Страница:
сетями Врага, стерегущего Порог духовного мира. Поверишь ли ты, когда я
скажу тебе, что принял его дары и готов к расплате? Пройдут века, прежде чем
создания света будут вновь повиноваться тому, кто подчинился Призраку и...
Но в этой надежде, Мейнур, я снова торжествую, я имею над этой юной
жизнью высшую власть! Молча и нечувствительно моя душа говорит с его душой и
уже теперь приготовляет ее. Ты знаешь, что для чистого и непорочного духа
ребенка испытание не страшно и не опасно. Я постоянно питаю его священным
светом, и, еще не узнав дара, он уже приобретет способности, которыми владею
я сам; ребенок, в свою очередь, медленно и незаметно передаст свои свойства
матери, и, счастливый при виде Молодости, что будет вечно осиять два
существа, которые теперь наполняют всю мою душу, неужели я буду в состоянии
сожалеть о призрачном, эфирном мире, который все более ускользает от меня?
Но ты, видения которого по-прежнему ясны и чисты, погрузи твой взгляд в
пространства, закрытые теперь для меня, и дай мне совет, предупреди меня. Я
знаю, что дары Призрака, чья природа враждебна нашей, столь же обманчивы и
опасны, как и сам Призрак. Вот почему, когда на пороге тайнознания, которое
прежде называли магией, люди встречали враждебные существа, они верили, что
эти призраки - демоны или дьяволы, и воображали себе, что с помощью
вымышленных фантастических договоров они могут продать им свою душу, будто
человек может предложить в обмен на вечность то, чем он владеет только при
жизни. Демоны, навеки скрытые от людей, живут в своих мрачных и
непроницаемых сферах, в них нет ничего божественного. В каждом человеке
живет Божественное существо, и только оно может судить его душу после его
смерти и назначить ему новое поприще, новую судьбу, новое местопребывание.
Если бы человек мог запродать свою душу дьяволу, то тогда он сам себя мог бы
судить и высокомерно требовать в свое распоряжение и присваивать вечность!
Но эти низшие создания, которые не что иное, как видоизменения материи,
одаренные сверхчеловеческой злобой, могут боязливым, слепым и суеверным
людям показаться демонами. И от самого мрачного и могущественного из этих
созданий я принял дар - тайну, которая удалила смерть от дорогих мне
существ. Могу ли я надеяться, что у меня останется достаточно могущества,
чтобы победить Призрак, если он захочет обратить во вред мне свои дары?
Отвечай мне, Мейнур, так как в окружающем меня мраке я вижу только глаза
моего новорожденного и слышу только тихое биение моего сердца. Отвечай мне,
ты, мудрость которого не знает любви!"
"Падший ум! Я вижу перед тобою зло, смерть и горе! Отказаться от
Адон-Аи ради этого ужаса, от небесных звезд ради этих ужасных глаз! Ты
сделался наконец жертвой этой Лярвы страшного порога, которую, будучи еще
учеником, ты заставил бежать побежденную и пораженную молнией твоего
величественного взгляда. Когда при первых шагах посвящения ученик, которого
я принял от тебя, упал без сознания, поверженный этим Призраком тьмы, я
понял, что его душа не создана для познания нездешних миров, так как страх
есть самое земное изо всего, что привязывает человека к земле; пока он
боится, он не может возвыситься. Но ты! Разве ты не видишь, что любить -
значит бояться, что твоя власть над Призраком уже кончилась? Он пугает тебя,
он властвует над тобой и обманет тебя. Не теряй ни минуты, приезжай ко мне.
Если между нами может существовать достаточно симпатии, то моими глазами ты,
может быть, увидишь опасности, которые, пока неразличимые и едва видимые во
мраке, опутывают тебя и собираются вокруг тебя и тех, кого погубила твоя
безумная любовь. Приезжай, оторвись от всех связей с твоим любимым
человечеством, они только туманят твой взор.
Оставь свои опасения, надежды, желания и страсти. Приезжай! Один Ум
может быть царем и провидцем, сияющим сквозь свою бренную оболочку, -
чистый, недоступный для впечатлений, очищенный, возвышенный Ум".
В первый раз со времени их союза Занони и Виола расставались. Занони
отправлялся в Рим по важным делам.
- Я еду всего на несколько дней, - сказал он, и его отъезд был так
быстр, что Виола не имела времени выразить ни удивления, ни печали. Но
первая разлука всегда тяжелее, чем последующие: она заставляет сердце
чувствовать, какой пустой покажется жизнь, когда настанет последняя,
неизбежная разлука.
Но у Виолы был новый спутник, она испытывала чудную и новую радость,
которая обновляет юность и ослепляет глаза женщины. Как возлюбленная и жена,
она опиралась на другого, она получала от другого свое счастье, ее существо,
словно планета, получало свет от своего солнца. Но теперь, в свою очередь,
как мать, она подымается от зависимости к власти, теперь другое существо
может опираться на нее - в пространстве появилась планета, для которой она
сама стала солнцем.
Несколько дней - но они будут сладкими благодаря печали. Несколько дней
- но каждый их час кажется эпохой для младенца, над которым склонились
недремлющие глаза и сердце. Любой его жест примечается, и кажется матери,
будто каждая его улыбка прибавляет радости в мир, в который он пришел, чтобы
благословить его.
Занони уехал; затих последний всплеск весла, и радужное пятно гондолы
уже скрылось за поворотом венецианского канала...
Ребенок спит в колыбельке у ног матери, и она обдумывает сквозь слезы,
какие сказки волшебной страны, что распростерлась вдаль и вширь со своими
тысячами чудес в этой крошечной кроватке, она должна будет рассказать отцу.
Улыбайся же и плачь, юная мать! Уже закрывается для тебя самая прекрасная
страница безумной книги, и невидимая рука переворачивает ее.
У моста Риальто прогуливались двое венецианцев - республиканец и
демократ, - смотревшие на французскую революцию как на землетрясение,
которое должно было развалить их на ладан дышавшую и порочную конституцию и
даровать равенство в правах венецианцам.
- Да, Котальто, - говорил один из них, - мой парижский корреспондент
обещал мне устранить все препятствия. Мы должны будем выступить, когда
французские легионы будут достаточно близки, чтобы услыхать наши пушки. Он
должен быть здесь на этой неделе.
Едва он успел вымолвить эти слова, как из узкой улицы по левую сторону
вышел человек, закутанный в плащ, и, остановившись перед разговаривавшими,
внимательно осмотрел их и шепотом произнес: "Привет".
- И братство! - отвечал тот, который говорил раньше.
- Вы, значит, храбрый Дондоло, с которым мне поручил комитет вести
переписку? А этот гражданин?..
- Это Котальто, о котором я часто упоминал в письмах.
- Мой привет и братство, Котальто! Я имею многое сообщить вам обоим. Я
вас увижу сегодня вечером, Дондоло. На улице за нами могут следить.
- Я не осмеливаюсь позвать вас в свой дом, где даже стены могут стать
ушами тирана. Но место, назначенное здесь, вполне безопасно. - И он сунул
адрес в руку незнакомца. - Сегодня вечером, в девять часов, а пока у меня
есть другие дела.
Незнакомец остановился и даже изменился в лице.
- В вашем последнем письме говорилось о богатом и таинственном
иностранце, - вкрадчивым и взволнованным голосом сказал он, - о Занони. Он
все еще в Венеции?
- Я слышал, что он уехал сегодня утром, но его жена еще здесь.
- Его жена, отлично!
- Что вы знаете о нем? Разве вы думаете, что он может сделаться нашим?
Его богатства были бы...
- Его дом, его адрес, скорее... - перебил незнакомец.
- Дворец...
- Благодарю, до свиданья в девять часов.
Незнакомец снова исчез, свернув на улицу, из которой появился. Он
проходил мимо дома, где остановился накануне по своем приезде в Венецию,
когда стоявшая у дверей женщина тронула его за руку.
- Сударь, - сказала она по-французски, - я ждала вашего возвращения. Вы
понимаете меня? Я перенесу все, я рискну всем, чтобы только вернуться во
Францию вместе с вами, чтобы разделить участь моего мужа.
- Гражданка, я обещал вашему мужу сделать все, чтобы исполнить ваше
желание, даже если мне придется пойти на риск. Но подумайте о том, что ваш
муж принадлежит к партии, за которой Робеспьер наблюдает, он не может
бежать. Вся Франция превращена в тюрьму для подозрительных людей.
Возвратясь, вы только подвергнете себя опасности. Откровенно говоря,
гражданка, участь, которую вы хотите разделить, может привести к гильотине.
Вы получили письмо вашего мужа и знаете, что я говорю по его поручению.
- Я хочу возвратиться вместе с вами, - сказала женщина со слабой
улыбкой на бледном лице.
- Как! Вы оставили мужа в безоблачный период Революции, чтобы
возвратиться к нему среди ее грома и бурь? - сказал незнакомец с удивлением
и некоторым упреком.
- Я уехала потому, что дни моего отца были сочтены; потому, что у него
не было другого спасения, кроме бегства в другую страну; потому, что он был
стар и беден и, кроме меня, у него никого не было; потому, что мой муж не
был тогда в опасности, а мой старый отец был! Теперь он умер, и мой муж в
опасности. Обязанности дочери окончились, обязанности жены снова призывают
меня.
- Пусть будет по-вашему, гражданка. Я выезжаю на третью ночь, считая
сегодняшнюю. Вы еще можете изменить решение.
- Никогда!
Мрачная улыбка промелькнула на лице незнакомца.
- О, Гильотина, - вскричал он, - сколько добродетелей ты выявляешь!
И он продолжал путь, говоря сам с собой, затем крикнул гондолу и вскоре
плыл уже по тесным водам Большого канала.
Виола сидела у открытого окна. Внизу сверкала широкая гладь канала,
отражая холодные, но яркие лучи зимнего солнца. И не один галантный кавалер
заглядывался на это прелестное личико, проплывая мимо в гондоле.
Наконец одно из этих темных суденышек остановилось посреди канала, и
сидевший в нем устремил взгляд на дворец. Он сделал знак, и гребцы причалили
к берегу. Иностранец вышел из гондолы и поднялся по широкой лестнице во
дворец.
Слуга вошел в комнату и протянул Виоле карточку с текстом на английском
языке: "Виола, я должен Вас видеть! Кларенс Глиндон".
О да, Виола была очень рада его видеть, рассказать ему о своем счастии,
о Занони, показать ему своего ребенка! Бедный Кларенс! Она не вспоминала о
нем до сих пор, как забыла и всю свою прошлую жизнь, свои мечты, надежды,
волнения, обманчивую сцену, шумную толпу и аплодисменты.
Он вошел. Виола вздрогнула при виде его - так изменилось его мрачное
чело, его решительные черты, на которых было запечатлено страдание. Его
наружность не напоминала более того блестящего и легкомысленного художника и
ее поклонника, которого она знала. Его костюм был прост и небрежен.
Испуганный, отчаянный и свирепый вид сменил изящную серьезность, характерную
прежде для молодого любителя искусства, мечтателя, стремившегося к
таинственному знанию.
- Это вы! - сказала она наконец. - Бедный Кларенс, как вы изменились!
- Изменился! - отрывисто сказал он, садясь рядом с нею. - А кому я
обязан этой переменой, как не колдунам и демонам, которые овладели вашим
существованием так же, как и моим? Виола, выслушайте меня! Несколько недель
тому назад я узнал, что вы в Венеции. Под разными предлогами и подвергаясь
бесчисленным опасностям, я явился сюда, рискуя свободой, а может быть, и
жизнью, если мое имя узнают в Венеции, чтобы предупредить и спасти вас. Я
изменился, говорите вы. Изменился внешне, но что значит эта перемена в
сравнении с внутренними мучениями? Примите мой совет, пока еще есть время.
Низкий, замогильный голос Глиндона испугал Виолу еще более, чем его
слова. Бледный, худой, расстроенный, он казался выходцем с того света,
явившимся поразить ее ужасом.
- Как! - сказала она наконец слабым голосом. - Что за дикие, страшные
слова я слышу? Разве вы можете...
- Слушайте, - перебил Глиндон, кладя на ее руку свою холодную как лед,
- слушайте! Вы слышали старинные рассказы о людях, соединившихся с
дьяволами, чтобы приобрести сверхъестественные познания. Эти рассказы не
басни, такие люди существуют. Их радость состоит в увеличении числа таких же
несчастных, как они. Если их ученики не выдерживают испытания, то демоны
овладевают ими, даже в этой жизни, как овладели мною; если они его
выдерживают, то горе, вечное горе им! Есть другая жизнь, в которой никакие
заклинания не могут ни отогнать духа зла, ни усладить их муки. Я приехал из
страны, где кровь льется потоками, где смерть стережет лучших людей, где
царствует гильотина, но все эти опасности, которые могут угрожать человеку,
ничто в сравнении с этим ужасом, который превосходит смерть.
Тогда Глиндон в кратких и резких выражениях рассказал, так же как
Аделе, все подробности своего посвящения. Он описал, в словах, которые
заставили похолодеть кровь Виолы, появление бесформенного Призрака, глаза
которого иссушали мозг того, кто его видел. Раз увидав, его нельзя было
более изгнать. Он являлся по своей воле, внушая мрачные мысли, возбуждая
странные соблазны. Он исчезал только среди сцен безумного возбуждения;
уединение, стремления души к добродетели вызывали его присутствие.
Виола была изумлена и напугана. Эта безумная, фантастическая исповедь
подтверждала ее смутные впечатления, которые в глубине души она никогда не
стремилась проанализировать, а, наоборот, немедленно изгоняла их из
сознания, как только они появлялись, - впечатления того, что жизнь и
свойства Занони не походят на жизнь и свойства простых смертных. Эти
впечатления ее любовь осуждала как пустые подозрения, и, смягченные таким
образом, они, может быть, способствовали тому, что она еще сильнее
привязывалась к нему. Но теперь, после ужасной исповеди Глиндона,
наполнившей ее страхом, эти подозрения наполовину ослабили те чары, которыми
до этого ее сердце и чувства окутывали ее возлюбленного.
Она встала, испуганная за ребенка, и прижала его к своей груди.
- Несчастная! - вскричал, вздрогнув, Глиндон. - Так это правда, что ты
дала жизнь жертве, которую не можешь спасти! Не давай ему пищи, лучше ему
умереть, там, по крайней мере, отдых и покой.
Тогда Виола вспомнила ночные бдения Занони около колыбели и боязнь,
охватывавшую ее, когда она слышала странные слова, которые он шептал на
непонятном языке.
Ребенок глядел на нее ясно и спокойно, и удивительная разумность этого
взгляда, казалось, подтверждала ее опасения. Так в тишине стояли мать и тот,
кто вызвал ее страхи. Солнце улыбалось им через оконную створку, а у самой
колыбели ребенка, хотя они и не замечали этого, расположилась, притаившись,
темная ужасная тварь!
Но мало-помалу воспоминания прошлого, лучшие и более приятные, вошли в
сознание молодой матери. Лицо ребенка приняло в ее глазах лик отсутствующего
отца. Казалось, чрез эти розовые губки слышался его печальный голос.
- Я говорю с тобой через твоего ребенка. В ответ на мою любовь к тебе и
ребенку, - шептал этот голос, - ты сомневаешься во мне при первых словах
безумца, обвиняющего меня.
Ее сердце затрепетало, она стала как будто выше ростом, и глаза ее
зажглись ясным и святым сиянием.
- Уходи, бедная жертва своих иллюзий! - сказала она Глиндону. - Я не
поверила бы даже своим собственным чувствам, если бы они обвиняли отца этого
маленького существа! И что ты знаешь о Занони? Какое отношение имеют Мейнур
и вызываемый им призрак к светлому образу, который ты хочешь присоединить к
ним?
- Ты скоро узнаешь это, - мрачно ответил Глиндон, - и сам Призрак,
который преследует меня, шепчет мне своими мертвенными устами, что все эти
ужасы ожидают тебя и твоих ближних. Я не спрашиваю пока твоего решения; мы
еще увидимся, прежде чем я оставлю Венецию.
Сказав это, он исчез.
Увы, Занони, неужели ты думал, что союз между тем, кто пережил века, и
дочерью одного дня мог быть продолжителен! Неужели ты не предвидел, что до
тех пор, пока испытание не будет пройдено, между твоим знанием и ее любовью
не может быть равенства? В то время как ты искал таинственного
покровительства для матери и ребенка, ты забыл, что Призрак, который служит
тебе, наблюдает за своими дарами, что он господин над жизнями, которые он
научил тебя отнять у смерти. Разве ты не знаешь, что боязнь и сомнение, раз
посеянные в любящем сердце, вырастают и превращаются в мрачный лес,
непроницаемый для звездного света? Ужасные глаза стерегут мать и ребенка!
Целый день душу Виолы терзали тысячи страхов, которые, казалось,
исчезали при трезвом рассуждении, но потом снова возвращались, еще более
мрачные и мучительные. Она вспомнила, как когда-то сказала Глиндону, что в
детстве томилась странным предчувствием, будто ей уготовлена некая
сверхъестественная судьба. Она вспомнила, что, когда она рассказывала ему об
этом, сидя у моря, дремавшего в объятиях Неаполитанского залива, он тоже
говорил о подобном предчувствии, и мистическое сродство, казалось, соединяло
их судьбы. Кроме того, она вспомнила, что, сравнивая свои неясные, смутные
мысли, оба отметили, что когда они в первый паз увидели Занони, то
предчувствия, инстинкт заговорили в их сердцах громче, чем обычно,
нашептывая им: "_С ним_ связана тайна неразгаданной жизни".
И теперь, когда Глиндон и Виола встретились снова, их прежние страхи,
подтвержденные таким образом, пробудились от заколдованного сна. Она
чувствовала, что страх Глиндона против воли овладевал ею, и ее разум и
любовь не могли справиться с ним. Но когда ее взор обращался к ребенку, она
всегда встречала его твердый и серьезный взгляд, она видела, как его губы
шевелились, точно желая что-то сказать ей.
Ребенок не хотел спать. Каждый раз, когда она смотрела на него, эти
серьезные глаза, казалось, упрекали и обвиняли ее. Этот взгляд леденил ее
душу.
Не в состоянии переносить этот неожиданный кризис всех чувств, которые
составляли до сих пор ее жизнь, она приняла решение, естественное для
представителя ее страны и веры, - послала за священником, бывшим в Венеции,
своим духовником, и со страстными рыданиями и неподдельным ужасом поведала
ему охватившие ее сомнения.
Священник был человек достойный и благочестивый, но малообразованный,
который даже поэтам приписывал свойства колдунов. Его упреки были живы,
потому что его ужас был искренен. Он присоединился к мнению Глиндона,
советуя ей бежать, если она чувствует хоть малейшее подозрение, что занятия
ее мужа похожи на занятия тех ученых, которых римская церковь во времена
инквизиции, спасая их души, сжигала со столь похвальным рвением.
Даже то немногое, что могла сказать Виола, показалось невежественному
падре неопровержимым доказательством магии и колдовства; кроме того, ему
были известны некоторые слухи, повсюду сопровождавшие Занони, и,
следовательно, он был предрасположен толковать все в неблагоприятном смысле.
Достойный отец Бартоломео, не колеблясь, отправил бы и Уатта на костер, если
бы услышал, что тот говорит о паровой машине.
Виола, столь же малообразованная, как и ее наставник, была потрясена
его грубым и сильным красноречием и страшно напугана, ибо Бартоломео с
расчетливостью, которую католические священники, какими бы тупыми и
занудными они ни были, обычно приобретают благодаря ежедневному опыту
познания человеческого сердца, говорил больше об опасностях, угрожающих не
столько самой Виоле, сколько ее ребенку.
- Колдуны, - говорил он, - во все времена старались увлекать и
соблазнять юные души, души детей.
Затем он рассказал целый ряд басен и легенд на эту тему, которые выдал
за исторические факты. Все, что заставило бы улыбнуться англичанку, испугало
наивную суеверную неаполитанку. И когда духовник оставил ее после
патетических упреков и страшных обвинений в забвении долга перед ребенком, в
том случае, если она станет колебаться в своем решении бежать из этого дома,
оскверненного самыми темными силами, дьявольской магией, Виола, все еще во
власти воспоминаний о Занони, погрузилась в какое-то летаргическое
состояние, которое делало ее. разум беспокойным и неуверенным.
Прошли часы, приблизилась ночь, в доме воцарилась тишина. Виола
медленно пробуждалась от оцепенения, безразличия и апатии, которые овладели
ее душой.
Она чувствовала, что ее фантазии породили в ее сознании полубредовое
состояние и что она находится между сном и бодрствованием, когда вдруг одна
мысль вытеснила все другие.
Комната, которую в этом доме и во всех других, где они жили, даже на
греческих островах, Занони сохранял для одного себя, куда никто не должен
был входить и в которую никогда, в счастливое время их любви, она не думала
входить, - эта комната теперь привлекала ее внимание.
Может быть, там она найдет разрешение загадки ее мужа, подтверждение
или опровержение своих подозрений - эта мысль глубоко запала в ее душу и,
казалось, направила в то место против ее воли.
Она тихо оставила спальню и точно во сне прошла через весь дворец. Луна
освещала ее, когда она скользила мимо окон в белом пеньюаре, словно
странствующее привидение с тонкими, сложенными на груди руками, застывшими,
широко открытыми глазами, с выражением тихого благоговения в них.
Мать! Это твой ребенок, который ведет тебя к заветной комнате. Светлые
мгновения проходят перед тобой. Ты еще слышишь, как стенные часы зловеще
отбивают время, укладывая эти мгновения в могилу. Скользя, ты уже достигла
двери - на ней никаких засовов, никакие магические силы не останавливают
тебя перед ней. Дочь праха! Вот ты стоишь наедине с ночью в комнате, где
духи пространства, бледные и бесчисленные, собирались вокруг провидца.
Она стояла посреди комнаты и осматривала ее. В помещении не было
никаких знаков или предметов, по которым инквизиторы старого доброго времени
могли бы определить, что здесь обитает адепт черной магии. Не было ни
тиглей, ни котлов, ни фолиантов в медных переплетах, ни колец с шифрами, ни
черепов, ни перекрещивающихся костей. Тихо струился широкими полосами лунный
свет, освещая белые стены пустой комнаты. Несколько пучков завядших цветов,
несколько бронзовых ваз античной формы, оставленных на деревянной скамейке,
- вот все, что могло указать любопытному взгляду на занятия отсутствующего
хозяина. Магия, если только она здесь существовала, жила в самом маге. И так
всегда с твоими трудами и чудесами, о Искатель звездной мудрости. Сами слова
принадлежат всем людям, однако из этих слов Ты, архитектор Бессмертия,
творишь храмы, которые переживут пирамиды, и каждый лист папируса становится
крепостью, о которую бушующий поток веков разбивается, как о неприступную
твердыню.
Казалось, в этом уединении ощущалось незримое присутствие того, кто
творил все эти чудеса, потому что, пробыв в комнате, немного, Виола
почувствовала, что в ней происходит какая-то таинственная перемена. Кровь
начала обращаться быстрее, и чувство невыразимого блаженства охватило ее.
Она почувствовала, как спали оковы с ее конечностей, как пелена за пеленой
удалялась с ее глаз. Все беспорядочные мысли, которые проносились в ее
сознании, когда она была в трансе, вдруг успокоились и сконцентрировались на
одном страстном желании видеть Отсутствующего, быть с ним. Монады, из
которых состоит пространство и воздух, казалось, духовно привлекали ее к
себе, стремясь стать средой, сквозь которую ее душа, выйдя из своей
оболочки, могла бы устремиться к тому духу, к которому ее влекло
невысказанное желание. Она почувствовала слабость и, шатаясь, подошла к
скамейке с вазами и растениями; наклонясь, она заметила в одной из ваз
маленький хрустальный флакон. Невольно она взяла его и открыла; летучая
эссенция, содержащаяся в нем, распространила по комнате чудный запах. Виола
вдыхала его и смочила себе жидкостью виски. Тогда в одно мгновение слабость,
которую она испытывала, превратилась в оживление: ей захотелось подпрыгнуть,
вспорхнуть, воспарить, полететь на крыльях, расшириться в пространстве.
Комната исчезла у нее из глаз. Прочь отсюда, вдаль, над землями и
морями, через неизмеримые пространства устремляется ее освобожденный дух. И
вот в каком-то слое не нашего мира она видит возникшие перед ней образы
сынов Тайной науки. Они покоятся на фоне зародившегося мира - грубой,
бесцветной, разреженной массы вещества одной из туманностей, которые солнца
бесчисленных систем разбрасывают на своем пути вокруг Трона Создателя, чтобы
эти туманности сами стали новыми мирами гармонии и славы - планетами и
солнцами, которые в свою очередь вечно будут умножать расы сияющих существ и
порождать будущие солнца и планеты.
И там, среди невообразимого одиночества нарождающегося мира, которому
только неисчислимые тысячелетия могли придать форму, дух Виолы узнал Занони
или, лучше сказать, похожее на него бестелесное существо, точно душа Занони,
подобно тому как сейчас это произошло с ней, оставила свою телесную
оболочку. Ведь подобно тому, как солнце, вращаясь и излучая свет,
отбрасывает в самые отдаленные пределы пространства свой смутный образ, так
и земное существо в деянии своего наиболее духовного, светлого и
долговечного ядра запечатлевает свое отображение на новом, возникающем в
космосе мире.
Рядом с призраком Занони стоял другой - призрак Мейнура. В окружавшем
их гигантском хаосе боролись и бушевали различные элементы: вода, огонь,
мрак и свет; пары и тучи собирались в целые горы, и дыхание жизни с
скажу тебе, что принял его дары и готов к расплате? Пройдут века, прежде чем
создания света будут вновь повиноваться тому, кто подчинился Призраку и...
Но в этой надежде, Мейнур, я снова торжествую, я имею над этой юной
жизнью высшую власть! Молча и нечувствительно моя душа говорит с его душой и
уже теперь приготовляет ее. Ты знаешь, что для чистого и непорочного духа
ребенка испытание не страшно и не опасно. Я постоянно питаю его священным
светом, и, еще не узнав дара, он уже приобретет способности, которыми владею
я сам; ребенок, в свою очередь, медленно и незаметно передаст свои свойства
матери, и, счастливый при виде Молодости, что будет вечно осиять два
существа, которые теперь наполняют всю мою душу, неужели я буду в состоянии
сожалеть о призрачном, эфирном мире, который все более ускользает от меня?
Но ты, видения которого по-прежнему ясны и чисты, погрузи твой взгляд в
пространства, закрытые теперь для меня, и дай мне совет, предупреди меня. Я
знаю, что дары Призрака, чья природа враждебна нашей, столь же обманчивы и
опасны, как и сам Призрак. Вот почему, когда на пороге тайнознания, которое
прежде называли магией, люди встречали враждебные существа, они верили, что
эти призраки - демоны или дьяволы, и воображали себе, что с помощью
вымышленных фантастических договоров они могут продать им свою душу, будто
человек может предложить в обмен на вечность то, чем он владеет только при
жизни. Демоны, навеки скрытые от людей, живут в своих мрачных и
непроницаемых сферах, в них нет ничего божественного. В каждом человеке
живет Божественное существо, и только оно может судить его душу после его
смерти и назначить ему новое поприще, новую судьбу, новое местопребывание.
Если бы человек мог запродать свою душу дьяволу, то тогда он сам себя мог бы
судить и высокомерно требовать в свое распоряжение и присваивать вечность!
Но эти низшие создания, которые не что иное, как видоизменения материи,
одаренные сверхчеловеческой злобой, могут боязливым, слепым и суеверным
людям показаться демонами. И от самого мрачного и могущественного из этих
созданий я принял дар - тайну, которая удалила смерть от дорогих мне
существ. Могу ли я надеяться, что у меня останется достаточно могущества,
чтобы победить Призрак, если он захочет обратить во вред мне свои дары?
Отвечай мне, Мейнур, так как в окружающем меня мраке я вижу только глаза
моего новорожденного и слышу только тихое биение моего сердца. Отвечай мне,
ты, мудрость которого не знает любви!"
"Падший ум! Я вижу перед тобою зло, смерть и горе! Отказаться от
Адон-Аи ради этого ужаса, от небесных звезд ради этих ужасных глаз! Ты
сделался наконец жертвой этой Лярвы страшного порога, которую, будучи еще
учеником, ты заставил бежать побежденную и пораженную молнией твоего
величественного взгляда. Когда при первых шагах посвящения ученик, которого
я принял от тебя, упал без сознания, поверженный этим Призраком тьмы, я
понял, что его душа не создана для познания нездешних миров, так как страх
есть самое земное изо всего, что привязывает человека к земле; пока он
боится, он не может возвыситься. Но ты! Разве ты не видишь, что любить -
значит бояться, что твоя власть над Призраком уже кончилась? Он пугает тебя,
он властвует над тобой и обманет тебя. Не теряй ни минуты, приезжай ко мне.
Если между нами может существовать достаточно симпатии, то моими глазами ты,
может быть, увидишь опасности, которые, пока неразличимые и едва видимые во
мраке, опутывают тебя и собираются вокруг тебя и тех, кого погубила твоя
безумная любовь. Приезжай, оторвись от всех связей с твоим любимым
человечеством, они только туманят твой взор.
Оставь свои опасения, надежды, желания и страсти. Приезжай! Один Ум
может быть царем и провидцем, сияющим сквозь свою бренную оболочку, -
чистый, недоступный для впечатлений, очищенный, возвышенный Ум".
В первый раз со времени их союза Занони и Виола расставались. Занони
отправлялся в Рим по важным делам.
- Я еду всего на несколько дней, - сказал он, и его отъезд был так
быстр, что Виола не имела времени выразить ни удивления, ни печали. Но
первая разлука всегда тяжелее, чем последующие: она заставляет сердце
чувствовать, какой пустой покажется жизнь, когда настанет последняя,
неизбежная разлука.
Но у Виолы был новый спутник, она испытывала чудную и новую радость,
которая обновляет юность и ослепляет глаза женщины. Как возлюбленная и жена,
она опиралась на другого, она получала от другого свое счастье, ее существо,
словно планета, получало свет от своего солнца. Но теперь, в свою очередь,
как мать, она подымается от зависимости к власти, теперь другое существо
может опираться на нее - в пространстве появилась планета, для которой она
сама стала солнцем.
Несколько дней - но они будут сладкими благодаря печали. Несколько дней
- но каждый их час кажется эпохой для младенца, над которым склонились
недремлющие глаза и сердце. Любой его жест примечается, и кажется матери,
будто каждая его улыбка прибавляет радости в мир, в который он пришел, чтобы
благословить его.
Занони уехал; затих последний всплеск весла, и радужное пятно гондолы
уже скрылось за поворотом венецианского канала...
Ребенок спит в колыбельке у ног матери, и она обдумывает сквозь слезы,
какие сказки волшебной страны, что распростерлась вдаль и вширь со своими
тысячами чудес в этой крошечной кроватке, она должна будет рассказать отцу.
Улыбайся же и плачь, юная мать! Уже закрывается для тебя самая прекрасная
страница безумной книги, и невидимая рука переворачивает ее.
У моста Риальто прогуливались двое венецианцев - республиканец и
демократ, - смотревшие на французскую революцию как на землетрясение,
которое должно было развалить их на ладан дышавшую и порочную конституцию и
даровать равенство в правах венецианцам.
- Да, Котальто, - говорил один из них, - мой парижский корреспондент
обещал мне устранить все препятствия. Мы должны будем выступить, когда
французские легионы будут достаточно близки, чтобы услыхать наши пушки. Он
должен быть здесь на этой неделе.
Едва он успел вымолвить эти слова, как из узкой улицы по левую сторону
вышел человек, закутанный в плащ, и, остановившись перед разговаривавшими,
внимательно осмотрел их и шепотом произнес: "Привет".
- И братство! - отвечал тот, который говорил раньше.
- Вы, значит, храбрый Дондоло, с которым мне поручил комитет вести
переписку? А этот гражданин?..
- Это Котальто, о котором я часто упоминал в письмах.
- Мой привет и братство, Котальто! Я имею многое сообщить вам обоим. Я
вас увижу сегодня вечером, Дондоло. На улице за нами могут следить.
- Я не осмеливаюсь позвать вас в свой дом, где даже стены могут стать
ушами тирана. Но место, назначенное здесь, вполне безопасно. - И он сунул
адрес в руку незнакомца. - Сегодня вечером, в девять часов, а пока у меня
есть другие дела.
Незнакомец остановился и даже изменился в лице.
- В вашем последнем письме говорилось о богатом и таинственном
иностранце, - вкрадчивым и взволнованным голосом сказал он, - о Занони. Он
все еще в Венеции?
- Я слышал, что он уехал сегодня утром, но его жена еще здесь.
- Его жена, отлично!
- Что вы знаете о нем? Разве вы думаете, что он может сделаться нашим?
Его богатства были бы...
- Его дом, его адрес, скорее... - перебил незнакомец.
- Дворец...
- Благодарю, до свиданья в девять часов.
Незнакомец снова исчез, свернув на улицу, из которой появился. Он
проходил мимо дома, где остановился накануне по своем приезде в Венецию,
когда стоявшая у дверей женщина тронула его за руку.
- Сударь, - сказала она по-французски, - я ждала вашего возвращения. Вы
понимаете меня? Я перенесу все, я рискну всем, чтобы только вернуться во
Францию вместе с вами, чтобы разделить участь моего мужа.
- Гражданка, я обещал вашему мужу сделать все, чтобы исполнить ваше
желание, даже если мне придется пойти на риск. Но подумайте о том, что ваш
муж принадлежит к партии, за которой Робеспьер наблюдает, он не может
бежать. Вся Франция превращена в тюрьму для подозрительных людей.
Возвратясь, вы только подвергнете себя опасности. Откровенно говоря,
гражданка, участь, которую вы хотите разделить, может привести к гильотине.
Вы получили письмо вашего мужа и знаете, что я говорю по его поручению.
- Я хочу возвратиться вместе с вами, - сказала женщина со слабой
улыбкой на бледном лице.
- Как! Вы оставили мужа в безоблачный период Революции, чтобы
возвратиться к нему среди ее грома и бурь? - сказал незнакомец с удивлением
и некоторым упреком.
- Я уехала потому, что дни моего отца были сочтены; потому, что у него
не было другого спасения, кроме бегства в другую страну; потому, что он был
стар и беден и, кроме меня, у него никого не было; потому, что мой муж не
был тогда в опасности, а мой старый отец был! Теперь он умер, и мой муж в
опасности. Обязанности дочери окончились, обязанности жены снова призывают
меня.
- Пусть будет по-вашему, гражданка. Я выезжаю на третью ночь, считая
сегодняшнюю. Вы еще можете изменить решение.
- Никогда!
Мрачная улыбка промелькнула на лице незнакомца.
- О, Гильотина, - вскричал он, - сколько добродетелей ты выявляешь!
И он продолжал путь, говоря сам с собой, затем крикнул гондолу и вскоре
плыл уже по тесным водам Большого канала.
Виола сидела у открытого окна. Внизу сверкала широкая гладь канала,
отражая холодные, но яркие лучи зимнего солнца. И не один галантный кавалер
заглядывался на это прелестное личико, проплывая мимо в гондоле.
Наконец одно из этих темных суденышек остановилось посреди канала, и
сидевший в нем устремил взгляд на дворец. Он сделал знак, и гребцы причалили
к берегу. Иностранец вышел из гондолы и поднялся по широкой лестнице во
дворец.
Слуга вошел в комнату и протянул Виоле карточку с текстом на английском
языке: "Виола, я должен Вас видеть! Кларенс Глиндон".
О да, Виола была очень рада его видеть, рассказать ему о своем счастии,
о Занони, показать ему своего ребенка! Бедный Кларенс! Она не вспоминала о
нем до сих пор, как забыла и всю свою прошлую жизнь, свои мечты, надежды,
волнения, обманчивую сцену, шумную толпу и аплодисменты.
Он вошел. Виола вздрогнула при виде его - так изменилось его мрачное
чело, его решительные черты, на которых было запечатлено страдание. Его
наружность не напоминала более того блестящего и легкомысленного художника и
ее поклонника, которого она знала. Его костюм был прост и небрежен.
Испуганный, отчаянный и свирепый вид сменил изящную серьезность, характерную
прежде для молодого любителя искусства, мечтателя, стремившегося к
таинственному знанию.
- Это вы! - сказала она наконец. - Бедный Кларенс, как вы изменились!
- Изменился! - отрывисто сказал он, садясь рядом с нею. - А кому я
обязан этой переменой, как не колдунам и демонам, которые овладели вашим
существованием так же, как и моим? Виола, выслушайте меня! Несколько недель
тому назад я узнал, что вы в Венеции. Под разными предлогами и подвергаясь
бесчисленным опасностям, я явился сюда, рискуя свободой, а может быть, и
жизнью, если мое имя узнают в Венеции, чтобы предупредить и спасти вас. Я
изменился, говорите вы. Изменился внешне, но что значит эта перемена в
сравнении с внутренними мучениями? Примите мой совет, пока еще есть время.
Низкий, замогильный голос Глиндона испугал Виолу еще более, чем его
слова. Бледный, худой, расстроенный, он казался выходцем с того света,
явившимся поразить ее ужасом.
- Как! - сказала она наконец слабым голосом. - Что за дикие, страшные
слова я слышу? Разве вы можете...
- Слушайте, - перебил Глиндон, кладя на ее руку свою холодную как лед,
- слушайте! Вы слышали старинные рассказы о людях, соединившихся с
дьяволами, чтобы приобрести сверхъестественные познания. Эти рассказы не
басни, такие люди существуют. Их радость состоит в увеличении числа таких же
несчастных, как они. Если их ученики не выдерживают испытания, то демоны
овладевают ими, даже в этой жизни, как овладели мною; если они его
выдерживают, то горе, вечное горе им! Есть другая жизнь, в которой никакие
заклинания не могут ни отогнать духа зла, ни усладить их муки. Я приехал из
страны, где кровь льется потоками, где смерть стережет лучших людей, где
царствует гильотина, но все эти опасности, которые могут угрожать человеку,
ничто в сравнении с этим ужасом, который превосходит смерть.
Тогда Глиндон в кратких и резких выражениях рассказал, так же как
Аделе, все подробности своего посвящения. Он описал, в словах, которые
заставили похолодеть кровь Виолы, появление бесформенного Призрака, глаза
которого иссушали мозг того, кто его видел. Раз увидав, его нельзя было
более изгнать. Он являлся по своей воле, внушая мрачные мысли, возбуждая
странные соблазны. Он исчезал только среди сцен безумного возбуждения;
уединение, стремления души к добродетели вызывали его присутствие.
Виола была изумлена и напугана. Эта безумная, фантастическая исповедь
подтверждала ее смутные впечатления, которые в глубине души она никогда не
стремилась проанализировать, а, наоборот, немедленно изгоняла их из
сознания, как только они появлялись, - впечатления того, что жизнь и
свойства Занони не походят на жизнь и свойства простых смертных. Эти
впечатления ее любовь осуждала как пустые подозрения, и, смягченные таким
образом, они, может быть, способствовали тому, что она еще сильнее
привязывалась к нему. Но теперь, после ужасной исповеди Глиндона,
наполнившей ее страхом, эти подозрения наполовину ослабили те чары, которыми
до этого ее сердце и чувства окутывали ее возлюбленного.
Она встала, испуганная за ребенка, и прижала его к своей груди.
- Несчастная! - вскричал, вздрогнув, Глиндон. - Так это правда, что ты
дала жизнь жертве, которую не можешь спасти! Не давай ему пищи, лучше ему
умереть, там, по крайней мере, отдых и покой.
Тогда Виола вспомнила ночные бдения Занони около колыбели и боязнь,
охватывавшую ее, когда она слышала странные слова, которые он шептал на
непонятном языке.
Ребенок глядел на нее ясно и спокойно, и удивительная разумность этого
взгляда, казалось, подтверждала ее опасения. Так в тишине стояли мать и тот,
кто вызвал ее страхи. Солнце улыбалось им через оконную створку, а у самой
колыбели ребенка, хотя они и не замечали этого, расположилась, притаившись,
темная ужасная тварь!
Но мало-помалу воспоминания прошлого, лучшие и более приятные, вошли в
сознание молодой матери. Лицо ребенка приняло в ее глазах лик отсутствующего
отца. Казалось, чрез эти розовые губки слышался его печальный голос.
- Я говорю с тобой через твоего ребенка. В ответ на мою любовь к тебе и
ребенку, - шептал этот голос, - ты сомневаешься во мне при первых словах
безумца, обвиняющего меня.
Ее сердце затрепетало, она стала как будто выше ростом, и глаза ее
зажглись ясным и святым сиянием.
- Уходи, бедная жертва своих иллюзий! - сказала она Глиндону. - Я не
поверила бы даже своим собственным чувствам, если бы они обвиняли отца этого
маленького существа! И что ты знаешь о Занони? Какое отношение имеют Мейнур
и вызываемый им призрак к светлому образу, который ты хочешь присоединить к
ним?
- Ты скоро узнаешь это, - мрачно ответил Глиндон, - и сам Призрак,
который преследует меня, шепчет мне своими мертвенными устами, что все эти
ужасы ожидают тебя и твоих ближних. Я не спрашиваю пока твоего решения; мы
еще увидимся, прежде чем я оставлю Венецию.
Сказав это, он исчез.
Увы, Занони, неужели ты думал, что союз между тем, кто пережил века, и
дочерью одного дня мог быть продолжителен! Неужели ты не предвидел, что до
тех пор, пока испытание не будет пройдено, между твоим знанием и ее любовью
не может быть равенства? В то время как ты искал таинственного
покровительства для матери и ребенка, ты забыл, что Призрак, который служит
тебе, наблюдает за своими дарами, что он господин над жизнями, которые он
научил тебя отнять у смерти. Разве ты не знаешь, что боязнь и сомнение, раз
посеянные в любящем сердце, вырастают и превращаются в мрачный лес,
непроницаемый для звездного света? Ужасные глаза стерегут мать и ребенка!
Целый день душу Виолы терзали тысячи страхов, которые, казалось,
исчезали при трезвом рассуждении, но потом снова возвращались, еще более
мрачные и мучительные. Она вспомнила, как когда-то сказала Глиндону, что в
детстве томилась странным предчувствием, будто ей уготовлена некая
сверхъестественная судьба. Она вспомнила, что, когда она рассказывала ему об
этом, сидя у моря, дремавшего в объятиях Неаполитанского залива, он тоже
говорил о подобном предчувствии, и мистическое сродство, казалось, соединяло
их судьбы. Кроме того, она вспомнила, что, сравнивая свои неясные, смутные
мысли, оба отметили, что когда они в первый паз увидели Занони, то
предчувствия, инстинкт заговорили в их сердцах громче, чем обычно,
нашептывая им: "_С ним_ связана тайна неразгаданной жизни".
И теперь, когда Глиндон и Виола встретились снова, их прежние страхи,
подтвержденные таким образом, пробудились от заколдованного сна. Она
чувствовала, что страх Глиндона против воли овладевал ею, и ее разум и
любовь не могли справиться с ним. Но когда ее взор обращался к ребенку, она
всегда встречала его твердый и серьезный взгляд, она видела, как его губы
шевелились, точно желая что-то сказать ей.
Ребенок не хотел спать. Каждый раз, когда она смотрела на него, эти
серьезные глаза, казалось, упрекали и обвиняли ее. Этот взгляд леденил ее
душу.
Не в состоянии переносить этот неожиданный кризис всех чувств, которые
составляли до сих пор ее жизнь, она приняла решение, естественное для
представителя ее страны и веры, - послала за священником, бывшим в Венеции,
своим духовником, и со страстными рыданиями и неподдельным ужасом поведала
ему охватившие ее сомнения.
Священник был человек достойный и благочестивый, но малообразованный,
который даже поэтам приписывал свойства колдунов. Его упреки были живы,
потому что его ужас был искренен. Он присоединился к мнению Глиндона,
советуя ей бежать, если она чувствует хоть малейшее подозрение, что занятия
ее мужа похожи на занятия тех ученых, которых римская церковь во времена
инквизиции, спасая их души, сжигала со столь похвальным рвением.
Даже то немногое, что могла сказать Виола, показалось невежественному
падре неопровержимым доказательством магии и колдовства; кроме того, ему
были известны некоторые слухи, повсюду сопровождавшие Занони, и,
следовательно, он был предрасположен толковать все в неблагоприятном смысле.
Достойный отец Бартоломео, не колеблясь, отправил бы и Уатта на костер, если
бы услышал, что тот говорит о паровой машине.
Виола, столь же малообразованная, как и ее наставник, была потрясена
его грубым и сильным красноречием и страшно напугана, ибо Бартоломео с
расчетливостью, которую католические священники, какими бы тупыми и
занудными они ни были, обычно приобретают благодаря ежедневному опыту
познания человеческого сердца, говорил больше об опасностях, угрожающих не
столько самой Виоле, сколько ее ребенку.
- Колдуны, - говорил он, - во все времена старались увлекать и
соблазнять юные души, души детей.
Затем он рассказал целый ряд басен и легенд на эту тему, которые выдал
за исторические факты. Все, что заставило бы улыбнуться англичанку, испугало
наивную суеверную неаполитанку. И когда духовник оставил ее после
патетических упреков и страшных обвинений в забвении долга перед ребенком, в
том случае, если она станет колебаться в своем решении бежать из этого дома,
оскверненного самыми темными силами, дьявольской магией, Виола, все еще во
власти воспоминаний о Занони, погрузилась в какое-то летаргическое
состояние, которое делало ее. разум беспокойным и неуверенным.
Прошли часы, приблизилась ночь, в доме воцарилась тишина. Виола
медленно пробуждалась от оцепенения, безразличия и апатии, которые овладели
ее душой.
Она чувствовала, что ее фантазии породили в ее сознании полубредовое
состояние и что она находится между сном и бодрствованием, когда вдруг одна
мысль вытеснила все другие.
Комната, которую в этом доме и во всех других, где они жили, даже на
греческих островах, Занони сохранял для одного себя, куда никто не должен
был входить и в которую никогда, в счастливое время их любви, она не думала
входить, - эта комната теперь привлекала ее внимание.
Может быть, там она найдет разрешение загадки ее мужа, подтверждение
или опровержение своих подозрений - эта мысль глубоко запала в ее душу и,
казалось, направила в то место против ее воли.
Она тихо оставила спальню и точно во сне прошла через весь дворец. Луна
освещала ее, когда она скользила мимо окон в белом пеньюаре, словно
странствующее привидение с тонкими, сложенными на груди руками, застывшими,
широко открытыми глазами, с выражением тихого благоговения в них.
Мать! Это твой ребенок, который ведет тебя к заветной комнате. Светлые
мгновения проходят перед тобой. Ты еще слышишь, как стенные часы зловеще
отбивают время, укладывая эти мгновения в могилу. Скользя, ты уже достигла
двери - на ней никаких засовов, никакие магические силы не останавливают
тебя перед ней. Дочь праха! Вот ты стоишь наедине с ночью в комнате, где
духи пространства, бледные и бесчисленные, собирались вокруг провидца.
Она стояла посреди комнаты и осматривала ее. В помещении не было
никаких знаков или предметов, по которым инквизиторы старого доброго времени
могли бы определить, что здесь обитает адепт черной магии. Не было ни
тиглей, ни котлов, ни фолиантов в медных переплетах, ни колец с шифрами, ни
черепов, ни перекрещивающихся костей. Тихо струился широкими полосами лунный
свет, освещая белые стены пустой комнаты. Несколько пучков завядших цветов,
несколько бронзовых ваз античной формы, оставленных на деревянной скамейке,
- вот все, что могло указать любопытному взгляду на занятия отсутствующего
хозяина. Магия, если только она здесь существовала, жила в самом маге. И так
всегда с твоими трудами и чудесами, о Искатель звездной мудрости. Сами слова
принадлежат всем людям, однако из этих слов Ты, архитектор Бессмертия,
творишь храмы, которые переживут пирамиды, и каждый лист папируса становится
крепостью, о которую бушующий поток веков разбивается, как о неприступную
твердыню.
Казалось, в этом уединении ощущалось незримое присутствие того, кто
творил все эти чудеса, потому что, пробыв в комнате, немного, Виола
почувствовала, что в ней происходит какая-то таинственная перемена. Кровь
начала обращаться быстрее, и чувство невыразимого блаженства охватило ее.
Она почувствовала, как спали оковы с ее конечностей, как пелена за пеленой
удалялась с ее глаз. Все беспорядочные мысли, которые проносились в ее
сознании, когда она была в трансе, вдруг успокоились и сконцентрировались на
одном страстном желании видеть Отсутствующего, быть с ним. Монады, из
которых состоит пространство и воздух, казалось, духовно привлекали ее к
себе, стремясь стать средой, сквозь которую ее душа, выйдя из своей
оболочки, могла бы устремиться к тому духу, к которому ее влекло
невысказанное желание. Она почувствовала слабость и, шатаясь, подошла к
скамейке с вазами и растениями; наклонясь, она заметила в одной из ваз
маленький хрустальный флакон. Невольно она взяла его и открыла; летучая
эссенция, содержащаяся в нем, распространила по комнате чудный запах. Виола
вдыхала его и смочила себе жидкостью виски. Тогда в одно мгновение слабость,
которую она испытывала, превратилась в оживление: ей захотелось подпрыгнуть,
вспорхнуть, воспарить, полететь на крыльях, расшириться в пространстве.
Комната исчезла у нее из глаз. Прочь отсюда, вдаль, над землями и
морями, через неизмеримые пространства устремляется ее освобожденный дух. И
вот в каком-то слое не нашего мира она видит возникшие перед ней образы
сынов Тайной науки. Они покоятся на фоне зародившегося мира - грубой,
бесцветной, разреженной массы вещества одной из туманностей, которые солнца
бесчисленных систем разбрасывают на своем пути вокруг Трона Создателя, чтобы
эти туманности сами стали новыми мирами гармонии и славы - планетами и
солнцами, которые в свою очередь вечно будут умножать расы сияющих существ и
порождать будущие солнца и планеты.
И там, среди невообразимого одиночества нарождающегося мира, которому
только неисчислимые тысячелетия могли придать форму, дух Виолы узнал Занони
или, лучше сказать, похожее на него бестелесное существо, точно душа Занони,
подобно тому как сейчас это произошло с ней, оставила свою телесную
оболочку. Ведь подобно тому, как солнце, вращаясь и излучая свет,
отбрасывает в самые отдаленные пределы пространства свой смутный образ, так
и земное существо в деянии своего наиболее духовного, светлого и
долговечного ядра запечатлевает свое отображение на новом, возникающем в
космосе мире.
Рядом с призраком Занони стоял другой - призрак Мейнура. В окружавшем
их гигантском хаосе боролись и бушевали различные элементы: вода, огонь,
мрак и свет; пары и тучи собирались в целые горы, и дыхание жизни с