стольника Толстого: "Женской пол и
девицы всякаго чину убираются зело изрядно особою модою венецкого убору... В
женском платье употребляют цветных парчей травчатых болши. И народ женской в
Венецы зело благообразен, и строен, и политичен, высок, тонок и во всем
изряден, а к ручному делу не очень охоч, болши заживают в прохладах".
Глазеть из окна у всех времен и народов почитается лучшим досугом, но в
Венеции занятие было доведено до ритуала. Это понятно: крыльцо, палисад,
завалинка - изобретения сухопутные, а на воде не остается ничего, кроме
окна, чтоб поглядеть и показать. До сих пор в районе Риальто сохранилось
название Fondamenta di Tette - набережная Титек (именно так грубо, не
"бюстов"), вдоль которой торчали из домов проститутки, для вящей
завлекательности обнаженные по пояс. Идея сексуальной витрины, повторенная
несколько более цивилизованно в нынешнем Амстердаме. Славу Венеции всегда
составляло не производство, а торговля и сервис: на пике Ренессанса тут
числилось одиннадцать тысяч проституток - это при двухсоттысячном населении.
Когда вся Европа пряталась в крепостных дворцах с избяными окошками в
толстых стенах, здесь, под защитой воды и флота, позволяли себе роскошь
широких окон и открытых балконов. Роскошь била в глаза - яркая,
полувосточная: через Венецию шла торговля с Азией и Африкой. В городе было
полно экзотических вещей и людей: рабы-мусульмане импортировались для
обслуги, охраны, услады. В карпаччовской толпе - черные и смуглые лица,
тюрбаны, жемчуга, золотые и пурпурные одежды. Как на современном
венецианском карнавале, где нет поделок из марли и картона, где в ходу шелк,
кожа, парча.
Вся эта - прежняя, но во многом и нынешняя - Венеция встает с картин
Витторе Карпаччо, первого художника города.
Повествовательный стиль появился в венецианской живописи до него:
великая республика писала свою историю. Все важное должно быть запечатлено:
праздники, процессии, исторические события. Не зря был послан в
Константинополь ко двору султана Мехмеда II государственный художник
Джентиле Беллини (между делом он расписал султанские покои эротическими
сюжетами, за что, видимо, и был награжден мусульманским орденом). Не зря
увековечить "Чудо св. Креста" (случай с потерей и находкой реликвии)
поручили сразу пятерым - тому же Беллини, Карпаччо, Бастиани, Диана и
Манзуэти.
Карпаччо - первый художник города не формально, были и прежде, но он
первым передал самую суть городской жизни, красоту и хаос уличной толпы. Ему
под силу был бы Нью-Йорк XX века.
Фотографической Венеции у Карпаччо нет - ему надо, чтобы было
интересно, а не точно. (Так верен по духу "Театральный роман", но странно
было бы восстанавливать историю МХАТа по булгаковской книге.) В
карпаччовские композиции внедрены сооружения и пейзажи из других мест и
эпох: встречаются виды Виченцы, Падуи, Вероны, Феррары, Рима, Урбино,
Далмации, Иерусалима, городов Востока. Судя по всему, Карпаччо выезжал не
дальше Анконы, но охотно пользовался многочисленными в эпоху Ренессанса
альбомами-перечнями: карт, городских видов, растений, животных.
Замечательная по наивности идея - перечислив, поймешь. Есть в этом нечто
неожиданно буддистское.
При этом в "Чуде св. Трифона" на заднем плане - подлинная Венеция с
каналами, мостами, колокольней, домами, коврами в окнах, на которые
облокотились разодетые женщины. В "Прибытии паломников" - легко узнаваемые
башни и стены Арсенала, точно такие же, как теперь. В "Чуде св. Креста" -
поправляющий черепицу кровельщик, вывешенное на алтане (веранда на крыше)
белье, выбивающая ковер хозяйка, вывеска гостиницы "Осетр" (через пять веков
"Осетр" - "Locanda Sturion" - на том же месте: десятый дом от моста Риальто
по правой стороне).
Перемешивая ведуты с цитатами, Карпаччо предлагает и Венецию, и
фантазию на венецианскую тему. Похоже, этой поэтикой вдохновлялся Итало
Кальвино в книге "Незримые города", где Марко Поло рассказывает Кублай-хану,
наподобие Шехерезады, байки о разных местах, а на упрек хана, что он так и
не сказал о своей родине, отвечает: "Каждый раз, описывая тот или иной
город, я что-то беру от Венеции... И может быть, я опасаюсь утратить всю
Венецию сразу, если заговорю о ней". Как пелось в других местах: "Я вам не
скажу за всю Одессу".
Карпаччо везде на грани хроники и вымысла - то одного больше, то
другого. Его бытописание преувеличивать нельзя: ведь выбраны всегда чудесные
события, даже если они не легендарны. Это в XVII веке голландцы начнут
запечатлевать для вечности пирушку офицеров, трактирную драку или хлеще того
- вязание на спицах. Однако главное различие - в ритме и темпе. Голландцы
разреживают события и явления, впуская в холст эмоциональные и живописные
пустоты; у венецианца многослойной информацией насыщен каждый сантиметр. В
этом отношении повествовательные полотна де Хооха и Карпаччо соотносятся как
итальянский неореализм и американское кино. Сравнение не случайное: в
долюмьеровскую эпоху Карпаччо и был кинематографом. Выстраивая увлекательные
сюжеты, в своем внимании к мелочам он словно предвидел, что картины начнут
репродуцировать в альбомах подетально - и мир растроганно замрет перед
крупным планом маленьких шлепанцев у кровати св. Урсулы. Шлепанцы абсолютно
не нужны в пророческом сне святой, зато необходимы для сохранения душевного
здоровья - и художник бросает на мистику, как на амбразуру, свой
венецианский здравый смысл.
Кажется, такое ценилось и в те времена. Марин Санудо в хронике 1530
года упоминает лишь три живописных шедевра в городе: алтари Джованни Беллини
и Антонелло да Мессина и карпаччовский цикл св. Урсулы. Поэтесса Джиролама
Корси Рамос посвятила Карпаччо восторженный сонет: "Этот смертный овладел
могуществом самой природы, вдохнув жизнь в кусок дерева". При этом в 1557
году в описи скуолы (гильдии) Сан Джорджо дельи Скьявони, где хранятся
девять работ Карпаччо, в перечне сюжетов и параметров картин имя автора не
упомянуто вовсе. Вероятно, дело не в отношении к конкретному мастеру, а в
переходном времени: от художника-ремесленника к художнику-Художнику.
Карпаччо прекрасен в музее "Академия", но все же лучший - именно в Сан
Джорджо дельи Скьявони. Это гильдия ремесленников-далматинцев, выходцев с
Балканского полустрова, которых в Венеции обобщенно именовали славянами
(schiavoni). Пятнадцать шедевров Карпаччо созданы для гильдий далматинцев и
албанцев, его картины есть в музеях Хорватии и Словении. По скудости
сведений о жизни художника (отец - торговец кожей, два сына - живописцы:
немного), неясна причина его тяги к восточноевропейским народам: может быть,
лишь совпадение.
Несомненное совпадение - то, что к Сан Джорджо дельи Скьявони надо идти
по Рива дельи Скьявони (Славянской набережной), главному променаду Венеции:
от Дворца дожей вдоль воды, сворачивая за церковью делла Пьета. Ориентир
надежный: это церковь Вивальди, где по нескольку раз в неделю устраиваются
концерты его сочинений, привычных как позывные новостей.
Вивальди стал тем, что в Штатах называют elevator music - "музыка для
лифта": до какого-нибудь пятидесятого этажа, да еще с остановками, вполне
уложишься в среднее адажио. Однако однообразие обманчиво и сродни японскому:
чего стоит только разноголосие инструментов. Антонио Вивальди служил в школе
для девочек, и охотно воображаешь, как к нему приставали будущие
исполнительницы: "Дядь Тош, сочините мне для гобоя! - После отбоя
поговорим". В полутысяче концертов для всех мыслимых инструментов Вивальди
охватил материальный мир музыки. В нем - карпаччовская смесь аристократизма
(изысканности) и популярности (увлекательности), то же чувство
соразмерности, с которым Карпаччо заполнял улицы и каналы фигурами.
Скуола Сан Джорджо дельи Скьявони оставляет сильнейшее впечатление
нетронутого уголка, чувство смущения, как при вторжении в частный дом. Такое
ощущение возникает в районах, не достигаемых туристами, - Кастелло,
Канареджио, западного края Дорсодуро. Отсутствие транспорта и привычной
маркировки улиц спасает Венецию от полной музеизации. Во всяком другом
городе турист бесстрашно садится в такси, добираясь до любых углов. Здесь он
жмется к Сан-Марко, боясь - и не без оснований - запутаться в лабиринтах
улочек, меняющих на каждом перекрестке названия, утыкающихся без ограждения
в каналы, с домами замысловатой старинной нумерации: 2430, а рядом - 690.
Оттого Венеция не устает раскрываться тому, кто ей верен, и особенно
тогда, когда овладеваешь техникой ходьбы по кальи - то, что венецианцы
называют "ходить по подкладке": ныряя в арки, срезая углы, сопрягая
вапоретто с трагетто - переправой в общественной гондоле.
На какой карте найдешь улочку, где обычно останавливаемся мы с женой:
Sottoportego e corte dei zucchero - "Сахарный проход и двор"? Двор в самом
деле есть, но наша дверь - в "проходе", каменном коридоре, в который надо
свернуть с улицы, ведущей к очаровательнейшей церкви Св. Себастьяна,
расписанной Веронезе. В пяти минутах ходу отсюда жила семья Карпаччо, его
приход - Сан Анджело Раффаэле.
Скуола Сан Джорджо дельи Скьявони неказиста снаружи и скромна внутри.
Но нет места более несокрушимого обаяния, которому поддаешься постепенно и
уже навсегда. Хорошие стихи С. Шервинского: "Мерцает дерево смиренной
позолотой. / Карпаччо по стенам с прилежною заботой / По фризу развернул
простой души рассказ..." Золотистая лента девяти картин высотой около
полутора метров - по трем стенам небольшого зала размером десять на
одиннадцать. Картины разного формата, и повествование, чередующее длинные и
короткие эпизоды, создает запоминающееся чувство ритма и мелодии.
Тот день в 1841 году, когда Джон Рескин обнаружил для себя этот зал с
работами Карпаччо, можно считать важнейшей датой в истории искусств.
Сочетание готической и ренессансной эстетики, иконной строгости и жанровой
свободы, аскезы и праздника - произвело на него впечатление магическое. Тут
выстраивается цепочка: труды властителя дум Рескина - интерес к готике -
прерафаэлиты - пересмотр иерархии Возрождения - отрицание академизма -
возникновение арт-нуво - эклектика XX века.
Об этом можно не помнить или не знать, возвращаясь сюда и часами
разглядывая картины. Например, животных в сюжете "Св. Иероним приводит
укрощенного льва в монастырь": антилопа, олень, косуля, бобр, заяц, цесарка,
попугай. И лев, разумеется, от которого разбегаются монахи, один даже на
костыле. Бегут и те, что едва видны на дальнем заднем плане, хотя им точно
ничто не угрожает. Монахи летят, как ласточки, в своих черно-белых одеяниях,
с гримасами преувеличенного ужаса на лицах, в полном контрасте с мирным
выражением львиной морды. Карпаччо - едва ли не единственный живописец
Возрождения с явственным чувством юмора, которого так много будет через
полтора столетия у голландцев. Удивительно смешон бес, которого изгнал
св.Трифон из дочери императора Гордиана, - пыжится, сопит и похож на
перепуганную собачку.
Собаки Карпаччо - отдельная тема. Борзые, пойнтеры, легавые, шпицы,
болонки - есть, наверное, кинологическое исследование карпаччовских картин.
Собаки часто впереди, по сюжету играя роли второго плана, за что тоже дают
"Оскара", но композиционно - на первом. Шпиц в "Видении св. Августина" позой
комически дублирует святого, другой шпиц глядит из гондолы в "Чуде св.
Креста", сразу две собаки у ног "Двух венецианок", легавая отвернулась от
"Прибытия паломников", борзая участвует в "Крещении селенитов".
У Карпаччо в середину кадра выдвигается не то, что важно, а что
интересно и красиво: иначе говоря, что важно эстетически. Так главным героем
"Принесения во храм" почти кощунственно становится разухабистый
мальчик-музыкант: нога на ногу и горстью по струнам. В сцене зверского
истребления св. Урсулы и одиннадцати тысяч ее спутниц внимание захватывает
фигура лучника: его пестрый колчан, его расшитый камзол, его элегантная
шапочка с пером, его золотые кудри, его изломанная поза с кокетливо
отставленным задом. Он хорош необыкновенно, он целится в Урсулу и сейчас ее
убьет.
Главное событие - не обязательно в центре внимания. В центре - что счел
нужным поместить художник, и оно-то, вопреки названию и сюжету, оказывается
главным. Это закон истории: фактом становится то, что замечено и описано.
Есть ли более внушительное свидетельство величия человека на Земле?
Дотошно подробен Карпаччо во всем. Картина "Св. Георгий убивает
дракона" - современный триллер, где светлый златовласый герой несется в
атаку над останками прежних жертв, выписанными с леденящим душу тщанием. И
тут же - опять реестр фауны: лягушка, змея, ящерицы, жабы, вороны, грифы.
Лошадь, конечно.
Рассматривая в альбоме фрагмент, содрогаешься от вида откушенных
конечностей и противных земноводных. Но перед самой картиной под ноги коня
не смотришь, глядя, как ломается в горле дракона копье и сложила ручки
освобожденная девушка. Да и не в этом дело: дело - в свете, цвете, движении,
чередовании красочных пятен. Все лихо и правильно. Жаба - очарование!
Растерзанные трупы - прелесть! Мы ломим! Удар! Го-о-ол!!!
Карпаччо не просто кинематограф, а Голливуд: то есть высочайшее
мастерство в построении истории, монтаже разнородных объектов, подборе
главных героев и крупных планов; а в результате - создание
сложносочиненного, но целостного образа. И прежде всего - образа страны и ее
обитателей.
Этот образ узнаешь, точнее опознаешь - вот откуда восторг перед
Карпаччо. Венеция - как венецианец Казанова: к ней притягивает как раз то,
что ее любили столь многие. Миф Венеции так же привлекателен, как она сама.
Правильно делают те (Феллини!), кто изображает Казанову пожилым и потертым:
ему достаточно легенды о себе. Надо быть снобом, чтобы не полюбить Венецию,
после того как ее полюбили и красноречиво признались в этом сотни достойных
людей: только в русской традиции тут Блок, Кузмин, Ходасевич, Ахматова,
Пастернак, Муратов, Мандельштам, Дягилев, Стравинский, Бродский, Лосев.
У Карпаччо находишь мост Риальто - еще деревяннный, но той же формы,
что нынешний из истрийского камня. Возле - тот же рынок с хороводом морских
тварей: корявые пегие устрицы, черные мидии, фестончатые раковины caposanto,
продолговатые, вроде карандаша, capelunga, серые галькоподобные vongole,
креветки, крабы, вкуснейшая в лагуне рыба с живописным именем бронзино; горы
белых грибов в сентябре, тугие пучки белой спаржи в апреле, огромные
болонские яйца круглый год, десятки сортов спагетти - малиновые со свеклой,
коричневые с какао, зеленые со шпинатом, черные с кальмарьими чернилами,
ослиная колбаса, жеребятина, которую несешь с базара. Навязчивая картинка
снова и снова возникает в последние годы - раздумывая о возможных
метаморфозах жизни, представляешь себя почему-то на Риальто: в резиновых
сапогах и вязаной шапочке грузишь совковой лопатой лед на рыбные прилавки.
Невысокого полета видение, но, может, это память о прежнем воплощении?
В настоящем - венецианские чудеса. Птичий - панорамный - взгляд, когда
городов успели стать назойливо палладианскими.
Огромно влияние Джефферсона, избранного в 1800 году президентом США, на
облик американской столицы - при нем строился Капитолий, Белый дом, судебные
здания, менялась Пенсильвания-авеню. Если есть в мире второй, после Виченцы,
палладианский город - это Вашингтон. Точнее, он первый: потому что
подлинный, исторический Палладио в своем городе пробовал и искал - в
Вашингтоне же использовано уже найденное, отобранное, проверенное не только
итальянской, но и британской, и уже своей американской практикой. Вашингтон
- столица падладианства. А универсальность стиля такова, что житель
Тамбовщины может представить себе Белый дом, пройдясь вокруг колхозного Дома
культуры.
Прижизненная судьба Палладио сложилась тоже неплохо: в конце концов, он
получил в свое распоряжение целый, и немалый, город. Но тяжелый комплекс
непризнания Венецией тяготел над ним до смерти. С 70-х годов XVI века, то
есть в последнее свое десятилетие, он именуется в венецианских документах
"наш верный Андреа Палладио", но ни общественных, ни частных заказов в
Венеции так и не получил. Победив посмертно планету, всю жизнь мечтал
одолеть один город.
Палладио засыпал Венецию проектами и прошениями, получая неизменные
отказы. Патриции заказывали ему виллы - тут он обошел и Сансовино, и
Санмикели - но не городские дома. Венецианцы были, к счастью, консервативны
и здравы - к счастью, потому что проекты Палладио, перейдя с бумаги в
камень, загромоздили бы Большой канал, не говоря о каналах малых. Так же
стоило бы возносить в венецианских церквах специальную молитву за неудачу
проектов 50-60-х годов XX века Райта и Корбюзье, которые тоже прицеливались
строить здесь.
Слава Богу, Палладио проиграл конкурс на мост Риальто: то, что он
предлагал, больше всего напоминает плотину сталинской эпохи. И нынешнее-то
сооружение победившего в конкурсе Андреа делла Понте кажется слишком
монументальным для Венеции, но оно хотя бы оптически не перекрывает канал.
Нет сомнения, что делла Понте уступает в таланте своим соперникам в борьбе
за Риальто - Микеланджело, Сансовино, Санмикели, Палладио. Но имена и
стоящие за ними дарования во все времена имели значение второстепенное по
сравнению с отношениями между художником и властью: вспомнить, что ли, союз
Лужков-Церетели. Иногда такое во благо - но не в Москве, с ее несуразной
палладианско-сочинской эстетикой Манежной площади. Получил отказ
предложенный Палладио проект перестройки фасада Дворца дожей и Пьяцетты -
опять-таки слава Богу. В своих "Четырех книгах об архитектуре" он отказывает
венецианской готике в изяществе и красоте - можно представить, как
распоясался бы он в городе.
Конечно, Венеция, как и весь мир, не избежала палладианства: ее ведущий
архитектор XVII века Лонгена - ученик Скамоцци, то есть ученик ученика. И
наконец, была церковь - единственный венецианский заказчик Палладио.
Ему все же удалось поработать здесь, оставив два фасада, которые
доминируют в вечернем городе. Когда над лагуной непроглядно темнеет, глаз
наблюдателя, стоящего у воды перед Дворцом дожей, режет одно пятно - Сан
Джорджо Маджоре, мертвенно-белый фасад церкви.
Палладио строил храмовые фасады из похожего на мрамор истрийского
известняка, который еще и отбеливался от солнца и воды. Белы и церковные
интерьеры Палладио, утверждавшего: "Из всех цветов ни один не подходит так
для храма, как белый, - благодаря чистоте, напоминающей о жизни, угодной
Богу".
Тем же вечером стоит перебраться на другую сторону Большого канала,
завернуть за здание таможни на остром мысу, выйдя на набережную Неисцелимых
вдоль широкого канала Джудекка (нет в мире лучшей вечерней прогулки), - и
перед глазами встанет мощный силуэт храма Реденторе с таким же отбеленным
фасадом.
Церковь Реденторе (Искупителя) - шедевр Палладио: компактная
огромность. Каждый год в третью субботу июля через Джудекку наводится
понтонный мост, к храму идут венецианцы, вспоминая об избавлении города от
чумы, служится благодарственная месса, у паперти продают билетики
благотворительной беспроигрышной лотереи, от которой у меня осталась
школьная линейка "Made in China". Канал заполняют лодки, катера, яхты, по
берегу Джудекки на километр выстраиваются столы: в этот вечер положено есть
на воде или у воды. Меню - водоплавающее: рыба, моллюски, ракообразные, в
крайнем случае, утка. За полчаса до полуночи начинается сорокапятиминутный
фейерверк, храм Реденторе ежесекундно меняет оттенки, осеняя разгульный
праздник, - и живое величие Палладио неоспоримо.
Редкий гость заезжает теперь в Виченцу, а Венеция помогла Палладио
выбраться из переулков Террафермы, да еще и умножиться, отразившись в водной
тверди.
Венеция поражала всех и всегда иной концепцией города. Идея рва с
водой, окружающего городские стены, была здесь возведена в немыслимую
степень, сделавшую стены ненужными. Растущие из воды дома, улицы-каналы,
превращение глади в твердь - сообщают городу и его жителям
сверхъестественные свойства. "В Венецыи лошадей и никакого скота нет, также
корет, колясак, телег никаких нет, а саней и не знают", - писал в XVII веке
стольник П.Толстой, и обратим внимание на завершение фразы: тут и
недоумение, и зависть, и неубедительная попытка превосходства. Через
столетия проходит в неизменном виде этот сгусток чувств, в наборе возможный
лишь перед лицом непонятного иного. Как просто сказал о Венеции Петрарка:
mundus alter - "другой мир".
В Венеции все не так: площадь - не пьяцца, а кампо (пьяцца только одна
- Сан-Марко), улица - не виа, а калье. О стены домов бьется вода, и дивно
представлять, как все здесь стоит на сваях, что под одной только церковью
Санта Мария делла Салюте миллион этих столбов, привезенных с Балкан.
Непрочность основы - дна лагуны - сказывается во множестве покосившихся
зданий. В 1445 году один умелец взялся выпрямить колокольню Сан Анджело
своим секретным способом: башня выпрямилась, но на следующий день рухнула, и
архитектор по имени Аристотель Фьораванти сбежал в Москву, где построил
Кремль.
Кривизна - знак Венеции. Потому и не пришелся ко двору одержимый
симметрией Палладио: заявленная верность природе оборачивается насилием над
ней. А здесь даже площадь Сан-Марко - не прямоугольник, а трапеция.
Понимая чересчур энергичное вмешательство как порчу, венецианцы и не
вмешиваются. Кривобок мой любимый дворец на Большом канале - палаццо Дарио,
с розами мраморных медальонов по асимметричному фасаду, с четырьмя
раструбами fumaioli - каминных труб, густым лесом встающих на картинах
Карпаччо. Крива колокольня церкви Сан Барнаба, под которой пью утром
кофе-макьято (macchiato - "запачканный": эспрессо с каплей молока), выйдя за
свежим хлебом в булочную "Пане Риццо" и за местной газетой, хорошо в ней
разбирая только разделы спорта и погоды, а что еще нужно.
Главная нынешняя особость Венеции - в ритме. Здесь передвигаешься либо
пешком, либо по воде: не опасаясь и не озираясь. Сюда нельзя быстро въехать,
отсюда нельзя быстро выехать. Оказывается, это важно: даже разовый визит
совершается не наскоком, а вдумчиво.
Венеция - единственный в мире город без наземного транспорта. Все, что
придумал человек для передвижения, вынесено за скобки человеческого
существования - в воду, в чужую среду обитания. Гондолы - лимузины, такси -
катера, автобусы - пароходики-вапоретто скользят мимо, не задевая тебя ни в
буквальном, ни в переносном смысле, двигаясь в каком-то другом измерении.
В Венеции тихо. Подозрительно тихо для города, набитого туристами.
Поздним вечером слышен дальний плеск рыбы, да разве еще выпадет такая удача,
что по каналу проплывет нанятая японцами кавалькада гондол с пением под
аккордеон и протяжными криками "О-о-й!" на поворотах.
К карнавалу в феврале, к сентябрьской исторической регате, к празднику
Вознесения сюда съезжается на промысел карманное ворье, но серьезных
преступлений в Венеции немного: стремительно не исчезнешь.
Если б не Венеция, мы не смогли бы осознать, насколько облик городов
изменил транспорт. Не только сами колесные машины и производимый ими шум, но
и транспортный антураж: пестрые дорожные знаки, светофоры, разметка улиц,
полицейские, паркинги, рельсы. Тротуары, наконец.
Это самый подлинный, более того, настаивающий на себе город, потому что
естественная преграда - вода - не дает ему раствориться в окрестностях,
размазаться по новостройкам, предать себя в пафосе реконструкций. Сочетание
застылости, неизменности зданий и вечной подвижности, текучести улиц - тот
эффект, который создает Венецию.
С запада - всегда почему-то в правильной дымке - маячат Местре и
Маргера: промышленные придатки Венеции, которые давно превзошли ее в
размерах. Несложно: в XV веке тут жили двести тысяч человек, сейчас - меньше
ста. Город концентрируется на себе, подчеркивая главное, неколебимое.
В Венеции осталось так много нетронутого, что все пытаешься вообразить,
как выглядели каналы и площади полтысячи лет назад, во времена Карпаччо.
Что до пьяццы Сан-Марко, то сейчас она явно эффектнее - с нарядной
толпой, роскошными витринами в аркадах, соперничающими оркестрами "Флориана"
и "Квадри" по сторонам площади. В XV веке пьяцца была немощеной, росли
деревья и виноградные лозы, в углу стучали каменотесы, работала общественная
уборная, вовсю шла торговля мясом и фруктами.
Другое дело - Большой канал. Полный прелести увядания сейчас, он
представал полным жизни и красок: шестьдесят восемь палаццо достоверно были
украшены фресками по фасадам (семь дворцов расписал один только Джорджоне -
ничего не сохранилось!). Облупленная штукатурка отождествлялась с нищетой, а
не с щемящим обаянием распада - облупленных зданий на Большом канале не
было. Были в дни процессий и праздников распахнутые настежь высокие окна с
переброшенными через подоконнники пестрыми восточными коврами, на которые
опирались дамы в пышных нарядах. Город служил им задником, а сами они -
лучшей частью городского декора.
Не удержаться от еще одной цитаты из стольника Толстого: "Женской пол и
девицы всякаго чину убираются зело изрядно особою модою венецкого убору... В
женском платье употребляют цветных парчей травчатых болши. И народ женской в
Венецы зело благообразен, и строен, и политичен, высок, тонок и во всем
изряден, а к ручному делу не очень охоч, болши заживают в прохладах".
Глазеть из окна у всех времен и народов почитается лучшим досугом, но в
Венеции занятие было доведено до ритуала. Это понятно: крыльцо, палисад,
завалинка - изобретения сухопутные, а на воде не остается ничего, кроме
окна, чтоб поглядеть и показать. До сих пор в районе Риальто сохранилось
название Fondamenta di Tette - набережная Титек (именно так грубо, не
"бюстов"), вдоль которой торчали из домов проститутки, для вящей
завлекательности обнаженные по пояс. Идея сексуальной витрины, повторенная
несколько более цивилизованно в нынешнем Амстердаме. Славу Венеции всегда
составляло не производство, а торговля и сервис: на пике Ренессанса тут
числилось одиннадцать тысяч проституток - это при двухсоттысячном населении.
Когда вся Европа пряталась в крепостных дворцах с избяными окошками в
толстых стенах, здесь, под защитой воды и флота, позволяли себе роскошь
широких окон и открытых балконов. Роскошь била в глаза - яркая,
полувосточная: через Венецию шла торговля с Азией и Африкой. В городе было
полно экзотических вещей и людей: рабы-мусульмане импортировались для
обслуги, охраны, услады. В карпаччовской толпе - черные и смуглые лица,
тюрбаны, жемчуга, золотые и пурпурные одежды. Как на современном
венецианском карнавале, где нет поделок из марли и картона, где в ходу шелк,
кожа, парча.
Вся эта - прежняя, но во многом и нынешняя - Венеция встает с картин
Витторе Карпаччо, первого художника города.
Повествовательный стиль появился в венецианской живописи до него:
великая республика писала свою историю. Все важное должно быть запечатлено:
праздники, процессии, исторические события. Не зря был послан в
Константинополь ко двору султана Мехмеда II государственный художник
Джентиле Беллини (между делом он расписал султанские покои эротическими
сюжетами, за что, видимо, и был награжден мусульманским орденом). Не зря
увековечить "Чудо св. Креста" (случай с потерей и находкой реликвии)
поручили сразу пятерым - тому же Беллини, Карпаччо, Бастиани, Диана и
Манзуэти.
Карпаччо - первый художник города не формально, были и прежде, но он
первым передал самую суть городской жизни, красоту и хаос уличной толпы. Ему
под силу был бы Нью-Йорк XX века.
Фотографической Венеции у Карпаччо нет - ему надо, чтобы было
интересно, а не точно. (Так верен по духу "Театральный роман", но странно
было бы восстанавливать историю МХАТа по булгаковской книге.) В
карпаччовские композиции внедрены сооружения и пейзажи из других мест и
эпох: встречаются виды Виченцы, Падуи, Вероны, Феррары, Рима, Урбино,
Далмации, Иерусалима, городов Востока. Судя по всему, Карпаччо выезжал не
дальше Анконы, но охотно пользовался многочисленными в эпоху Ренессанса
альбомами-перечнями: карт, городских видов, растений, животных.
Замечательная по наивности идея - перечислив, поймешь. Есть в этом нечто
неожиданно буддистское.
При этом в "Чуде св. Трифона" на заднем плане - подлинная Венеция с
каналами, мостами, колокольней, домами, коврами в окнах, на которые
облокотились разодетые женщины. В "Прибытии паломников" - легко узнаваемые
башни и стены Арсенала, точно такие же, как теперь. В "Чуде св. Креста" -
поправляющий черепицу кровельщик, вывешенное на алтане (веранда на крыше)
белье, выбивающая ковер хозяйка, вывеска гостиницы "Осетр" (через пять веков
"Осетр" - "Locanda Sturion" - на том же месте: десятый дом от моста Риальто
по правой стороне).
Перемешивая ведуты с цитатами, Карпаччо предлагает и Венецию, и
фантазию на венецианскую тему. Похоже, этой поэтикой вдохновлялся Итало
Кальвино в книге "Незримые города", где Марко Поло рассказывает Кублай-хану,
наподобие Шехерезады, байки о разных местах, а на упрек хана, что он так и
не сказал о своей родине, отвечает: "Каждый раз, описывая тот или иной
город, я что-то беру от Венеции... И может быть, я опасаюсь утратить всю
Венецию сразу, если заговорю о ней". Как пелось в других местах: "Я вам не
скажу за всю Одессу".
Карпаччо везде на грани хроники и вымысла - то одного больше, то
другого. Его бытописание преувеличивать нельзя: ведь выбраны всегда чудесные
события, даже если они не легендарны. Это в XVII веке голландцы начнут
запечатлевать для вечности пирушку офицеров, трактирную драку или хлеще того
- вязание на спицах. Однако главное различие - в ритме и темпе. Голландцы
разреживают события и явления, впуская в холст эмоциональные и живописные
пустоты; у венецианца многослойной информацией насыщен каждый сантиметр. В
этом отношении повествовательные полотна де Хооха и Карпаччо соотносятся как
итальянский неореализм и американское кино. Сравнение не случайное: в
долюмьеровскую эпоху Карпаччо и был кинематографом. Выстраивая увлекательные
сюжеты, в своем внимании к мелочам он словно предвидел, что картины начнут
репродуцировать в альбомах подетально - и мир растроганно замрет перед
крупным планом маленьких шлепанцев у кровати св. Урсулы. Шлепанцы абсолютно
не нужны в пророческом сне святой, зато необходимы для сохранения душевного
здоровья - и художник бросает на мистику, как на амбразуру, свой
венецианский здравый смысл.
Кажется, такое ценилось и в те времена. Марин Санудо в хронике 1530
года упоминает лишь три живописных шедевра в городе: алтари Джованни Беллини
и Антонелло да Мессина и карпаччовский цикл св. Урсулы. Поэтесса Джиролама
Корси Рамос посвятила Карпаччо восторженный сонет: "Этот смертный овладел
могуществом самой природы, вдохнув жизнь в кусок дерева". При этом в 1557
году в описи скуолы (гильдии) Сан Джорджо дельи Скьявони, где хранятся
девять работ Карпаччо, в перечне сюжетов и параметров картин имя автора не
упомянуто вовсе. Вероятно, дело не в отношении к конкретному мастеру, а в
переходном времени: от художника-ремесленника к художнику-Художнику.
Карпаччо прекрасен в музее "Академия", но все же лучший - именно в Сан
Джорджо дельи Скьявони. Это гильдия ремесленников-далматинцев, выходцев с
Балканского полустрова, которых в Венеции обобщенно именовали славянами
(schiavoni). Пятнадцать шедевров Карпаччо созданы для гильдий далматинцев и
албанцев, его картины есть в музеях Хорватии и Словении. По скудости
сведений о жизни художника (отец - торговец кожей, два сына - живописцы:
немного), неясна причина его тяги к восточноевропейским народам: может быть,
лишь совпадение.
Несомненное совпадение - то, что к Сан Джорджо дельи Скьявони надо идти
по Рива дельи Скьявони (Славянской набережной), главному променаду Венеции:
от Дворца дожей вдоль воды, сворачивая за церковью делла Пьета. Ориентир
надежный: это церковь Вивальди, где по нескольку раз в неделю устраиваются
концерты его сочинений, привычных как позывные новостей.
Вивальди стал тем, что в Штатах называют elevator music - "музыка для
лифта": до какого-нибудь пятидесятого этажа, да еще с остановками, вполне
уложишься в среднее адажио. Однако однообразие обманчиво и сродни японскому:
чего стоит только разноголосие инструментов. Антонио Вивальди служил в школе
для девочек, и охотно воображаешь, как к нему приставали будущие
исполнительницы: "Дядь Тош, сочините мне для гобоя! - После отбоя
поговорим". В полутысяче концертов для всех мыслимых инструментов Вивальди
охватил материальный мир музыки. В нем - карпаччовская смесь аристократизма
(изысканности) и популярности (увлекательности), то же чувство
соразмерности, с которым Карпаччо заполнял улицы и каналы фигурами.
Скуола Сан Джорджо дельи Скьявони оставляет сильнейшее впечатление
нетронутого уголка, чувство смущения, как при вторжении в частный дом. Такое
ощущение возникает в районах, не достигаемых туристами, - Кастелло,
Канареджио, западного края Дорсодуро. Отсутствие транспорта и привычной
маркировки улиц спасает Венецию от полной музеизации. Во всяком другом
городе турист бесстрашно садится в такси, добираясь до любых углов. Здесь он
жмется к Сан-Марко, боясь - и не без оснований - запутаться в лабиринтах
улочек, меняющих на каждом перекрестке названия, утыкающихся без ограждения
в каналы, с домами замысловатой старинной нумерации: 2430, а рядом - 690.
Оттого Венеция не устает раскрываться тому, кто ей верен, и особенно
тогда, когда овладеваешь техникой ходьбы по кальи - то, что венецианцы
называют "ходить по подкладке": ныряя в арки, срезая углы, сопрягая
вапоретто с трагетто - переправой в общественной гондоле.
На какой карте найдешь улочку, где обычно останавливаемся мы с женой:
Sottoportego e corte dei zucchero - "Сахарный проход и двор"? Двор в самом
деле есть, но наша дверь - в "проходе", каменном коридоре, в который надо
свернуть с улицы, ведущей к очаровательнейшей церкви Св. Себастьяна,
расписанной Веронезе. В пяти минутах ходу отсюда жила семья Карпаччо, его
приход - Сан Анджело Раффаэле.
Скуола Сан Джорджо дельи Скьявони неказиста снаружи и скромна внутри.
Но нет места более несокрушимого обаяния, которому поддаешься постепенно и
уже навсегда. Хорошие стихи С. Шервинского: "Мерцает дерево смиренной
позолотой. / Карпаччо по стенам с прилежною заботой / По фризу развернул
простой души рассказ..." Золотистая лента девяти картин высотой около
полутора метров - по трем стенам небольшого зала размером десять на
одиннадцать. Картины разного формата, и повествование, чередующее длинные и
короткие эпизоды, создает запоминающееся чувство ритма и мелодии.
Тот день в 1841 году, когда Джон Рескин обнаружил для себя этот зал с
работами Карпаччо, можно считать важнейшей датой в истории искусств.
Сочетание готической и ренессансной эстетики, иконной строгости и жанровой
свободы, аскезы и праздника - произвело на него впечатление магическое. Тут
выстраивается цепочка: труды властителя дум Рескина - интерес к готике -
прерафаэлиты - пересмотр иерархии Возрождения - отрицание академизма -
возникновение арт-нуво - эклектика XX века.
Об этом можно не помнить или не знать, возвращаясь сюда и часами
разглядывая картины. Например, животных в сюжете "Св. Иероним приводит
укрощенного льва в монастырь": антилопа, олень, косуля, бобр, заяц, цесарка,
попугай. И лев, разумеется, от которого разбегаются монахи, один даже на
костыле. Бегут и те, что едва видны на дальнем заднем плане, хотя им точно
ничто не угрожает. Монахи летят, как ласточки, в своих черно-белых одеяниях,
с гримасами преувеличенного ужаса на лицах, в полном контрасте с мирным
выражением львиной морды. Карпаччо - едва ли не единственный живописец
Возрождения с явственным чувством юмора, которого так много будет через
полтора столетия у голландцев. Удивительно смешон бес, которого изгнал
св.Трифон из дочери императора Гордиана, - пыжится, сопит и похож на
перепуганную собачку.
Собаки Карпаччо - отдельная тема. Борзые, пойнтеры, легавые, шпицы,
болонки - есть, наверное, кинологическое исследование карпаччовских картин.
Собаки часто впереди, по сюжету играя роли второго плана, за что тоже дают
"Оскара", но композиционно - на первом. Шпиц в "Видении св. Августина" позой
комически дублирует святого, другой шпиц глядит из гондолы в "Чуде св.
Креста", сразу две собаки у ног "Двух венецианок", легавая отвернулась от
"Прибытия паломников", борзая участвует в "Крещении селенитов".
У Карпаччо в середину кадра выдвигается не то, что важно, а что
интересно и красиво: иначе говоря, что важно эстетически. Так главным героем
"Принесения во храм" почти кощунственно становится разухабистый
мальчик-музыкант: нога на ногу и горстью по струнам. В сцене зверского
истребления св. Урсулы и одиннадцати тысяч ее спутниц внимание захватывает
фигура лучника: его пестрый колчан, его расшитый камзол, его элегантная
шапочка с пером, его золотые кудри, его изломанная поза с кокетливо
отставленным задом. Он хорош необыкновенно, он целится в Урсулу и сейчас ее
убьет.
Главное событие - не обязательно в центре внимания. В центре - что счел
нужным поместить художник, и оно-то, вопреки названию и сюжету, оказывается
главным. Это закон истории: фактом становится то, что замечено и описано.
Есть ли более внушительное свидетельство величия человека на Земле?
Дотошно подробен Карпаччо во всем. Картина "Св. Георгий убивает
дракона" - современный триллер, где светлый златовласый герой несется в
атаку над останками прежних жертв, выписанными с леденящим душу тщанием. И
тут же - опять реестр фауны: лягушка, змея, ящерицы, жабы, вороны, грифы.
Лошадь, конечно.
Рассматривая в альбоме фрагмент, содрогаешься от вида откушенных
конечностей и противных земноводных. Но перед самой картиной под ноги коня
не смотришь, глядя, как ломается в горле дракона копье и сложила ручки
освобожденная девушка. Да и не в этом дело: дело - в свете, цвете, движении,
чередовании красочных пятен. Все лихо и правильно. Жаба - очарование!
Растерзанные трупы - прелесть! Мы ломим! Удар! Го-о-ол!!!
Карпаччо не просто кинематограф, а Голливуд: то есть высочайшее
мастерство в построении истории, монтаже разнородных объектов, подборе
главных героев и крупных планов; а в результате - создание
сложносочиненного, но целостного образа. И прежде всего - образа страны и ее
обитателей.
Этот образ узнаешь, точнее опознаешь - вот откуда восторг перед
Карпаччо. Венеция - как венецианец Казанова: к ней притягивает как раз то,
что ее любили столь многие. Миф Венеции так же привлекателен, как она сама.
Правильно делают те (Феллини!), кто изображает Казанову пожилым и потертым:
ему достаточно легенды о себе. Надо быть снобом, чтобы не полюбить Венецию,
после того как ее полюбили и красноречиво признались в этом сотни достойных
людей: только в русской традиции тут Блок, Кузмин, Ходасевич, Ахматова,
Пастернак, Муратов, Мандельштам, Дягилев, Стравинский, Бродский, Лосев.
У Карпаччо находишь мост Риальто - еще деревяннный, но той же формы,
что нынешний из истрийского камня. Возле - тот же рынок с хороводом морских
тварей: корявые пегие устрицы, черные мидии, фестончатые раковины caposanto,
продолговатые, вроде карандаша, capelunga, серые галькоподобные vongole,
креветки, крабы, вкуснейшая в лагуне рыба с живописным именем бронзино; горы
белых грибов в сентябре, тугие пучки белой спаржи в апреле, огромные
болонские яйца круглый год, десятки сортов спагетти - малиновые со свеклой,
коричневые с какао, зеленые со шпинатом, черные с кальмарьими чернилами,
ослиная колбаса, жеребятина, которую несешь с базара. Навязчивая картинка
снова и снова возникает в последние годы - раздумывая о возможных
метаморфозах жизни, представляешь себя почему-то на Риальто: в резиновых
сапогах и вязаной шапочке грузишь совковой лопатой лед на рыбные прилавки.
Невысокого полета видение, но, может, это память о прежнем воплощении?
В настоящем - венецианские чудеса. Птичий - панорамный - взгляд, когда