Страница:
— Что, так и не знает народ, выходить ему в мир или нет?
— Не знает, Парфеныч, и я тоже не знаю.
— А Шар, значит, думаешь, знает… Ну ладно. Значит, обет тебе нужно такой: не знать крови, не знать гриба, не знать мяса… Тут большой обет нужен, для такого дела. А волоса не стричь — тут ты всегда и так…
— Не знать крови — хорошо. Только я же далеко пойду. Вдруг зверь?
— В августе зверь?
— А если?
— А «если» — на кедр полезай. Подумай сам — перед Шаром, когда спросить надо — и меньший взять обет… Можно ли?
— Прав ты, Парфеныч, нельзя. А «не знать бабы» — давать ли?
— Нужды нет… На три дня — таким отпуском Хозяина гневить… Ну, с богом?
— С богом.
Парфеныч потянул сложенный втрое, пожелтелый листок из-за иконы Богоматери. Трещала лампадка, меркнул вечерний свет в окошке. Не от заката — еще рано. Солнце перемещалось, уходя от узости окна.
Спешить, конечно, было некуда и незачем. Парфеныч бубнил с бумажки, Андрей Иваныч повторял. Свету стало еще меньше, когда бумажка ушла обратно, за оклад образа.
И что-то вдруг кольнуло отца Андрея в сердце, когда бумажка исчезла, остался маленький желтый треугольничек, уголок сложенного; вот и решилось. Вот он и идет туда, где что-то высшее скажет ему, а тем самым всей деревне — что делать. Что-то должно произойти.
— Парфеныч…
На этот раз отец Андрей не готовился. Парфеныч повернулся к нему, но без всегдашнего ожидания, делавшего невозможным вопрос.
— Парфеныч… Тебя крестили, вроде бы, Василием? А второе имя-то какое?
Парфеныч молчал с полминуты.
— Второе? А зачем тебе второе? Вроде, к Богу с первым я пойду, с крестильным…
— Сам знаешь… И второе нужно, когда буду тебя отпевать.
— Смотри-ка… Не забоялся сказать, — ухмыльнулся Парфеныч как-то очень хорошо, по доброму. — Константином меня нарекли… вторым именем. Только его не записывай!
— Не запишу… Не запишу, Парфеныч, ты не думай. Ну, до свидания тебе. Счастливо оставаться.
— И тебе — счастливого пути.
Назавтра около шести утра Андрей Иванович, отец Андрей, бесшумно шел через туман. Будь здесь обычная русская деревня в средней полосе или на юге, Андрей повстречал бы полдеревни, пока не вышел за околицу. Здесь же попались ему от силы два-три односельчанина.
В местах, где производят хлеб, встают очень рано, потому что днем — жарко, и чем раньше начнешь работу, тем лучше. А август — это еще летний месяц. Но отец Андрей и остальные жители Ключей только слышали, что бывают такие деревни — в стране, где когда-то жили они… вернее, их предки. Наверное, предки и вставали с первым светом, но вот в деревне, в темнохвойной тайге, вставать рано не имело особого смысла, потому что утром в Сибири всегда холодно и сыро, а вот вечера — гораздо теплее и суше.
Отец Андрей шел себе и шел, и уже к полудню вышел за пределы протоптанных людьми тропинок. К Пещере он ходил еще ребенком, но хоть и примерно — а все-таки помнил дорогу. К тому же были и приметы. Отец Андрей шел, как будто не тридцать лет назад показал ему эту дорогу отец-покойник. Словно три месяца назад он ходил по звериной тропке, пока горный хребет не станет виден под другим углом, сворачивал возле кедра, сплетенного вершинами с пихтой, выходил в долину ручейка и шел по течению, пока справа не показывался перевал, похожий на седло. Увидев перевал, отец Андрей искал подходящую тропку, пересекал вброд ручей и уходил на перевал.
У горожанина за четверть века набежала бы тьма новых впечатлений, даже помимо его воли. Мало грохочущего транспорта, мало напряженных до истерии отношений людей, мало множества мелких событий, неизбежно происходящих каждый день: всех этих мимолетных встреч, забираний в трамвай, подниманий по лестницам, прихода в незнакомые помещения и так далее, и тому подобное. У горожанина еще множество дополнительных впечатлений: читает газеты (о чем читал, не помнит через несколько часов), смотрит телевизор, который и создан специально для того, чтобы отнимать у людей время и давать им совершенно ненужные, тут же вылетающие из головы имена, факты и события.
За четверть века крысиных гонок голова оказывается набита жизнью соседей, делами героев мексиканского телесериала и деталями автобусных маршрутов, а то и вовсе какими-то обрывками, невосстановимыми, не связанными в систему обломками информации. А то, что было в его собственной судьбе десять, двадцать лет назад, горожанин не помнит. Не сможет пройти по тропинке, по которой шел пятнадцать лет назад, не узнает излучины реки, с которой расстался десять лет назад.
Отец Андрей прожил совсем другую жизнь: не имея ни малейшего представления о телевизоре и прочитав, кроме Евангелия, только две книги: «Войну и мир» и «Похождения Ивана Путилина». Сама мысль, что существуют люди, забывающие дороги или приметы лесных троп, казалась ему абсурдом и чем-то совершенно невообразимым.
И под вечер, давно спустившись с перевала, отец Андрей шел пружинистой легкой походкой, словно было ему двадцать, а не тридцать пять. Котомка весила не больше пуда, а это не вес для мужчины. Андрей Иваныч шел легко, не оберегаясь. Единственная мера предосторожности — все время он свистел, напевал, громко разговаривал сам с собой. Оружия священник не взял, и было бы неразумно внезапно появиться возле сильного, уверенного в себе и вдруг напуганного зверя. Опять же — одна мысль, что в лесу без оружия идти опасно, показалась бы отцу Андрею дикой. Не вооружаемся же мы, чтобы поехать на дачу?
К вечеру отец Андрей уже видел скалу, похожую на барсука. Ясно виден был нос, округлое ухо… Через какое-то время скала стала видна под другим углом и сделалась похожей уже не на барсука, а на кабана, и отец Андрей начал искать сосну с раздвоенной вершиной.
Колоссальная сосна в два обхвата, и на ней очень ясно видные насечки, густо затянутые смолой. Их сделал отец, Иван Гермогенович, на глазах у Андрея Ивановича, почти двадцать пять лет назад.
Отец Андрей покричал, подходя к дереву, несколько раз стукнул палкой по стволу. Только потом обошел ствол, подтянулся на руках, встал на сук… Нет, в дупле никто не поселился. Пол дупла был покрыт трухой, сверху тоже сыпалась труха, и пахло прелью. Но было сухо и тепло, и места было на троих как минимум.
Тогда отец Андрей стал громко молиться, благодарить Бога за дупло. Быстро приготовил все нужное для костерка. Костер ему был в общем-то, сам по себе совсем не нужен, нужно было, чтобы место пропахло дымом, и чтобы всем зверям стало бы ясно: тут поселился человек.
С полчаса отец Андрей сидел у живого огня, прислоняясь к стволу сосны спиной, подставляя сухому теплу то один, то другой бок, и долго ел положенное в котомку Пелагеей. В деревянной баклажке нашелся квас. Потом священник взял подходящий сук и ловко расколол его на множество тонких лучинок. В темноте пещеры можно идти и без огня, если глаза привыкнут к темноте… а он знает, как сделать, чтоб привыкли. Но ведь и факелы нужны, на всякий случай… Отец Андрей не хотел додумывать, на какой случай, при чьем появлении в пещере необходим станет живой огонь.
Потом отец Андрей набросал в костер гнилья и шишек, пока не повалил удушливый серо-черный дым, пополз в тайгу, а сам лег спать и проспал около двух часов, пока на западе в тучи не начало заваливаться солнце. Вот оно коснулось края тучи, нырнуло в нее. Отец Андрей встал лицом на восток и молился. Там, на востоке, небо было темно-синим, дымчатым, а стволики молодых кедров, их кроны высились неподвижно, как изваяния. Только плясали поденки вокруг веток.
Как всегда, красота мира помогала почувствовать благо и могущество той силы, которая создала мир, и самого отца Андрея. Не только силу и могущество, но и благость, и доброту Творца. Тот, кто сделал такой хороший, такой добрый и красивый мир, не мог не помочь тому, кто замыслил благо и кто исполняет волю всей сходки односельчан. В душу Андрея Ивановича сходило ощущения покоя и уверенности в том, что он — под высшей защитой, и ему должно быть дано все, чего он хочет.
А потом отец Андрей сложил все в дупло и особенно старательно замотал съестное — чтоб не пахло и не нашли звери. В костер он набросал еще гнилья и шишек, а сам сделал первые шаги.
Пока он стоял лицом на восток, небо изменилось. Туча отошла от края сопки, и лучи садящегося солнца брызнули веером по небосклону, поджигая нижние края нависших туч. Тучи как бы плыли в сторону отца Андрея, серо-черные сверху, желто-огненные, розовые, красные в огне небесного пожарища. «Добрый знак», — уверенно думал священник.
Метрах в ста от сосны начиналось узкое ущельице, сначала совсем неглубокое. Шагов триста — и уже крутыми стали склоны, не выбраться. Потемнело. Еще триста шагов, и впереди уже совсем темно, а сверху появился потолок. Ну вот он уже и в пещере. Отец Андрей знал, где надо надавить возле глаз и потом на голове, чтобы видеть в любой темноте. Он постоял немного, привыкая, и дальше двинулся по коридору. Теперь он видел примерно так же, как каждый человек может видеть в густых сумерках, и чувствовал себя вполне уверенно.
Отец Андрей не боялся пещер. Он вообще мало чего боялся, убежденный — священнику помогает сам Бог. И пока он хороший священник, пока он делает, как надо, — ему благо. Отец Андрей не мог сравнить себя с другими священниками, но он старался изо всех сил и был уверен, Бог отметит его усердие.
К тому же отец испытал его, как учили камасинские инородцы, кочевавшие в горной тайге, знакомые еще жителям Первых Ключей. У камасинских инородцев был обычай… Если парень хочет быть шаманом, то пожалуйста! Только пусть сначала проведет ночь в одной пещере… Если он правда шаман — духи это поймут, и парень вернется, обогащенный замечательным опытом. А если парня поутру найдут обезумевшего, с перекошенным ртом, из которого рвется крик и вой, — значит, он не настоящий шаман, и ему не помогали духи. Камасинцы не уважали русских попов, потому что они не проходили посвящения, и камасинцы не знали, настоящие они шаманы или нет. Дед Андрея, Гермоген Иванович, был первым, кто прошел испытание в пещере, уже рукоположенным священником; Андрей не видел этого, а вот отец рассказывал, как благоговели перед ним камасинские инородцы, в том числе и шаманы.
Что до пещеры… Очень была обычная пещера — просто длинная дыра, сделанная водой, треугольник входа, в два человеческих роста, глыбы на полу, шагов шестьдесят — все уже и теснее коридор. Там, почти в самом конце, где почти нет света дня — кострище, еще от камасинцев.
Будущий шаман может придти сюда с кем угодно. Любое число людей может ходить по пещере днем. Испытание в том, чтобы ночью парень был один, а все его спутники — за три километра отсюда, у урочища.
Правило можно нарушить. Можно заночевать в пещере хоть впятером, хоть вдесятером. Пожалуйста! Можно посадить парня внутри, а самим сделать засаду снаружи. Пожалуйста! Но только тогда никакого испытания не будет. Ничего не произойдет в пещере. И если парень хочет испытания, он останется в пещере один.
Все уйдут, затихнут их голоса в гулком неровном пространстве. Не будет никого вокруг, и даже звезд и луны не будет в треугольнике входа — в том его огрызке, который виден из самой глубины пещеры. И тогда появляется Голос. Костер трещит, освещая коридор пещеры на несколько метров вперед. Если юноша хочет, он может взять с собой оружие — топор, копье, двустволку, карабин… хоть пушку. Но в кого он будет стрелять?! Никого нет, никто не появляется в освещенном пределе. Никаких звуков движения. Никакого колыхания воздуха. Только потрескивает огонь, и звучит Голос. И все. И больше совсем ничего.
Голос глухой, негромкий, но выговаривает четко, слышно каждое слово. С Голосом нельзя спорить, нельзя ему отвечать. Откуда это известно, трудно сказать. Андрей Иванович не слыхал про человека, который захотел бы проверить что будет, провести маленький эксперимент. Голос спрашивает человека о себе: как зовут, кто родственники, зачем пришел? Но Голос и так знает всех.
У Андрея Голос спрашивал:
— Где Гермоген?
Голос пытался вести спор:
— Разве ты из Ключей?! Я знаю всех в Ключах, но тебя не знаю. Наверное, ты из другой деревни! Ты только притворяешься ключевским!
Голос провоцировал на действия:
— А ты сумеешь поднять этот камень? Думаю, не сможешь! А тот, который возле входа? Где тебе!
И рано или поздно Голос начинал уговаривать выйти:
— А ты выйди, парень, выйди! Так и быть, ничего тебе плохого не сделаю!
— Что, боишься?! — дразнился, обзывался Голос. — Поджилки трясутся, да?! Где уж тебе быть шаманом, глупая девчонка!
Всякий знал, что говорить с Голосом нельзя, ничего делать нельзя, а уж тем более нельзя выходить. Все, кто собирался в пещеру, видели тех, кто нарушил правила: безумцев с пустыми глазами и дико перекошенным ртом, из которого течет слюна. Все знали, что поутру придут те, кто ждет в трех верстах, в удобном месте, у источника. Все знали, что надо петь песни, вести разговоры с невидимым собеседником (не с Голосом). Но выдерживали-то не все…
После той пещеры-испытания, здесь все уже казалось чепухой. В темноте, приспособив глаза, Андрей Иванович шел, как по тайге, — по приметам, как велено отцом. Третий коридор… зал с падающей водой…
Нужное место все ближе.
ГЛАВА 23
— Не знает, Парфеныч, и я тоже не знаю.
— А Шар, значит, думаешь, знает… Ну ладно. Значит, обет тебе нужно такой: не знать крови, не знать гриба, не знать мяса… Тут большой обет нужен, для такого дела. А волоса не стричь — тут ты всегда и так…
— Не знать крови — хорошо. Только я же далеко пойду. Вдруг зверь?
— В августе зверь?
— А если?
— А «если» — на кедр полезай. Подумай сам — перед Шаром, когда спросить надо — и меньший взять обет… Можно ли?
— Прав ты, Парфеныч, нельзя. А «не знать бабы» — давать ли?
— Нужды нет… На три дня — таким отпуском Хозяина гневить… Ну, с богом?
— С богом.
Парфеныч потянул сложенный втрое, пожелтелый листок из-за иконы Богоматери. Трещала лампадка, меркнул вечерний свет в окошке. Не от заката — еще рано. Солнце перемещалось, уходя от узости окна.
Спешить, конечно, было некуда и незачем. Парфеныч бубнил с бумажки, Андрей Иваныч повторял. Свету стало еще меньше, когда бумажка ушла обратно, за оклад образа.
И что-то вдруг кольнуло отца Андрея в сердце, когда бумажка исчезла, остался маленький желтый треугольничек, уголок сложенного; вот и решилось. Вот он и идет туда, где что-то высшее скажет ему, а тем самым всей деревне — что делать. Что-то должно произойти.
— Парфеныч…
На этот раз отец Андрей не готовился. Парфеныч повернулся к нему, но без всегдашнего ожидания, делавшего невозможным вопрос.
— Парфеныч… Тебя крестили, вроде бы, Василием? А второе имя-то какое?
Парфеныч молчал с полминуты.
— Второе? А зачем тебе второе? Вроде, к Богу с первым я пойду, с крестильным…
— Сам знаешь… И второе нужно, когда буду тебя отпевать.
— Смотри-ка… Не забоялся сказать, — ухмыльнулся Парфеныч как-то очень хорошо, по доброму. — Константином меня нарекли… вторым именем. Только его не записывай!
— Не запишу… Не запишу, Парфеныч, ты не думай. Ну, до свидания тебе. Счастливо оставаться.
— И тебе — счастливого пути.
Назавтра около шести утра Андрей Иванович, отец Андрей, бесшумно шел через туман. Будь здесь обычная русская деревня в средней полосе или на юге, Андрей повстречал бы полдеревни, пока не вышел за околицу. Здесь же попались ему от силы два-три односельчанина.
В местах, где производят хлеб, встают очень рано, потому что днем — жарко, и чем раньше начнешь работу, тем лучше. А август — это еще летний месяц. Но отец Андрей и остальные жители Ключей только слышали, что бывают такие деревни — в стране, где когда-то жили они… вернее, их предки. Наверное, предки и вставали с первым светом, но вот в деревне, в темнохвойной тайге, вставать рано не имело особого смысла, потому что утром в Сибири всегда холодно и сыро, а вот вечера — гораздо теплее и суше.
Отец Андрей шел себе и шел, и уже к полудню вышел за пределы протоптанных людьми тропинок. К Пещере он ходил еще ребенком, но хоть и примерно — а все-таки помнил дорогу. К тому же были и приметы. Отец Андрей шел, как будто не тридцать лет назад показал ему эту дорогу отец-покойник. Словно три месяца назад он ходил по звериной тропке, пока горный хребет не станет виден под другим углом, сворачивал возле кедра, сплетенного вершинами с пихтой, выходил в долину ручейка и шел по течению, пока справа не показывался перевал, похожий на седло. Увидев перевал, отец Андрей искал подходящую тропку, пересекал вброд ручей и уходил на перевал.
У горожанина за четверть века набежала бы тьма новых впечатлений, даже помимо его воли. Мало грохочущего транспорта, мало напряженных до истерии отношений людей, мало множества мелких событий, неизбежно происходящих каждый день: всех этих мимолетных встреч, забираний в трамвай, подниманий по лестницам, прихода в незнакомые помещения и так далее, и тому подобное. У горожанина еще множество дополнительных впечатлений: читает газеты (о чем читал, не помнит через несколько часов), смотрит телевизор, который и создан специально для того, чтобы отнимать у людей время и давать им совершенно ненужные, тут же вылетающие из головы имена, факты и события.
За четверть века крысиных гонок голова оказывается набита жизнью соседей, делами героев мексиканского телесериала и деталями автобусных маршрутов, а то и вовсе какими-то обрывками, невосстановимыми, не связанными в систему обломками информации. А то, что было в его собственной судьбе десять, двадцать лет назад, горожанин не помнит. Не сможет пройти по тропинке, по которой шел пятнадцать лет назад, не узнает излучины реки, с которой расстался десять лет назад.
Отец Андрей прожил совсем другую жизнь: не имея ни малейшего представления о телевизоре и прочитав, кроме Евангелия, только две книги: «Войну и мир» и «Похождения Ивана Путилина». Сама мысль, что существуют люди, забывающие дороги или приметы лесных троп, казалась ему абсурдом и чем-то совершенно невообразимым.
И под вечер, давно спустившись с перевала, отец Андрей шел пружинистой легкой походкой, словно было ему двадцать, а не тридцать пять. Котомка весила не больше пуда, а это не вес для мужчины. Андрей Иваныч шел легко, не оберегаясь. Единственная мера предосторожности — все время он свистел, напевал, громко разговаривал сам с собой. Оружия священник не взял, и было бы неразумно внезапно появиться возле сильного, уверенного в себе и вдруг напуганного зверя. Опять же — одна мысль, что в лесу без оружия идти опасно, показалась бы отцу Андрею дикой. Не вооружаемся же мы, чтобы поехать на дачу?
К вечеру отец Андрей уже видел скалу, похожую на барсука. Ясно виден был нос, округлое ухо… Через какое-то время скала стала видна под другим углом и сделалась похожей уже не на барсука, а на кабана, и отец Андрей начал искать сосну с раздвоенной вершиной.
Колоссальная сосна в два обхвата, и на ней очень ясно видные насечки, густо затянутые смолой. Их сделал отец, Иван Гермогенович, на глазах у Андрея Ивановича, почти двадцать пять лет назад.
Отец Андрей покричал, подходя к дереву, несколько раз стукнул палкой по стволу. Только потом обошел ствол, подтянулся на руках, встал на сук… Нет, в дупле никто не поселился. Пол дупла был покрыт трухой, сверху тоже сыпалась труха, и пахло прелью. Но было сухо и тепло, и места было на троих как минимум.
Тогда отец Андрей стал громко молиться, благодарить Бога за дупло. Быстро приготовил все нужное для костерка. Костер ему был в общем-то, сам по себе совсем не нужен, нужно было, чтобы место пропахло дымом, и чтобы всем зверям стало бы ясно: тут поселился человек.
С полчаса отец Андрей сидел у живого огня, прислоняясь к стволу сосны спиной, подставляя сухому теплу то один, то другой бок, и долго ел положенное в котомку Пелагеей. В деревянной баклажке нашелся квас. Потом священник взял подходящий сук и ловко расколол его на множество тонких лучинок. В темноте пещеры можно идти и без огня, если глаза привыкнут к темноте… а он знает, как сделать, чтоб привыкли. Но ведь и факелы нужны, на всякий случай… Отец Андрей не хотел додумывать, на какой случай, при чьем появлении в пещере необходим станет живой огонь.
Потом отец Андрей набросал в костер гнилья и шишек, пока не повалил удушливый серо-черный дым, пополз в тайгу, а сам лег спать и проспал около двух часов, пока на западе в тучи не начало заваливаться солнце. Вот оно коснулось края тучи, нырнуло в нее. Отец Андрей встал лицом на восток и молился. Там, на востоке, небо было темно-синим, дымчатым, а стволики молодых кедров, их кроны высились неподвижно, как изваяния. Только плясали поденки вокруг веток.
Как всегда, красота мира помогала почувствовать благо и могущество той силы, которая создала мир, и самого отца Андрея. Не только силу и могущество, но и благость, и доброту Творца. Тот, кто сделал такой хороший, такой добрый и красивый мир, не мог не помочь тому, кто замыслил благо и кто исполняет волю всей сходки односельчан. В душу Андрея Ивановича сходило ощущения покоя и уверенности в том, что он — под высшей защитой, и ему должно быть дано все, чего он хочет.
А потом отец Андрей сложил все в дупло и особенно старательно замотал съестное — чтоб не пахло и не нашли звери. В костер он набросал еще гнилья и шишек, а сам сделал первые шаги.
Пока он стоял лицом на восток, небо изменилось. Туча отошла от края сопки, и лучи садящегося солнца брызнули веером по небосклону, поджигая нижние края нависших туч. Тучи как бы плыли в сторону отца Андрея, серо-черные сверху, желто-огненные, розовые, красные в огне небесного пожарища. «Добрый знак», — уверенно думал священник.
Метрах в ста от сосны начиналось узкое ущельице, сначала совсем неглубокое. Шагов триста — и уже крутыми стали склоны, не выбраться. Потемнело. Еще триста шагов, и впереди уже совсем темно, а сверху появился потолок. Ну вот он уже и в пещере. Отец Андрей знал, где надо надавить возле глаз и потом на голове, чтобы видеть в любой темноте. Он постоял немного, привыкая, и дальше двинулся по коридору. Теперь он видел примерно так же, как каждый человек может видеть в густых сумерках, и чувствовал себя вполне уверенно.
Отец Андрей не боялся пещер. Он вообще мало чего боялся, убежденный — священнику помогает сам Бог. И пока он хороший священник, пока он делает, как надо, — ему благо. Отец Андрей не мог сравнить себя с другими священниками, но он старался изо всех сил и был уверен, Бог отметит его усердие.
К тому же отец испытал его, как учили камасинские инородцы, кочевавшие в горной тайге, знакомые еще жителям Первых Ключей. У камасинских инородцев был обычай… Если парень хочет быть шаманом, то пожалуйста! Только пусть сначала проведет ночь в одной пещере… Если он правда шаман — духи это поймут, и парень вернется, обогащенный замечательным опытом. А если парня поутру найдут обезумевшего, с перекошенным ртом, из которого рвется крик и вой, — значит, он не настоящий шаман, и ему не помогали духи. Камасинцы не уважали русских попов, потому что они не проходили посвящения, и камасинцы не знали, настоящие они шаманы или нет. Дед Андрея, Гермоген Иванович, был первым, кто прошел испытание в пещере, уже рукоположенным священником; Андрей не видел этого, а вот отец рассказывал, как благоговели перед ним камасинские инородцы, в том числе и шаманы.
Что до пещеры… Очень была обычная пещера — просто длинная дыра, сделанная водой, треугольник входа, в два человеческих роста, глыбы на полу, шагов шестьдесят — все уже и теснее коридор. Там, почти в самом конце, где почти нет света дня — кострище, еще от камасинцев.
Будущий шаман может придти сюда с кем угодно. Любое число людей может ходить по пещере днем. Испытание в том, чтобы ночью парень был один, а все его спутники — за три километра отсюда, у урочища.
Правило можно нарушить. Можно заночевать в пещере хоть впятером, хоть вдесятером. Пожалуйста! Можно посадить парня внутри, а самим сделать засаду снаружи. Пожалуйста! Но только тогда никакого испытания не будет. Ничего не произойдет в пещере. И если парень хочет испытания, он останется в пещере один.
Все уйдут, затихнут их голоса в гулком неровном пространстве. Не будет никого вокруг, и даже звезд и луны не будет в треугольнике входа — в том его огрызке, который виден из самой глубины пещеры. И тогда появляется Голос. Костер трещит, освещая коридор пещеры на несколько метров вперед. Если юноша хочет, он может взять с собой оружие — топор, копье, двустволку, карабин… хоть пушку. Но в кого он будет стрелять?! Никого нет, никто не появляется в освещенном пределе. Никаких звуков движения. Никакого колыхания воздуха. Только потрескивает огонь, и звучит Голос. И все. И больше совсем ничего.
Голос глухой, негромкий, но выговаривает четко, слышно каждое слово. С Голосом нельзя спорить, нельзя ему отвечать. Откуда это известно, трудно сказать. Андрей Иванович не слыхал про человека, который захотел бы проверить что будет, провести маленький эксперимент. Голос спрашивает человека о себе: как зовут, кто родственники, зачем пришел? Но Голос и так знает всех.
У Андрея Голос спрашивал:
— Где Гермоген?
Голос пытался вести спор:
— Разве ты из Ключей?! Я знаю всех в Ключах, но тебя не знаю. Наверное, ты из другой деревни! Ты только притворяешься ключевским!
Голос провоцировал на действия:
— А ты сумеешь поднять этот камень? Думаю, не сможешь! А тот, который возле входа? Где тебе!
И рано или поздно Голос начинал уговаривать выйти:
— А ты выйди, парень, выйди! Так и быть, ничего тебе плохого не сделаю!
— Что, боишься?! — дразнился, обзывался Голос. — Поджилки трясутся, да?! Где уж тебе быть шаманом, глупая девчонка!
Всякий знал, что говорить с Голосом нельзя, ничего делать нельзя, а уж тем более нельзя выходить. Все, кто собирался в пещеру, видели тех, кто нарушил правила: безумцев с пустыми глазами и дико перекошенным ртом, из которого течет слюна. Все знали, что поутру придут те, кто ждет в трех верстах, в удобном месте, у источника. Все знали, что надо петь песни, вести разговоры с невидимым собеседником (не с Голосом). Но выдерживали-то не все…
После той пещеры-испытания, здесь все уже казалось чепухой. В темноте, приспособив глаза, Андрей Иванович шел, как по тайге, — по приметам, как велено отцом. Третий коридор… зал с падающей водой…
Нужное место все ближе.
ГЛАВА 23
Поиски пропавших
18 августа 1999 года
Надо отдать должное Динихтису — он был очень деловым человеком, тут спору нет. И конечно же, он не мог не заметить обезумевшего вида Стекляшкиных, вломившихся в его ограду. Посетителей пошатывало после жуткой дороги; измотанные лица, синяки под глазами, одежда в небрежности. Что-то неуловимое в облике давало понять, что им плохо не только физически.
А Динихтис как раз обтесывал плашку, чтобы починить забор, в его желудке плескался литр борща, а юная жена пропалывала огород под бдительным оком супруга.
Цвел лимонно-розовый закат. Динихтис находился дома, посреди необозримых просторов своего хозяйства, и ни в ком и ни в чем не нуждался. А эти двое явились неизвестно зачем за тридевять земель, и им зачем-то нужен был Динихтис — второй раз за шестой день. Уже из этого одного со всей очевидностью вытекало, что Динихтис главнее этих людей, что они от него зависят, и что если вести себя умно, то от Стекляшкиных много чего можно получить. А вести себя умно Динихтис умел, и даже непревзойденно.
Стекляшкины вломились в ограду, и Динихтис, опустив топор, посмотрел на них приветливо, но и с некоторым изумлением — как на людей, нарушающих правила вежливости. Хоть бы спросили, можно ли войти! Им не до того?! А ему вот очень до того, и значит, он-то и главнее.
— Сергей Владимирович… Беда. Дочка у нас пропала.
С видимой неохотой, с мукой даже Динихтис опустил топор.
— Ну может быть, еще придет… Где она пропала-то?! В лесу?
— Хуже, Сергей Владимирович… Ирина пропала в пещере.
— Пропала… — пожевал губами Динихтис. Он все время сохранял такое выражение, что вот-вот заговорит, и тем не давал никому вставить слово, тянул время и тянул. — А как она туда попала?
— Ирина… Моя деточка… — начала было Ревмира истерически, но Владимир сделал неуловимое движение рукой, и Ревмира, к собственному изумлению, заткнулась.
— Наша дочь Ирина приехала от нас тайком. Она сразу же пошла к Мараловым, и они с другом отправились в пещеру. Как я понимаю, они там искали одну вещь…
— Какую вещь? Отделочный камень? В Пещере нет отделочного камня. Хороший отделочный камень есть в ста верстах отсюда, в Пчелиной пещере, годится и на могилки, и на панели для кафе, и вообще для всего.
Видно были, что Динихтис может трепаться бесконечно.
— Сергей Владимирович, они искали не поделочный камень…
— А что же? Яшму? Нефрит? Жадеит? Но и этого там тоже нету. Жадеит — это надо идти в Улий грот. Если нефрит, то по течению Черного ключа есть целые глыбы…
— Нет, они не искали нефрит, — перебил Владимир Павлович, уже откровенно невежливо, — да не важно, что ни искали. Важно, что дочка пропала, ушла в боковой ход, и не вернулась.
Динихтис разводил руками. Динихтис даже притопнул от удивления. Динихтис раза два начинал говорить и был не в силах слово молвить:
— А как же Мараловы отпустили ее в этот самый… в боковой проход?!
— Она была здесь вместе со своим парнем, — тяжело вздохнул Владимир Павлович. — Они шли вместе по пещере, вместе свернули не туда.
— Может быть, они как раз увидели то, чего искали? — проявил любопытство Динихтис.
— Не думаю… Сергей Владимирович, вы бы не взялись нам помочь?
— Но я ведь даже не знаю, что они искали… Как же я смогу найти?
Стекляшкин опустил глаза — чтобы не смотреть в светло-невинные, ангельски непонимающие гляделки Динихтиса. Только сейчас он понял, что Динихтис играет, и начал понимать, какой будет ставка в игре.
— Сергей Владимирович, надо искать людей… Вы же прекрасно знаете, что в пещере они могут жить только очень недолго. Надо спасать, а у нас нет ни снаряжения, ни оборудования, чтобы искать. И я, откровенно говоря, в пещерах разбираюсь мало и ходить по пещерам совсем не умею.
Стекляшкин прервался на мгновение, сделал паузу. Динихтис таращился непонимающе.
— Мы очень просим вас помочь… — подвякнула Ревмира где-то сбоку, и Стекляшкин пережил приступ строго желания придушить неверную супругу. «Еще и дура…» — мелькнуло, и вполне несправедливо. Вслух же Стекляшкин поморщился и произнес, раз уж Ревмира начала:
— Конечно, мы просим вас быть проводником.
— Но не могу же я бросить хозяйство, — обвел руками двор Динихтис. — Август месяц… Я даже за нефритом не ходил. Не время… Ну совсем не время…
Динихтис тяжело вздохнул.
— Мы заплатим, — пискнула Ревмира. В глазах Динихтиса полыхнул хищных блеск, а Стекляшкин повернулся к ней всем телом. Минуты полторы было совсем тихо. Динихтис прилично вздыхал, потупившись долу. Ревмира открывала и закрывала рот, молча уставившись в лицо супруга. Стекляшкин смотрел задумчиво, грустно.
— Давай я буду вести переговоры.
Сказано было тихо, вежливо, но Ревмира окончательно заткнулась. И уже Динихтису, так же вежливо и тихо, сам не понимая, откуда он берет такие изысканные выражения:
— Сергей Владимирович… Примерно какую сумму вы потеряете, если в течение дня или двух будете моим проводником в пещере? Я готов, без сомнения, и восстановить ущерб, и оплатить ваш труд.
— Но ведь кабачки могут погибнуть… — прошептал в ужасе Динихтис.
— Кабачки мне предлагали вот такие (Стекляшкин показал, какие ему предлагали кабачки) по три рубля самый большой. Триста рублей за кабачки хватит? Только за кабачки?
Динихтис мотал головой.
— Кабачки — никакие не деньги… Кабачки — моя жизнь… Это еда… Их поливать (Динихтис стал загибать пальцы), их пропалывать, их собирать, их — на икру! Вот сколько дела, чтобы зимой была еда, видите?
Динихтис загибал пальцы с видом некоторой скорбной отрешенности, свойственной полоумным, и Стекляшкин временами почти принимал все это за чистую монету.
— Вы купите эту еду… Здесь же купите, в деревне… Или, хотите, я вам куплю?
— Там еще картошка! — бешено взвизгнул Динихтис. — Там картошка! Еда для моего живота! Еда для моей бедной женушки! Если я не соберу картошки, моя жена умрет с голоду!
«Бедная женушка» давно уже вылезла из огорода, как была — в жутко грязной ночной рубашке из простынного полотна, ноги по колено и руки по локоть в земле. Она стояла тут же, слушала и с громким чавканьем грызла немытую морковку.
— Хорошо, Сергей Владимирович, давайте я куплю для вас картошки.
Стекляшкин вспомнил формулу из какого-то итальянского фильма:
— Если Вы решите мои проблемы, я возьму на себя все ваши.
— А помидоры?! — взвыл Динихтис голосом флейты, отчаянно заламывая руки. — Я пойду спасать в пещеру вашу дочку. Может быть, я ее и спасу… Через день, может быть, через два… А мои помидоры так и будут стоять неполитые! Их некому будет полить… Никто не положит под них навозцу, никто не капнет водички под них, под мои помидорчики! Под красненькие, под милые помидорчики! Они будут стоять неполитые, неухоженные… Некому будет даже сказать им ласковое слово, и они все завянут! О, мои помидорчики!
Динихтис выл и причитал, и его глаза наполнялись самой натуральной, вовсе не придуманной, слезой.
— У нас еще репа есть… и капуста, — сообщила вдруг жена Динихтиса и снова сунула в рот морковку.
— Капуста! Капусты тоже полный огород! — подтвердил Динихтис, и глаза его опять полыхнули желтым фанатическим огнем, а голос лязгнул, как у крокодила.
С полминуты Стекляшкин молча созерцал уходящие за горизонт бесчисленные рядки капусты, укропа, репы, помидоров, огурцов, салата, картошки, свеклы, моркови.
— Хорошо, Сергей Владимирович, — произнес Стекляшкин наконец, и вздохнул тихонько, безнадежно, — я куплю весь ваш огород… Договорились?
Ревмира за спиной тихонько охнула. В машине застонал Хипоня — но скорее всего, по совершенно иному поводу. Где-то заблеяла коза.
Динихтис блаженно молчал, и по его физиономии, помимо желания и воли, расплывалось выражение полнейшего экономического восторга, а уголки губ сами собой растягивались до ушей. Казалось бы, сделка завершена.
— А заказы?! — вдруг дико заорал Динихтис, да так, что Татьяна перестала грызть и страдальчески округлила глаза. — Один купец посулил тысячу! А до Карска довези — две!
Стекляшкин явственно ощутил перспективу продажи всего семейного имущества.
— А вот тут я вам смогу помочь! — кинулась опять в бой Ревмира, и на это раз вроде — по делу. — Если вы нам поможете, я сама устрою вам заказы! И не один, и не два! Я, знаете ли, во многие богатые дома вхожа!
— Сколько заказов? — вклинился по деловому Динихтис, и разговор принял другой оттенок, без воплей и заламывания рук.
Да, Динихтис был очень, очень деловым человеком! Человеком, превосходно умеющим преумножать свое имущество и создавать вокруг себя такую же атмосферу процветания и успеха! Нужна машина? Ну вот и надо договорить с Сашей Сперанским… Снаряжение? У него второго комплекта, конечно же, нет, но есть у Кольки из во-он того дома. Динихтис с ним поговорит, и он продаст.
Не прошло и получаса, как оказались полностью улажены проблемы со снаряжением и транспортом, а из дома Динихтиса доносились звуки затрещин, сдавленные вопли и рыдания — Динихтис давал последние инструкции Татьяне, как сохранить даже самую маленькую, чахлую репку и свеколку, и объяснял, что с ней будет, если пропадет хотя бы самый убогий, побитый червяками капустный кочан.
А спустя еще три часа Стекляшкин стоял в тесном каменном коридоре, и луч света с шахтерской каски выхватывал неровные, разделенные на разные участки словно бы растрескавшиеся стены. Сначала шли безо всякой веревки, по знакомым областям пещеры. Быстро настал момент, когда Динихтис нашел место в стене, где можно закрепить тонкий шнур. Динихтис был не то чтобы умнее, а скорее, опытней Мараловых и Павла Андреева. При всем его казенном советском материализме он слишком много шатался по пещерам, чтобы не допускать оплошностей. Никогда не давая себе труда задуматься, почему и как происходят в пещерах необычные и мало объяснимые происшествия, и кто собственно, их делает, Динихтис тем не менее умел принимать во внимание: в пещерах может происходить решительно все, что угодно, и что расслабляться нельзя. И уж наверное, Динихтис хорошо запоминал, с какой стороны коридора всадил он в трещину реп-шнур. Может быть именно поэтому в этот раз и не произошло ничего, что могло бы поколебать представления материалистов о сущности мироздания.
Ход шел вниз, изгибался, вилял. Появилась пещерная глина — тончайший налет на голой поверхности камня, — видимо, здесь все же бывала вода, застаивалась, приносила мельчайшие частички, из которых и сложилась глина.
Большой зал, пол наклонно уходит во тьму. Вот и вода! Тонкий слой, сквозь воду превосходно видно дно. Здесь путь один — по дну мелкого озерца. Странно звучали в пещере плеск и журчание воды, рассекающейся от шагов. Звук уходил в коридоры, многократно отражался от камня, и возвращался в виде тонкого, неясного отзвука, постепенно снижаясь до шороха.
Вскоре можно было выйти из воды, снова двигаться посуху. С прорезиненных костюмов капала вода — очень громко в вечном безмолвии подземелья. А сбоку открылся уже глубокий неподвижный водоем. Таинственная черная вода стояла без единого движения. Сколько веков, сколько тысячелетий никто не тревожил этой ровной, словно зеркало, поверхности? Что скрывает эта вода, что на дне? Динихтис как ни светил, не смог высветить ни дна, ни другого берега озера.
Вскоре они прошли пещеру — что-то среднее между коридором и залом, где с низкого, затянутого белым и матовым потолка, свисало множество сталактитов. Навстречу каждому из них поднимался столбик сталагмита, словно два встречных нароста — один с потолка, другой с пола, стремились соединиться.
Динихтис объяснил, что так и есть. Вода капает, стекает по сталактиту, откладывает мельчайшие твердые частички на его конце. А там, куда падает капля, начинает расти сталагмит. Если сталактит и сталагмит растут долго, они вполне могут соединиться. Динихтис отвел Стекляшкина в угол пещеры, где и правда приходилось протискиваться между арками сросшихся или почти сросшихся сталактитов и сталагмитов.
На выходе из этого зала Динихтис вдруг остановился так резко, что Стекляшкин чуть не налетел на него. Лежащий был таким плоским, таким маленьким, как бы вросшим в дно пещеры, что трудно было понять, как же мог человек дойти до такого состояния. Стекляшкин мог бы принять лежащего за кучу тряпок, если бы не разбросанные в момент падения ноги в ботинках, не скрюченная птичья лапка мумии, замершая в таком положении, что сразу видно — умирая, скреб пол пещеры.
Надо отдать должное Динихтису — он был очень деловым человеком, тут спору нет. И конечно же, он не мог не заметить обезумевшего вида Стекляшкиных, вломившихся в его ограду. Посетителей пошатывало после жуткой дороги; измотанные лица, синяки под глазами, одежда в небрежности. Что-то неуловимое в облике давало понять, что им плохо не только физически.
А Динихтис как раз обтесывал плашку, чтобы починить забор, в его желудке плескался литр борща, а юная жена пропалывала огород под бдительным оком супруга.
Цвел лимонно-розовый закат. Динихтис находился дома, посреди необозримых просторов своего хозяйства, и ни в ком и ни в чем не нуждался. А эти двое явились неизвестно зачем за тридевять земель, и им зачем-то нужен был Динихтис — второй раз за шестой день. Уже из этого одного со всей очевидностью вытекало, что Динихтис главнее этих людей, что они от него зависят, и что если вести себя умно, то от Стекляшкиных много чего можно получить. А вести себя умно Динихтис умел, и даже непревзойденно.
Стекляшкины вломились в ограду, и Динихтис, опустив топор, посмотрел на них приветливо, но и с некоторым изумлением — как на людей, нарушающих правила вежливости. Хоть бы спросили, можно ли войти! Им не до того?! А ему вот очень до того, и значит, он-то и главнее.
— Сергей Владимирович… Беда. Дочка у нас пропала.
С видимой неохотой, с мукой даже Динихтис опустил топор.
— Ну может быть, еще придет… Где она пропала-то?! В лесу?
— Хуже, Сергей Владимирович… Ирина пропала в пещере.
— Пропала… — пожевал губами Динихтис. Он все время сохранял такое выражение, что вот-вот заговорит, и тем не давал никому вставить слово, тянул время и тянул. — А как она туда попала?
— Ирина… Моя деточка… — начала было Ревмира истерически, но Владимир сделал неуловимое движение рукой, и Ревмира, к собственному изумлению, заткнулась.
— Наша дочь Ирина приехала от нас тайком. Она сразу же пошла к Мараловым, и они с другом отправились в пещеру. Как я понимаю, они там искали одну вещь…
— Какую вещь? Отделочный камень? В Пещере нет отделочного камня. Хороший отделочный камень есть в ста верстах отсюда, в Пчелиной пещере, годится и на могилки, и на панели для кафе, и вообще для всего.
Видно были, что Динихтис может трепаться бесконечно.
— Сергей Владимирович, они искали не поделочный камень…
— А что же? Яшму? Нефрит? Жадеит? Но и этого там тоже нету. Жадеит — это надо идти в Улий грот. Если нефрит, то по течению Черного ключа есть целые глыбы…
— Нет, они не искали нефрит, — перебил Владимир Павлович, уже откровенно невежливо, — да не важно, что ни искали. Важно, что дочка пропала, ушла в боковой ход, и не вернулась.
Динихтис разводил руками. Динихтис даже притопнул от удивления. Динихтис раза два начинал говорить и был не в силах слово молвить:
— А как же Мараловы отпустили ее в этот самый… в боковой проход?!
— Она была здесь вместе со своим парнем, — тяжело вздохнул Владимир Павлович. — Они шли вместе по пещере, вместе свернули не туда.
— Может быть, они как раз увидели то, чего искали? — проявил любопытство Динихтис.
— Не думаю… Сергей Владимирович, вы бы не взялись нам помочь?
— Но я ведь даже не знаю, что они искали… Как же я смогу найти?
Стекляшкин опустил глаза — чтобы не смотреть в светло-невинные, ангельски непонимающие гляделки Динихтиса. Только сейчас он понял, что Динихтис играет, и начал понимать, какой будет ставка в игре.
— Сергей Владимирович, надо искать людей… Вы же прекрасно знаете, что в пещере они могут жить только очень недолго. Надо спасать, а у нас нет ни снаряжения, ни оборудования, чтобы искать. И я, откровенно говоря, в пещерах разбираюсь мало и ходить по пещерам совсем не умею.
Стекляшкин прервался на мгновение, сделал паузу. Динихтис таращился непонимающе.
— Мы очень просим вас помочь… — подвякнула Ревмира где-то сбоку, и Стекляшкин пережил приступ строго желания придушить неверную супругу. «Еще и дура…» — мелькнуло, и вполне несправедливо. Вслух же Стекляшкин поморщился и произнес, раз уж Ревмира начала:
— Конечно, мы просим вас быть проводником.
— Но не могу же я бросить хозяйство, — обвел руками двор Динихтис. — Август месяц… Я даже за нефритом не ходил. Не время… Ну совсем не время…
Динихтис тяжело вздохнул.
— Мы заплатим, — пискнула Ревмира. В глазах Динихтиса полыхнул хищных блеск, а Стекляшкин повернулся к ней всем телом. Минуты полторы было совсем тихо. Динихтис прилично вздыхал, потупившись долу. Ревмира открывала и закрывала рот, молча уставившись в лицо супруга. Стекляшкин смотрел задумчиво, грустно.
— Давай я буду вести переговоры.
Сказано было тихо, вежливо, но Ревмира окончательно заткнулась. И уже Динихтису, так же вежливо и тихо, сам не понимая, откуда он берет такие изысканные выражения:
— Сергей Владимирович… Примерно какую сумму вы потеряете, если в течение дня или двух будете моим проводником в пещере? Я готов, без сомнения, и восстановить ущерб, и оплатить ваш труд.
— Но ведь кабачки могут погибнуть… — прошептал в ужасе Динихтис.
— Кабачки мне предлагали вот такие (Стекляшкин показал, какие ему предлагали кабачки) по три рубля самый большой. Триста рублей за кабачки хватит? Только за кабачки?
Динихтис мотал головой.
— Кабачки — никакие не деньги… Кабачки — моя жизнь… Это еда… Их поливать (Динихтис стал загибать пальцы), их пропалывать, их собирать, их — на икру! Вот сколько дела, чтобы зимой была еда, видите?
Динихтис загибал пальцы с видом некоторой скорбной отрешенности, свойственной полоумным, и Стекляшкин временами почти принимал все это за чистую монету.
— Вы купите эту еду… Здесь же купите, в деревне… Или, хотите, я вам куплю?
— Там еще картошка! — бешено взвизгнул Динихтис. — Там картошка! Еда для моего живота! Еда для моей бедной женушки! Если я не соберу картошки, моя жена умрет с голоду!
«Бедная женушка» давно уже вылезла из огорода, как была — в жутко грязной ночной рубашке из простынного полотна, ноги по колено и руки по локоть в земле. Она стояла тут же, слушала и с громким чавканьем грызла немытую морковку.
— Хорошо, Сергей Владимирович, давайте я куплю для вас картошки.
Стекляшкин вспомнил формулу из какого-то итальянского фильма:
— Если Вы решите мои проблемы, я возьму на себя все ваши.
— А помидоры?! — взвыл Динихтис голосом флейты, отчаянно заламывая руки. — Я пойду спасать в пещеру вашу дочку. Может быть, я ее и спасу… Через день, может быть, через два… А мои помидоры так и будут стоять неполитые! Их некому будет полить… Никто не положит под них навозцу, никто не капнет водички под них, под мои помидорчики! Под красненькие, под милые помидорчики! Они будут стоять неполитые, неухоженные… Некому будет даже сказать им ласковое слово, и они все завянут! О, мои помидорчики!
Динихтис выл и причитал, и его глаза наполнялись самой натуральной, вовсе не придуманной, слезой.
— У нас еще репа есть… и капуста, — сообщила вдруг жена Динихтиса и снова сунула в рот морковку.
— Капуста! Капусты тоже полный огород! — подтвердил Динихтис, и глаза его опять полыхнули желтым фанатическим огнем, а голос лязгнул, как у крокодила.
С полминуты Стекляшкин молча созерцал уходящие за горизонт бесчисленные рядки капусты, укропа, репы, помидоров, огурцов, салата, картошки, свеклы, моркови.
— Хорошо, Сергей Владимирович, — произнес Стекляшкин наконец, и вздохнул тихонько, безнадежно, — я куплю весь ваш огород… Договорились?
Ревмира за спиной тихонько охнула. В машине застонал Хипоня — но скорее всего, по совершенно иному поводу. Где-то заблеяла коза.
Динихтис блаженно молчал, и по его физиономии, помимо желания и воли, расплывалось выражение полнейшего экономического восторга, а уголки губ сами собой растягивались до ушей. Казалось бы, сделка завершена.
— А заказы?! — вдруг дико заорал Динихтис, да так, что Татьяна перестала грызть и страдальчески округлила глаза. — Один купец посулил тысячу! А до Карска довези — две!
Стекляшкин явственно ощутил перспективу продажи всего семейного имущества.
— А вот тут я вам смогу помочь! — кинулась опять в бой Ревмира, и на это раз вроде — по делу. — Если вы нам поможете, я сама устрою вам заказы! И не один, и не два! Я, знаете ли, во многие богатые дома вхожа!
— Сколько заказов? — вклинился по деловому Динихтис, и разговор принял другой оттенок, без воплей и заламывания рук.
Да, Динихтис был очень, очень деловым человеком! Человеком, превосходно умеющим преумножать свое имущество и создавать вокруг себя такую же атмосферу процветания и успеха! Нужна машина? Ну вот и надо договорить с Сашей Сперанским… Снаряжение? У него второго комплекта, конечно же, нет, но есть у Кольки из во-он того дома. Динихтис с ним поговорит, и он продаст.
Не прошло и получаса, как оказались полностью улажены проблемы со снаряжением и транспортом, а из дома Динихтиса доносились звуки затрещин, сдавленные вопли и рыдания — Динихтис давал последние инструкции Татьяне, как сохранить даже самую маленькую, чахлую репку и свеколку, и объяснял, что с ней будет, если пропадет хотя бы самый убогий, побитый червяками капустный кочан.
А спустя еще три часа Стекляшкин стоял в тесном каменном коридоре, и луч света с шахтерской каски выхватывал неровные, разделенные на разные участки словно бы растрескавшиеся стены. Сначала шли безо всякой веревки, по знакомым областям пещеры. Быстро настал момент, когда Динихтис нашел место в стене, где можно закрепить тонкий шнур. Динихтис был не то чтобы умнее, а скорее, опытней Мараловых и Павла Андреева. При всем его казенном советском материализме он слишком много шатался по пещерам, чтобы не допускать оплошностей. Никогда не давая себе труда задуматься, почему и как происходят в пещерах необычные и мало объяснимые происшествия, и кто собственно, их делает, Динихтис тем не менее умел принимать во внимание: в пещерах может происходить решительно все, что угодно, и что расслабляться нельзя. И уж наверное, Динихтис хорошо запоминал, с какой стороны коридора всадил он в трещину реп-шнур. Может быть именно поэтому в этот раз и не произошло ничего, что могло бы поколебать представления материалистов о сущности мироздания.
Ход шел вниз, изгибался, вилял. Появилась пещерная глина — тончайший налет на голой поверхности камня, — видимо, здесь все же бывала вода, застаивалась, приносила мельчайшие частички, из которых и сложилась глина.
Большой зал, пол наклонно уходит во тьму. Вот и вода! Тонкий слой, сквозь воду превосходно видно дно. Здесь путь один — по дну мелкого озерца. Странно звучали в пещере плеск и журчание воды, рассекающейся от шагов. Звук уходил в коридоры, многократно отражался от камня, и возвращался в виде тонкого, неясного отзвука, постепенно снижаясь до шороха.
Вскоре можно было выйти из воды, снова двигаться посуху. С прорезиненных костюмов капала вода — очень громко в вечном безмолвии подземелья. А сбоку открылся уже глубокий неподвижный водоем. Таинственная черная вода стояла без единого движения. Сколько веков, сколько тысячелетий никто не тревожил этой ровной, словно зеркало, поверхности? Что скрывает эта вода, что на дне? Динихтис как ни светил, не смог высветить ни дна, ни другого берега озера.
Вскоре они прошли пещеру — что-то среднее между коридором и залом, где с низкого, затянутого белым и матовым потолка, свисало множество сталактитов. Навстречу каждому из них поднимался столбик сталагмита, словно два встречных нароста — один с потолка, другой с пола, стремились соединиться.
Динихтис объяснил, что так и есть. Вода капает, стекает по сталактиту, откладывает мельчайшие твердые частички на его конце. А там, куда падает капля, начинает расти сталагмит. Если сталактит и сталагмит растут долго, они вполне могут соединиться. Динихтис отвел Стекляшкина в угол пещеры, где и правда приходилось протискиваться между арками сросшихся или почти сросшихся сталактитов и сталагмитов.
На выходе из этого зала Динихтис вдруг остановился так резко, что Стекляшкин чуть не налетел на него. Лежащий был таким плоским, таким маленьким, как бы вросшим в дно пещеры, что трудно было понять, как же мог человек дойти до такого состояния. Стекляшкин мог бы принять лежащего за кучу тряпок, если бы не разбросанные в момент падения ноги в ботинках, не скрюченная птичья лапка мумии, замершая в таком положении, что сразу видно — умирая, скреб пол пещеры.