Страница:
других то, что мы есть и что были, так как вся твоя природа есть только
страх.
- Страх! - воскликнул Глиндон, покраснев от негодования и гордо
выпрямившись.
- Да, страх! И самый худший вид страха - мнения света, боязнь Нико и
Мервалей; страх перед своими самыми великодушными порывами; страх перед
своей собственной силой, даже когда твой гений смел; боязнь, что добродетель
не вечна; опасение, что Бог не живет в небесах и не видит, что творится на
земле; боязнь, да, - это боязнь мелких душ, незнакомая великим сердцам.
После этих слов Занони встал и ушел, оставив художника в сильном
смятении и потрясении, но не сломленного. Тот долго сидел, глубоко
задумавшись, пока бой часов не пробудил его; он вспомнил о предсказании
Занони, предвещавшем смерть кардинала, и, охваченный сильным желанием
проверить его слова, вышел на улицу и поспешил ко дворцу.
Без пяти минут двенадцать Его Превосходительство скончался после
кратковременной болезни.
Пораженный, Глиндон удалился из дворца и, переходя через улицу, увидал
Жана Нико, выходившего из дома князя.
Тайные архивы этого общества, столь малоизвестного, дали мне материал
для этого рассказа; благодаря им в первый раз свет узнает, хотя не вполне,
мысли и дела одного из членов вашего ордена. Не один обманщик присваивал
себе вашу славу, не один искатель приключений причислял себя к числу вас,
бывая вынужден, наконец, признаться, что ничего не знает о вашем
происхождении, обрядах и правилах, даже о месте вашего пребывания. Благодаря
вам я, единственный в своей стране, в этом столетии был допущен в вашу
таинственную академию и получил от вас позволение применить к понятиям
профанов некоторые из светлых истин, сиявших в халдейской мудрости и
бросавших отблески на науку, извращенную вашими новейшими учениками, когда
они старались оживить огонь древнего знания.
Правда, у нас, жителей старого и охладевшего света, нет разгадки тайны,
которая, по словам древних оракулов, стремится в миры бесконечности; но мы
можем и должны указать путь к возрождению старых истин в каждом новом
открытии астронома или химика. Законы тяготения, электричества и той силы,
еще более чудесной, которая, исчезни она из вселенной, превратила бы ее в
могилу, - изо всех этих законов древняя теургия черпала свои правила и
составила себе из них свою собственную науку {Используя прием "второго
рассказчика", Бульвер-Литтон напоминает здесь читателям, что вышеприведенные
два абзаца вставлены им в повествование якобы из некоей таинственной
розенкрейцеровской рукописи его друга - владельца антикварной книжной лавки.
В предисловии к первому английскому изданию автор отмечает, что эту
рукопись, написанную на необычном языке символов, после смерти своего друга,
согласно его завещанию, он попытался "расшифровать", придав ей
"беллетристическую форму". (Прим. ред.).}.
Девственное сердце Виолы трепетало от нового, непостижимого и
божественного чувства. Это чувство было, может быть, не чем другим, как
быстрым волнением крови и воображения, естественным восторгом зрения перед
красотой, слуха перед красноречием?
Я сказал, что с того дня, как она избавилась от страха и ужаса и
поддалась влиянию Занони, она старалась перевести свои мысли в слова.
Предоставим же ей самой рассказать о своих мыслях.
"Дневной ли свет озаряет меня или воспоминание о твоем присутствии? С
какой бы стороны я ни смотрела, свет кажется мне наполненным тобою; в луче
света, дрожащем в воде, я вижу только отражение твоего взгляда. Что это за
перемена, которая преобразовывает и меня, и целую вселенную?.."
"Каким чудом приобрел ты это могущество, делающее тебя властелином
моего сердца? Тысяча людей окружали меня, но я видела только тебя одного.
Это было ночью, когда я вступила в свет, который вмещает жизнь в драме и не
имеет другого языка, кроме музыки. Какой странной и внезапной связью этот
свет соединился навсегда с тобой? Чем мечта о сцене была для других, тем
твое присутствие было для меня.
Моя жизнь тоже казалась сосредоточенной в этих нескольких часах,
слишком коротких. Я сижу в комнате, где жил мой отец. Здесь, в эту ночь
счастья, забывая причину этого счастья, я старалась понять, чем ты был для
меня; голос матери пробудил меня, и я подошла к отцу, очень близко...
испуганная своими собственными мыслями... А! Как сладок и печален был
следующий день, когда ты научил меня остерегаться врагов... Теперь я сирота;
к кому могут возноситься мои мысли, мечты, поклонение, как не к тебе. С
какой нежностью ты упрекал меня за оскорбление тебя моими несправедливыми
подозрениями! Почему я дрожала, когда ты осветил мою мысль, как луч солнца
освещает одинокое дерево, с которым ты меня сравнил? Это... это потому, что,
как и дерево, я боролась за свет и свет пришел наконец! Все говорят мне о
любви, и вся моя жизнь в театре внушает мне язык любви... Нет, тысячу раз
нет. Я знаю, что не любовь чувствую я к тебе... это не страсть, а мысль. Я
не хочу быть любимой... Я не жалуюсь, что твои слова строги, а взгляд
холоден. Я не спрашиваю, есть ли у меня соперницы, я не стараюсь и не желаю
быть прекрасной в твоих глазах... Моя душа хотела бы соединиться с твоей. Я
бы отдала все на свете, чтобы знать час, когда твой чудный взор обращается к
небу, когда твое сердце изливается в молитве. Они говорят мне, что ты
прекраснее Аполлона Бельведерского, прекраснее всех, но я никогда не
осмеливалась посмотреть на тебя прямо, чтобы сравнить мысленно со всеми
другими. Только твой взгляд и ласковая, спокойная улыбка преследуют меня
постоянно..."
"Часто, когда кругом все тихо, мне слышатся аккорды музыки моего отца;
часто, несмотря на то что они уже давно спят в могиле, они отрывали меня от
грез торжественной ночи. Мне кажется, они предупреждают меня о твоем
приходе. Мне кажется, что они плачут и жалуются, когда, после твоего ухода,
я падаю духом. Ты составляешь часть этой гармонии; ты ее дух, гений. Мой
отец должен был видеть и тебя и твою родину, когда ветры утихали, чтобы
слушать его музыку, и когда свет считал его сумасшедшим. В моем убежище я
слышу далекий плеск воды. Журчите, благословенные волны! Волны - это пульс
берега; они бьются под веселое дуновение утреннего ветерка... Так бьется мое
сердце в свежести и свете, вызывая воспоминания о тебе..."
"Часто, еще ребенком, я спрашивала себя, зачем я родилась, и моя душа
отвечала моему сердцу: "Ты рождена, чтобы обожать". Да, я знаю, почему свет
казался мне всегда ложным и холодным; я знаю, почему блеск сцены всегда
восхищал и ослеплял меня. Я знаю, почему мне сладко скрываться в одиночестве
и позволять всему моему существу вместе со взглядом подыматься к небесам. Я
не создана для этой жизни, какой бы счастливой она ни казалась другим. Для
нее необходимо постоянно иметь перед собой более возвышенный образ, чем она
сама. Чужестранец! В каких небесных пространствах за могилой душа моя
сольется вместе с твоей?.."
"В саду моего соседа есть маленький фонтан. Сегодня утром после восхода
солнца я стояла около него. Как его брызги устремлялись навстречу веселым
лучам солнца! Я подумала тогда, что увижу тебя сегодня; точно так же
стремилась моя душа навстречу новому радостному дню..."
"Да, я увидела тебя снова, я еще раз слушала тебя. Как я была смела! Я
пересказала тебе мои детские мысли и воспоминания, как будто я знала тебя с
самого моего детства. Вдруг моя смелость поразила меня. Я остановилась и
робко посмотрела на тебя.
- Ну что же! А когда вы увидали, что соловей не хотел больше петь?
- Ах! - отвечала я. - Что нужды в этой детской истории?
- Виола, - ответил ты мне ласковым голосом, - мрак детского сердца
является часто тенью звезды. Продолжайте! Итак, пойманный соловей не хотел
больше петь?
- Я поставила клетку туда, в виноградник, и взяла свою лютню и стала
разговаривать с ним звуками инструмента; я думала, что всякая гармония была
его естественным языком и что он поймет, что я стараюсь утешить его.
- Да, - проговорил ты тогда. - И наконец он вам ответил, но не пением,
а острым, коротким криком, таким печальным, что лютня выпала у вас из рук и
слезы закапали из глаз. Потом вы тихо отворили клетку, птица улетела в рощу,
и вы увидели при лучах солнца, что она нашла свою подругу. Тогда в густых
ветках послышалось звонкое, веселое пение, гимн счастья и гармонии. И вы
поняли наконец, что не роща и не луна вдохновляли птицу на восхитительное
ночное пение и что тайна ее мелодии состояла в присутствии любимого
существа.
Каким образом знал ты мои детские мысли лучше, чем знала я их сама?
Каким образом известно тебе мое прошлое и самые незначительные его
происшествия? Я удивляюсь, восхищаюсь, но не боюсь тебя больше!.."
"Было время, когда воспоминание о нем давило меня. Как ребенок, который
хочет, чтобы ему дали луну, все мое существование было только смутным
желанием того, чего я никогда не должна была получить. Теперь мне кажется,
напротив, что мне достаточно подумать о тебе, чтобы уничтожить все
препятствия, отягощающие мою душу. Я плаваю в океане чистого света; ничто не
кажется мне слишком высоким для моих крыльев, слишком прекрасным для моих
глаз. Мое невежество делало тебя в моих глазах предметом ужаса. Наука,
которой нет в книгах, окружает тебя как атмосфера. Как я мало читала, как я
мало училась! А между тем, когда ты подле меня, мне кажется, что для меня
подымается завеса над мудростью и над целой природой. Я дрожу, глядя на
слова, которые я написала; мне кажется, что они исходят не от меня, но что
они составляют звуки другого языка, который ты внушил моему сердцу, и что
моя рука быстро пишет под твою диктовку. Иногда, в то время, как я пишу или
мечтаю, мне кажется, что легкие крылья касаются меня, что я вижу
непостижимые формы красоты, проходящие перед моими глазами. Теперь никогда
беспокойный или ужасный сон не смущает меня ночью. Во время сна я прохожу с
тобой не по земным дорогам, но по неосязаемым, воздушным странам. Раньше,
когда я не знала тебя, я была порабощена землей. Ты дал мне свободу. Прежде
это была жизнь, теперь мне кажется, что я вступила в вечность!.."
"Прежде, когда я должна была выходить на сцену, сердце мое билось с
большей силой. Я дрожала при встрече с толпой, чье дыхание дает славу или
позор. Теперь я ее не боюсь. Я ее не вижу, я ее не слышу, я не думаю о ней.
Я знаю, что гармония не изменит моему голосу..."
"Ты никогда не приходишь в театр, и я не сожалею об этом. Ты слишком
возвышен, чтобы быть частью этой толпы, и я чувствую себя счастливой, когда
тебя там нет и когда толпа имеет право судить меня..."
"Он говорил мне о другом... о другом, которому бы он желал отдать меня.
Нет, Занони, не любовь чувствую я к тебе; иначе как бы я слушала тебя без
гнева? И почему твое приказание не показалось мне невозможным? Это потому,
что рука учителя заставляет сжиматься и дрожать струны послушного
инструмента... Если ты этого хочешь, пусть будет по-твоему. Ты властелин
моей судьбы, она не может противиться тебе. Я почти чувствую, что, кто бы он
ни был, я буду в состоянии любить того, на кого ты укажешь. Я люблю все то,
что ты трогал; я люблю всех тех, о которых ты отзываешься хорошо. Твоя рука
дотронулась до этих листьев винограда - я ношу их на своей груди. Ты
кажешься мне источником любви. Но нет! Не любовь испытываю я к тебе; и вот
почему я не краснею, признаваясь в этом. Для меня было бы ужасным стыдом
любить тебя, зная, как я недостойна тебя..."
"Другой! Я повторяю это слово: другой! Значит ли это, что я его больше
не увижу? Не скуку и не отчаяние чувствую я. Я не могу плакать. Это чувство
полнейшего сознания безутешного положения. Я снова окунулась в светскую
жизнь, и это одиночество леденит и заставляет меня дрожать. Но я буду
повиноваться тебе, если ты этого желаешь. Разве я тебя не увижу за могилой?
О! Какое счастье было бы тогда умереть!.."
"Отчего это происходит, что я не борюсь, чтобы освободиться от твоего
влияния? Разве ты имеешь право располагать мною таким образом? Возврати мне
жизнь, которую я вела перед тем, как я тебя встретила. Возврати мне
беспечные мечты моей молодости, свободу моего сердца! Ты разочаровал меня во
всем, что не является тобой. Что за преступление было думать о тебе, видеть
тебя? Твой поцелуй жжет еще мою руку. Эта рука разве принадлежит мне? Твой
поцелуй взял ее и навсегда посвятил ее тебе. Чужестранец, я не хочу
повиноваться тебе.
Еще прошел один день, один из трех роковых дней. Странно, с прошлой
ночи глубокое спокойствие разлилось в моем сердце. Я чувствую себя такой
сильной, что даже мое существо стало частью тебя самого, и я не могу
поверить, что моя жизнь может разлучиться с твоей; я убеждена в этом, я даже
смеюсь над твоими словами и моими опасениями. Ты любишь одно правило и
повторяешь его в разных формах: что красота души - это вера; то, что есть
идеальная красота для художника, то вера для сердца; что вера дает нам
полную уверенность в нас самих и высокую надежду в будущем; что она есть
светило, под влиянием которого подымаются и опускаются волны человеческого
моря. Я понимаю теперь эту веру. Я отталкиваю сомнения и опасения. Я знаю,
что соединила с тобой всю мою внутреннюю жизнь и что ты не можешь оторвать
меня от себя, если бы и захотел того. Этот переход от борьбы к спокойствию
произошел во мне во время сна, сна без тревог; я проснулась с бесконечным
чувством счастья, со смутным воспоминанием чего-то прекрасного. А вечером
мне было так скучно! Цветы закрылись как будто для того, чтоб никогда уже не
раскрываться на солнце! И эта ночь, как в моем сердце, так и на земле,
заставила распуститься завядшие цветы. Свет стал снова прекрасен; прекрасен
в своем покое; ни малейшее дуновение не шевелит твое дерево, ни малейшее
сомнение мою душу!"
Это был маленький кабинет, стены были украшены картинами, из которых
одна стоила дороже, чем дворец владельца. Да, Занони был прав, живописец
действительно тот же волшебник, и золото, которое он добывает из своего
тигля, по крайней мере не мечта. Какой-нибудь венецианец мог быть
вольнодумцем или убийцей, негодяем или идиотом, но его рисовал Тициан, и его
портрет считается бесценным. Подумайте, что несколько дюймов полотна в
тысячу раз драгоценнее человека с его телом, его головой и волей, его
сердцем и разумом!
В этом кабинете сидел человек лет сорока, с глубокими, неподвижными
глазами, резкими, выдающимися чертами лица, крепкими скулами и толстыми,
чувственными губами. Это был князь N. Он был среднего роста и отличался
полнотой; на нем был надет широкий халат из богатой парчи. На столе подле
него лежали шпага и шляпа старинного фасона, маска, портфель и серебряная
чернильница изящной работы.
- Ну, Маскари, - говорил князь, глядя на своего любимца, стоявшего в
углублении окна, - ну, кардинал покоится со своими предками. Мне необходимы
развлечения, чтобы утешиться в такой жестокой потере, а у кого
обворожительнее голос, как не у Виолы Пизани?
- Ваше сиятельство говорит серьезно? Так скоро после смерти Его
Превосходительства?
- От этого будут только меньше болтать и подозревать меня. Узнал ты имя
наглеца, помешавшего нашему предприятию и предупредившего кардинала на
другой день?
- Нет еще.
- Ловок же ты! Я скажу тебе его имя. Это таинственный незнакомец.
- Синьор Занони! Уверены ли вы в этом?
- Уверен, Маскари. В голосе этого человека есть тон, который никогда не
вводит меня в заблуждение, что-то ясное, повелительное; когда я его слышу,
то начинаю думать, что существует совесть. Но как бы то ни было, нам надо
избавиться от этого нахала. Маскари! Синьор Занони еще не сделал чести
нашему бедному жилищу своим присутствием. Это знатный иностранец: необходимо
дать праздник в честь него!
- Хорошо сказано; и кипрского вина?
- Мы поговорим об этом позже. Я суеверен: странные слухи
распространяются насчет могущества и пророческого таланта Занони. Вспомни
смерть Угелли. Даже если сам демон его союзник, он и то не сможет похитить у
меня мою добычу и мою месть также.
- Ваше сиятельство заблуждается, дива обворожила вас.
- Маскари! - воскликнул князь с гордой улыбкой. - В этих жилах течет
кровь Висконти, которые говорили, что женщина никогда не сможет скрыться от
их любви, так же, как и мужчина от их мести. Корона моих предков теперь
только детская игрушка; но их честолюбие и храбрость не уменьшились. Моя
честь замешана теперь в этом деле. Необходимо, чтобы Виола принадлежала мне.
- Еще засада? - спросил Маскари.
- Нет. Почему бы не напасть на ее дом? Он стоит в стороне, и дверь не
железная.
- Но если по возвращении она донесет на вашу жестокость? Дом, взятый
силою, изнасилованная девушка! Подумайте обо всем этом; феодальное право,
правда, еще не уничтожено, но даже Висконти не стоит выше закона.
- В самом деле, Маскари? Ты дурак! В каком столетии, даже если безумные
вожди Франции и преуспеют в своих вздорных замыслах, железо и закон не
согнутся как прутья под тяжестью могущества и золота? Но не бойся, мой план
составлен. В тот день, как она выйдет из этого дворца, она выедет во Францию
с Жаном Нико.
Маскари не успел ответить, как лакей доложил о приходе синьора Занони.
Князь невольно протянул руку к лежавшей на столе шпаге; потом,
улыбнувшись этому инстинктивному движению, он встал, пошел навстречу
чужеземцу и принял его со всею утонченною вежливостью итальянского
притворства.
- Я глубоко благодарен за эту честь, - говорил князь, - я уже давно
желал пожать руку такого знатного лица.
- Я исполняю ваше желание, - тем же тоном отвечал Занони.
Неаполитанец поклонился, пожимая руку гостю, но в тот же миг, как он
дотронулся до нее, дрожь пробежала по всему его телу и его сердце на
мгновение перестало биться.
Занони пристально посмотрел на него и сел.
- Вот она и подписана! Я говорю о нашей дружбе, благородный князь. А
теперь я объясню вам цель моего визита. Я открыл, ваше сиятельство, что мы
соперники. Есть средство примирить наши притязания?
- А, - воскликнул небрежно князь, - так это вы, значит, похитили плод
моих подвигов? В любви, как и на войне, все средства хороши. Примирить наши
притязания! Вот кости! Поиграем в них! Тот, у которого будет меньшее число,
откажется от нее.
- Обещаете вы покориться этому условию?
- Да, клянусь честью Висконти!
- А какое наказание тому, кто нарушит свое слово?
- Шпага лежит на столе, синьор Занони. Тот, который обесчестит себя,
умрет от шпаги.
- Вы произносите этот приговор тому из нас, кто изменит своему слову?
Пусть синьор Маскари бросит кости для нас.
- Хорошо! Маскари, кости!
Князь откинулся в кресле, и, как он ни был сдержан, он не мог скрыть
выражение торжества и радости, оживившее его лицо.
Маскари взял три кости и спустил их в стакан.
Занони, облокотившись на руку, пристально посмотрел на любимца князя.
Маскари напрасно старался укрыться от этого пытливого взгляда; он
побледнел, задрожал и поставил стакан на стол.
- Я предлагаю вашему сиятельству начать игру. Синьор Маскари, мы в
недоумении; разрешите наши притязания.
Маскари снова взял стакан, его рука задрожала, что было заметно по
тому, как застучали кости. Он выкинул; было шестнадцать очков.
- Хорошая игра! - воскликнул спокойно Занони. - Однако, синьор Маскари,
я не отчаиваюсь.
Маскари собрал кости, опустил их в стакан и снова выкинул на стол; было
восемнадцать очков.
Князь бросил на своего любимца сверкающий взгляд.
Маскари смотрел на кости с разинутым ртом, дрожа с ног до головы.
- Я выиграл, видите, - произнес Занони, - можем мы еще быть друзьями?
- Синьор, - отвечал князь, явно борясь с гневом и стыдом, - победа за
вами. Но, простите меня, вы равнодушно говорили об этой девушке; что может
заставить вас отказаться от вашего права?
- Имейте лучше мнение о моей любви и не забывайте приговора,
произнесенного вашими устами. Князь нахмурился, но удержался от ответа.
- Довольно, - проговорил он с принужденной улыбкой, - я сдаюсь, и чтоб
вам доказать, что я охотно сдаюсь, сделайте честь вашим присутствием
маленькому празднику, который я хочу дать в честь... - прибавил он с
дьявольской улыбкой, - возведения моего родственника, кардинала, на престол
святого Петра.
- Я очень счастлив, что могу исполнить ваше желание. Занони переменил
разговор, говорил много и весело и вскоре после этого удалился.
- Негодяй! - воскликнул тогда князь, схватив Маскари за шиворот. - Ты
изменил мне!
- Уверяю, ваше сиятельство, что кости были приготовлены; они должны
были выкинуть двенадцать; но это сам черт в образе человека; это все, что я
могу сказать.
- Нечего терять время, - проговорил князь, выпуская его. - Моя кровь
кипит. Я хочу иметь эту девушку, хотя бы мне пришлось погибнуть из-за нее...
Что это за шум?
- Шпага вашего знаменитого предка упала со стола.
"Мое искусство стало менее действенным; я потерял спокойствие,
производящее могущество. Я не могу влиять на волю тех, которых бы желал
привести как можно скорей к берегу; я вижу, как они мечутся по волнам того
бесконечного океана, где наши ладьи устремляются к горизонту, вечно
убегающему от нас. Удивленный и испуганный, видя, что я могу только
предостерегать там, где бы желал повелевать, я обратился к моей душе. Да,
земные желания приковывают меня к настоящему и отдаляют меня от
торжественных тайн, в которые может проникнуть только разум, свободный от
всяких земных оков. Строгое условие, на котором мы получаем наши
божественные дарования, затемняет наше видение будущности тех, к которым мы
испытываем человеческие слабости - ревность, ненависть или любовь; Мейнур,
вокруг меня все в тумане, я сделал шаг в сторону от нашего существования; из
нетленной молодости души вырос темный и ядовитый цветок человеческой любви.
Этот человек недостоин ее. Я знаю эту истину; а между тем в его характере
есть задатки добродетели и величия, если шипы и плевелы тщеславия и страха
допустят их развиться. Если бы она принадлежала ему и я пересадил бы на
другую почву страсть, которая затмевает мои глаза и обезоруживает мое
могущество, тогда, невидимый, неслышимый и неузнаваемый, я мог бы
бодрствовать над его будущностью, тайно внушать ему действия и таким образом
способствовать счастью с его помощью. Но время летит.
Сквозь туман, окружающий меня, я вижу, как ее обступают ужасные
опасности, от которых она может спастись только бегством. Она может убежать
только с ним или со мной. Со мной! Упоительная мысль! Страшное решение! Со
мной, Мейнур! Можешь ли ты удивляться, что я желаю спасти ее от самого себя?
Одна минута в жизни веков, капля воды в океане - разве может быть чем-либо
другим для меня земная любовь? А в ее нежном и чистом характере, более
чистом, даже в своих привязанностях, чем я когда-либо встречал из поколения
в поколение, существует глубокое чувство, которое говорит мне о неизбежном
несчастье, которое должно случиться с ней. Суровый и неумолимый, ты, который
старался приобрести нашему обществу всякую душу, казавшуюся тебе благородной
и мужественной, ты сам знаешь по своему горькому опыту, как напрасна надежда
изгнать из женского сердца страх. Моя жизнь была бы для нее постоянным
удивлением. Когда же я буду стараться руководить ее шагами сквозь область
ужаса к свету, подумай о Страже Порога и трепещи вместе со мною от страшной
опасности, которая могла бы напутать ее. Я пробовал воспламенить душу
англичанина честолюбием истинной славы в его искусстве; но беспокойный ум
его предка, кажется, зовет его постоянно и притягивает к той сфере, где
потерялась его жизнь.
Есть тайна в наследственности, которую получает человек от своих
предков.
Особенности ума, как и болезни тела, остаются спящими в продолжение
целых поколений, чтобы пробудиться в каком-нибудь дальнем потомке, обманув
всякое лечение и науку.
Приди ко мне из твоего убежища среди развалин Рима. Я желаю иметь
живого поверенного, я призываю к себе того, кто прежде также хорошо знал
ревность и любовь; я старался войти в общение с Адон-Аи, но его присутствие,
внушавшее мне прежде неземной восторг перед наукой и веру в судьбу, теперь
смущает и приводит меня в недоумение. С вершин, откуда я стараюсь проникнуть
в тень будущего, я вижу угрожающих и раздраженных призраков. Я как будто
замечаю роковой предел чудесному существованию, данному мне. Мне кажется,
что после столетий идеальной жизни я вижу свой путь погружающимся в бурный
водоворот действительности. Там, где светила открывали мне свои врата, я
смутно вижу эшафот; густые пары крови поднимаются над бойней. Но
удивительнее всего то, что я вижу существо, тип ложного идеала обыкновенных
людей, отвратительную насмешку над всем, что искусство называет красотой,
над всем, что сердце считает возвышенным, и во всех моих видениях я нахожу
его зловещий образ постоянно таким же. Возле этого эшафота, тень которого я
вижу, оно стоит и смеется надо мной адским смехом, и с губ его течет кровь.
Приди ко мне, о друг прошлых дней! Для меня по крайней мере твоя мудрость не
отказалась от человеческой привязанности. Согласно узам нашего ордена,
состоящего теперь из нас двоих, последних, переживших стольких благородных и
страх.
- Страх! - воскликнул Глиндон, покраснев от негодования и гордо
выпрямившись.
- Да, страх! И самый худший вид страха - мнения света, боязнь Нико и
Мервалей; страх перед своими самыми великодушными порывами; страх перед
своей собственной силой, даже когда твой гений смел; боязнь, что добродетель
не вечна; опасение, что Бог не живет в небесах и не видит, что творится на
земле; боязнь, да, - это боязнь мелких душ, незнакомая великим сердцам.
После этих слов Занони встал и ушел, оставив художника в сильном
смятении и потрясении, но не сломленного. Тот долго сидел, глубоко
задумавшись, пока бой часов не пробудил его; он вспомнил о предсказании
Занони, предвещавшем смерть кардинала, и, охваченный сильным желанием
проверить его слова, вышел на улицу и поспешил ко дворцу.
Без пяти минут двенадцать Его Превосходительство скончался после
кратковременной болезни.
Пораженный, Глиндон удалился из дворца и, переходя через улицу, увидал
Жана Нико, выходившего из дома князя.
Тайные архивы этого общества, столь малоизвестного, дали мне материал
для этого рассказа; благодаря им в первый раз свет узнает, хотя не вполне,
мысли и дела одного из членов вашего ордена. Не один обманщик присваивал
себе вашу славу, не один искатель приключений причислял себя к числу вас,
бывая вынужден, наконец, признаться, что ничего не знает о вашем
происхождении, обрядах и правилах, даже о месте вашего пребывания. Благодаря
вам я, единственный в своей стране, в этом столетии был допущен в вашу
таинственную академию и получил от вас позволение применить к понятиям
профанов некоторые из светлых истин, сиявших в халдейской мудрости и
бросавших отблески на науку, извращенную вашими новейшими учениками, когда
они старались оживить огонь древнего знания.
Правда, у нас, жителей старого и охладевшего света, нет разгадки тайны,
которая, по словам древних оракулов, стремится в миры бесконечности; но мы
можем и должны указать путь к возрождению старых истин в каждом новом
открытии астронома или химика. Законы тяготения, электричества и той силы,
еще более чудесной, которая, исчезни она из вселенной, превратила бы ее в
могилу, - изо всех этих законов древняя теургия черпала свои правила и
составила себе из них свою собственную науку {Используя прием "второго
рассказчика", Бульвер-Литтон напоминает здесь читателям, что вышеприведенные
два абзаца вставлены им в повествование якобы из некоей таинственной
розенкрейцеровской рукописи его друга - владельца антикварной книжной лавки.
В предисловии к первому английскому изданию автор отмечает, что эту
рукопись, написанную на необычном языке символов, после смерти своего друга,
согласно его завещанию, он попытался "расшифровать", придав ей
"беллетристическую форму". (Прим. ред.).}.
Девственное сердце Виолы трепетало от нового, непостижимого и
божественного чувства. Это чувство было, может быть, не чем другим, как
быстрым волнением крови и воображения, естественным восторгом зрения перед
красотой, слуха перед красноречием?
Я сказал, что с того дня, как она избавилась от страха и ужаса и
поддалась влиянию Занони, она старалась перевести свои мысли в слова.
Предоставим же ей самой рассказать о своих мыслях.
"Дневной ли свет озаряет меня или воспоминание о твоем присутствии? С
какой бы стороны я ни смотрела, свет кажется мне наполненным тобою; в луче
света, дрожащем в воде, я вижу только отражение твоего взгляда. Что это за
перемена, которая преобразовывает и меня, и целую вселенную?.."
"Каким чудом приобрел ты это могущество, делающее тебя властелином
моего сердца? Тысяча людей окружали меня, но я видела только тебя одного.
Это было ночью, когда я вступила в свет, который вмещает жизнь в драме и не
имеет другого языка, кроме музыки. Какой странной и внезапной связью этот
свет соединился навсегда с тобой? Чем мечта о сцене была для других, тем
твое присутствие было для меня.
Моя жизнь тоже казалась сосредоточенной в этих нескольких часах,
слишком коротких. Я сижу в комнате, где жил мой отец. Здесь, в эту ночь
счастья, забывая причину этого счастья, я старалась понять, чем ты был для
меня; голос матери пробудил меня, и я подошла к отцу, очень близко...
испуганная своими собственными мыслями... А! Как сладок и печален был
следующий день, когда ты научил меня остерегаться врагов... Теперь я сирота;
к кому могут возноситься мои мысли, мечты, поклонение, как не к тебе. С
какой нежностью ты упрекал меня за оскорбление тебя моими несправедливыми
подозрениями! Почему я дрожала, когда ты осветил мою мысль, как луч солнца
освещает одинокое дерево, с которым ты меня сравнил? Это... это потому, что,
как и дерево, я боролась за свет и свет пришел наконец! Все говорят мне о
любви, и вся моя жизнь в театре внушает мне язык любви... Нет, тысячу раз
нет. Я знаю, что не любовь чувствую я к тебе... это не страсть, а мысль. Я
не хочу быть любимой... Я не жалуюсь, что твои слова строги, а взгляд
холоден. Я не спрашиваю, есть ли у меня соперницы, я не стараюсь и не желаю
быть прекрасной в твоих глазах... Моя душа хотела бы соединиться с твоей. Я
бы отдала все на свете, чтобы знать час, когда твой чудный взор обращается к
небу, когда твое сердце изливается в молитве. Они говорят мне, что ты
прекраснее Аполлона Бельведерского, прекраснее всех, но я никогда не
осмеливалась посмотреть на тебя прямо, чтобы сравнить мысленно со всеми
другими. Только твой взгляд и ласковая, спокойная улыбка преследуют меня
постоянно..."
"Часто, когда кругом все тихо, мне слышатся аккорды музыки моего отца;
часто, несмотря на то что они уже давно спят в могиле, они отрывали меня от
грез торжественной ночи. Мне кажется, они предупреждают меня о твоем
приходе. Мне кажется, что они плачут и жалуются, когда, после твоего ухода,
я падаю духом. Ты составляешь часть этой гармонии; ты ее дух, гений. Мой
отец должен был видеть и тебя и твою родину, когда ветры утихали, чтобы
слушать его музыку, и когда свет считал его сумасшедшим. В моем убежище я
слышу далекий плеск воды. Журчите, благословенные волны! Волны - это пульс
берега; они бьются под веселое дуновение утреннего ветерка... Так бьется мое
сердце в свежести и свете, вызывая воспоминания о тебе..."
"Часто, еще ребенком, я спрашивала себя, зачем я родилась, и моя душа
отвечала моему сердцу: "Ты рождена, чтобы обожать". Да, я знаю, почему свет
казался мне всегда ложным и холодным; я знаю, почему блеск сцены всегда
восхищал и ослеплял меня. Я знаю, почему мне сладко скрываться в одиночестве
и позволять всему моему существу вместе со взглядом подыматься к небесам. Я
не создана для этой жизни, какой бы счастливой она ни казалась другим. Для
нее необходимо постоянно иметь перед собой более возвышенный образ, чем она
сама. Чужестранец! В каких небесных пространствах за могилой душа моя
сольется вместе с твоей?.."
"В саду моего соседа есть маленький фонтан. Сегодня утром после восхода
солнца я стояла около него. Как его брызги устремлялись навстречу веселым
лучам солнца! Я подумала тогда, что увижу тебя сегодня; точно так же
стремилась моя душа навстречу новому радостному дню..."
"Да, я увидела тебя снова, я еще раз слушала тебя. Как я была смела! Я
пересказала тебе мои детские мысли и воспоминания, как будто я знала тебя с
самого моего детства. Вдруг моя смелость поразила меня. Я остановилась и
робко посмотрела на тебя.
- Ну что же! А когда вы увидали, что соловей не хотел больше петь?
- Ах! - отвечала я. - Что нужды в этой детской истории?
- Виола, - ответил ты мне ласковым голосом, - мрак детского сердца
является часто тенью звезды. Продолжайте! Итак, пойманный соловей не хотел
больше петь?
- Я поставила клетку туда, в виноградник, и взяла свою лютню и стала
разговаривать с ним звуками инструмента; я думала, что всякая гармония была
его естественным языком и что он поймет, что я стараюсь утешить его.
- Да, - проговорил ты тогда. - И наконец он вам ответил, но не пением,
а острым, коротким криком, таким печальным, что лютня выпала у вас из рук и
слезы закапали из глаз. Потом вы тихо отворили клетку, птица улетела в рощу,
и вы увидели при лучах солнца, что она нашла свою подругу. Тогда в густых
ветках послышалось звонкое, веселое пение, гимн счастья и гармонии. И вы
поняли наконец, что не роща и не луна вдохновляли птицу на восхитительное
ночное пение и что тайна ее мелодии состояла в присутствии любимого
существа.
Каким образом знал ты мои детские мысли лучше, чем знала я их сама?
Каким образом известно тебе мое прошлое и самые незначительные его
происшествия? Я удивляюсь, восхищаюсь, но не боюсь тебя больше!.."
"Было время, когда воспоминание о нем давило меня. Как ребенок, который
хочет, чтобы ему дали луну, все мое существование было только смутным
желанием того, чего я никогда не должна была получить. Теперь мне кажется,
напротив, что мне достаточно подумать о тебе, чтобы уничтожить все
препятствия, отягощающие мою душу. Я плаваю в океане чистого света; ничто не
кажется мне слишком высоким для моих крыльев, слишком прекрасным для моих
глаз. Мое невежество делало тебя в моих глазах предметом ужаса. Наука,
которой нет в книгах, окружает тебя как атмосфера. Как я мало читала, как я
мало училась! А между тем, когда ты подле меня, мне кажется, что для меня
подымается завеса над мудростью и над целой природой. Я дрожу, глядя на
слова, которые я написала; мне кажется, что они исходят не от меня, но что
они составляют звуки другого языка, который ты внушил моему сердцу, и что
моя рука быстро пишет под твою диктовку. Иногда, в то время, как я пишу или
мечтаю, мне кажется, что легкие крылья касаются меня, что я вижу
непостижимые формы красоты, проходящие перед моими глазами. Теперь никогда
беспокойный или ужасный сон не смущает меня ночью. Во время сна я прохожу с
тобой не по земным дорогам, но по неосязаемым, воздушным странам. Раньше,
когда я не знала тебя, я была порабощена землей. Ты дал мне свободу. Прежде
это была жизнь, теперь мне кажется, что я вступила в вечность!.."
"Прежде, когда я должна была выходить на сцену, сердце мое билось с
большей силой. Я дрожала при встрече с толпой, чье дыхание дает славу или
позор. Теперь я ее не боюсь. Я ее не вижу, я ее не слышу, я не думаю о ней.
Я знаю, что гармония не изменит моему голосу..."
"Ты никогда не приходишь в театр, и я не сожалею об этом. Ты слишком
возвышен, чтобы быть частью этой толпы, и я чувствую себя счастливой, когда
тебя там нет и когда толпа имеет право судить меня..."
"Он говорил мне о другом... о другом, которому бы он желал отдать меня.
Нет, Занони, не любовь чувствую я к тебе; иначе как бы я слушала тебя без
гнева? И почему твое приказание не показалось мне невозможным? Это потому,
что рука учителя заставляет сжиматься и дрожать струны послушного
инструмента... Если ты этого хочешь, пусть будет по-твоему. Ты властелин
моей судьбы, она не может противиться тебе. Я почти чувствую, что, кто бы он
ни был, я буду в состоянии любить того, на кого ты укажешь. Я люблю все то,
что ты трогал; я люблю всех тех, о которых ты отзываешься хорошо. Твоя рука
дотронулась до этих листьев винограда - я ношу их на своей груди. Ты
кажешься мне источником любви. Но нет! Не любовь испытываю я к тебе; и вот
почему я не краснею, признаваясь в этом. Для меня было бы ужасным стыдом
любить тебя, зная, как я недостойна тебя..."
"Другой! Я повторяю это слово: другой! Значит ли это, что я его больше
не увижу? Не скуку и не отчаяние чувствую я. Я не могу плакать. Это чувство
полнейшего сознания безутешного положения. Я снова окунулась в светскую
жизнь, и это одиночество леденит и заставляет меня дрожать. Но я буду
повиноваться тебе, если ты этого желаешь. Разве я тебя не увижу за могилой?
О! Какое счастье было бы тогда умереть!.."
"Отчего это происходит, что я не борюсь, чтобы освободиться от твоего
влияния? Разве ты имеешь право располагать мною таким образом? Возврати мне
жизнь, которую я вела перед тем, как я тебя встретила. Возврати мне
беспечные мечты моей молодости, свободу моего сердца! Ты разочаровал меня во
всем, что не является тобой. Что за преступление было думать о тебе, видеть
тебя? Твой поцелуй жжет еще мою руку. Эта рука разве принадлежит мне? Твой
поцелуй взял ее и навсегда посвятил ее тебе. Чужестранец, я не хочу
повиноваться тебе.
Еще прошел один день, один из трех роковых дней. Странно, с прошлой
ночи глубокое спокойствие разлилось в моем сердце. Я чувствую себя такой
сильной, что даже мое существо стало частью тебя самого, и я не могу
поверить, что моя жизнь может разлучиться с твоей; я убеждена в этом, я даже
смеюсь над твоими словами и моими опасениями. Ты любишь одно правило и
повторяешь его в разных формах: что красота души - это вера; то, что есть
идеальная красота для художника, то вера для сердца; что вера дает нам
полную уверенность в нас самих и высокую надежду в будущем; что она есть
светило, под влиянием которого подымаются и опускаются волны человеческого
моря. Я понимаю теперь эту веру. Я отталкиваю сомнения и опасения. Я знаю,
что соединила с тобой всю мою внутреннюю жизнь и что ты не можешь оторвать
меня от себя, если бы и захотел того. Этот переход от борьбы к спокойствию
произошел во мне во время сна, сна без тревог; я проснулась с бесконечным
чувством счастья, со смутным воспоминанием чего-то прекрасного. А вечером
мне было так скучно! Цветы закрылись как будто для того, чтоб никогда уже не
раскрываться на солнце! И эта ночь, как в моем сердце, так и на земле,
заставила распуститься завядшие цветы. Свет стал снова прекрасен; прекрасен
в своем покое; ни малейшее дуновение не шевелит твое дерево, ни малейшее
сомнение мою душу!"
Это был маленький кабинет, стены были украшены картинами, из которых
одна стоила дороже, чем дворец владельца. Да, Занони был прав, живописец
действительно тот же волшебник, и золото, которое он добывает из своего
тигля, по крайней мере не мечта. Какой-нибудь венецианец мог быть
вольнодумцем или убийцей, негодяем или идиотом, но его рисовал Тициан, и его
портрет считается бесценным. Подумайте, что несколько дюймов полотна в
тысячу раз драгоценнее человека с его телом, его головой и волей, его
сердцем и разумом!
В этом кабинете сидел человек лет сорока, с глубокими, неподвижными
глазами, резкими, выдающимися чертами лица, крепкими скулами и толстыми,
чувственными губами. Это был князь N. Он был среднего роста и отличался
полнотой; на нем был надет широкий халат из богатой парчи. На столе подле
него лежали шпага и шляпа старинного фасона, маска, портфель и серебряная
чернильница изящной работы.
- Ну, Маскари, - говорил князь, глядя на своего любимца, стоявшего в
углублении окна, - ну, кардинал покоится со своими предками. Мне необходимы
развлечения, чтобы утешиться в такой жестокой потере, а у кого
обворожительнее голос, как не у Виолы Пизани?
- Ваше сиятельство говорит серьезно? Так скоро после смерти Его
Превосходительства?
- От этого будут только меньше болтать и подозревать меня. Узнал ты имя
наглеца, помешавшего нашему предприятию и предупредившего кардинала на
другой день?
- Нет еще.
- Ловок же ты! Я скажу тебе его имя. Это таинственный незнакомец.
- Синьор Занони! Уверены ли вы в этом?
- Уверен, Маскари. В голосе этого человека есть тон, который никогда не
вводит меня в заблуждение, что-то ясное, повелительное; когда я его слышу,
то начинаю думать, что существует совесть. Но как бы то ни было, нам надо
избавиться от этого нахала. Маскари! Синьор Занони еще не сделал чести
нашему бедному жилищу своим присутствием. Это знатный иностранец: необходимо
дать праздник в честь него!
- Хорошо сказано; и кипрского вина?
- Мы поговорим об этом позже. Я суеверен: странные слухи
распространяются насчет могущества и пророческого таланта Занони. Вспомни
смерть Угелли. Даже если сам демон его союзник, он и то не сможет похитить у
меня мою добычу и мою месть также.
- Ваше сиятельство заблуждается, дива обворожила вас.
- Маскари! - воскликнул князь с гордой улыбкой. - В этих жилах течет
кровь Висконти, которые говорили, что женщина никогда не сможет скрыться от
их любви, так же, как и мужчина от их мести. Корона моих предков теперь
только детская игрушка; но их честолюбие и храбрость не уменьшились. Моя
честь замешана теперь в этом деле. Необходимо, чтобы Виола принадлежала мне.
- Еще засада? - спросил Маскари.
- Нет. Почему бы не напасть на ее дом? Он стоит в стороне, и дверь не
железная.
- Но если по возвращении она донесет на вашу жестокость? Дом, взятый
силою, изнасилованная девушка! Подумайте обо всем этом; феодальное право,
правда, еще не уничтожено, но даже Висконти не стоит выше закона.
- В самом деле, Маскари? Ты дурак! В каком столетии, даже если безумные
вожди Франции и преуспеют в своих вздорных замыслах, железо и закон не
согнутся как прутья под тяжестью могущества и золота? Но не бойся, мой план
составлен. В тот день, как она выйдет из этого дворца, она выедет во Францию
с Жаном Нико.
Маскари не успел ответить, как лакей доложил о приходе синьора Занони.
Князь невольно протянул руку к лежавшей на столе шпаге; потом,
улыбнувшись этому инстинктивному движению, он встал, пошел навстречу
чужеземцу и принял его со всею утонченною вежливостью итальянского
притворства.
- Я глубоко благодарен за эту честь, - говорил князь, - я уже давно
желал пожать руку такого знатного лица.
- Я исполняю ваше желание, - тем же тоном отвечал Занони.
Неаполитанец поклонился, пожимая руку гостю, но в тот же миг, как он
дотронулся до нее, дрожь пробежала по всему его телу и его сердце на
мгновение перестало биться.
Занони пристально посмотрел на него и сел.
- Вот она и подписана! Я говорю о нашей дружбе, благородный князь. А
теперь я объясню вам цель моего визита. Я открыл, ваше сиятельство, что мы
соперники. Есть средство примирить наши притязания?
- А, - воскликнул небрежно князь, - так это вы, значит, похитили плод
моих подвигов? В любви, как и на войне, все средства хороши. Примирить наши
притязания! Вот кости! Поиграем в них! Тот, у которого будет меньшее число,
откажется от нее.
- Обещаете вы покориться этому условию?
- Да, клянусь честью Висконти!
- А какое наказание тому, кто нарушит свое слово?
- Шпага лежит на столе, синьор Занони. Тот, который обесчестит себя,
умрет от шпаги.
- Вы произносите этот приговор тому из нас, кто изменит своему слову?
Пусть синьор Маскари бросит кости для нас.
- Хорошо! Маскари, кости!
Князь откинулся в кресле, и, как он ни был сдержан, он не мог скрыть
выражение торжества и радости, оживившее его лицо.
Маскари взял три кости и спустил их в стакан.
Занони, облокотившись на руку, пристально посмотрел на любимца князя.
Маскари напрасно старался укрыться от этого пытливого взгляда; он
побледнел, задрожал и поставил стакан на стол.
- Я предлагаю вашему сиятельству начать игру. Синьор Маскари, мы в
недоумении; разрешите наши притязания.
Маскари снова взял стакан, его рука задрожала, что было заметно по
тому, как застучали кости. Он выкинул; было шестнадцать очков.
- Хорошая игра! - воскликнул спокойно Занони. - Однако, синьор Маскари,
я не отчаиваюсь.
Маскари собрал кости, опустил их в стакан и снова выкинул на стол; было
восемнадцать очков.
Князь бросил на своего любимца сверкающий взгляд.
Маскари смотрел на кости с разинутым ртом, дрожа с ног до головы.
- Я выиграл, видите, - произнес Занони, - можем мы еще быть друзьями?
- Синьор, - отвечал князь, явно борясь с гневом и стыдом, - победа за
вами. Но, простите меня, вы равнодушно говорили об этой девушке; что может
заставить вас отказаться от вашего права?
- Имейте лучше мнение о моей любви и не забывайте приговора,
произнесенного вашими устами. Князь нахмурился, но удержался от ответа.
- Довольно, - проговорил он с принужденной улыбкой, - я сдаюсь, и чтоб
вам доказать, что я охотно сдаюсь, сделайте честь вашим присутствием
маленькому празднику, который я хочу дать в честь... - прибавил он с
дьявольской улыбкой, - возведения моего родственника, кардинала, на престол
святого Петра.
- Я очень счастлив, что могу исполнить ваше желание. Занони переменил
разговор, говорил много и весело и вскоре после этого удалился.
- Негодяй! - воскликнул тогда князь, схватив Маскари за шиворот. - Ты
изменил мне!
- Уверяю, ваше сиятельство, что кости были приготовлены; они должны
были выкинуть двенадцать; но это сам черт в образе человека; это все, что я
могу сказать.
- Нечего терять время, - проговорил князь, выпуская его. - Моя кровь
кипит. Я хочу иметь эту девушку, хотя бы мне пришлось погибнуть из-за нее...
Что это за шум?
- Шпага вашего знаменитого предка упала со стола.
"Мое искусство стало менее действенным; я потерял спокойствие,
производящее могущество. Я не могу влиять на волю тех, которых бы желал
привести как можно скорей к берегу; я вижу, как они мечутся по волнам того
бесконечного океана, где наши ладьи устремляются к горизонту, вечно
убегающему от нас. Удивленный и испуганный, видя, что я могу только
предостерегать там, где бы желал повелевать, я обратился к моей душе. Да,
земные желания приковывают меня к настоящему и отдаляют меня от
торжественных тайн, в которые может проникнуть только разум, свободный от
всяких земных оков. Строгое условие, на котором мы получаем наши
божественные дарования, затемняет наше видение будущности тех, к которым мы
испытываем человеческие слабости - ревность, ненависть или любовь; Мейнур,
вокруг меня все в тумане, я сделал шаг в сторону от нашего существования; из
нетленной молодости души вырос темный и ядовитый цветок человеческой любви.
Этот человек недостоин ее. Я знаю эту истину; а между тем в его характере
есть задатки добродетели и величия, если шипы и плевелы тщеславия и страха
допустят их развиться. Если бы она принадлежала ему и я пересадил бы на
другую почву страсть, которая затмевает мои глаза и обезоруживает мое
могущество, тогда, невидимый, неслышимый и неузнаваемый, я мог бы
бодрствовать над его будущностью, тайно внушать ему действия и таким образом
способствовать счастью с его помощью. Но время летит.
Сквозь туман, окружающий меня, я вижу, как ее обступают ужасные
опасности, от которых она может спастись только бегством. Она может убежать
только с ним или со мной. Со мной! Упоительная мысль! Страшное решение! Со
мной, Мейнур! Можешь ли ты удивляться, что я желаю спасти ее от самого себя?
Одна минута в жизни веков, капля воды в океане - разве может быть чем-либо
другим для меня земная любовь? А в ее нежном и чистом характере, более
чистом, даже в своих привязанностях, чем я когда-либо встречал из поколения
в поколение, существует глубокое чувство, которое говорит мне о неизбежном
несчастье, которое должно случиться с ней. Суровый и неумолимый, ты, который
старался приобрести нашему обществу всякую душу, казавшуюся тебе благородной
и мужественной, ты сам знаешь по своему горькому опыту, как напрасна надежда
изгнать из женского сердца страх. Моя жизнь была бы для нее постоянным
удивлением. Когда же я буду стараться руководить ее шагами сквозь область
ужаса к свету, подумай о Страже Порога и трепещи вместе со мною от страшной
опасности, которая могла бы напутать ее. Я пробовал воспламенить душу
англичанина честолюбием истинной славы в его искусстве; но беспокойный ум
его предка, кажется, зовет его постоянно и притягивает к той сфере, где
потерялась его жизнь.
Есть тайна в наследственности, которую получает человек от своих
предков.
Особенности ума, как и болезни тела, остаются спящими в продолжение
целых поколений, чтобы пробудиться в каком-нибудь дальнем потомке, обманув
всякое лечение и науку.
Приди ко мне из твоего убежища среди развалин Рима. Я желаю иметь
живого поверенного, я призываю к себе того, кто прежде также хорошо знал
ревность и любовь; я старался войти в общение с Адон-Аи, но его присутствие,
внушавшее мне прежде неземной восторг перед наукой и веру в судьбу, теперь
смущает и приводит меня в недоумение. С вершин, откуда я стараюсь проникнуть
в тень будущего, я вижу угрожающих и раздраженных призраков. Я как будто
замечаю роковой предел чудесному существованию, данному мне. Мне кажется,
что после столетий идеальной жизни я вижу свой путь погружающимся в бурный
водоворот действительности. Там, где светила открывали мне свои врата, я
смутно вижу эшафот; густые пары крови поднимаются над бойней. Но
удивительнее всего то, что я вижу существо, тип ложного идеала обыкновенных
людей, отвратительную насмешку над всем, что искусство называет красотой,
над всем, что сердце считает возвышенным, и во всех моих видениях я нахожу
его зловещий образ постоянно таким же. Возле этого эшафота, тень которого я
вижу, оно стоит и смеется надо мной адским смехом, и с губ его течет кровь.
Приди ко мне, о друг прошлых дней! Для меня по крайней мере твоя мудрость не
отказалась от человеческой привязанности. Согласно узам нашего ордена,
состоящего теперь из нас двоих, последних, переживших стольких благородных и