Беляева Лилия. Убийца-юморист

   Боже мой! Я и не подозревала, что на свете столько дураков! Столько косноязычных, дебильных типов!
   Зато одно письмо из этой пачки так и дышало достоинством и обаянием интеллекта: "Милая женщина! Ваше объявление привлекло мое внимание своей скромностью. В ответ буду столь же прям и реалистичен: мне 45, среднего роста, начал лысеть. Профессия моя несколько экзотична. Я поэт средней известности. Женщин знал. Имел две жены. С последней развелись по взаимному согласию три года назад. Пью умеренно. Работаю много. В сегодняшних условиях мои доходы скромны. Живу в однокомнатной квартире. Мой телефон, если все это вас сразу не отпугнет..."
   Решила начать с полковника. Договорились встретиться возле метро "Сокольники". Естественно, привела себя в порядок, нацепила на шею золотую цепочку, надела два кольца.
   Ожидала, что он, как и я, появится из дверей метро. Но он возник со стороны шоссе. Мы бросили друг на друга первый жадный взгляд. Я увидела перед собой крепкого мужчину в синих джинсах и такой же рубашке; его темные волосы, подстриженные ежиком, сверкали сединой на висках. Лицо приятное с этим прямым носом, светло-голубыми глазами... Беглым осмотром моей фигуры он, судя по всему, тоже остался доволен.
   - У меня машина, - сообщил он. - Будьте любезны.
   Ехать пришлось минут двадцать. Он жил у метро "Щелковская". Очень долго, тщательно вытирал ноги о половичок у входа, затем - о такой же резиновый половичок в прихожей своей квартиры. Я следовала его примеру. Предложил мне тапки. Не заношенные, а почти новые. Я надела. Повел показывать свою двухкомнатную. Меня поразила чистота. Сияли паркетные полы, стекло стеллажей с книгами, каждая безделушка, голубое шелковое покрывало на двуспальной кровати...
   - Вам кто-то убирает? - спросила я.
   - Что вы? Зачем? - отозвался мужчина почти обиженно. - Я сам. У меня что, рук нет?
   - А почему вы один? - поинтересовалась я, когда мы очутились в кухне, где все тоже сияло-сверкало.
   - К сожалению, жена умерла. От рака. Три года назад.
   В кухне, на светлом пластике стола уже лежали друг против друга две клетчатые салфетки, а на них - мелкие тарелки, нож, вилка... Хозяин вынул из шкафчика две бутылки. Я заметила - початые.
   - Вы что предпочитаете: коньяк или токай?
   - Коньяк... только немного, - сказала я.
   - Разумеется, немного, - был ответ.
   Мужчина, он же Владислав, поставил на стол две рюмки. Признаться, я таких крошечных вовек не видела. Ну вроде пробок от флаконов с духами! Коньяка же в них было налито отнюдь не до краев. Из холодильника полковник в отставке вынул тарелку с огурцом и помидором, порезал их на две части и честно поделился со мной. Затем он попросил:
   - Чуть подождите, сейчас будет картошка.
   Поставил перед собой кастрюльку, принялся вытаскивать из неё вареные в мундире картофелины и счищать с них кожуру. Синеватые, видно, настоявшиеся в холоде, картофелины эти он резал на несколько частей и бросал на сковороду.
   - Сейчас, сейчас пожарится, - радовал он меня.
   - Может быть, я почищу?
   - Что вы! Я делаю это как надо.
   Наконец, мы подняли рюмочки и выпили "за приятное знакомство". Между нами и нашими тарелками с кучечками жареной картошки красовались ещё две: с тонко нарезанной твердокопченой колбасой в количестве шести ломтиков и чем-то, похожим на кругляши редьки.
   Полковник в отставке жевал культурно, закрыв рот. И удивлялся, прожевавши?
   - Почему вы не берете колбасу?
   - Не ем, - врала я. - Вот картошку, овощи... вдруг с моей вилки сорвался кусочек жареной картошки и упал на клетчатую салфетку. Полковник немедля выхватил бумажку из стакана и, перегнувшись через стол, принялся с самой тщательной осторожностью, вряд ли дыша, снимать несчастный кусочек с ткани. Это ему удалось. И он себя похвалил:
   - Даже пятна не осталось.
   Меня заворожила способность моего потенциального жениха любое действие доводит до крайней степени совершенства. Как он мыл посуду! С каким тщанием тер и тер эти две тарелки, ножи, вилки! А как любовно намылил тряпочку для мытья, чтобы потом, простирнув её, развесить на специальной деревянной полочке! Вот в тот момент я окончательно поняла, что никак не гожусь полковнику в жены. О чем честно сказала ему, когда мы с ним стояли в лифте. А заодно поинтересовалась:
   - Вероятно, до меня вы уже немало женщин угощали там, в кухне?
   - А как же! Выбор есть. Надо только единственную. Нелегкое дело.
   Он проводил меня до автобусной остановки...
   Я прилежно выслушивала откровения разговорившейся вдовицы, но гвоздь в голове продолжал торчать и саднить: "А про Анатолия Козырева молчок? Словно он жив-живехонек и продолжает петь в ресторанчике "Императрица"? Бывший муж, между прочим, твой, Иришечка. Или он тебе в свое время досадил чем и потому ты о нем лишнего слова сказать не хочешь?"
   Между тем, Ирина тащила меня за собой и дальше в тухловатые пары новых подробностей из своей эпопеи "Муж по объявлению":
   - С кандидатом технических наук мы встретились у памятника Достоевскому. Он сразу мне сказал с улыбкой:
   - Надо же, я вас именно такой и представлял!
   То ест я ему приглянулась сразу. И он мне, признаться, тоже. Высокий, чуть сутуловатый, в бороде и очках - такой, знаете ли, интеллигент из кинофильма про физиков. В темноватой квартире, куда он меня привел, пахло стиркой, слышалось гудение стиральной машины. В маленькой комнате. Где мы очутились, физик с явной досадой сказал:
   - Учтите, моя мать все делает для того, чтобы я не женился. Специально затеяла стирку, хотя я просил - не надо!
   - Сергей, - вырвалось у меня. - Сколько у вас было жен?
   - Одна.
   - Сколько жили вместе?
   - Два года и пять месяцев...
   - Вы любили ее?
   - Любил...
   - Она что, вашей матери не нравилась?
   - Ну да, я её из Симферополя привез... Мать считала, раз не москвичка - значит, ради квартиры замуж за меня пошла.
   Тут появилась и мама - из двери ванной вышла низенькая полная женщина. Запах стирки сгустился.
   - Ну, мама, я же просил! - занудил кандидат каких-то там наук. - Ну я же говорил, что у нас гости.
   - Соразмеряй свои желания с необходимостью! - был ответ круглолицей усатенькой мадам. - Белые рубашки носить любишь, а они ведь требуют стирки! Так же, между прочим, как требует усидчивости твоя докторская!
   - Ну, мама... - был ответ, увы, не мужа, но мальчика... У нас таких в школах - пруд пруди, как и властных, лелеющих свое единственное чадо, матерей...
   Зато с поэтом мы чудесно провели время. Он мне читал стихи, жарил яичницу на древней черной сковороде, а я заваривала чай в его красном чайнике с отбитым носиком. Мы спорили о том, надо ли детям рано читать Достоевского и имел ли право Лев Толстой осуждать свою жену, народившую ему столько детей... Но когда мы допили бутылку красного вина, поэт внезапно заскучал, принялся курить и курить, а потом заговорил вяло, нудно:
   - Какой я поэт? Ну, могу кое-что... Ясно, есть и хуже меня, например, Петров-Сидоров... Но разве это утешение?
   Он, видимо, надеялся, что я начну противоречить. Но я позволила ему выговориться по полной программе:
   - Бывают моменты - жить неохота! Поэзия на задворках! Нервы на педеле! Хочется напиться до бесчувствия. Ноя не могу! У меня давление... И часто, очень часто я гляжу на дома-высотки. Тянет сигануть вниз и - никаких мучений, покой... Ты готова быть со мной рядом? - протянул руку в моем направлении, как Ленин на памятнике.
   - Нет, - сказала я.
   - Честная, - оценил он. - До тебя приходили и говорили, что готовы. Но я им не верил...
   В общем я получила 117 писем. 32 раза отправлялась на свидание с возможными женихами. Не скрою, с четырьмя переспала... Но ни одного не нашлось, которому захотела бы отдать душу. Невольно пришла к выводу: всех мало-мальски толковых, полноценных мужчин разбирают рано, а то, что остается, - товар некачественный, с явным или скрытым изъянцем. Лишний жизненный опыт! А он, говорят, никогда не повредит.
   Ирина умолкла, ложечкой покатала по блюдечку золотистую крыжовенную ягоду, извлеченную из банки с вареньем...
   Теперь я вовсе не знала, что и думать. Вроде, женщина со мной на пределе откровенности, но именно это меня и смущает. Столько мелких подробностей! Такое количество необязательных деталей!
   А я-то ведь тоже кое-что знаю про жизнь... Я-то уже успела обнаружить одну любопытную закономерность: частенько человек, не желающий, чтобы кто-то проник в его сокровеннейшую, опасную для него, тайну, старается оглушить собеседника массой будто бы интересных откровений, заболтать, чтобы не сказать лишнего, не выдать подноготного...
   Я и хотела доверять Ирине Аксельрод, и не могла. Душа противилась.
   - Как вы великолепно рассказываете! - произнесла я тем не менее, с пылом. - Как интересно! Какие точные характеристики! Вам самой надо писать!
   - Правда? - улыбнулась она, явно польщенная.
   - Конечно, правда! Вы и говорите, как пишете!
   Играла я. Вовсю играла. Но такова профессия, таковы условия, при которых возможен выигрыш.
   А в душе: "Что-то тут не то с тобой, разговорница! Что-то очень не то..."
   А она ко мне со всей заботливостью и гостеприимством:
   - Танечка, извините, я вас совсем заболтала... Но так приятно встретить понимающего человека... Я так рада, что познакомилась с вами. Почему вы не пьете чай? Почему не попробовали варенье из грецких орехов? Я его привезла из Грузии. Там помнят Владимира Сергеевича... Он много помогал грузинским поэтам и писателям, потому что был секретарем Союза писателей. И это попробуйте непременно - я его из Польши привезла, где была недавно, там издают мемуары Владимира Сергеевича... Ой! - спохватилась она. - Я же вам должна эту книгу дать! Сейчас, сейчас...
   Ушла, точнее убежала и скоро вернулась с толстым томом в сиреневой обложке, с золотой надписью "Раздумья о былом" и цветным фото В.С. Михайлова со свечой в крупной твердой руке, с уверенным, умным взглядом темных глаз из-под седых, густых бровей.
   - Представьте, - сказала Ирина, - какая сила жизни была в этом человеке, какой талантище, какая мощь если он накануне своего восьмидесятилетия написал столько текста! Признаюсь, я поэтому и не могла поверить, что он может умереть! Никак не могла! В то время как его сверстники давно ушли в глухую старость, в безделье, в ностальгию по давнему - Владимир Сергеевич ценил каждый новый день и работал, работал! Дарю вам его мемуары с легким сердцем, - она улыбнулась мне сквозь слезы. Я уверена, что Владимир Сергеевич с удовольствием сделал то же самое.
   - Спасибо, - ответила я. - Вот не ожидала...
   - Ну что вы, Танечка! Я надеюсь, что эти воспоминания помогут вам в вашей работе над статьей о Владимире Сергеевиче. Вы сможете написать полнее и объективнее. Теперь я хочу рассказать вам, как мы с ним познакомились. Не опускайте глаза! Все мы, женщины, любознательны. Но для вас... из симпатии к вам... я готова приоткрыть, так сказать, завесу тайны над первой встречей моей с Михайловым. Но, - она вдруг перешла на шепот, - лучше не здесь... Я и без того что-то слишком раскрепостилась на этой веранде. Но кругом глаза и уши. Писательская среда! Все подслушивается и подглядывается!
   Следом за Ириной я прошла в большую комнату, чтобы утонуть в мягком кожаном кресле. Оглаживая ободок овального стола, Ирина принялась рассказывать мне о самом сокровенном, и в таких подробностях, словно я её самая задушевная подружка:
   - Я, конечно, дико извиняюсь, но должна признаться, что мужчины всегда вились вокруг меня. И среди них были весьма молоденькие... И вдруг - гром среди ясного неба! Ко мне в аэропорту подходит высокий, прихрамывающий старец, поднимает мой чемодан, берет меня за руку и требует:
   - Вперед! Уже объявили посадку!
   Я ничего не понимаю. Но почему-то покорно иду за ним, рядом с ним. Иду и чувствую - всю жизнь мне не хватало вот такой волевой, веселой заботы. Всю жизнь я её ждала, и наконец-то! Верите, только позже, много позже, когда мы прилетели в Архангельск, - я поняла, что это не просто старик, а знамениты писатель. Его встречали с цветами. Его едва не увели от меня. Но он не позволил обращаться со мной кое-как. Он сотворил такое... Он обернулся обнял меня за плечи и сказал громко: "Моя жена Ирина. Прошу любить и жаловать." О, как чудно нас там принимали! Цветы, шампанское, пароход... Белые ночи... цветет черемуха, одуванчики... Под ногами пружинят деревянные тротуары. Он крепко, крепко держит меня за плечи... А я все думаю, что это сон, что ведь у него есть жена... Хотя он и сказал, что не все у них ладно. И что мне об этом думать не надо. Мол, все эти заботы его.
   И знаете, как он поступил? Приехал в Москву. Он развелся с женой. Она, оказывается, давно пила и наркоманила. Часто лежала в Кремлевке. Там для таких есть особое отделение. Называется "неврологическое", ну чтоб красиво звучало. Вот она там то и дело... Не вынесла больших денег и славы своего мужа. Так мне объяснил Владимир Сергеевич. Я видела её как-то: крашеная блондинка. Голубые глаза. Лет на тридцать младше его. В последнее время устраивала ему сцены, даже дралась. Однажды многие видели, до крови исцарапала ему лоб. Но, заметьте, - он не бросил её и после того, как женился на мне. Давал деньги, заботился. Много ли таких вы встретите? Мужчина! Хотя с виду - старик. Рука - железная...
   - Отчего же он умер? - подала я голос из гнезда мягчайшего кресла, заработанного волей и талантом, как и все в этом доме, знаменитого писателя.
   - Инфаркт. Внезапный. Скорая не успела доехать, - быстро ответила Ирина. - Андрей побежал встречать...
   - А он у вас уже работал?
   Женщина откашлялась:
   - Да, только начал. Только-только... Побежал, побежал... чтоб "скорую" встретить... Они с Владимиром Сергеевичем очень тепло относились друг к другу. Андрей к нему пришел сам. Хотел увидеть писателя, который написал роман... тот... "Возвращение"... О возвращении в жизнь безногого моряка... А Владимир Сергеевич заинтересовался его биографией, как там было в Чечне...
   Ирина попробовала застегнуть пуговичку под подбородком, но у неё это не вышло. Пальцы не слушались и дрожали. Или это мне показалось? Или мне кто-то засунул в мозг раскаленный уголек неожиданного вопроса: "А сам ли, своею ли смертью умер прославленный писатель Михайлов?! И почему, почему она, эта весьма неглупая, догадливая женщина, не стала подробничать об одном из самых недавних, самых трагических событий, связанных с неожиданной смертью-гибелью Анатолия Козырева, одного из своих мужей, с кем не теряла живой связи? Отчего обошла эту смерть-гибель стороной? Отчего не посетовала даже, что вот как бывает, вот какая беда?.."
   ... Хлопнула входная дверь, скрипнули половицы. В комнату вошел Андрей и шуршащая юбкой женщина лет пятидесяти, закричала с порога:
   - Ирина! Опять эти сволочи написали в газету! Огромную статью! Поганая бездарная мразь!
   - Кто именно, Галина? О чем? - кротко отозвалась вдова.
   - Как о чем? О том же! Что мы все, почти все, кто живет на дачах в Перебелкино, не имеем права здесь жить! О том, что мы самовольно эти дачи захватили! Видите ли, это общественная собственность, а не поместья... Видите ли, все бывшие литературные начальники нахапали чужое добро! А я и говорю: да, взяли! Да, чужое! Но если бы этим писакам дали возможность заиметь эти дачи, они что, отказались бы?! Так я и поверила! Называют по именам, подлецы! И моего мужа Сопелкина Петра Петровича тоже! Да, мой муж Сопелкин Петр Петрович... да он же им в прежние годы путевки давал в Дома творчества, они же зад ему лизали!
   - Именно эти кто подписал статью? - спросил Андрей, стоя в дверях столбом.
   - Может, и не точно они, но другие, подобные, я уверена - такие же! Которые привыкли деньги считать в чужих карманах!
   - Ха! - сказал Андрей. - Почему же это, тетенька, не посчитать в чужих карманах! Бывает же интересно: у тебя фига с маслом, хотя мозги есть, а у другого, без мозгов, - баксов навалом!
   - Ты все шутишь, Андрюша, - мягко урезонила его Ирина.
   - Шучу, конечно, - отозвался Андрей с каменным лицом. - Россия из одних шуток и состоит. Кто в шутку с детства красную икру жрет, а кто по помойкам рыщет для прокорма. Один наверх залез, миллиард своровал - и ничего. А другой ведро картошки с голодухи спер - ему на всю катушку и в тюрьму. Шутейные разборки, куда ни глянь... Шутя положили в Чечне народищу... Шутя прихватизировали все, что не лень, и разворовали станки, пустили на металлолом...
   Я слушала, слушала и понимала: этот привратник-поэт не такой примитив, каким показался поначалу. Он мне начинал нравиться...
   - Так ты, Андрей, тоже готов сказать, что все мы тут воры? - пришедшая дама в шуршащей широкой юбке на толстой попке развернула к нему сердитое лицо с зачерненными бровками.
   - Воры, не воры, - отозвался парень, не сморгнув, - а и не писатели это точно. Писатели, поэты - это другие. Это Пушкин, Лермонтов, Достоевский. Это в ком совесть попискивает хотя бы. Остальные - ханыги, шелупень, урвали, что близко лежало, и держат теперь зубами-когтями. Ну-ка, отними! Посдавали в аренду все, что схапали, и жируют. Вон Семен Вогнев писатель, что ли? А сколько чего по его воле утекло из рук простых-рядовых писателей? А куда идут деньги за аренду и у правых, и у левых? И у еврейцев, и у русаков? Кому перепадает? Начальству! Простые-рядовые, с совестишкой, где? На задворках! У параши! Подумаешь, Перебелкино! Куча бездарных стариков-хапужников!
   - Андрей! Ты уже слишком! - встряла, было, Ирина.
   - Это только эпиграф! - обрубил парень. - Это для затравки. Это моя обида голос подала. Я-то жил и верил, что писатели, поэты - Боги! Уж они-то точно бескорыстные, болеют за народ, печалятся его печалями. А я тут в Перебелкине только трех порядочных людей обнаружил. Только трех! Вон Василий Борисович Омельяненко - бывший штурман штурмовой авиации. Он про войну пишет, Герой Советского Союза. Почти слепой. Я с ним говорил. Он книгу написал про партизан в Крыму. Ни одно издательство не взяло. Неинтересно им это. И ни один Союз, ни из черненьких, ни из беленьких не предложил средства, чтоб издать. Себя издают да друганов своих. Так Василий Борисович квартиру продал, чтоб эту книгу народу дать, чтоб доставить её в Крым! А эти сволочи морочат людям головы, делают вид, что ужасть как не любят друг друга...
   - Какие "эти сволочи"? - строго спросила полногрудая, многотелесная Галина, падая в кресло всей своей тяжестью и приминая сиденье почти до полу. - Какие "эти сволочи", прошу объяснить?
   - Да которые последнюю мою веру в писателей порушили! Одни орут - "Мы, евреи, самые умные, честные и талантливые!" Другие, белобрысенькие: "Мы, русские, самые рассамые большие патриоты!" А как углядели эти дачки, так и кинулись со всех этих двух лагерей и схапали и теперь тут полный интернационал. Вон там, на подходах к Перебелкину нагромоздили общие баррикады, чтоб биться до последнего за свою добычу.
   - Что ты такое городишь, Андрей?! - всплеснула руками гостья. - Какие баррикады? Их нет!
   - Нет, так будут! - бодро пообещал раздухарившийся парень. - Вы ж за так добычу не отдадите? Ну, значит, простой-рядовой писатель, которого вы обдурили, пойдет на штурм не сегодня, так завтра... А я сяду и напишу книгу, как тут все развернется с огнем и мечом!
   - Ты шутишь, Андрей? - неуверенно спросила Галина Сопелкина. - Я тебя прощаю. Я понимаю - "чеченский синдром"...
   - Вот блин! - вскричал парень и крутанулся на месте. - Вот я дурак! Лезу с откровениями! А им это по фигу! Я тут, можно сказать, последнюю веру потерял, в этом гадостном Перебелкине! В этом гнездовье приспособленцев! Я, может, до смерти любил стихи Занесенского, а заодно и его жену Ою Вогуславскую. А теперь мне что о нем думать? Если этот самый Занесенский всегда сладко ел, что при Советах, что при демократах, потому что не высовывался! На крест и плаху ради народа не лез! Все больше по заграницам, по ресторанам, по отелям... А его эта Оя и того прохиндейливей. Она при этих самых "противных" Советах уж точно знала, кто из писателей гений, а кто не очень, потому что перышко-то у неё убогонькое, а гляди, пролезла в комитет, где раздавали Ленинские премии! А где она сейчас? Упала с вышки и в грязь лицом? Нет, блин, вылезла из одной змеиной шкуры красного цвета и срочно нарастила другую, демократическую, и ведает опять же премиями, но теперь с березовско-демократическим повидлом поверху. Во как надо жить! Если хочешь при любой власти семгу лопать и дристать омарами!
   - Фу, Андрей! - рассердилась Ирина. - Какие выражения! Мы же с тобой договаривались...
   Парень отшагнул назад, в глубь дверного проема, поднял обе руки вверх:
   - Прошу прощения! Сорвался с привязи! Но не совсем. Настоящие выражения оробел употребить! А если бы употребил - все вороны и воробьи с веток мертвенькими попадали.
   Исчез. Возник снаружи - шел крупным шагом к своему "теремку".
   - Как ты, Ирина, с ним только ладишь? - шепотом спросила испуганная Галина, нервно щупая красный камешек на своем перстне. - Это же сплошной "чеченский синдром"! Сплошной! Он же опасен!
   Она проследила настороженным взглядом, точно ли Андрей скроется в теремке у ворот, а когда он скрылся - вздохнула с облегчением...
   - Приходится считаться, - тоже вздохнула Ирина. - Кто послал этих мальчиков на эту войну? Наше общество. Крути не крути, а мы за их спинами отсиделись... И продолжаем отсиживаться...
   - Но нельзя же все брать в голову! - воскликнула гостя. - Иначе и жить невозможно!
   - Может, и невозможно, - кивнула Ирина.
   - Вот ведь какие ужасные наступили времена! - Галина выбралась из кресла, прошуршала юбкой к двери. - Всякий, кому не лень, может тебя оскорбить. При Советах, все-таки, такого не было, при Советах эти мелкие люди не смели... лить помои на заслуженных членов общества. Соблюдалась дистанция...
   - Не бери в голову! - посоветовала Ирина. - Как твой-то? Как его радикулит?
   - Растираю, уговариваю не расстраиваться... Он очень расстроился, когда прочел в газете про себя... ну что дачу держит тридцать лет... Там же так язвительно написали: "Бездарному человеку с синдромом бесстыжести эта дача, вероятно, станет прижизненным памятником, ибо иных, писательских заслуг, у него нет". Чудовищно! Не посчитались даже с тем, что у него ест награды... Медаль ветерана...
   - Конечно, с прессой не поборешься, - посочувствовала Ирина. - Что есть, то есть. Но ты, вероятно, за чем-то пришла? Забыла?
   - Ах, да, если есть - дай лейкопластырь, мой руку сильно занозил... Я занозу вытащила, обработала... Какая я-то молодец! - вдруг воскликнула с улыбкой. - Я-то своего Игорька в эту чудовищную армию не отдала! Я его очень вовремя в Канаду отправила! Там у меня нашлись дальние родственники. Спасла ребенка! И свои нервы уберегла...
   - Браво, браво! - прозвучало рядом. Оказалось, Андрей подобрался к открытому окну веранды и так тихо, что мы его поначалу и не заметили.
   - Ни хрена себе! - он полязгал зубами. - Ни хрена! По-вашему, выходит, только детдомовцы в армии должны служить, Родину защищать? А вы, чистенькие, при деньгах, своих сыночков спрячете и все дела? Во ексель-моксель, три шара в потемках! Во алгебра-арифметика в Перебелкине!
   - Андрей! - строго позвала Ирина Георгьевна. - Но ведь, действительно, в армии, где царствует дедовщина, где то и дело солдаты убивают друг друга, где даже с пищей проблемы, где...
   - Ни хрена себе! - перебил Андрей, который все больше и больше начинал нравиться мне. - Пусть, значит, нас, черную кость, огнеметом подчистую! Пусть тех, у кого никакой защиты, в военкомат под дулом! Пусть нас мочат на границе с Таджикистаном, в Абхазии-Грузии и где там еще? Чтоб, значит, тут, в Перебелкине и в других красивых местах любимые сынки и минуты пороха не нюхали? Чтоб у детей бедноты моджахеды головы срезали! Хорошо, хорошо толкуете, гражданочки! Только ошибочка может выйти. И выходит. Сиротские дети начинают соображать, где, что, почем. Начинают! А их уже не сотни тысяч, а миллионы! Им книжкино и всякое другое вранье до фени! Они ещё себя покажут, наколбасят, будь здоров!
   - Вы нам что, лекцию читаете? - поинтересовалась ничуть ничем не смущенная дама Галина. - Вы бы лучше тем лекцию прочли, кто разрушил Советский Союз! Тогда такого не было бы! У меня мать была секретарем райкома партии и...
   - Мирово устроились! Я это давно засек! - опять перебил парень. Одна бровь у него подергивалась. - Кто умелый, тот и в прошлой жизни при кормушке сидел, и в этой опять пристроился к окошку, откуда еду дают! Тот, кто умеет грести под себя, тот уж точно хоть при социализме, хоть при капитализме не пропадет!
   - Андрей, - поморщилась как будто ничуть не уязвленная Галина и почесала ноготком свой пикантный курносый нос, - я понимаю, понимаю, вас слишком побила жизнь, но нельзя же все в одну кучу!
   - Почему? - без тени улыбки спросил парень. - Куча-то из чего? Дерьмо к дерьму. Кто разваливал Союз? Простые-рядовые, что ли? Да верхние же! Начальнички! Охочие до привилегий! У которых вместо совести - дыра! Я много думал, читал... И они же опять вместе со своими детками к самым выгодным местечкам прилипли и колбасят, и колбасят... Я просек... Если выйдет напишу роман... или повесть...
   - Успехов тебе, Андрей, - равнодушно проговорила весьма волевая писательская жена, сумевшая удержаться от раздражения, хотя право на него имела, так как оппонент охаял её без зазрения совести.
   Но я знала конструкцию подобных дам. Они тем и сильны, если подумать, что - "плюй им в глаза - все божья роса". Они, может, уже с первого класса не ходят на свидание с собственной совестью, потому что сообразили совесть, как камень за пазухой против себя же, как противный голос с репликой: "А не стыдно тебе?" как раз в ту минуту, когда самый момент отгрызть сладкий кусок от общего пирога или ухо у соперницы...