Буревой Роман. Все дороги ведут в Рим

   – Эй, ребята, куда это вы направляетесь? – крикнул Август. – Поить касторкой очередного бунтаря? Неужели в Риме ещё остались бунтари?
   Главенствовал в отряде высокий желтолицый парень лет двадцати пяти с бесстрастным, будто выточенным из мрамора лицом. Глаза у него были прозрачные, как два кусочка льда. Гений? Или просто молодой стервец? Скорее всего, второе. Теперь многие изображают гениев, думая, что под маской гения могут творить все что угодно. Парень нагло смотрел на Августа и кривил губы.
   – А ты куда отправляешься? В Субуру? – Главарь узнал Августа, но титула не произнёс. И это не понравилось Постуму. Дерзость исполнителя всегда строго дозирована. Возможно, эти ребята его поджидали, науськанные Макрином. Двадцатилетие императора не за горами – это Август все время держал в уме.
   – Хочешь присоединиться?
   – Не откажусь. – Исполнитель шагнул ближе. – Уступи-ка нам своих девчонок. Они мне нравятся.
   – Зато ты мне не нравишься, – огрызнулась Туллия. – Фекальная харя.
   Разом лязгнули, выходя из ножен, мечи. Пятёрка исполнителей ринулась вперёд, блеск стали в жёлтом свете фонаря казался густым и липким. За мгновение до атаки Крот швырнул девчонку в чей-то вестибул и выхватил меч. Август тоже оказался проворен. Зато Кумий едва не угодил под удар – Философ успел схватить сочинителя за пояс и рвануть к себе. Сталь полоснула пустоту, будто чёрный человек рассчитывал нарезать из ночной тьмы лент для своего мрачного наряда. Бой закипел – беспорядочный, но оттого не менее жестокий. В охране Августа лишь двое были вооружены, да он сам имел при себе меч. Но мгновенно явилась помощь. Перво-наперво Туллия сдёрнула с пояса стальную цепочку с металлическими шариками и, завертев ею в воздухе, угодила исполнителю прямо в лоб. Тот и упасть не успел, как Меченый подобрал его клинок и ринулся в гущу, рыча, будто лев на арене. Сталь вспыхивала белым светом, а следом мостовую обливало алым. К отпору исполнители не привыкли и подались назад. Один из них кинулся на безоружного Философа, что стоял в стороне. Рубанул и раз, и другой, но поразил пустоту – Философ играючи ушёл от ударов. Так игра меж ними продолжалась, пока Постум не обернулся и не раскроил наискось чёрную куртку на спине исполнителя. И вместо чёрного вышло черно-белое с алым трехцветие. Философ поднял меч убитого, но в драку не полез – лишь взвесил клинок на руке: меч был неплох, случалось драться оружием и похуже. Он перехватил рукоять поудобней. Никто пока не одолевал. Крот голыми руками мог бы придушить противника, однако рубился с жаром. Гепом больше прыгал и фиглярничал – не разил. Не мог. Бывшая ипостась гения мешала. Зато Меченый старался за всех. Туллия отступила к стене, поигрывала цепочкой и усмехалась. Не в первый раз случалась ночная драка. Однако такая отчаянная и кровавая – впервые. Теперь, когда противников осталось трое, Постум также отступил, предоставляя подручным драться, а сам наблюдал.
   – Что скажешь, Философ? – спросил император, переводя дыхание. – Хороша потеха?
   – Так Нерон развлекался, – отозвался Философ. – Что ж тут хорошего?
   – Не я искал этой встречи.
   – Будь ты во дворце, и встречи бы не было.
   – С исполнителями? Видать, ты прибыл издалека. Да их можно встретить где угодно! На днях сожгли библиотеку. Представь: сидишь ты в читальном зале Траяновой латинской библиотеки, и вдруг заваливаются эти красавцы. Обливают книги бензином, щёлкают зажигалкой и….
   Постум не закончил – рванулся вперёд и парировал удар исполнителя, который едва не пропорол бедро Гепому. Тут же бывший гений треснул исполнителя по лбу клинком плашмя.
   – А ну бегите, а то велю всех перебить! – император взмахнул мечом. Клинок со свистом рассёк воздух.
   Ярость императора произвела куда большее впечатление, чем свист клинка, – исполнители отступили. Предводитель их, получивший в драке несколько царапин, скалился презрительно и зло. Противник Гепома сидел на мостовой, держась за голову и не понимая, что происходит.
   – Уходим, – приказал Август. – И добычу нашу не забудьте.
   Девушка стояла за колонной вестибула и даже не пыталась бежать. Вид крови и крики раненых парализовали её. Возможно, она и в Колизей не ходила, а тут увидела такое, и вблизи. Крот взвалил её на плечо. Она лишь охнула и обхватила его за шею руками.
   – Я – твой должник, – сказал Гепом императору.
   – Ты говоришь мне это в сотый раз, покровитель помойки, – отозвался Постум.
   – Гении знают, что говорят. В отличие от людей.
   Философ уходил последним, а уходя, оглянулся. Предводитель исполнителей пинками поднимал раненых с мостовой. Пытался поднять и мёртвого. Но тот не подчинился.

V

   Юный император разлёгся в таблине на огромном персидском ковре. Остальные расположились вокруг, лишь Философ уселся в отдалении, стараясь подчеркнуть свою непричастность к остальной компании. Меченый же, напротив, придвинулся ближе к Туллии и зашептал ей что-то на ухо. Та сдержанно хихикала. Меченый уже не казался в свите Августа чужим. Хоть и старше Августа и девушек годами, он мгновенно сдружился со всеми. А вот Философ – нет. Он держался особняком. Хлоя постоянно на него поглядывала, но тут же отводила взгляд, чтобы через несколько минут вновь глянуть на Философа. Внимание это приметила Туллия и демонстративно хмыкнула. Хлоя покраснела до корней волос.
   Пленница стояла перед Августом и его друзьями, как перед судьями. Но теперь девушка не выглядела ошарашенной или испуганной. Крот направил на неё луч лампы, как луч прожектора, чтобы каждый мог получше рассмотреть «преступницу». На вид лет восемнадцать. Глаза карие, волосы каштановые с золотым отливом, куда светлее бровей и ресниц. Фигура далека от совершенства: плечи узкие, маленькая грудь. А бедра полноваты. Но при этом ноги длинные – достаточно длинные, чтобы бегать в колеснице Августа нагишом. Туллия и Хлоя взирали на пленницу снисходительно, сознавая свою неоспоримую красоту. Но и она глядела на них свысока. Не красавица и никогда ею не станет. «Но дети у неё наверняка будут красивы», – почему-то подумала Хлоя, глядя на пленницу. И позавидовала ей, сама не зная почему.
   – И что же она пишет мне, Августу? – проговорил Постум, разворачивая конверт. – «Если ты здравствуешь, Август, хорошо». Я тоже так думаю… «Ради милосердных богов…» Сомневаюсь, что они милосердны. «Нельзя казнить невинных ребят – это подло… » Ну, моя милая, таких писем императору не пишут. Та-та-та… «вспомни о справедливости…» Бениту ты написала то же самое? М-да… Бениту это вряд ли понравится. «Исполнители – профессиональные убийцы». А вот этого точно не стоило писать. Да ещё подписалась: «Маргарита»^[9]. Это твоё настоящее имя?
   Девушка кивнула.
   – Странное имя. Такое прежде могли дать какой-нибудь рабыне.
   – Я не рабыня.
   – Теперь все рабы.
   – Я не рабыня, – повторила она, и в тёмных глазах её загорелись фиолетовые огоньки – так у разъярённой кошки вспыхивают глаза, когда она вострит когти. – Меня назвали Маргаритой мои приёмные родители. А родовое моё имя Руфина.
   Имя это произвело впечатление на Философа и Меченого – они переглянулись, и Философ нахмурился, а Меченый покачал головой. Но ни Август, ни его друзья не обратили внимания на признание Маргариты. Мужчин с именем Руфин много в Риме, женщин с именем Руфина – и того больше.
   – Так зачем ты хотела встретиться со мной? – спросил Август.
   – Я же сказала: чтобы спасти этих двух ребят – Корва и Муция.
   – А может, ты хотела, чтобы я переспал с тобой?
   – Ты не в моем вкусе, – девушка покраснела.
   Вряд ли ей прежде доводилось разговаривать даже с вигилом – по её чистенькому личику и простенькой светлой тунике до колен сразу видно, что она из приличной семьи, где жизнь течёт чинно и день сегодняшний похож на день вчерашний, как две капли воды из фонтана в атрии. Вечерами в таблине читают Вергилия и не читают Петрония, верят сообщениям «Акты диурны», по праздникам ходят в театр и кино и не ходят в Колизей. Вот только глаза у неё отнюдь не Лукреции, а бунтарки – это видно сразу.
   Крот высыпал перед Августом на ковёр содержимое сумочки Маргариты. Пудреница, губная помада, вышитый платок из виссона – надо заметить, дорогой платок, костяная тессера в театр Помпея. Ну кто сомневался – театралка! И записная книжка в переплёте из кожи с золотым тиснением. Девушка молчала, глядя на творимое безобразие, и кусала губы. Что ж, пусть молчит – долго выдержать не сможет. А записная книжка все скажет лучше неё. Постум раскрыл книжечку наугад и прочёл вслух:
   – «Римляне забыли Всеобщую декларацию прав человека…» Философ, это по твоей части. Оказывается, не все экземпляры Деклараций спустили в латрины. Один остался. «Нельзя позволять так себя унижать»… М-да – так нельзя. А хотелось бы знать – как можно? Но тут пояснений нет. Что там дальше… Ага, вот опять: «… ничтожный похотливый безумец». Это, надо полагать, обо мне.
   У Маргариты дрожали губы, хотя она и сжимала их со всей старательностью. Постум заметил это и опять торжествующе улыбнулся – как в разговоре с Александром – лишь на мгновение, и тут же принял серьёзный, почти хмурый вид.
   – И почему её так волнует моя похоть? – продолжал Август. – Наверняка хочет испробовать, какова она, а, Туллиола?
   – Конечно, хочет, – поддакнула эбеновая красотка и облизнула кончиком языка губы. – Очень даже, – промурлыкала и похлопала Августа по колену.
   – Оставь её, Постум, она же сейчас разревётся, – попросила Хлоя. – Я терпеть не могу рёва.
   – Неужели? Такая большая девочка – и будет плакать?
   Постум поднялся и неторопливо подошёл к пленнице. Движения его были ленивы, самоуверенны.
   – Красавчик! – причмокнула ему вслед Туллия.
   Маргарита вздрогнула. Он взял её за подбородок и повернул лицо к себе. Она подняла ресницы и глянула ему в глаза. Видно было, что безумно боится. Но старается из последних сил это скрыть.
   – Одного не могу понять, – задумчиво проговорил Постум. – Какое отношение имеет Всеобщая декларация прав человека к моей похоти?
   – Ты позоришь титул Августа! – Девушка задохнулась, ошеломлённая собственной смелостью.
   – Неужели? И кто думает так же, как она?
   – Я, – сказал Философ и поднялся с ковра.
   – Двое. Кто-нибудь ещё?
   – Август, ты душка! – Туллия рассмеялась. Маргарита вздрогнула, как от удара. В этот миг они друг друга возненавидели.
   Кумий и Гепом зааплодировали.
   – Вы в меньшинстве, ребята. Так что, я думаю, моя похоть имеет отношение лишь к твоему вожделению, красотка, – усмехнулся Август. – У тебя наверняка появляется приятное жжение внизу живота, когда ты думаешь, сколько телок я трахаю за вечер.
   Девушка попыталась отшатнуться, но за спиной у неё была стена – неподатливый камень. И она прижалась к этой стене.
   – Признайся, тут все свои. – Он провёл рукою по её бедру, задирая тунику. – Именно об этом ты думала, когда шла просить за этих мальчишек. Мальчишки – только повод.
   Он коснулся узкой полоски кинктуса. Она ударила его по руке.
   – Вот глупая! – засмеялся Постум. – Она не хочет, чтобы я её возбудил перед тем как трахну.
   И он грубо схватил её за шею, запрокинул голову и жадно приник к губам. Девушка замычала, беспомощно взмахнула руками, пытаясь вырваться, потом в ярости всадила ногти Постуму в щеку.
   – Ах, дрянь! – Юноша отскочил, держась за скулу. – Да ты…
   Неведомо, что бы он сделал с пленницей – влепил пощёчину или сбил с ног и повалил на ковёр. Но не успел – удар по другой скуле отбросил его к стене. Постум не сразу понял, что произошло: перед глазами его брызнуло белым светом и ослепило. Очнулся император на полу. Он тряхнул головой, приходя в себя, и увидел, что Философ стоит над ним, сжимая кулаки. Как хромоногий оказался рядом, Постум не понял. И другие – тоже, увлечённые забавой Августа.
   – Он ударил меня. Он ударил меня, – повторял Постум с удивлением, будто не мог в это поверить. Потом ярость в нем закипела. Он вскочил на ноги – будто пружина распрямилась. – Раб меня ударил! Крот! – Здоровяк тут же поднялся. – Что в моем доме полагается рабу, если он ударит господина?
   – Десять ударов плетьми, Август.
   Философ снял со стены плеть и молча протянул Постуму.
   Император несколько секунд смотрел на плеть, потом перевёл взгляд на Философа, они глянули друг другу в глаза. Что такое прочитал Август в глазах своего раба – неведомо. Но он отступил и напустился на Туллию:
   – А ты что сидишь? Лёд принеси! На кого я завтра похож буду, а?
   Та сорвалась и выбежала из таблина.
   Постум взял из рук Философа плеть, взвесил на руке.
   – Постум, прекрати! – крикнула вдруг Хлоя. – Так же нельзя. Он же старик, пощади его седины.
   – Я не давал тебе слова, – отвечал Август, даже не повернувшись на крик. – И всем остальным лучше помолчать.
   Он ощущал глухое недовольство прежде восторженной компании. Но это недовольство лишь ещё больше подхлёстывало его и злило. Он медленно поднял руку. В таблине стало тихо. Казалось, никто не дышал…
   – Не смей, – прошептала Маргарита ему в спину.
   – Я бы ударил, – прошипел Постум. – Да, я бы ударил. И рассчитался. За все… – И он швырнул плеть на пол.
   Лицо его было белым и таким страшным, что Хлоя невольно отвернулась.
   Постум метнулся к двери и столкнулся с Туллией – та испуганно отшатнулась, увидев его искажённое лицо. Юноша вырвал пакет со льдом у неё из рук, приложил к скуле и, обернувшись, приказал:
   – Девчонку – в наш карцер, и скажи Гету, чтобы глаз с неё не спускал. Убежит – я его жирную тушу на котлеты пущу.
   Едва Август вышел, как Хлоя поднялась, взяла чашу с вином и поднесла её Философу. Но тот не смог удержать чашу – руки его дрожали. Он и не пытался скрыть, насколько потрясён.
   Крот сказал:
   – Он, верно, перебрал сегодня. – И откашлялся.
   А Хлоя только сейчас поняла, что Философ вовсе не стар – и телом и духом он ещё очень силён. А седые волосы, шрамы и глубокие складки вокруг рта – все это грим, наложенный пережитым, которое торопилось поставить свою печать. И какая-то неведомая прежде нежность стянула все внутри в узел, и стало пусто под сердцем, и от этой пустоты – и страшно, и сладко. Хлоя задрожала и едва не выронила чашу. Философ глянул на неё с удивлением. Глаза их встретились. Несколько секунд они тонули в зрачках друг друга. Философ все понял – тут не было никаких сомнений – и отвёл глаза.

VI

   Философу снился странный сон. Будто он стоял на холме. Перед ним была низина, а в низине – храм.
   Храм был построен из светло-коричневого туфа, фронтон украшен позолотой. Но дороги к храму не было. Перед Философом лежала низина, заросшая огромными лопухами. Философу они Доходили до пояса, а порой и до груди и едва не скрывали его с головой. Он шёл к храму через лопуховое поле. Под кальцеями влажно чавкало. Странно, что храм построен в низине. Обычно выбирают место на холме. К богам поднимаются, а здесь надо было двигаться вниз.
   Деревья шумели. Ступени из коричневого туфа выводили из лопухов к алтарю, украшенному мраморными гирляндами ветвей оливы. Четыре мраморные совы, священные птицы Минервы, сидели по углам алтаря.
   Он шёл к храму, но тот не приближался. Заросли лопухов казались бесконечными. Ему надоело раздвигать их руками. Он выхватил меч и ударил. Из разрубленного стебля брызнула кровь. Лопухи сомкнулись, как строй перед атакой. Он ринулся на них грудью. Теперь он видел только мощные стебли и огромные зонтики листьев. Храм исчез.
   Он устал, он не мог идти, ржавая жижа поднялась до щиколоток, потом до колен. Рыжий оттенок становился все ярче, пока не сделался алым. А впереди и позади все те же заросли и ни намёка на дорогу. Он не сразу сообразил, что потерял направление. Где храм? Куда он шёл? Куда идти дальше? И зачем?
   Он проснулся и не сразу понял, что это только сон… Нестерпимо хотелось схватить меч и разить. Несколько секунд он лежал, представляя, как рубит огромные лопухи и прокладывает дорогу. Наяву корректировать сон было просто. Наяву лопухи отступили, и храм вновь стал различим.
   Он лежал в спальне Палатинского дворца. Как когда-то очень давно, в юности. И комната похожая – маленькая спальня с мозаикой на стене, с одним-единственным ложем и столиком подле. Жизнь совершила круг. Бурная жизнь – столько событий. А кажется, и не жил. Вдруг почудилось ему, что он, настоящий, лежит сейчас в другой спальне, просторной, устланной коврами, с золотой статуей Фортуны у изголовья. Но его душа почему-то оказалась изгнана оттуда и вот теперь мается, тычась в горячую от бессонницы подушку, и двадцать лет непреодолимой стеной отделили душу от тела. Император… Он никогда не хотел ни титула, ни власти, но, с другой стороны, знал, что он – император. И даже, быть может, больше, чем император. Это походило на безумие.
   – Бред… – прошептал Философ. – Он совсем другой. И не похож ни капли. Я прожил своё. А он… – Запутался в местоимениях. Как мало они могут обозначить. Так же мало, как мало может человечек в огромном мире.
   Он – это кто? Постум – или он сам, Философ? И нужно ли их различать? Один император сражался на арене, другой – шлялся в странной компании по улицам Рима, безобразничал и куролесил. Быть может, потому, что им не хватало друг друга?
   Непреодолимо хотелось выйти из спальни в нимфею, побродить меж фонтанов. Звук падающих струй успокоит душу. Но он знал, что выходить нельзя. Он заперт в карцере спальни. Он не может выйти и найти себя. Надо постараться дожить до утра. Хотя это кажется почти невозможным.
   «Я поздно встал, я был один», – процитировал он слова Цицерона.
   Да, он пришёл слишком поздно. Ничего теперь не вернёшь. Не исправишь. Почему он решил, что Постум сможет все сделать без него, почему вообразил, что мальчик устоит там, где взрослые ломались, как тростинки? Потому что Постум на четверть гений? Но что это значит – быть гением? Разве это добавляет сил? Что мы знаем о собственных детях? Мы можем только фантазировать, выстраивая их судьбу, а они уже совершенно нам не подчинимы.
   Едва поутру Хлоя приоткрыла дверь в комнату Философа, как тот приподнялся. Впрочем, она не уверена была, что он вообще спал. Лежал и рассматривал мозаику на стене: Психея тайком пробиралась в спальню Амура, сжимая в руке горящий светильник. Галльская мозаика. Они обожают такое – неопределённость, блеск красок, колебание света и тени. Застывший миг, только сейчас, не будет завтра, не было вчера. Или в Риме уже творят такое? Искусство, служащее не вечности, но мгновению.
   – Что нужно? – спросил он. Его странный металлический голос не отражал никаких эмоций – ни раздражения, ни усталости. Нет, пожалуй, усталость была.
   – Принесла завтрак: сок и булочки. Ветчину. – Она поставила поднос на столик. Философ отвернулся, но Хлоя не уходила.
   – Не знаю, что на него нашло с этой девчонкой. Он не всегда таков. Хотя многие его порицают. Но он не так уж и плох. То есть…
   – Зачем ты ему служишь? – спросил «раб».
   – А куда мне идти? В лупанарий? Нет охоты. Папашка у меня был из тех, кто лишь рожает детей, а о том, чем их кормить, не думает. Настоящий пролетарий^[10].
   А тут меня никто не обидит. Накормлена, деньги есть. И Постум, когда не чудит, бывает такой милашка. Кстати, можешь взять потом на кухне жратвы да отнести девчонке в карцер. Карцер – это комнатка, на двери нарисована змея. Гета не зли. Он хоть старый и мудрый, но только сильный, как Орк, задушить может. Одного соглядатая Бенитова задушил, нам потом пришлось придумывать, как от тела избавляться, не скармливать же его Гету в конце концов. И не вздумай помочь девчонке бежать. Она неведомо что сейчас натворить может, попадёт к исполнителям, а Макриновы скоты пустят её по рукам, будут трахать и в рот, и в зад, и во все места, в какие только можно. С моей младшей сестрёнкой так было. А ведь Истра ничего такого не сделала. Загребли её за то, что она одному этому паразиту в чёрном по морде дала, когда он к ней приставать начал. Пока мамашка мне сообщила, пока я до Постума добежала, пока мы до карцера домчались да её отыскали, девку из камеры на руках неживую почти вынесли. В Эсквилинке её откачали, да что толку – она умом тронулась, так до сих пор и сидит в третьем корпусе. Так что нашей красавице можешь эту историю рассказать, чтобы в другой раз тыковкой думала, прежде чем мысли свои умные в записной книжке писюкать.
   У Хлои было румяное свежее личико, в белокурые волосы вплетены красные ленточки. Туника из дорогого шелка. Блеск шелка подчёркивает высокую грудь и округлость бёдер. Простодушна, но не вульгарна, нет, не вульгарна.
   – Ты хорошая, Хло, – сказал он и попытался улыбнуться. Но не очень-то у него это получилось.
   – Да я знаю, что хорошая, – согласилась она. – И ты хороший. В тебя влюбиться можно до беспамятства – это точно. – Кажется, её признание немного смутило Философа. – А где тебя так покалечили? Ты бывший легионер, да?
   – Нет, я не солдат. Хотя всю жизнь сражаюсь. В молодости гладиатором был. Потом воевал. И всегда проигрывал. Вновь оказался на арене. И проиграл.
   – А это ерунда. Главное – жив. Тот, кто всегда проигрывает, в конце выиграет – это закон. Точно знаю.
   – Закон Хлои? – уточнил Философ. Б этот раз улыбнулся по-настоящему. И лицо у него сразу переменилось – сделалось молодым и обаятельным. Чуточку мальчишеским даже. Сколько же ему лет? Есть ли пятьдесят? Ну, полтинник, допустим, есть. Но мускулы у него на груди и руках такие, какие у мужчин и в тридцать не часто встречаются. Седые волосы, правда, его старят. Зато глаза ясные, как у молодого. И черты лица тонкие. Чем-то он похож на… тут только Хлоя сообразила, что Философ внешне походит на императора. Вот забавно. Может, они в дальнем родстве? Впрочем, такое и неудивительно, если он из патрициев, – в римской элите все друг другу родственники. Родственники и враги.
   – Ага. Только мой закон почему-то ещё не все знают.
   Его губы расползались в улыбке, и он ничего не мог с этим поделать. Он не чувствовал себя стариком. Молодость Хлои его влекла. Молодость – она ценна сама по себе. Возможностью принадлежать к таинственному племени молодых даётся лишь раз. Когда ты молод, ты смеёшься без причины. Когда молод, влюбляешься каждый день. В двадцать ты уверен, что знаешь все истины на свете и можешь то, чего не может никто. Но ему пятьдесят. Нелепо. И все же. Неужто влюбился? Но ведь Летиция немногим старше Хлои. То есть старше, конечно, но, главное, лёгкости жизни уже нет. Пренебрежения жизнью, иллюзии всезнания – нет. Максимализма суждений, преувеличения чувств – нет. Теперь, в пятьдесят, ему захотелось бесшабашности и хмеля двадцатилетнего.
   Гладиатор должен быть молодым. Старый гладиатор – это извращение.
   А юность Хлои, её смех, её шутки, её гладкая кожа – все это пропуск в мир молодости. Пусть на несколько часов. Но что в этом мире длится дольше?
   Философ взял с серебряного подноса чашу с соком.
   – Значит, я выиграю? – Он ей поверил. Будто она была авгуром и пророчила ему счастливую долю, власть, любовь и кучу сестерциев в придачу. А он верил.
   – Непременно. Сразу видно, что ты отличный парень. Постум знаешь как дерётся – ну просто зверь. И врукопашную, и на мечах. Крот его одолеть не может. А ты – бах и заехал ему! – Хло прыснула. – Недаром он в ярость пришёл. Туллия сказала, что ночью он даже плакал. И потом, потом… – Она замолчала на полуслове, вспомнила: о том говорить запрещено.
   Философ враз помрачнел, отставил чашу.
   – Пойду-ка я нашу пленницу проведаю. Она, верно, извелась вся. Постум к ней… хм… не подъезжал больше?
   – Ага, как же! Туллия так ему и позволит подъехать – она не только щеки, она ему глаза выцарапает.
   – Туллия? – переспросил Философ. – А ты?
   – А что я? Мне-то какое дело! – Она запнулась, поняла, что сболтнула лишнее и заторопилась уходить.
   Однако ушла недалеко – осталась сторожить в галерее, чтобы никто не увидел нового гостя императора. А может, просто хотела лишний раз посмотреть ему вслед. Как он идёт, хромая. Эта хромота нравилась ей куда больше твёрдой походки преторианца или вкрадчивого шага исполнителя.

VII

   Философ остановился перед дверью с изображением золотой змеи. Отворил дверь и замер. Потому что всю проходную комнатку занимал огромный змей. Его коричневое тело сплелось немыслимыми кольцами, и где-то сбоку высовывалась огромная, как у мастифа, голова, возлежащая на вышитой шёлковой подушке. Едва дверь отворилась, как башка вскинулась и два жёлтых прозрачных глаза с вертикальными зрачками уставились на гостя.
   – Гет, – прошептал Философ.
   – Ты-ы-ы, – выдохнул змей, поднимая голову ещё выше, потом броском кидая её вперёд и замирая возле самого лица пришельца.
   – Не ждал? – Философ усмехнулся.
   – Да нет, ждал. Причём давно. Так давно, что и года устал считать.
   – Ну вот я и пришёл.
   – Не поздновато ли?
   – Путь далёкий.
   – Не близкий, – согласился Гет и посмотрел на поднос. – Девчонке поесть принёс?
   – Ну да, ей, не тебе же. Ты этого угощения и не распробуешь.
   – Ага. Я теперь целого барана на обед съедаю, – похвастался Гет. – А через пятьдесят лет буду сжирать целого быка.
   – Я, к сожалению, этого уже не увижу. Как девчонка?