Страница:
— Вот видите?! Шар, может, и есть, спорить не буду. Верю: видели вы шар. Но желаний он не исполняет. Поняли? Не исполняет. Вот этому — желаний не исполнил.
И Миронов дулом повел на распластанное на полу тело, перед тем, как выйти из барака. Он торопился выйти, и не из страха перед зеками. Надо, чтобы знали, кто стрелял, что произошло, что нет опасности. Чтобы лагерь жил спокойно, нужен отбой тревоге. Стрелял он сам, при исполнении.
А в бараке склонились над Митричем.
— Что, помер?
Дрогнула рука, чуть поднялась, бессильно упала на пол.
— Ишь ты, белые… — явственно выговорил запавший треугольный провал и как будто растянулся на концах, — розовым цветут, гляди-ко…
И застыл в улыбке мертвый рот. Не страдальчески оскалился, а застыл в этой мертвой улыбке.
Да, невозможно было описать выражения этих всех лиц. Не знал Миронов… И никто, кроме зеков, не знал: не первый день Митрич искал, кто бы согласился его убить. Просил, говорил, что сил нет, что все ему плохо, не в радость. У шара просил, чтобы выйти, чтоб помереть на Украине, а сам не верил и просил, чтобы убили. Вроде и надо было помочь, да никто не хотел брать греха…
Миронов многое понял бы, увидев, как переглядываются зеки, проследив за выражением лиц. Зекам не надо было говорить, все было ясно без слов. Вот, Митрич получил все, что просил.
Завтра день был обычный, день как день. И послезавтра. Если кто-то и лазил в пещеру, Миронов не узнал, да и не надо. Охрану у входа в рудник он снял. Отродясь ее и не было на этом руднике; поставили, когда пошли слухи о шаре.
А вот через три дня… Через три дня было 5 марта. Было сообщение ТАСС. ТАСС был уполномочен заявить, что умер генералиссимус Советского Союза, выдающийся деятель российского и международного революционного движения, Коммунистической партии Советского Союза и Советского государства, выдающийся теоретик марксизма-ленинизма товарищ Иосиф Виссарионович Сталин.
— М-может, е-еще врут?! — бормотал капитан Бесскудников, и его руки нелепо, без цели, сгребали что-то со стола, а нижняя челюсть прыгала, никак не вставала на место. — М-может, в-вс-се же п-провокация?!
Бесскудников выражал общую надежду. Умерла Вселенная. Умер Бог, оставляя после себя чувство космической, ничем не заполненной пустоты. Глотая слезы, энкавэдэшники с ужасом ждали: что будет?! А в бараках приняли весть иначе. Там радовались. Там вовсю шло веселье.
— Теперь выпустят… — говорили одни.
— А может, теперь перебьют — много знаем, — так полагали другие.
— Не одни мы подохнем, — резонно замечали третьи, и это бесспорное сообщение не нуждалось в уточнениях — кого имеют в виду эти третьи, и их высказывания радовали сердца всех.
— А интересно все же… Когда человек для себя что-то просит, получается, еще неизвестно — выполнять, не выполнять… А вот если все, да дружно одного и того же хотят, и одного и того же все просят — тогда совсем другое дело… — философически рассуждали четвертые.
И тоже не было вопросов, что именно они имеют в виду, и какие именно общие желания сбылись в назидание всем.
Заброшенные в почти ненаселенные дебри, умирающие люди не знали стихов Георгия Иванова. Даже те, кто слыхал это имя, не мог знать написанного поэтом во Франции:
Лежит на золоченом пьедестале
Меж красных звезд, в сверкающем гробу,
Великий из Великих — Оська Сталин,
Всех цезарей превзойдя судьбу.
А перед ним в почетном карауле
Стоят народа младшие отцы.
Те, что страну в бараний рог согнули.
Еще дыша — но тоже мертвецы.
Какие отвратительные рожи!
Кривые рты, нелепые тела.
Вот Молотов. Вот Берия, похожий
На вурдалака, ждущего кола.
В молчании у сталинского праха
Они молчат. Они молчат от страха,
Уныло морща некрещеный лоб.
И перед ними высится как плаха,
Проклятого вождя проклятый гроб.
Вопрос — были ли они готовы разделить с Ивановым написанное? Несомненно! Можно разделить народ. Разбросать его по всему миру. «Советизировать», нагнав со всей Европы полную Россию бесноватых жидов-коммунистов; можно запретить русские праздники, само слово Русь и Россия. Можно совершить неслыханное количество зловещих и отвратительных преступлений и выдать их за светлые свершения. Можно изо всех сил стремиться к окончательному решению «русского вопроса» путем превращения русского народа в советский. Можно стравить народ в нескольких Гражданских войнах.
Но можно ли убить народ? Вот приходит общая, большая, единая для всех радость:
СДОХ СТАЛИН!!!!
И народ чувствует себя единым по отношению к событию. В каждое сердце ударило: и в Париже, и в Москве, и на тайном, не отмеченном ни на каких картах урановом руднике. Свершилось. Сдох. Ну, наконец-то…
Уж тут ни у кого не стало сомнений. И уж тут никто не произнес ни слова про шар, исполнявший ТАКИЕ желания.
ГЛАВА 4
И Миронов дулом повел на распластанное на полу тело, перед тем, как выйти из барака. Он торопился выйти, и не из страха перед зеками. Надо, чтобы знали, кто стрелял, что произошло, что нет опасности. Чтобы лагерь жил спокойно, нужен отбой тревоге. Стрелял он сам, при исполнении.
А в бараке склонились над Митричем.
— Что, помер?
Дрогнула рука, чуть поднялась, бессильно упала на пол.
— Ишь ты, белые… — явственно выговорил запавший треугольный провал и как будто растянулся на концах, — розовым цветут, гляди-ко…
И застыл в улыбке мертвый рот. Не страдальчески оскалился, а застыл в этой мертвой улыбке.
Да, невозможно было описать выражения этих всех лиц. Не знал Миронов… И никто, кроме зеков, не знал: не первый день Митрич искал, кто бы согласился его убить. Просил, говорил, что сил нет, что все ему плохо, не в радость. У шара просил, чтобы выйти, чтоб помереть на Украине, а сам не верил и просил, чтобы убили. Вроде и надо было помочь, да никто не хотел брать греха…
Миронов многое понял бы, увидев, как переглядываются зеки, проследив за выражением лиц. Зекам не надо было говорить, все было ясно без слов. Вот, Митрич получил все, что просил.
Завтра день был обычный, день как день. И послезавтра. Если кто-то и лазил в пещеру, Миронов не узнал, да и не надо. Охрану у входа в рудник он снял. Отродясь ее и не было на этом руднике; поставили, когда пошли слухи о шаре.
А вот через три дня… Через три дня было 5 марта. Было сообщение ТАСС. ТАСС был уполномочен заявить, что умер генералиссимус Советского Союза, выдающийся деятель российского и международного революционного движения, Коммунистической партии Советского Союза и Советского государства, выдающийся теоретик марксизма-ленинизма товарищ Иосиф Виссарионович Сталин.
— М-может, е-еще врут?! — бормотал капитан Бесскудников, и его руки нелепо, без цели, сгребали что-то со стола, а нижняя челюсть прыгала, никак не вставала на место. — М-может, в-вс-се же п-провокация?!
Бесскудников выражал общую надежду. Умерла Вселенная. Умер Бог, оставляя после себя чувство космической, ничем не заполненной пустоты. Глотая слезы, энкавэдэшники с ужасом ждали: что будет?! А в бараках приняли весть иначе. Там радовались. Там вовсю шло веселье.
— Теперь выпустят… — говорили одни.
— А может, теперь перебьют — много знаем, — так полагали другие.
— Не одни мы подохнем, — резонно замечали третьи, и это бесспорное сообщение не нуждалось в уточнениях — кого имеют в виду эти третьи, и их высказывания радовали сердца всех.
— А интересно все же… Когда человек для себя что-то просит, получается, еще неизвестно — выполнять, не выполнять… А вот если все, да дружно одного и того же хотят, и одного и того же все просят — тогда совсем другое дело… — философически рассуждали четвертые.
И тоже не было вопросов, что именно они имеют в виду, и какие именно общие желания сбылись в назидание всем.
Заброшенные в почти ненаселенные дебри, умирающие люди не знали стихов Георгия Иванова. Даже те, кто слыхал это имя, не мог знать написанного поэтом во Франции:
Лежит на золоченом пьедестале
Меж красных звезд, в сверкающем гробу,
Великий из Великих — Оська Сталин,
Всех цезарей превзойдя судьбу.
А перед ним в почетном карауле
Стоят народа младшие отцы.
Те, что страну в бараний рог согнули.
Еще дыша — но тоже мертвецы.
Какие отвратительные рожи!
Кривые рты, нелепые тела.
Вот Молотов. Вот Берия, похожий
На вурдалака, ждущего кола.
В молчании у сталинского праха
Они молчат. Они молчат от страха,
Уныло морща некрещеный лоб.
И перед ними высится как плаха,
Проклятого вождя проклятый гроб.
Вопрос — были ли они готовы разделить с Ивановым написанное? Несомненно! Можно разделить народ. Разбросать его по всему миру. «Советизировать», нагнав со всей Европы полную Россию бесноватых жидов-коммунистов; можно запретить русские праздники, само слово Русь и Россия. Можно совершить неслыханное количество зловещих и отвратительных преступлений и выдать их за светлые свершения. Можно изо всех сил стремиться к окончательному решению «русского вопроса» путем превращения русского народа в советский. Можно стравить народ в нескольких Гражданских войнах.
Но можно ли убить народ? Вот приходит общая, большая, единая для всех радость:
СДОХ СТАЛИН!!!!
И народ чувствует себя единым по отношению к событию. В каждое сердце ударило: и в Париже, и в Москве, и на тайном, не отмеченном ни на каких картах урановом руднике. Свершилось. Сдох. Ну, наконец-то…
Уж тут ни у кого не стало сомнений. И уж тут никто не произнес ни слова про шар, исполнявший ТАКИЕ желания.
ГЛАВА 4
Ирка Стекляшкина и
молодой Андреев, сын Михалыча
8 — 10 августа 1999 года
К комнате Павла Андреева компьютер стоял на столике, принадлежавшем еще его прабабке. Прабабушка делала за ним уроки, когда училась в гимназии. Поставив первый раз на стол компьютер, папа сказал, что они составляют контраст. И контраст действительно тут был.
Кроме того, в комнате Павла стоял секретер, и в нем — много всяких сокровищ, вроде коллекции ракушек. Была полка с книжками американских фантастов и других полезных писателей.
А на стене висели картины — одна очень хорошая и ценная, Цзян Шилуня, изображавшая кузнечика в траве. Другая была акварель, изображавшая деревню Юдиново, в которой папа когда-то раскапывал жилище из костей мамонта.
И много было всяких мелочей, создававших уют хорошо организованного, удобного для жизни и для работы жилища.
Сейчас в кресле сидела Ирина, и сама того не замечая, съела почти полную тарелку кренделей, испеченных бабушкой Павла. Во-первых, Ира волновалась. Во-вторых, ничего похожего на эти крендельки ее мама не умела делать, и сама Ирина, кстати, тоже. Дымился чай в чашках, оплывало масло на еще горячих кренделях. Павлу было вроде интересно, но Ирину не отпускало ощущение, что он как-то не очень верит во все: ни в дедушку, ни в его папку, ни в рудник, ни в шар. Ирине порой казалось, что парень не особенно верит даже в само существование Саян.
— Пашка, ты считаешь, мог быть такой шар? Такой вот, исполняющий желания?!
— В фантастике про такие написано много… Хочешь, поищу в американской?
— Паша, не только в фантастике… Про такие вот… шарым не шары, которые исполняют желания, я слышала. Есть такая легенда, старинная.
— Откуда знаешь?
— Пашка… Да ты на каком свете живешь?! В Карске буддистов, как собак нерезаных! А у них, знаешь, какие легенды?
— Ну например?
— Пашка! А давай я тебе их покажу?
— Кого?! Шары покажешь?!
— Ну какие шары! Шары еще будут. Я тебе буддистов покажу! Пусть сами порасскажут про шары!
Павел тоскливо окинул свою комнату: такую родную, уютную, с компьютером, пришпиленными к стенам картинками, с книжками и тетрадками, незаконченной работой, разложенной на секретере.
И перевел взгляд на пылающие восторженным энтузиазмом глаза Ирины свет Владимировны.
— Ну, пошли.
Не первым из, сынов человеческих Павел вынужден был делать не то, что он хочет, а что хочет его женщина.
— Пашка! Ты не знаешь, с кем я тебя познакомлю! Ты даже не представляешь, какие они оба умные!
— Кто «они»?
Оказалось, что в Карске живет один невероятно умный человек, который знает все про буддийские легенды, про тайны буддийских пещер, буддийских монастырей в Тибете и вообще про все буддийское.
Звали это чудо — знатока про все буддистское — Станислав Прокопович Побитов, и когда-то его привез в Карск бывший ректор университета. На короткое время Побитов занял даже пост проректора по науке, и близкие к нему люди объясняли уход очень просто: оказывается, мудрый Станислав Прокопович вовремя понял, что европейская наука — это все полная чепуха, глупости, и признак совершеннейшей некомпетентности. Наука вся стоит на совершенно дурацкой мысли, будто можно не быть каким-то объектом и при этом его понимать…
Ну скажем, предполагает ученый, будто он изучает жуков… А-ведь сам-то он жуком вовсе и не был! Откуда же он знает, этот европейский ученый, в чем мистическая суть жука?! Ну подумаешь, лапки он жуку пересчитает, еще какую-нибудь ерунду сделает, и только. А мистическая суть так и останется непознанной, потому что постигать ее можно только путем медитации, мастурбации, отшельнической жизни в горах Цибайшань, питьем отваров по древним буддийским рецептам и проникновением в ауру и в подсознание жуков вплоть до полного слияния с ними.
Были, правда, и другие объяснения причин, в силу которых Побитов бросил всякие занятия наукой и вообще исчез из университета. Но объяснения его друзей были красочны и увлекательны — про ауру, медитацию и горы Цибайшань. К тому же эти объяснения давались увлеченными людьми, славящими мудрого человека. А объяснения его врагов и недоброжелателей отдавали скукой и отражали мнение завистников и злопыхателей. Звучали всякие обидные слова, которые вообще нельзя говорить: «бездарность» или там «неспособность». Как известно, никто не имеет права ничего подобного говорить, потому что никто не знает, что такое способности, и не имеет права судить. Самые отпетые невежи даже намекали на некую душевную болезнь, что уж вовсе ни в какие ворота не лезло.
А один злопыхатель так вообще договорился до того, что понес про «ослиную тупость». Можно подумать, он сливался с подсознанием осла, проникал в его ауру и постигал его мистическую суть!
Но во всяком случае, пока людская мелочь болтала, Побитов достиг необъятных высот в познании мистических сущностей, проникновений в ауру, взламывания подсознаний и приготовления отваров. Таких высот, что обзавелся немалой клиентурой, и жил припеваючи, купил даже квартиру, обставив ее должным образом.
Уже на третьем этаже Павел невольно зажал нос: кисло-сладкий смрад буквально валил его с ног.
— Что это?!
— Это зелье от злых духов. Тибетские монахи даже намазываются им, чтобы пахнуть пострашнее. Привы… Ой, Пашка, что с тобой?!
Безумно выпучив глаза, Павел икал, зажимая рот и привалясь спиной к стене. На лбу у него выступил пот.
— Паша, ты что… Ой, бедный… возьми мой носовой платок… Это же от злых духов…
— Я, может, для них и есть злой дух…
Минут через пять оказалось, Павел вполне может вдохнуть воздух ртом… потом и обеими ноздрями… Уже не выворачивало желудок, в животе перестало болезненно сокращаться, успокаивались легкие, судорожно сжавшиеся, не пропускавшие в себя зловония.
— Слушай, как их не выселили еще, твоих гениев?
— А их и выселяли, ты как думаешь! Их выселяют, а они мантры поют.
— Мантры? Что такое мантры?
— Это песни такие, священные.
— От злых духов?
— Да! И от злых людей тоже. Их как выселять придут, они споют, и выселять уже больше и некому.
Дверь квартиры на четвертом этаже была даже чуть приоткрыта.
— Нас что, ждали?
— Нет, тут всегда открыто. «Зло не в силах повредить великому мудрецу», — прочитала наизусть Ирина, и лицо у нее стало отрешенным. Павел покосился чуть испуганно.
— Здрасьте… — сказал вежливо Паша, оказавшись в заваленном какими-то свертками и баулами, полутемном страшноватом коридоре. Но говорить было некому.
— Обычно они вон там… Нет-нет, не разувайся…
— Ну и грязища…
— Понимаешь, они живут в мире высших сущностей…
Под ногой что-то пакостно чвякнуло.
— И потому какают на пол?! Ира, ты же умница, ты что несешь!!!
— Вот сейчас все поймешь, все узнаешь…
В комнате тоже оказалось полутемно: окно завешано темно-синим покрывалом, в два слоя. Шкафы, а в них какие-то банки, книги, препараты, корни, блюда. Очень много ткани, свисающей со шкафов и с вешалок. Очень много непонятных предметов на полу, между которыми приходится лавировать. И очень, очень много пыли.
— Слушай, Ирка, почему так грязно?!
— Это не пыль… не просто пыль. Это информация.
— Что-о?!
— Ну, на пыли информация записывается. Принцип голографии, понимаешь?
Павел уже ничего не понимал, только смотрел с безумным видом. Сверток грязного белья на одной кровати вдруг явственно зашевелился.
— Вот он…
Зрелище никак не проявлявшего себя, даже не дышавшего свертка, вдруг ставшего человеком, само по себе удивительно… Но Павел уже ничему не удивлялся.
А человек все вставал — маленький, толстый и злой, с каким-то помятым лицом, в длинной темной бархатной хламиде, похожей больше всего на ночную рубашку, только крой ее больше подходил для торжественного богослужения. Вставал, вставал, щелкнул зажигалкой, зажег свечу. Не слишком-то религиозен был Павел, но неужто церковная свеча здесь уж так необходима?
А человек до конца встал с кровати, кряхтя втиснул обширный зад в кресло.
— Ну и зачем пожаловала, дочь во боддисатве Читтадхья? И кто этот юноша, чей лик напоминает мне мерзкую рожу одного моего хулителя и низводителя? Одного, так и не постигшего всей силы оскаленной морды Яньло?
— Читтанья-видал, я узнала удивительную новость. В одной пещере есть шар, который светится и исполняет желания… А что Павел сын Михалыча, так ведь он не виноват…
Голос Ирины замер на вопросительной нотке. Павла неприятно удивило, что изменился не только тон, Ирина стала употреблять торжественные выражения, и принялась как бы подвывать на концах фраз, чего не делала никогда.
— Во многих пещерах есть шары, исполняющие желания знающих… — старательно пытался говорящий сделать свой надтреснуто дребезжащий баритончик гулким и густым. — Что же в этом нового?
— Я точно знаю, что такой шар есть, и знаю, в какой пещере его надо искать.
— В любой пещере можно искать все что угодно, если твои флюиды идут в правильном направлении, и если ты не забыл мантры и мастурбации… то есть тьфу! медитации.
— А что, есть такие шары? Которые исполняют желания? — не выдержал, влез Павел.
— Я же рассказывала, что было в той пап… — Ира вовремя поймала себя за язык.
Читтанья-видал кинул на Павла весьма неприязненный взгляд.
— Узнаю… узнаю голос одного пошлого материалиста… Ходют тут, болтаются тут всякие… Ничего не смыслящие в медитациях.
— И в мастурбациях, — подсказал Павел.
— И в мастурбациях, — подтвердил Читтанья-видал без малейшего чувства юмора. — А такой шар я тебе покажу… Показать?
— Покажите.
— Тогда так… Мы с Иришей сейчас отвар сварим. Призовем Асмагошу, помолимся Тунзухе, и вперед. — Читтанья-видал выдвинул один ящичек шкафа, второй. Запахло остро и пронзительно, перебивая запах пыли. — А ты пока что погуляй, с полчасика. Мы тут сами управимся.
Нельзя сказать, что Павлу так уж хотелось оставлять Ирину тут одну, в компании странного дяденьки, но тут, как видно, свои нравы… И сама Ирка скорчила рожу, махнула ему в сторону двери:
— Ну ладно…
Павел снова оказался в полутемном, невероятно захламленном коридоре. С одной стороны — там вроде бы располагалась кухня, несло какой-то странной химией, слышались шипение, приглушенные голоса, какие-то мелодичные позвякивания.
Газовая плита в этой кухне стояла несколько странно — прямо посреди комнаты. Окно тоже было занавешано, но горел свет, и было видно — на полотне то ли выткан, то ли нарисован страхолюдный то ли череп, то ли голова разлагающегося трупа. Но притом живая, с горящими ненавистью багрово-синими глазами, с языком ящерицы, рвущимся изо рта-клюва.
Тут тоже стояли этажерки с непонятными предметами, банки с веществами, пробирки, колбы и кастрюли.
Один — длинный, невероятно тощий, с лицом морщинистым и темным, как печеное яблоко — сливал какие-то две жидкости. В банке ворчало, булькало, плюхало об стенки, словно состав был живой. Второй дядька, с неприятным лицом нездорово-белого цвета, весь в вулканических прыщах, отбирал что-то из банок и коробок, скидывал в большущую медную ступку с какими-то значками или иероглифами на боку.
— Подержи-ка…
Дядька сунул ступку Павлу, и он с уважением принял ее в руки — такую тяжелую, старинную… Так и почитал бы Паша старинную вещь и ее владельцев, этих двух колдунов, да вот неуемный семейный дух подвел все-таки Павла. Ну не мог он не осмотреть ступки внимательней! А как осмотрел, тут же нашел на донышке: прямоугольное углубление и надпись «Made in Hong Kong».
Дядька скинул в ступку еще несколько корешков, сильно изогнутых, бледных, словно бы тянущих к небу свои изломанные веточки. Павел начал мять тяжелым пестиком скрипучие корешки; в красноватом полусвете Павлу показалось, что корешки шевелятся, двигают отростками. Что за наважденье, право слово! Павел растирал корешки в серо-рыжую труху, смешивал их с ломким прахом красно-рыжих, черноватых, синих стеблей высушенных трав, с серовато-желтыми, тоже сушеными листиками. Пахло неприятно и остро, начала кружиться голова — то ли от запаха, то ли от нехватки кислорода. Дотерев, Павел проигнорировал недоуменное:
— Куда же ты?!
И сразу вышел в ванную. Хотелось умыться, холодной водой вымыть лицо. Что это?! В ванне спала какая-то страшная тетка невероятных размеров, и эта тетка начала подниматься из ванны, как только Павел открыл дверь.
Пашка вылетел, словно ошпаренный, и вернулся в кухню, чтоб умыться. Несколько минут он косился еще на дверь ванной, но никто не появлялся в коридоре.
Мужики в кухне трудились, не обращая на него внимания. Пахло еще резче, еще неприятнее. Павел вышел в главный коридор. Дикий грохот вдруг донесся из дальнего угла квартиры. Павел двинулся в ту строну уже из чистого любопытства, да и подумалось: «Может, все-таки надо помочь?».
В комнате было так же захламлено и грязно, как везде, но уж по крайности светло. Молодой человек стоял в углу на голове.
— Простите… Тут что-то упало… Был сильный шум…
— Я и упал, — неприязненно ответил молодой человек, так и стоя себе на голове. — Ну, что тебе еще?
Посрамленный Павел тут же вышел. Только много позже Ирина разъяснила ему экзистенциальную трагедию впечатлительного юноши. Оказалось, что на голове стоял Интеллект Станиславович Побитов, сын и наследник всех отваров, заклятий и мантр Станислава Прокоповича Побитова.
Дело в том, что всеми любимый Интеллюша обладал многими качествами российского интеллигента, в том числе и полным отсутствием мужских качеств — по крайней мере воли и характера. И был не в силах остановиться вовремя, выполняя волю любимого, по заслугам уважаемого папочки. Интеллюша был не в силах ограничить себя минимальным числом необходимых мастурбаций и все время перегибал палку. Да так перегибал, что когда Интеллюша становился на голову после четвертого-пятого семяизвержения, он вполне непроизвольно засыпал — прямо так, стоя на голове, после чего, естественно, в доме и раздавался невероятной силы грохот.
Последняя комната была совсем уж чистая и светлая, хотя свет был и искусственный, от люстры. Освещать квартиру светом из окна обитатели дома сего считали явно чем-то пошлым и приземленным. В этой комнате с множеством книг на стеллажах, и стопками на полу, Павел опять чуть не покраснел от неловкости, потому что посреди комнаты лежало два надувных матрасика, а на матрасиках непринужденно возлежали два большущих бородатых мужика.
— Привет! — кинул Павлу один из мужиков, и сделал ему эдакое ручкой. И тут же, чуть повернувшись налево:
— Медиумическая космогония тангенциально откастрирована кутикульными проявлениями праны…
По крайней мере, Павел явственно услышал нечто подобное. Но неловкость он испытал, конечно же, вовсе не поэтому. А потому, что оба мужика, бородатых и с большими пузами, с волосатыми могучими ногами, лежали в эдаких младенческих распашоночках, отороченных легкомысленными кружевцами. И в откровенно дамских нейлоновых трусиках, тоже с кружевцами и ленточками; у одного — розового цвета, у другого — сиреневого.
Мужчины только беседовали, и притом не выходя за рамки бесед дружеских, быть может даже и коллегиальных. Но Павел сомлел от неловкости и поспешил закрыть дверь с той стороны.
Павел так никогда и не узнал, что это за люди, откуда взялись, и чем вызвана необычность их одеяний, это так и осталось в числе тайн этой удивительной квартиры.
А в первой комнате, откуда так бесцеремонно выставили Павла, Ирина и Читтанья-видал словно бы кружились в танце вокруг раскаленой до красна электрической плитки. На плитке кипела устрашающе грязная кастрюля, распространяя вокруг жуткий смрад. Ирина постоянно двигалась вокруг плитки, словно танцуя. А Читтанья-видал, сопя, делал шаг за шагом в том же направлении, и его здоровенная лапа все время оказывалась то на Ирочкиной талии, а то даже и ниже — прямо на обтянутой джинсами круглой девической попке.
По молодости лет, Павел не особенно задумывался, как он, собственно, относится к Ирине. Но этот молчаливый танец почему-то страшно обидел его, и пожалуй, возмутил сверх всякой меры.
— Наш юный друг… — засуетился волшебник, — наш молодой материалист… Много их, таких, не постигающих величия логики без дуальных оппозиций… Не проникших в тайны мира, который стоит за материей…
Даже молодой, наивный Павел заметил благодарный взгляд Ирины. Маг и волшебник разливал что-то в грязные кружки. Напиток был багрово-черного, на редкость жуткого цвета, почти кипящий, и вонял буквально тошнотворно.
Ирина торопливым шепотом свистела в ухо, что настой готовился из смеси 36 трав, а главными составными частями были крапива и недозрелые одуванчики. У Павла все росло убеждение, что в будущем действии главное как раз в этом напитке. Нет уж, глотать этой гадости он не будет!
Читтанья-видал поднял руки, произнес что-то, булькая и глотая слова… Глядя на Павла, уточнил, что это он молился по-тибетски, но Павел явственно услышал скорее матерную скороговорку. Нечто подобное произносил его папа, когда в Академию Противоестественных наук пытался пролезть некий Чижиков. Папа, впрочем, произнес это тихо, глядя в присланные документы. Папа обнаружил, что Павел уже зашел в комнату, сказал «ой» и сделал круглые глаза. А тут почти в голос, при Ирине, звучало: «Пиздыхуимандымать…» По крайней мере, так услышалось.
— Сейчас мы изопьем напитка сомы и станем достойны видеть «золотой лотос».
Кружка обжигала, клубы пара вырывались вверх, несли кошмарный смрад. Само собой лезло в голову что-то жуткое — то ли из Киплинга, про погребения индусов, то ли бабушкин рассказ про немецкое кладбище, из которого торчали пожелтевшие коленки трупов.
— Ом ма-аани падмэ-ээ х-уум!!! — Читтанья-видал, наверное, пытался пропеть это ревущим голосом настоящего тибетского ламы, но получался, что поделать, просто дребезжащий тенорок.
— Ну, залпом!
Павел воспользовался темнотой, просто пролил напиток на пол. Маг и волшебник вперился в него взглядом, пришлось набрать напитка в рот… И Павлу было несложно имитировать приступ тошноты, выплюнуть изо рта смердящую падалью мерзость. Маг накинулся, заглянул в кружку — там было чуть на донышке, и Читтанья-видал успокоился.
— Чуть-чуть подождем, пока подействует… — прозвучал явно зловеще голос Читтанья-видал опять понес скороговоркой матерщину — что поделать, если он так молился.
Павла беспокоило, что Ирина сидит как-то сгорбившись, безвольно опустив плечи. Ее теперешняя поза резко контрастировала с энергичной, всегда бойкой Ириной. Пашка порадовался еще раз, что практически не пил напитка.
Читтанья-видал выдвинул еще один ящичек. Прицелился — включил розетку. Павел вздрогнул — у бронзового изваяния Будды вспыхнули тонкие лучики света из глаз. Мощный источник света позволял не рассеиваться этим тонюсеньким лучикам — добивал до противоположной стенки.
Продолжая бормотать, Читтанья-видал крутил что-то в неловких пальцах.
— Вот, смотри! Это — золотой лотос. Это совсем маленький лотос, который можно видеть непосвященным. Это совсем слабый лотос, исполняющий простые пожелания. Это хороший, но маленький золотой лотос…
Заунывный голос опускался и поднимался, вибрировал и исчезал. Павел невольно прислушивался, ловил звуки. Чтобы слышать Читтанья-видала, чтобы понимать его слова, он вынужден был весь уходить в говоримое, не заниматься ничем больше. Павел все больше сосредоточивался на монотонном заунывном голосе.
— Вот, смотри! — коротко окликал маг, погружая что-то в лучик света из глаз бронзового Будды. Шарик словно набухал от этого лучика, начинал сам золотисто светиться, испускать свет, словно бы стал даже больше.
— Сейчас ты увидишь то, чего хочешь. Смотри внимательно… Надо смотреть, и ты увидишь. Это надо ждать, и ты увидишь. Жди и увидишь. Это — маленький золотой лотос…
Павел чувствовал, что голос отдаляется, уходит в сторону, как будто поднимается куда-то… Или это Павел летит вниз? Как на гигантских качелях двигалась комната, пульсировал унылый голос без признаков пола и возраста, пульсировал свет в шарике.
Смешались параметры пространства, утрачивалось чувство реальности. Павел уже допускал, что и правда что-нибудь увидит.
8 — 10 августа 1999 года
К комнате Павла Андреева компьютер стоял на столике, принадлежавшем еще его прабабке. Прабабушка делала за ним уроки, когда училась в гимназии. Поставив первый раз на стол компьютер, папа сказал, что они составляют контраст. И контраст действительно тут был.
Кроме того, в комнате Павла стоял секретер, и в нем — много всяких сокровищ, вроде коллекции ракушек. Была полка с книжками американских фантастов и других полезных писателей.
А на стене висели картины — одна очень хорошая и ценная, Цзян Шилуня, изображавшая кузнечика в траве. Другая была акварель, изображавшая деревню Юдиново, в которой папа когда-то раскапывал жилище из костей мамонта.
И много было всяких мелочей, создававших уют хорошо организованного, удобного для жизни и для работы жилища.
Сейчас в кресле сидела Ирина, и сама того не замечая, съела почти полную тарелку кренделей, испеченных бабушкой Павла. Во-первых, Ира волновалась. Во-вторых, ничего похожего на эти крендельки ее мама не умела делать, и сама Ирина, кстати, тоже. Дымился чай в чашках, оплывало масло на еще горячих кренделях. Павлу было вроде интересно, но Ирину не отпускало ощущение, что он как-то не очень верит во все: ни в дедушку, ни в его папку, ни в рудник, ни в шар. Ирине порой казалось, что парень не особенно верит даже в само существование Саян.
— Пашка, ты считаешь, мог быть такой шар? Такой вот, исполняющий желания?!
— В фантастике про такие написано много… Хочешь, поищу в американской?
— Паша, не только в фантастике… Про такие вот… шарым не шары, которые исполняют желания, я слышала. Есть такая легенда, старинная.
— Откуда знаешь?
— Пашка… Да ты на каком свете живешь?! В Карске буддистов, как собак нерезаных! А у них, знаешь, какие легенды?
— Ну например?
— Пашка! А давай я тебе их покажу?
— Кого?! Шары покажешь?!
— Ну какие шары! Шары еще будут. Я тебе буддистов покажу! Пусть сами порасскажут про шары!
Павел тоскливо окинул свою комнату: такую родную, уютную, с компьютером, пришпиленными к стенам картинками, с книжками и тетрадками, незаконченной работой, разложенной на секретере.
И перевел взгляд на пылающие восторженным энтузиазмом глаза Ирины свет Владимировны.
— Ну, пошли.
Не первым из, сынов человеческих Павел вынужден был делать не то, что он хочет, а что хочет его женщина.
— Пашка! Ты не знаешь, с кем я тебя познакомлю! Ты даже не представляешь, какие они оба умные!
— Кто «они»?
Оказалось, что в Карске живет один невероятно умный человек, который знает все про буддийские легенды, про тайны буддийских пещер, буддийских монастырей в Тибете и вообще про все буддийское.
Звали это чудо — знатока про все буддистское — Станислав Прокопович Побитов, и когда-то его привез в Карск бывший ректор университета. На короткое время Побитов занял даже пост проректора по науке, и близкие к нему люди объясняли уход очень просто: оказывается, мудрый Станислав Прокопович вовремя понял, что европейская наука — это все полная чепуха, глупости, и признак совершеннейшей некомпетентности. Наука вся стоит на совершенно дурацкой мысли, будто можно не быть каким-то объектом и при этом его понимать…
Ну скажем, предполагает ученый, будто он изучает жуков… А-ведь сам-то он жуком вовсе и не был! Откуда же он знает, этот европейский ученый, в чем мистическая суть жука?! Ну подумаешь, лапки он жуку пересчитает, еще какую-нибудь ерунду сделает, и только. А мистическая суть так и останется непознанной, потому что постигать ее можно только путем медитации, мастурбации, отшельнической жизни в горах Цибайшань, питьем отваров по древним буддийским рецептам и проникновением в ауру и в подсознание жуков вплоть до полного слияния с ними.
Были, правда, и другие объяснения причин, в силу которых Побитов бросил всякие занятия наукой и вообще исчез из университета. Но объяснения его друзей были красочны и увлекательны — про ауру, медитацию и горы Цибайшань. К тому же эти объяснения давались увлеченными людьми, славящими мудрого человека. А объяснения его врагов и недоброжелателей отдавали скукой и отражали мнение завистников и злопыхателей. Звучали всякие обидные слова, которые вообще нельзя говорить: «бездарность» или там «неспособность». Как известно, никто не имеет права ничего подобного говорить, потому что никто не знает, что такое способности, и не имеет права судить. Самые отпетые невежи даже намекали на некую душевную болезнь, что уж вовсе ни в какие ворота не лезло.
А один злопыхатель так вообще договорился до того, что понес про «ослиную тупость». Можно подумать, он сливался с подсознанием осла, проникал в его ауру и постигал его мистическую суть!
Но во всяком случае, пока людская мелочь болтала, Побитов достиг необъятных высот в познании мистических сущностей, проникновений в ауру, взламывания подсознаний и приготовления отваров. Таких высот, что обзавелся немалой клиентурой, и жил припеваючи, купил даже квартиру, обставив ее должным образом.
Уже на третьем этаже Павел невольно зажал нос: кисло-сладкий смрад буквально валил его с ног.
— Что это?!
— Это зелье от злых духов. Тибетские монахи даже намазываются им, чтобы пахнуть пострашнее. Привы… Ой, Пашка, что с тобой?!
Безумно выпучив глаза, Павел икал, зажимая рот и привалясь спиной к стене. На лбу у него выступил пот.
— Паша, ты что… Ой, бедный… возьми мой носовой платок… Это же от злых духов…
— Я, может, для них и есть злой дух…
Минут через пять оказалось, Павел вполне может вдохнуть воздух ртом… потом и обеими ноздрями… Уже не выворачивало желудок, в животе перестало болезненно сокращаться, успокаивались легкие, судорожно сжавшиеся, не пропускавшие в себя зловония.
— Слушай, как их не выселили еще, твоих гениев?
— А их и выселяли, ты как думаешь! Их выселяют, а они мантры поют.
— Мантры? Что такое мантры?
— Это песни такие, священные.
— От злых духов?
— Да! И от злых людей тоже. Их как выселять придут, они споют, и выселять уже больше и некому.
Дверь квартиры на четвертом этаже была даже чуть приоткрыта.
— Нас что, ждали?
— Нет, тут всегда открыто. «Зло не в силах повредить великому мудрецу», — прочитала наизусть Ирина, и лицо у нее стало отрешенным. Павел покосился чуть испуганно.
— Здрасьте… — сказал вежливо Паша, оказавшись в заваленном какими-то свертками и баулами, полутемном страшноватом коридоре. Но говорить было некому.
— Обычно они вон там… Нет-нет, не разувайся…
— Ну и грязища…
— Понимаешь, они живут в мире высших сущностей…
Под ногой что-то пакостно чвякнуло.
— И потому какают на пол?! Ира, ты же умница, ты что несешь!!!
— Вот сейчас все поймешь, все узнаешь…
В комнате тоже оказалось полутемно: окно завешано темно-синим покрывалом, в два слоя. Шкафы, а в них какие-то банки, книги, препараты, корни, блюда. Очень много ткани, свисающей со шкафов и с вешалок. Очень много непонятных предметов на полу, между которыми приходится лавировать. И очень, очень много пыли.
— Слушай, Ирка, почему так грязно?!
— Это не пыль… не просто пыль. Это информация.
— Что-о?!
— Ну, на пыли информация записывается. Принцип голографии, понимаешь?
Павел уже ничего не понимал, только смотрел с безумным видом. Сверток грязного белья на одной кровати вдруг явственно зашевелился.
— Вот он…
Зрелище никак не проявлявшего себя, даже не дышавшего свертка, вдруг ставшего человеком, само по себе удивительно… Но Павел уже ничему не удивлялся.
А человек все вставал — маленький, толстый и злой, с каким-то помятым лицом, в длинной темной бархатной хламиде, похожей больше всего на ночную рубашку, только крой ее больше подходил для торжественного богослужения. Вставал, вставал, щелкнул зажигалкой, зажег свечу. Не слишком-то религиозен был Павел, но неужто церковная свеча здесь уж так необходима?
А человек до конца встал с кровати, кряхтя втиснул обширный зад в кресло.
— Ну и зачем пожаловала, дочь во боддисатве Читтадхья? И кто этот юноша, чей лик напоминает мне мерзкую рожу одного моего хулителя и низводителя? Одного, так и не постигшего всей силы оскаленной морды Яньло?
— Читтанья-видал, я узнала удивительную новость. В одной пещере есть шар, который светится и исполняет желания… А что Павел сын Михалыча, так ведь он не виноват…
Голос Ирины замер на вопросительной нотке. Павла неприятно удивило, что изменился не только тон, Ирина стала употреблять торжественные выражения, и принялась как бы подвывать на концах фраз, чего не делала никогда.
— Во многих пещерах есть шары, исполняющие желания знающих… — старательно пытался говорящий сделать свой надтреснуто дребезжащий баритончик гулким и густым. — Что же в этом нового?
— Я точно знаю, что такой шар есть, и знаю, в какой пещере его надо искать.
— В любой пещере можно искать все что угодно, если твои флюиды идут в правильном направлении, и если ты не забыл мантры и мастурбации… то есть тьфу! медитации.
— А что, есть такие шары? Которые исполняют желания? — не выдержал, влез Павел.
— Я же рассказывала, что было в той пап… — Ира вовремя поймала себя за язык.
Читтанья-видал кинул на Павла весьма неприязненный взгляд.
— Узнаю… узнаю голос одного пошлого материалиста… Ходют тут, болтаются тут всякие… Ничего не смыслящие в медитациях.
— И в мастурбациях, — подсказал Павел.
— И в мастурбациях, — подтвердил Читтанья-видал без малейшего чувства юмора. — А такой шар я тебе покажу… Показать?
— Покажите.
— Тогда так… Мы с Иришей сейчас отвар сварим. Призовем Асмагошу, помолимся Тунзухе, и вперед. — Читтанья-видал выдвинул один ящичек шкафа, второй. Запахло остро и пронзительно, перебивая запах пыли. — А ты пока что погуляй, с полчасика. Мы тут сами управимся.
Нельзя сказать, что Павлу так уж хотелось оставлять Ирину тут одну, в компании странного дяденьки, но тут, как видно, свои нравы… И сама Ирка скорчила рожу, махнула ему в сторону двери:
— Ну ладно…
Павел снова оказался в полутемном, невероятно захламленном коридоре. С одной стороны — там вроде бы располагалась кухня, несло какой-то странной химией, слышались шипение, приглушенные голоса, какие-то мелодичные позвякивания.
Газовая плита в этой кухне стояла несколько странно — прямо посреди комнаты. Окно тоже было занавешано, но горел свет, и было видно — на полотне то ли выткан, то ли нарисован страхолюдный то ли череп, то ли голова разлагающегося трупа. Но притом живая, с горящими ненавистью багрово-синими глазами, с языком ящерицы, рвущимся изо рта-клюва.
Тут тоже стояли этажерки с непонятными предметами, банки с веществами, пробирки, колбы и кастрюли.
Один — длинный, невероятно тощий, с лицом морщинистым и темным, как печеное яблоко — сливал какие-то две жидкости. В банке ворчало, булькало, плюхало об стенки, словно состав был живой. Второй дядька, с неприятным лицом нездорово-белого цвета, весь в вулканических прыщах, отбирал что-то из банок и коробок, скидывал в большущую медную ступку с какими-то значками или иероглифами на боку.
— Подержи-ка…
Дядька сунул ступку Павлу, и он с уважением принял ее в руки — такую тяжелую, старинную… Так и почитал бы Паша старинную вещь и ее владельцев, этих двух колдунов, да вот неуемный семейный дух подвел все-таки Павла. Ну не мог он не осмотреть ступки внимательней! А как осмотрел, тут же нашел на донышке: прямоугольное углубление и надпись «Made in Hong Kong».
Дядька скинул в ступку еще несколько корешков, сильно изогнутых, бледных, словно бы тянущих к небу свои изломанные веточки. Павел начал мять тяжелым пестиком скрипучие корешки; в красноватом полусвете Павлу показалось, что корешки шевелятся, двигают отростками. Что за наважденье, право слово! Павел растирал корешки в серо-рыжую труху, смешивал их с ломким прахом красно-рыжих, черноватых, синих стеблей высушенных трав, с серовато-желтыми, тоже сушеными листиками. Пахло неприятно и остро, начала кружиться голова — то ли от запаха, то ли от нехватки кислорода. Дотерев, Павел проигнорировал недоуменное:
— Куда же ты?!
И сразу вышел в ванную. Хотелось умыться, холодной водой вымыть лицо. Что это?! В ванне спала какая-то страшная тетка невероятных размеров, и эта тетка начала подниматься из ванны, как только Павел открыл дверь.
Пашка вылетел, словно ошпаренный, и вернулся в кухню, чтоб умыться. Несколько минут он косился еще на дверь ванной, но никто не появлялся в коридоре.
Мужики в кухне трудились, не обращая на него внимания. Пахло еще резче, еще неприятнее. Павел вышел в главный коридор. Дикий грохот вдруг донесся из дальнего угла квартиры. Павел двинулся в ту строну уже из чистого любопытства, да и подумалось: «Может, все-таки надо помочь?».
В комнате было так же захламлено и грязно, как везде, но уж по крайности светло. Молодой человек стоял в углу на голове.
— Простите… Тут что-то упало… Был сильный шум…
— Я и упал, — неприязненно ответил молодой человек, так и стоя себе на голове. — Ну, что тебе еще?
Посрамленный Павел тут же вышел. Только много позже Ирина разъяснила ему экзистенциальную трагедию впечатлительного юноши. Оказалось, что на голове стоял Интеллект Станиславович Побитов, сын и наследник всех отваров, заклятий и мантр Станислава Прокоповича Побитова.
Дело в том, что всеми любимый Интеллюша обладал многими качествами российского интеллигента, в том числе и полным отсутствием мужских качеств — по крайней мере воли и характера. И был не в силах остановиться вовремя, выполняя волю любимого, по заслугам уважаемого папочки. Интеллюша был не в силах ограничить себя минимальным числом необходимых мастурбаций и все время перегибал палку. Да так перегибал, что когда Интеллюша становился на голову после четвертого-пятого семяизвержения, он вполне непроизвольно засыпал — прямо так, стоя на голове, после чего, естественно, в доме и раздавался невероятной силы грохот.
Последняя комната была совсем уж чистая и светлая, хотя свет был и искусственный, от люстры. Освещать квартиру светом из окна обитатели дома сего считали явно чем-то пошлым и приземленным. В этой комнате с множеством книг на стеллажах, и стопками на полу, Павел опять чуть не покраснел от неловкости, потому что посреди комнаты лежало два надувных матрасика, а на матрасиках непринужденно возлежали два большущих бородатых мужика.
— Привет! — кинул Павлу один из мужиков, и сделал ему эдакое ручкой. И тут же, чуть повернувшись налево:
— Медиумическая космогония тангенциально откастрирована кутикульными проявлениями праны…
По крайней мере, Павел явственно услышал нечто подобное. Но неловкость он испытал, конечно же, вовсе не поэтому. А потому, что оба мужика, бородатых и с большими пузами, с волосатыми могучими ногами, лежали в эдаких младенческих распашоночках, отороченных легкомысленными кружевцами. И в откровенно дамских нейлоновых трусиках, тоже с кружевцами и ленточками; у одного — розового цвета, у другого — сиреневого.
Мужчины только беседовали, и притом не выходя за рамки бесед дружеских, быть может даже и коллегиальных. Но Павел сомлел от неловкости и поспешил закрыть дверь с той стороны.
Павел так никогда и не узнал, что это за люди, откуда взялись, и чем вызвана необычность их одеяний, это так и осталось в числе тайн этой удивительной квартиры.
А в первой комнате, откуда так бесцеремонно выставили Павла, Ирина и Читтанья-видал словно бы кружились в танце вокруг раскаленой до красна электрической плитки. На плитке кипела устрашающе грязная кастрюля, распространяя вокруг жуткий смрад. Ирина постоянно двигалась вокруг плитки, словно танцуя. А Читтанья-видал, сопя, делал шаг за шагом в том же направлении, и его здоровенная лапа все время оказывалась то на Ирочкиной талии, а то даже и ниже — прямо на обтянутой джинсами круглой девической попке.
По молодости лет, Павел не особенно задумывался, как он, собственно, относится к Ирине. Но этот молчаливый танец почему-то страшно обидел его, и пожалуй, возмутил сверх всякой меры.
— Наш юный друг… — засуетился волшебник, — наш молодой материалист… Много их, таких, не постигающих величия логики без дуальных оппозиций… Не проникших в тайны мира, который стоит за материей…
Даже молодой, наивный Павел заметил благодарный взгляд Ирины. Маг и волшебник разливал что-то в грязные кружки. Напиток был багрово-черного, на редкость жуткого цвета, почти кипящий, и вонял буквально тошнотворно.
Ирина торопливым шепотом свистела в ухо, что настой готовился из смеси 36 трав, а главными составными частями были крапива и недозрелые одуванчики. У Павла все росло убеждение, что в будущем действии главное как раз в этом напитке. Нет уж, глотать этой гадости он не будет!
Читтанья-видал поднял руки, произнес что-то, булькая и глотая слова… Глядя на Павла, уточнил, что это он молился по-тибетски, но Павел явственно услышал скорее матерную скороговорку. Нечто подобное произносил его папа, когда в Академию Противоестественных наук пытался пролезть некий Чижиков. Папа, впрочем, произнес это тихо, глядя в присланные документы. Папа обнаружил, что Павел уже зашел в комнату, сказал «ой» и сделал круглые глаза. А тут почти в голос, при Ирине, звучало: «Пиздыхуимандымать…» По крайней мере, так услышалось.
— Сейчас мы изопьем напитка сомы и станем достойны видеть «золотой лотос».
Кружка обжигала, клубы пара вырывались вверх, несли кошмарный смрад. Само собой лезло в голову что-то жуткое — то ли из Киплинга, про погребения индусов, то ли бабушкин рассказ про немецкое кладбище, из которого торчали пожелтевшие коленки трупов.
— Ом ма-аани падмэ-ээ х-уум!!! — Читтанья-видал, наверное, пытался пропеть это ревущим голосом настоящего тибетского ламы, но получался, что поделать, просто дребезжащий тенорок.
— Ну, залпом!
Павел воспользовался темнотой, просто пролил напиток на пол. Маг и волшебник вперился в него взглядом, пришлось набрать напитка в рот… И Павлу было несложно имитировать приступ тошноты, выплюнуть изо рта смердящую падалью мерзость. Маг накинулся, заглянул в кружку — там было чуть на донышке, и Читтанья-видал успокоился.
— Чуть-чуть подождем, пока подействует… — прозвучал явно зловеще голос Читтанья-видал опять понес скороговоркой матерщину — что поделать, если он так молился.
Павла беспокоило, что Ирина сидит как-то сгорбившись, безвольно опустив плечи. Ее теперешняя поза резко контрастировала с энергичной, всегда бойкой Ириной. Пашка порадовался еще раз, что практически не пил напитка.
Читтанья-видал выдвинул еще один ящичек. Прицелился — включил розетку. Павел вздрогнул — у бронзового изваяния Будды вспыхнули тонкие лучики света из глаз. Мощный источник света позволял не рассеиваться этим тонюсеньким лучикам — добивал до противоположной стенки.
Продолжая бормотать, Читтанья-видал крутил что-то в неловких пальцах.
— Вот, смотри! Это — золотой лотос. Это совсем маленький лотос, который можно видеть непосвященным. Это совсем слабый лотос, исполняющий простые пожелания. Это хороший, но маленький золотой лотос…
Заунывный голос опускался и поднимался, вибрировал и исчезал. Павел невольно прислушивался, ловил звуки. Чтобы слышать Читтанья-видала, чтобы понимать его слова, он вынужден был весь уходить в говоримое, не заниматься ничем больше. Павел все больше сосредоточивался на монотонном заунывном голосе.
— Вот, смотри! — коротко окликал маг, погружая что-то в лучик света из глаз бронзового Будды. Шарик словно набухал от этого лучика, начинал сам золотисто светиться, испускать свет, словно бы стал даже больше.
— Сейчас ты увидишь то, чего хочешь. Смотри внимательно… Надо смотреть, и ты увидишь. Это надо ждать, и ты увидишь. Жди и увидишь. Это — маленький золотой лотос…
Павел чувствовал, что голос отдаляется, уходит в сторону, как будто поднимается куда-то… Или это Павел летит вниз? Как на гигантских качелях двигалась комната, пульсировал унылый голос без признаков пола и возраста, пульсировал свет в шарике.
Смешались параметры пространства, утрачивалось чувство реальности. Павел уже допускал, что и правда что-нибудь увидит.