Страница:
11
– А вот это уж лишнее, – озабоченно бормотал Роуленд, спускаясь следом за ней. Его каблуки грохотали по деревянным ступенькам лестницы. – Я серьезно тебе говорю, Линдсей. Я же предупреждал, что не гожусь для домашней жизни. Ты не найдешь здесь ни крошки еды.
– Можешь быть спокоен, найду, – небрежно бросила она ему через плечо. – В таких хоромах – и не найти? Запомни, Роуленд, пища есть на каждой кухне, даже на твоей.
Линдсей не могла не заметить, что ее идея приготовить ужин вызвала у Роуленда некоторую панику. Если верить Максу, женщины, которые задерживались в жизни Роуленда, как правило, на пару месяцев, от силы на три, постоянно вызывались готовить для него и лезли со всякой прочей помощью. Максу можно было верить – он был одним из самых добросовестных биографов Роуленда.
– Послушай, Роуленд, – произнесла Линдсей твердым тоном, снимая с ручки кухонной двери нарядный фартучек, который мог быть куплен кем угодно, но только не хозяином дома, – давай-ка сразу обо всем договоримся. Во-первых, сейчас нас с тобой связывает только работа. Мы с тобой коллеги. Ясно? Ну, уж если сильно повезет, то можем стать со временем друзьями, не более того. У меня нет на тебя никаких видов, никаких притязаний. Я ненавижу тех, кто навязывает себя другим. У меня самой было бесчисленное множество любовников, которые пытались качать права. Так вот, теперь все они относятся к категории бывших.
– Честно? – недоверчиво приподнял бровь Роуленд, заметно повеселев. Он стоял, опираясь на дверь. – Бесчисленное множество, говоришь? И сколько же это?
– Обойдемся без бухгалтерии. – Линдсей полезла в буфет. – Главное то, что манеры у всех в основном одни и те же. В моем случае все обычно начинается с распоряжения купить к ужину вино. Потом оказывается, что я не так одеваюсь. Чуть позже мне начинают говорить, что я неправильно воспитываю сына, и подсказывают, как надо. В конце концов раздается нытье насчет того, что я слишком долго задерживаюсь на работе. И вот тут-то, – взглянула она на него с победной улыбкой, – я обычно спускаю на них с поводка свою свирепую матушку. Она умеет разделываться с этими занудами в два счета.
– Если от них так легко избавиться, значит, нечего с такими вообще путаться, – сурово заметил Роуленд.
Его слова задели Линдсей за живое, однако она, не подав виду, продолжила интенсивный осмотр буфета и серванта. В любом случае этот разговор не был бесполезным: Роуленд больше не казался скованным – наоборот, он находился теперь в приподнятом состоянии духа и даже не против был пошутить. Хозяин дома отыскал где-то и откупорил бутылку вина, поставил на стол две тарелки. Проявив заботу о гостье, он предусмотрительно посоветовал ей поехать после ужина домой на такси. А потом, пока она будет находиться в Париже, он займется ремонтом ее машины.
– Значит, с Сильви у тебя несерьезно? – удалось ей в конце концов задать вопрос на интересующую ее тему. На лице Роуленда отразились сначала удивление, а затем легкая досада.
– Серьезно? Какое там… Зная твое пристрастие к сплетням, можно было ожидать от тебя лучшей осведомленности. Я никогда не вступаю с женщинами в серьезные отношения. Разве твои информаторы не докладывали тебе об этом?
Линдсей сочла за благо прикусить язык и сосредоточила все внимание на кухне Роуленда, которая, несмотря на предельную простоту обстановки, не была лишена какого-то особого, теплого обаяния. Холодильник вполне мог претендовать на звание музейного экспоната, а газовая плита была из тех, что выпускались еще до войны, но вместе с тем пол помещения был выложен прекрасной Йоркской плиткой, а буфет, встроенный в стену кухни, производил потрясающее впечатление. Этот предмет обстановки был просто уникальным. Во всяком случае, Линдсей таких еще никогда не видела. Жаль только, створки его были выкрашены, как и лет сто назад, в коричневый цвет – в чопорном викторианском стиле.
«А надо бы в голубой, – подумала Линдсей. – Сюда отлично подошла бы легкая, размытая голубизна в шведском стиле. Или нежно-кремовый цвет. Тогда на открытые полки можно было бы выставить множество голубых и белых тарелок. И еще большущую вазу полевых цветов. А на пол так и просится циновка. Вообще-то не мешало бы перекрасить всю кухню и обновить обстановку».
– А сейчас позволь мне задать тебе несколько вопросов, – проговорил Роуленд, сидевший за светлым столом из сосны – очень красивым, между прочим, столиком. Он обхватил голову ладонями, запустив пальцы в свои великолепные волосы. – Во-первых, почему раньше никому в голову не пришло сопоставить эти факты и установить между ними связь? Ясно же – эти два платья идентичны. Ведь твою статью опубликовал «Вог» – журнал довольно-таки читаемый.
– Время разное, – коротко ответила Линдсей, продолжая задумчиво исследовать скудные запасы еды в буфете Роуленда. – Моя статья вышла весной 1979 года – через три года после показа русской коллекции Казарес. К тому же появился этот материал в английском издании, а то платье Казарес 76-го года было описано лишь в американском журнале. И если только не положить две фотографии рядом, никто ни о чем не догадается – в самом лучшем случае вспомнит, что видел где-то нечто подобное. Скажи, Роуленд, а яйца у тебя найдутся? – неожиданно спросила Линдсей.
Роуленд деловито заглянул в холодильник и с явным облегчением извлек из него коробку яиц, объявив, что у него имеются также масло и хлеб – еще не зачерствевший окончательно, который, если поджарить его в тостере, вполне может оказаться съедобным.
– Летиция… – задумчиво и в то же время удовлетворенно проговорил он. Его, по всей видимости, вполне устраивало то, что Линдсей взяла все кухонные хлопоты на себя. Впрочем, ей и самой так было удобнее.
– Получается, никто не заметил сходства, – Роуленд явно был захвачен историей Линдсей. – Но Летиция должна была заметить, ведь она всегда интересовалась миром моды, и вряд ли бы она не заметила, что восходящая звезда, парижская модельерша, только-только пробившаяся наверх, представила платье, как две капли воды похожее на то, которое было сшито десять лет назад специально для нее, Летиции.
– Заблуждаешься. Она полностью перестала интересоваться подобными вещами после смерти первого мужа, перестала появляться на показах мод, покупать новые туалеты. Конечно, в то время, когда я брала у нее интервью, имя Казарес должно было говорить ей что-то. Но дело в том, что она не видела того номера «Харперс базар», где была напечатана статья и эта фотография с ее платьем. Говорю же тебе, Роуленд, это американский журнал, а она в то время жила в Лондоне. Если бы ей стало известно об этом странном совпадении, она бы наверняка мне сказала, я на сто процентов уверена… Только не надо смотреть на меня, когда я готовлю, прошу тебя, Роуленд. Ты мешаешь мне!
– Извини, я не наблюдаю за тобой, я просто задумался, а когда я думаю, то устремляю взор в бесконечность. Так ты решила взболтать яйца? Отлично. Люблю омлет.
– Угадал, – подтвердила Линдсей, разбивая яйца одно за другим. – Сегодня у нас на ужин яичница-болтушка со всякой всячиной – вполне во вкусе моего Тома. Только на этой сковородке омлет черта с два поджаришь – все прилипнет. И дно какое-то подозрительное. Говорю же тебе, не смотри! Смотри лучше на буфет. Или на стену.
Роуленд послушно отвел глаза в сторону.
– И все же кое-какие даты совпадают, – все так же задумчиво процедил он сквозь зубы. – И возраст тоже. Сколько лет Лазару – под пятьдесят? Сама-то Казарес свой возраст скрывает, но ей уж точно за сорок, хотя и выглядит она моложе. Если в 1966-м ей было шестнадцать-семнадцать, то сейчас где-то сорок пять – сорок шесть. Ну как, сходится?
– Вполне. Правда, появляется она на людях крайне редко – разве что пару раз в год на подиуме. Лицо под слоем косметики, едва покажется – и сразу же исчезает.
– Н-да, это многое объясняет, – продолжил Роуленд. – Или вот еще – возьмем акцент Лазара. Очень странный акцент. Но я-то хорошо знаю: так говорят по-французски в Новом Орлеане. Может быть, сама Казарес смогла избавиться от этого выговора, так ведь и образование она получила получше, чем ее братец. Что более важно, это полностью объясняет ее патологическую скрытность. Все время петляет, запутывает след. Ты можешь себе такое представить, Линдсей? Если, конечно, наши догадки соответствуют действительности. Это же надо столько лет притворяться друг другу совершенно чужими, лгать, скрывать такой факт жизни от всего мира!
– Нет, не представляю, – честно ответила Линдсей. – Могу только догадываться, насколько это ужасно – все равно, что продать душу дьяволу. Ведь они скрывали не только факт своего родства. А их любовная, кровосмесительная связь?! Кстати, если верить слухам, они до сих пор состоят в близких отношениях. И еще, Роуленд, этот ребенок не дает мне покоя. – Лицо Линдсей приняло озабоченное выражение. – Думаю, он и Летиции покоя не давал. Как ты думаешь, что с ним стало? Умер? Сдан в приют? Наверное, все-таки умер. Можно предположить, что у него был какой-то дефект…
– Ребенок брата и сестры? Наверное, ты права.
– А если жив? Представь себе, Роуленд, ему уже за двадцать. Вполне взрослый человек, старше Тома. Но они не могли признать его своим, может быть, даже были лишены возможности видеть его. Как же это ужасно! Что с тобой, Роуленд?
– Ничего. – Он посмотрел на нее долгим и пристальным взглядом, а потом, словно опомнившись, помотал головой. – Все это не более чем домыслы. Как их проверишь? У нас нет ничего конкретного. Мы даже не знаем фамилию Марии Терезы и ее брата.
– Но даже если бы в твоем распоряжении были какие-нибудь факты, если бы узнали их фамилию, – пробормотала Линдсей, накладывая готовый омлет на тарелки, – то и в таком случае как бы ты смог навести справки?
– Положим, кое-что можно проверить, и не зная фамилии. Начать хотя бы с Лафитт-Грантов, с той школы при женском монастыре. Естественно, с фамилией удалось бы продвинуться гораздо дальше или быстрее. Например, установить дату и место рождения Марии Терезы и ее брата, а уже затем узнать, где и когда родился их ребенок, выяснить, жив он или нет. Не исключено, что, сверившись с иммиграционными списками, удалось бы протянуть эту нить во Францию, в этом случае мы могли бы узнать, где же они жили после того, как покинули Новый Орлеан. Таким образом появился бы ключ к отгадке тайны, где и как Лазар сумел впервые подзаработать деньжат. Вероятно даже, мы смогли бы узнать, когда именно они взяли себе новые имена. Впрочем, такое расследование может продлиться целую вечность, но так ни к чему и не привести. К тому же, как ты сама сказала, это информация второго плана, а потому и должна там оставаться.
Линдсей молчала. Ей неожиданно пришло в голову, что есть способ гораздо более быстрый и надежный узнать прежнюю фамилию Марии Казарес и ее брата. Однако она предпочла пока не делиться своими соображениями с Роулендом.
Они наконец принялись за ужин. «Вот уж действительно всякая всячина», – подумала Линдсей. Вначале был съеден омлет с гренками, потом – гренки с паштетом. Не удовлетворившись этим, Роуленд съел еще тарелку кукурузных хлопьев. И как в него столько влезает? Ест все подряд, а все равно тощий как тростинка. Несправедливо это… Роуленд налил в чашки кофе. Сейчас он был тих и задумчив. Сумбурная трапеза начиналась довольно-таки оживленно, однако некоторое время спустя Линдсей почувствовала, что Роуленд опять ушел в себя.
– Извини, – встрепенулся он, поймав на себе ее настороженный взгляд. – Я просто зациклился на этой истории с Лазаром. Ничего с собой поделать не могу, думаю только о нем – и точка. Такое со мной часто происходит. Уж если задумаюсь над чем-нибудь крепко, то все остальное для меня словно исчезает. К тому же есть в этом деле одна вещь, которая особенно меня беспокоит.
– В том, что я тебе рассказала?
– Да, но лишь отчасти. Тут все гораздо сложнее… Понимаешь, Линдсей, сейчас я не могу тебе все объяснить. Вот распутаем весь этот клубок, тогда и выложу все.
– А Джини знает? Ведь вы вместе будете распутывать это дело со Старом.
– Во всяком случае, предполагаем.
– Значит, это имеет какое-то отношение к смерти Кассандры? Связано каким-то образом с Амстердамом?
– Прошу тебя, Линдсей, не надо. – Роуленд поднялся из-за стола. – Лучше не спрашивай… Гляди-ка, уже одиннадцатый час. Мне нужно позвонить Джини, я обещал ей. Сегодня она хотела встретиться с Сьюзан Лэндис, а также кое с кем из друзей Кассандры и Майны. Думаю, ей уже удалось что-нибудь узнать. Так я пойду позвоню? А потом вызову тебе такси, ладно? Это займет не более пяти минут.
Пять минут растянулись в пятнадцать. Роуленд вернулся еще более задумчивым и рассеянным, чем прежде. «Такси уже едет», – сообщил он, глядя куда-то мимо нее. Линдсей попыталась изобразить на лице радость.
– Ну и как, есть прогресс?
– К сожалению, нет. Джини удалось поговорить с несколькими девочками из челтенхэмской школы. Одна подтвердила, что Кассандра в разговорах несколько раз упоминала имя Стара. Этим все и ограничилось. Никто из них не смог больше сообщить ничего интересного. От Майны по-прежнему ни слуху ни духу. Если бы она объявилась, то наверняка мы бы об этом уже знали – был бы звонок от Макса или из редакции. Завтра в газете будет материал о смерти Кассандры и исчезновении Майны. С фотографиями обеих. Может, хоть это что-нибудь даст. А пока Джини отправляется в Амстердам, ты – в Париж…
Его слова прервал звонок в дверь.
– Ну вот и твое такси. Подожди секундочку, я сейчас разыщу книги, которые обещал Тому.
Пять минут спустя Линдсей сидела на заднем сиденье малолитражки, прижимая к себе три книги: одну – о Бергмане, другую – о Феллини, плюс объемистый том, посвященный французской nouvelle vague. [23]Дорога домой оказалась долгой. Водитель все время путался – сколько раз он сворачивал не там, где надо, и не столько ехал вперед, сколько разворачивался и возвращался назад. Линдсей сидела нахохлившись и сердито молчала. Конечно, Роуленд был к ней весьма внимателен, но Линдсей не покидало чувство, что, получив всю информацию, он отмахнулся от нее, как от назойливой мухи.
В самом деле, чего ей удалось достичь за сегодняшний вечер? Поджарила вполне съедобный омлет на почти непригодной сковороде. Снабдила Роуленда информацией – интригующей, захватывающей. Жаль только, проку от этой информации мало… А Роуленд даже не соизволил хотя бы в двух словах поведать о сути материала, над которым начал работать. Работать вместе с Джини. А она, Линдсей, получается, недостойна его высокого доверия.
– До чего же я ненавижу весь этот мир! И всех, кто его населяет, – поделилась она своим настроением с Томом, который, несмотря на поздний час, бодрствовал перед телевизором.
Небольшой комочек на диване, который Линдсей в полутьме приняла вначале за подушку, зашевелился, превратившись в девушку – миниатюрную, с удивительно миловидным лицом. Это была Катя, подружка Тома.
– Да брось ты, – добродушно протянул Том, не отрывая взгляда от экрана. – Не все же тебя в этом мире ненавидят. Во всяком случае, не я.
– И не я, – робко пискнула Катя. – Привет!
У Линдсей потеплело на душе. Ложась в кровать, она скинула на пол пухлый слезливый роман – яркий образец дорожного чтива, для верности оттолкнув его ногой подальше. А потом битых два часа читала Апдайка. И все же, когда было уже далеко за полночь, Линдсей вылезла из кровати и достала из-под шкафа толстый роман. Для нее важен был финал. Главный герой произведения проявил чудеса живучести – ему позавидовал бы сам библейский Лазарь. На пятьсот двадцатой странице он окончательно воскрес из мертвых, успел снова соблазнить главную героиню, на пятьсот тридцатой закатил ей грандиозный скандал и на предпоследней, после сексуального марафона на целых восемь страниц, повел ее к алтарю. Умиротворенная, Линдсей опустила голову на подушку и заснула сладким сном.
А Роуленд в это время лежал в постели на втором этаже своего дома с окнами на шпиль Хоксморской церкви. Вскоре после отъезда Линдсей он заметил на противоположной стороне улицы белый «Мерседес» с откидным верхом. Сейчас у него не было ни малейшего желания снова выглядывать из окна, чтобы удостовериться, по-прежнему ли стоит там машина. А потому оставалось только тихо лежать на спине с открытыми глазами, считая мучительно тянущиеся минуты.
Роуленд заново обдумывал то, о чем рассказала ему Линдсей. Сначала он думал о ней, потом о Джини, потом о Кассандре, которой уже не было в живых, потом о Майне, которая все еще не нашлась, и в конце концов о темноволосом молодом человеке лет двадцати с лишним запоминающейся наружности и неизвестной национальности. О поставщике клубнички для Митчелла со странным именем Стар.
Уже под утро, около трех часов ночи, Роуленд забылся беспокойным сном. Словно сквозь туман ему виделись Эстер и Новый Орлеан. Вокруг них были знакомые места, и все же его не покидало чувство, будто он потерялся. Они шли вместе по знакомым улицам, Эстер настойчиво пыталась ему что-то сказать, но Роуленд не слышал ее.
Он проснулся внезапно, будто от толчка, и теперь лежал, пытаясь справиться с чувством безотчетной тревоги, которое всегда вызывают подобные сновидения. Минуты складывались в часы, а странное ощущение – какой-то сплав бессонницы и смертельной усталости – никак не уходило. Словно прошлое и будущее навалились на него одновременно.
Утром Роуленд первым делом позвонил Джини. Она торопилась на самолет, который улетал в Амстердам в пол-одиннадцатого. Там она собиралась разыскать родителей голландской подружки Стара – Аннеки, которые, возможно, могли располагать какими-то сведениями о Старе.
– Спроси, не может ли он быть американцем, – проинструктировал ее Роуленд, – и нет ли у него каких-нибудь американских связей.
– К чему все это, Роуленд? Не думаю, что они вообще что-нибудь знают о нем.
– Все равно спроси.
Положив трубку, он почувствовал приступ раздражения. Роуленд злился на самого себя. Нарушая свои собственные заповеди, он занимался делом, которое считал самым презренным на свете. Он видел улики там, где их не было. Впрочем, успокоил себя Роуленд, в этом нет ничего удивительного. Существовало множество причин, по которым чувство меры в последнее время изменяло ему. И среди этих причин далеко не последней была нехватка сна.
Эрика ван дер Лейден, сидевшая напротив Джини на низком диване, отрицательно покачала головой:
– Нет. Если не считать записки, которую она оставила, Аннека никогда не упоминала об этом человеке. Не припоминаю, чтобы среди ее друзей были американцы. Мы живем тихо, неприметно. Аннека все дни проводила в школе, а приходя домой, садилась за уроки. Если и уходила куда-нибудь, то только с друзьями, которых я хорошо знаю. Мы с мужем никогда не позволяли ей разгуливать по Амстердаму одной, шляться по кафе и прочим местам такого сорта. Наша Аннека была воспитана в строгих правилах. Мы с мужем люди старомодные, возможно даже, излишне.
– Понятно, – вежливо промямлила Джини, не уверенная, стоит ли продолжать расспросы. Она уже целый час сидела в этой уютной, тихой, со вкусом обставленной комнате. Вошедшему сюда казалось, что он видит перед собой одну из картин с классическим голландским интерьером, из тех, что так нравились Джини. Облицованная изразцами дровяная печь в углу, высокие окна, выходящие на один из самых живописных каналов Амстердама… Эрика ван дер Лейден была изысканной и аккуратной, под стать своему дому. Эта женщина лет тридцати пяти отлично говорила по-английски. Ее стиль был безупречен и традиционен: дорогие мягкой кожи туфли на низком каблуке, классическая юбка из серой шерсти, свитер и жакет одного тона, нить жемчуга.
Лишь ее руки выдавали боль и отчаяние. Эти руки не знали покоя. Каждый раз, произнося имя погибшей дочери, она судорожно стискивала пальцы. Джини не могла ей не сочувствовать. Она ясно видела, что Эрика ван дер Лейден изо всех сил пытается сохранить самообладание, и это ей удавалось. Однако складывалось впечатление, что зыбкое спокойствие этого дома висит на волоске, который того и гляди оборвется.
Единственным элементом, нарушавшим гармонию голландского жилища, была девушка-подросток, сидевшая в кресле справа от Джини. В ходе беседы она была представлена в качестве старшей сестры Аннеки. Ей было шестнадцать лет, и звали ее Фрике. Она не слишком располагала к себе, однако у Джини было чувство, что девушка знает что-то и ей не терпится поделиться информацией.
Фрике, страдавшая излишней полнотой, многозначительно смотрела сквозь очки с толстыми линзами. Светлые волосы, длинные и сальные, обрамляли ее лицо. Одета она была в джинсы и свитер со свободным воротом. Судя по тем немногочисленным резковатым репликам, которые ей удалось вставить в разговор, девчонка тоже прекрасно владела английским. Мать уже дважды пыталась заставить ее уйти из комнаты, однако, несмотря на всю строгость обращения, обе попытки госпожи Лейден не возымели успеха. Поднявшись со стула, Эрика ван дер Лейден в третий раз пошла на приступ твердыни:
– Фрике, я уверена, что у тебя еще не сделаны уроки…
– Уже выучила.
– В таком случае прошу тебя, просто оставь нас ненадолго вдвоем. Ты же видишь, твое присутствие стесняет и меня, и мисс Джини… – Она запнулась, а затем добавила что-то резкое по-голландски. Фрике бросила на мать еще один угрюмый взгляд исподлобья, однако даже не шевельнулась.
– С чего бы это мне уходить? Аннека моя сестра. Или вам даже в голову не приходит, что мне, может быть, тоже есть, что сказать?
Девчонка хамила с нескрываемым удовольствием. Более того, хамила по-английски, чтобы Джини тоже могла насладиться ее грубостью. Щеки Эрики ван дер Лейден предательски побагровели, и Джини поспешила вмешаться, чтобы разрядить обстановку:
– Ах, нет-нет, что вы! Пусть Фрике остается. Если это из-за меня, то, право, не стоит волноваться. Ее присутствие меня вовсе не смущает. Честное слово. Она действительно может что-нибудь припомнить – то, что, возможно, упускаем из виду мы, считая несущественным.
Фрике скорчила гримасу, которая одновременно могла выражать удовлетворение и презрение. Ее мать, воздев руки в знак смирения, посмотрела на Джини несчастным, затравленным взглядом. Еще минута, и об интервью можно будет забыть. Джини оставалось только одно – забыть о сантиментах.
– Скажите, миссис ван дер Лейден, а не могли бы вы на словах описать мне Аннеку – какая она была? Знаю, как вам сейчас нелегко, но в сложившихся обстоятельствах…
– Конечно. – Руки на коленях женщины снова судорожно сжались. – Еще одна девочка мертва, третья пропала. Господи, да разве кто-нибудь поймет лучше меня, что сейчас на душе у их родителей? У меня самой сердце разрывается от боли. Ах, если бы я хоть чем-то могла помочь им, но…
– А вы расскажите, что нравилось вашей Аннеке. Для некоторых это могло бы стать настоящей помощью. Она любила кино, танцы? Ей нравилась музыка или…
– Да, ей нравилась музыка. Кажется, современная, ну в общем, такая, какую любят почти все девочки в ее возрасте. И еще ее интересовала одежда. Она покупала время от времени журналы мод. Так ведь, Фрике? Иногда между нами случались споры – вы знаете, о чем обычно спорят мать и дочь, – о прическе, косметике, тряпках. Но ничего серьезного не было, уверяю вас. Аннека была очень хорошей девочкой. Может быть, не такой способной, как Фрике, но очень душевной, впечатлительной. У нее было сильно развито воображение. Кроме того, она была очень общительна. У нее всегда было много друзей. Со многими она переписывалась. Аннеке писали со всего света – ей так нравилось получать письма и открытки, тем более что у нее были удивительные способности к языкам. Она обожала путешествовать. Мы всей семьей ездили в Италию и Испанию, бывали в Швейцарии – катались там на лыжах. В прошлом году Аннека ездила вместе со своим классом в Париж, а в позапрошлом – в Лондон. Помню, сколько восторгов тогда было. Еще она ходила в балетную школу. Очень хорошо умела танцевать, была грациозной и…
Очевидно, именно эта обыденность повествования и оказалась последней соломинкой, которая сломила Эрику ван дер Лейден. По ее внезапно побледневшему лицу было видно, как пришло к ней осознание страшного факта: да ведь под это описание подходит любая другая девочка из любой так называемой приличной семьи! Поняв собственную неспособность передать словами то, какой была ее дочь – такая родная, такая неповторимая, – женщина задохнулась на полуслове. Слезы подступили к ее глазам. Сделав рукой извиняющийся жест, она поднялась со стула и отвернулась.
Джини ожидала, что Фрике тоже вскочит с места, подбежит к матери, обнимет ее, постарается успокоить. Однако та и не думала вставать. Она продолжала сидеть в кресле, наблюдая за происходящим с угрюмо-снисходительным видом. Джини встала.
– Миссис ван дер Лейден, – проникновенно обратилась она к плачущей женщине, – я вижу, для вас это невыносимо. Простите меня. Очевидно, мне лучше сейчас уйти…
– Нет-нет, что вы… Вы приехали издалека, и я пообещала, что поговорю с вами. Может быть… Знаете, мне хотелось бы показать вам фотографию Аннеки. Я сейчас принесу ее вам. Одну минуточку…
– Можешь быть спокоен, найду, – небрежно бросила она ему через плечо. – В таких хоромах – и не найти? Запомни, Роуленд, пища есть на каждой кухне, даже на твоей.
Линдсей не могла не заметить, что ее идея приготовить ужин вызвала у Роуленда некоторую панику. Если верить Максу, женщины, которые задерживались в жизни Роуленда, как правило, на пару месяцев, от силы на три, постоянно вызывались готовить для него и лезли со всякой прочей помощью. Максу можно было верить – он был одним из самых добросовестных биографов Роуленда.
– Послушай, Роуленд, – произнесла Линдсей твердым тоном, снимая с ручки кухонной двери нарядный фартучек, который мог быть куплен кем угодно, но только не хозяином дома, – давай-ка сразу обо всем договоримся. Во-первых, сейчас нас с тобой связывает только работа. Мы с тобой коллеги. Ясно? Ну, уж если сильно повезет, то можем стать со временем друзьями, не более того. У меня нет на тебя никаких видов, никаких притязаний. Я ненавижу тех, кто навязывает себя другим. У меня самой было бесчисленное множество любовников, которые пытались качать права. Так вот, теперь все они относятся к категории бывших.
– Честно? – недоверчиво приподнял бровь Роуленд, заметно повеселев. Он стоял, опираясь на дверь. – Бесчисленное множество, говоришь? И сколько же это?
– Обойдемся без бухгалтерии. – Линдсей полезла в буфет. – Главное то, что манеры у всех в основном одни и те же. В моем случае все обычно начинается с распоряжения купить к ужину вино. Потом оказывается, что я не так одеваюсь. Чуть позже мне начинают говорить, что я неправильно воспитываю сына, и подсказывают, как надо. В конце концов раздается нытье насчет того, что я слишком долго задерживаюсь на работе. И вот тут-то, – взглянула она на него с победной улыбкой, – я обычно спускаю на них с поводка свою свирепую матушку. Она умеет разделываться с этими занудами в два счета.
– Если от них так легко избавиться, значит, нечего с такими вообще путаться, – сурово заметил Роуленд.
Его слова задели Линдсей за живое, однако она, не подав виду, продолжила интенсивный осмотр буфета и серванта. В любом случае этот разговор не был бесполезным: Роуленд больше не казался скованным – наоборот, он находился теперь в приподнятом состоянии духа и даже не против был пошутить. Хозяин дома отыскал где-то и откупорил бутылку вина, поставил на стол две тарелки. Проявив заботу о гостье, он предусмотрительно посоветовал ей поехать после ужина домой на такси. А потом, пока она будет находиться в Париже, он займется ремонтом ее машины.
– Значит, с Сильви у тебя несерьезно? – удалось ей в конце концов задать вопрос на интересующую ее тему. На лице Роуленда отразились сначала удивление, а затем легкая досада.
– Серьезно? Какое там… Зная твое пристрастие к сплетням, можно было ожидать от тебя лучшей осведомленности. Я никогда не вступаю с женщинами в серьезные отношения. Разве твои информаторы не докладывали тебе об этом?
Линдсей сочла за благо прикусить язык и сосредоточила все внимание на кухне Роуленда, которая, несмотря на предельную простоту обстановки, не была лишена какого-то особого, теплого обаяния. Холодильник вполне мог претендовать на звание музейного экспоната, а газовая плита была из тех, что выпускались еще до войны, но вместе с тем пол помещения был выложен прекрасной Йоркской плиткой, а буфет, встроенный в стену кухни, производил потрясающее впечатление. Этот предмет обстановки был просто уникальным. Во всяком случае, Линдсей таких еще никогда не видела. Жаль только, створки его были выкрашены, как и лет сто назад, в коричневый цвет – в чопорном викторианском стиле.
«А надо бы в голубой, – подумала Линдсей. – Сюда отлично подошла бы легкая, размытая голубизна в шведском стиле. Или нежно-кремовый цвет. Тогда на открытые полки можно было бы выставить множество голубых и белых тарелок. И еще большущую вазу полевых цветов. А на пол так и просится циновка. Вообще-то не мешало бы перекрасить всю кухню и обновить обстановку».
– А сейчас позволь мне задать тебе несколько вопросов, – проговорил Роуленд, сидевший за светлым столом из сосны – очень красивым, между прочим, столиком. Он обхватил голову ладонями, запустив пальцы в свои великолепные волосы. – Во-первых, почему раньше никому в голову не пришло сопоставить эти факты и установить между ними связь? Ясно же – эти два платья идентичны. Ведь твою статью опубликовал «Вог» – журнал довольно-таки читаемый.
– Время разное, – коротко ответила Линдсей, продолжая задумчиво исследовать скудные запасы еды в буфете Роуленда. – Моя статья вышла весной 1979 года – через три года после показа русской коллекции Казарес. К тому же появился этот материал в английском издании, а то платье Казарес 76-го года было описано лишь в американском журнале. И если только не положить две фотографии рядом, никто ни о чем не догадается – в самом лучшем случае вспомнит, что видел где-то нечто подобное. Скажи, Роуленд, а яйца у тебя найдутся? – неожиданно спросила Линдсей.
Роуленд деловито заглянул в холодильник и с явным облегчением извлек из него коробку яиц, объявив, что у него имеются также масло и хлеб – еще не зачерствевший окончательно, который, если поджарить его в тостере, вполне может оказаться съедобным.
– Летиция… – задумчиво и в то же время удовлетворенно проговорил он. Его, по всей видимости, вполне устраивало то, что Линдсей взяла все кухонные хлопоты на себя. Впрочем, ей и самой так было удобнее.
– Получается, никто не заметил сходства, – Роуленд явно был захвачен историей Линдсей. – Но Летиция должна была заметить, ведь она всегда интересовалась миром моды, и вряд ли бы она не заметила, что восходящая звезда, парижская модельерша, только-только пробившаяся наверх, представила платье, как две капли воды похожее на то, которое было сшито десять лет назад специально для нее, Летиции.
– Заблуждаешься. Она полностью перестала интересоваться подобными вещами после смерти первого мужа, перестала появляться на показах мод, покупать новые туалеты. Конечно, в то время, когда я брала у нее интервью, имя Казарес должно было говорить ей что-то. Но дело в том, что она не видела того номера «Харперс базар», где была напечатана статья и эта фотография с ее платьем. Говорю же тебе, Роуленд, это американский журнал, а она в то время жила в Лондоне. Если бы ей стало известно об этом странном совпадении, она бы наверняка мне сказала, я на сто процентов уверена… Только не надо смотреть на меня, когда я готовлю, прошу тебя, Роуленд. Ты мешаешь мне!
– Извини, я не наблюдаю за тобой, я просто задумался, а когда я думаю, то устремляю взор в бесконечность. Так ты решила взболтать яйца? Отлично. Люблю омлет.
– Угадал, – подтвердила Линдсей, разбивая яйца одно за другим. – Сегодня у нас на ужин яичница-болтушка со всякой всячиной – вполне во вкусе моего Тома. Только на этой сковородке омлет черта с два поджаришь – все прилипнет. И дно какое-то подозрительное. Говорю же тебе, не смотри! Смотри лучше на буфет. Или на стену.
Роуленд послушно отвел глаза в сторону.
– И все же кое-какие даты совпадают, – все так же задумчиво процедил он сквозь зубы. – И возраст тоже. Сколько лет Лазару – под пятьдесят? Сама-то Казарес свой возраст скрывает, но ей уж точно за сорок, хотя и выглядит она моложе. Если в 1966-м ей было шестнадцать-семнадцать, то сейчас где-то сорок пять – сорок шесть. Ну как, сходится?
– Вполне. Правда, появляется она на людях крайне редко – разве что пару раз в год на подиуме. Лицо под слоем косметики, едва покажется – и сразу же исчезает.
– Н-да, это многое объясняет, – продолжил Роуленд. – Или вот еще – возьмем акцент Лазара. Очень странный акцент. Но я-то хорошо знаю: так говорят по-французски в Новом Орлеане. Может быть, сама Казарес смогла избавиться от этого выговора, так ведь и образование она получила получше, чем ее братец. Что более важно, это полностью объясняет ее патологическую скрытность. Все время петляет, запутывает след. Ты можешь себе такое представить, Линдсей? Если, конечно, наши догадки соответствуют действительности. Это же надо столько лет притворяться друг другу совершенно чужими, лгать, скрывать такой факт жизни от всего мира!
– Нет, не представляю, – честно ответила Линдсей. – Могу только догадываться, насколько это ужасно – все равно, что продать душу дьяволу. Ведь они скрывали не только факт своего родства. А их любовная, кровосмесительная связь?! Кстати, если верить слухам, они до сих пор состоят в близких отношениях. И еще, Роуленд, этот ребенок не дает мне покоя. – Лицо Линдсей приняло озабоченное выражение. – Думаю, он и Летиции покоя не давал. Как ты думаешь, что с ним стало? Умер? Сдан в приют? Наверное, все-таки умер. Можно предположить, что у него был какой-то дефект…
– Ребенок брата и сестры? Наверное, ты права.
– А если жив? Представь себе, Роуленд, ему уже за двадцать. Вполне взрослый человек, старше Тома. Но они не могли признать его своим, может быть, даже были лишены возможности видеть его. Как же это ужасно! Что с тобой, Роуленд?
– Ничего. – Он посмотрел на нее долгим и пристальным взглядом, а потом, словно опомнившись, помотал головой. – Все это не более чем домыслы. Как их проверишь? У нас нет ничего конкретного. Мы даже не знаем фамилию Марии Терезы и ее брата.
– Но даже если бы в твоем распоряжении были какие-нибудь факты, если бы узнали их фамилию, – пробормотала Линдсей, накладывая готовый омлет на тарелки, – то и в таком случае как бы ты смог навести справки?
– Положим, кое-что можно проверить, и не зная фамилии. Начать хотя бы с Лафитт-Грантов, с той школы при женском монастыре. Естественно, с фамилией удалось бы продвинуться гораздо дальше или быстрее. Например, установить дату и место рождения Марии Терезы и ее брата, а уже затем узнать, где и когда родился их ребенок, выяснить, жив он или нет. Не исключено, что, сверившись с иммиграционными списками, удалось бы протянуть эту нить во Францию, в этом случае мы могли бы узнать, где же они жили после того, как покинули Новый Орлеан. Таким образом появился бы ключ к отгадке тайны, где и как Лазар сумел впервые подзаработать деньжат. Вероятно даже, мы смогли бы узнать, когда именно они взяли себе новые имена. Впрочем, такое расследование может продлиться целую вечность, но так ни к чему и не привести. К тому же, как ты сама сказала, это информация второго плана, а потому и должна там оставаться.
Линдсей молчала. Ей неожиданно пришло в голову, что есть способ гораздо более быстрый и надежный узнать прежнюю фамилию Марии Казарес и ее брата. Однако она предпочла пока не делиться своими соображениями с Роулендом.
Они наконец принялись за ужин. «Вот уж действительно всякая всячина», – подумала Линдсей. Вначале был съеден омлет с гренками, потом – гренки с паштетом. Не удовлетворившись этим, Роуленд съел еще тарелку кукурузных хлопьев. И как в него столько влезает? Ест все подряд, а все равно тощий как тростинка. Несправедливо это… Роуленд налил в чашки кофе. Сейчас он был тих и задумчив. Сумбурная трапеза начиналась довольно-таки оживленно, однако некоторое время спустя Линдсей почувствовала, что Роуленд опять ушел в себя.
– Извини, – встрепенулся он, поймав на себе ее настороженный взгляд. – Я просто зациклился на этой истории с Лазаром. Ничего с собой поделать не могу, думаю только о нем – и точка. Такое со мной часто происходит. Уж если задумаюсь над чем-нибудь крепко, то все остальное для меня словно исчезает. К тому же есть в этом деле одна вещь, которая особенно меня беспокоит.
– В том, что я тебе рассказала?
– Да, но лишь отчасти. Тут все гораздо сложнее… Понимаешь, Линдсей, сейчас я не могу тебе все объяснить. Вот распутаем весь этот клубок, тогда и выложу все.
– А Джини знает? Ведь вы вместе будете распутывать это дело со Старом.
– Во всяком случае, предполагаем.
– Значит, это имеет какое-то отношение к смерти Кассандры? Связано каким-то образом с Амстердамом?
– Прошу тебя, Линдсей, не надо. – Роуленд поднялся из-за стола. – Лучше не спрашивай… Гляди-ка, уже одиннадцатый час. Мне нужно позвонить Джини, я обещал ей. Сегодня она хотела встретиться с Сьюзан Лэндис, а также кое с кем из друзей Кассандры и Майны. Думаю, ей уже удалось что-нибудь узнать. Так я пойду позвоню? А потом вызову тебе такси, ладно? Это займет не более пяти минут.
Пять минут растянулись в пятнадцать. Роуленд вернулся еще более задумчивым и рассеянным, чем прежде. «Такси уже едет», – сообщил он, глядя куда-то мимо нее. Линдсей попыталась изобразить на лице радость.
– Ну и как, есть прогресс?
– К сожалению, нет. Джини удалось поговорить с несколькими девочками из челтенхэмской школы. Одна подтвердила, что Кассандра в разговорах несколько раз упоминала имя Стара. Этим все и ограничилось. Никто из них не смог больше сообщить ничего интересного. От Майны по-прежнему ни слуху ни духу. Если бы она объявилась, то наверняка мы бы об этом уже знали – был бы звонок от Макса или из редакции. Завтра в газете будет материал о смерти Кассандры и исчезновении Майны. С фотографиями обеих. Может, хоть это что-нибудь даст. А пока Джини отправляется в Амстердам, ты – в Париж…
Его слова прервал звонок в дверь.
– Ну вот и твое такси. Подожди секундочку, я сейчас разыщу книги, которые обещал Тому.
Пять минут спустя Линдсей сидела на заднем сиденье малолитражки, прижимая к себе три книги: одну – о Бергмане, другую – о Феллини, плюс объемистый том, посвященный французской nouvelle vague. [23]Дорога домой оказалась долгой. Водитель все время путался – сколько раз он сворачивал не там, где надо, и не столько ехал вперед, сколько разворачивался и возвращался назад. Линдсей сидела нахохлившись и сердито молчала. Конечно, Роуленд был к ней весьма внимателен, но Линдсей не покидало чувство, что, получив всю информацию, он отмахнулся от нее, как от назойливой мухи.
В самом деле, чего ей удалось достичь за сегодняшний вечер? Поджарила вполне съедобный омлет на почти непригодной сковороде. Снабдила Роуленда информацией – интригующей, захватывающей. Жаль только, проку от этой информации мало… А Роуленд даже не соизволил хотя бы в двух словах поведать о сути материала, над которым начал работать. Работать вместе с Джини. А она, Линдсей, получается, недостойна его высокого доверия.
– До чего же я ненавижу весь этот мир! И всех, кто его населяет, – поделилась она своим настроением с Томом, который, несмотря на поздний час, бодрствовал перед телевизором.
Небольшой комочек на диване, который Линдсей в полутьме приняла вначале за подушку, зашевелился, превратившись в девушку – миниатюрную, с удивительно миловидным лицом. Это была Катя, подружка Тома.
– Да брось ты, – добродушно протянул Том, не отрывая взгляда от экрана. – Не все же тебя в этом мире ненавидят. Во всяком случае, не я.
– И не я, – робко пискнула Катя. – Привет!
У Линдсей потеплело на душе. Ложась в кровать, она скинула на пол пухлый слезливый роман – яркий образец дорожного чтива, для верности оттолкнув его ногой подальше. А потом битых два часа читала Апдайка. И все же, когда было уже далеко за полночь, Линдсей вылезла из кровати и достала из-под шкафа толстый роман. Для нее важен был финал. Главный герой произведения проявил чудеса живучести – ему позавидовал бы сам библейский Лазарь. На пятьсот двадцатой странице он окончательно воскрес из мертвых, успел снова соблазнить главную героиню, на пятьсот тридцатой закатил ей грандиозный скандал и на предпоследней, после сексуального марафона на целых восемь страниц, повел ее к алтарю. Умиротворенная, Линдсей опустила голову на подушку и заснула сладким сном.
А Роуленд в это время лежал в постели на втором этаже своего дома с окнами на шпиль Хоксморской церкви. Вскоре после отъезда Линдсей он заметил на противоположной стороне улицы белый «Мерседес» с откидным верхом. Сейчас у него не было ни малейшего желания снова выглядывать из окна, чтобы удостовериться, по-прежнему ли стоит там машина. А потому оставалось только тихо лежать на спине с открытыми глазами, считая мучительно тянущиеся минуты.
Роуленд заново обдумывал то, о чем рассказала ему Линдсей. Сначала он думал о ней, потом о Джини, потом о Кассандре, которой уже не было в живых, потом о Майне, которая все еще не нашлась, и в конце концов о темноволосом молодом человеке лет двадцати с лишним запоминающейся наружности и неизвестной национальности. О поставщике клубнички для Митчелла со странным именем Стар.
Уже под утро, около трех часов ночи, Роуленд забылся беспокойным сном. Словно сквозь туман ему виделись Эстер и Новый Орлеан. Вокруг них были знакомые места, и все же его не покидало чувство, будто он потерялся. Они шли вместе по знакомым улицам, Эстер настойчиво пыталась ему что-то сказать, но Роуленд не слышал ее.
Он проснулся внезапно, будто от толчка, и теперь лежал, пытаясь справиться с чувством безотчетной тревоги, которое всегда вызывают подобные сновидения. Минуты складывались в часы, а странное ощущение – какой-то сплав бессонницы и смертельной усталости – никак не уходило. Словно прошлое и будущее навалились на него одновременно.
Утром Роуленд первым делом позвонил Джини. Она торопилась на самолет, который улетал в Амстердам в пол-одиннадцатого. Там она собиралась разыскать родителей голландской подружки Стара – Аннеки, которые, возможно, могли располагать какими-то сведениями о Старе.
– Спроси, не может ли он быть американцем, – проинструктировал ее Роуленд, – и нет ли у него каких-нибудь американских связей.
– К чему все это, Роуленд? Не думаю, что они вообще что-нибудь знают о нем.
– Все равно спроси.
Положив трубку, он почувствовал приступ раздражения. Роуленд злился на самого себя. Нарушая свои собственные заповеди, он занимался делом, которое считал самым презренным на свете. Он видел улики там, где их не было. Впрочем, успокоил себя Роуленд, в этом нет ничего удивительного. Существовало множество причин, по которым чувство меры в последнее время изменяло ему. И среди этих причин далеко не последней была нехватка сна.
* * *
– Не указывает ли что-нибудь на то, что этот Стар может быть американцем? – повторила свой вопрос Джини. – Или, возможно, у него есть какие-либо американские связи? Ваша дочь никогда вам не говорила, что у нее появились американские друзья?Эрика ван дер Лейден, сидевшая напротив Джини на низком диване, отрицательно покачала головой:
– Нет. Если не считать записки, которую она оставила, Аннека никогда не упоминала об этом человеке. Не припоминаю, чтобы среди ее друзей были американцы. Мы живем тихо, неприметно. Аннека все дни проводила в школе, а приходя домой, садилась за уроки. Если и уходила куда-нибудь, то только с друзьями, которых я хорошо знаю. Мы с мужем никогда не позволяли ей разгуливать по Амстердаму одной, шляться по кафе и прочим местам такого сорта. Наша Аннека была воспитана в строгих правилах. Мы с мужем люди старомодные, возможно даже, излишне.
– Понятно, – вежливо промямлила Джини, не уверенная, стоит ли продолжать расспросы. Она уже целый час сидела в этой уютной, тихой, со вкусом обставленной комнате. Вошедшему сюда казалось, что он видит перед собой одну из картин с классическим голландским интерьером, из тех, что так нравились Джини. Облицованная изразцами дровяная печь в углу, высокие окна, выходящие на один из самых живописных каналов Амстердама… Эрика ван дер Лейден была изысканной и аккуратной, под стать своему дому. Эта женщина лет тридцати пяти отлично говорила по-английски. Ее стиль был безупречен и традиционен: дорогие мягкой кожи туфли на низком каблуке, классическая юбка из серой шерсти, свитер и жакет одного тона, нить жемчуга.
Лишь ее руки выдавали боль и отчаяние. Эти руки не знали покоя. Каждый раз, произнося имя погибшей дочери, она судорожно стискивала пальцы. Джини не могла ей не сочувствовать. Она ясно видела, что Эрика ван дер Лейден изо всех сил пытается сохранить самообладание, и это ей удавалось. Однако складывалось впечатление, что зыбкое спокойствие этого дома висит на волоске, который того и гляди оборвется.
Единственным элементом, нарушавшим гармонию голландского жилища, была девушка-подросток, сидевшая в кресле справа от Джини. В ходе беседы она была представлена в качестве старшей сестры Аннеки. Ей было шестнадцать лет, и звали ее Фрике. Она не слишком располагала к себе, однако у Джини было чувство, что девушка знает что-то и ей не терпится поделиться информацией.
Фрике, страдавшая излишней полнотой, многозначительно смотрела сквозь очки с толстыми линзами. Светлые волосы, длинные и сальные, обрамляли ее лицо. Одета она была в джинсы и свитер со свободным воротом. Судя по тем немногочисленным резковатым репликам, которые ей удалось вставить в разговор, девчонка тоже прекрасно владела английским. Мать уже дважды пыталась заставить ее уйти из комнаты, однако, несмотря на всю строгость обращения, обе попытки госпожи Лейден не возымели успеха. Поднявшись со стула, Эрика ван дер Лейден в третий раз пошла на приступ твердыни:
– Фрике, я уверена, что у тебя еще не сделаны уроки…
– Уже выучила.
– В таком случае прошу тебя, просто оставь нас ненадолго вдвоем. Ты же видишь, твое присутствие стесняет и меня, и мисс Джини… – Она запнулась, а затем добавила что-то резкое по-голландски. Фрике бросила на мать еще один угрюмый взгляд исподлобья, однако даже не шевельнулась.
– С чего бы это мне уходить? Аннека моя сестра. Или вам даже в голову не приходит, что мне, может быть, тоже есть, что сказать?
Девчонка хамила с нескрываемым удовольствием. Более того, хамила по-английски, чтобы Джини тоже могла насладиться ее грубостью. Щеки Эрики ван дер Лейден предательски побагровели, и Джини поспешила вмешаться, чтобы разрядить обстановку:
– Ах, нет-нет, что вы! Пусть Фрике остается. Если это из-за меня, то, право, не стоит волноваться. Ее присутствие меня вовсе не смущает. Честное слово. Она действительно может что-нибудь припомнить – то, что, возможно, упускаем из виду мы, считая несущественным.
Фрике скорчила гримасу, которая одновременно могла выражать удовлетворение и презрение. Ее мать, воздев руки в знак смирения, посмотрела на Джини несчастным, затравленным взглядом. Еще минута, и об интервью можно будет забыть. Джини оставалось только одно – забыть о сантиментах.
– Скажите, миссис ван дер Лейден, а не могли бы вы на словах описать мне Аннеку – какая она была? Знаю, как вам сейчас нелегко, но в сложившихся обстоятельствах…
– Конечно. – Руки на коленях женщины снова судорожно сжались. – Еще одна девочка мертва, третья пропала. Господи, да разве кто-нибудь поймет лучше меня, что сейчас на душе у их родителей? У меня самой сердце разрывается от боли. Ах, если бы я хоть чем-то могла помочь им, но…
– А вы расскажите, что нравилось вашей Аннеке. Для некоторых это могло бы стать настоящей помощью. Она любила кино, танцы? Ей нравилась музыка или…
– Да, ей нравилась музыка. Кажется, современная, ну в общем, такая, какую любят почти все девочки в ее возрасте. И еще ее интересовала одежда. Она покупала время от времени журналы мод. Так ведь, Фрике? Иногда между нами случались споры – вы знаете, о чем обычно спорят мать и дочь, – о прическе, косметике, тряпках. Но ничего серьезного не было, уверяю вас. Аннека была очень хорошей девочкой. Может быть, не такой способной, как Фрике, но очень душевной, впечатлительной. У нее было сильно развито воображение. Кроме того, она была очень общительна. У нее всегда было много друзей. Со многими она переписывалась. Аннеке писали со всего света – ей так нравилось получать письма и открытки, тем более что у нее были удивительные способности к языкам. Она обожала путешествовать. Мы всей семьей ездили в Италию и Испанию, бывали в Швейцарии – катались там на лыжах. В прошлом году Аннека ездила вместе со своим классом в Париж, а в позапрошлом – в Лондон. Помню, сколько восторгов тогда было. Еще она ходила в балетную школу. Очень хорошо умела танцевать, была грациозной и…
Очевидно, именно эта обыденность повествования и оказалась последней соломинкой, которая сломила Эрику ван дер Лейден. По ее внезапно побледневшему лицу было видно, как пришло к ней осознание страшного факта: да ведь под это описание подходит любая другая девочка из любой так называемой приличной семьи! Поняв собственную неспособность передать словами то, какой была ее дочь – такая родная, такая неповторимая, – женщина задохнулась на полуслове. Слезы подступили к ее глазам. Сделав рукой извиняющийся жест, она поднялась со стула и отвернулась.
Джини ожидала, что Фрике тоже вскочит с места, подбежит к матери, обнимет ее, постарается успокоить. Однако та и не думала вставать. Она продолжала сидеть в кресле, наблюдая за происходящим с угрюмо-снисходительным видом. Джини встала.
– Миссис ван дер Лейден, – проникновенно обратилась она к плачущей женщине, – я вижу, для вас это невыносимо. Простите меня. Очевидно, мне лучше сейчас уйти…
– Нет-нет, что вы… Вы приехали издалека, и я пообещала, что поговорю с вами. Может быть… Знаете, мне хотелось бы показать вам фотографию Аннеки. Я сейчас принесу ее вам. Одну минуточку…