Страница:
Гвинпин сидел на могильной плите и смотрел на луну. Она сияла прямо перед ним, и он смотрел на ее блеск, не мигая, потому что мигать ему было нечем – вместо ресниц Создатель кукол снабдил его белесой пленкой, которая могла затягивать ему глаза, совсем как у настоящих птиц. Над луной вились мошки, а Гвинпин воображал, что это весело кружатся маленькие звездочки, которые опустились с неба так далеко вниз, к нему, просто так, из чистого любопытства. Комары Гвина не беспокоили, и он не беспокоил их. Тревожило его совсем другое: ему все больше начинало казаться, что старая желчная друидесса сейчас толкает их с Лисовином в самое пекло, прямо в когти, и даже не Коротышке или Кукольнику, а диким и жестоким чудинам. А этим ничего не стоит принести в жертву даже деревянную куклу.
Конечно, думал Гвиннеус, силясь разглядеть на луне человеческое лицо, которое там было, если верить рыжебородому друиду, есть такие вещи как военная хитрость. Но почему-то еще никто не признался, что на свете может существовать и военная глупость, а он уже почти уверился, что сейчас – как раз именно тот случай. Перед Гвинпином утопало в ночных цветах кладбище друидов, лежащее в заветном Лесу их служений по имени Май. Гвинпин смотрел на луну, и на душе у него скребли тупыми когтями большие деревянные кошки.
Рута стояла под своей любимой старенькой яблоней, на которой с каждым годом появлялось все меньше и меньше плодов. Отец уже который год грозился ее спилить, но Гражина каждый раз вставала на его пути то со скалкой, то со сковородой. На самом деле родители никогда не ссорились – как говорила мать, отчудили в молодости сполна, и это была только своеобразная игра. Правда, Рута видела, как мать однажды подошла к яблоньке и, размашисто орудуя деревянным молотком, вбила в ствол длинный ржавый гвоздь. Но деревенские приметы не сбывались, и Рута с грустью видела, как высыхали ветви, отмирала кора, а из весеннего розового и белого марева лепестков получались все больше пустоцветы. Сегодня девушка тревожилась весь день, несмотря на то, что Молчун очень быстро шел на поправку. Она теперь почему-то постоянно думала о том, как там Ян, а ранним утром слышала, как в небе над городом пролетали журавли. Куда направлялись птицы посреди лета, она так и не поняла; клин летел молча, следуя за своим опытным вожаком. Над садом сгущались сумерки, и над самыми верхушками деревьев кто-то проплыл на неслышных крыльях. Руте даже почудилось, что ее обдало слабым ветерком, и она вздрогнула от неожиданности, когда кто-то сзади обнял ее за плечи. Это была мать, которая подошла так тихо, что девушка даже не заметила.
– Ты что, дочка? – мягко спросила Гражина, с затаенной материнской любовью глядя на Руту.
– Так, мама… Просто отчего-то немного взгрустнулось.
Они немного постояли под яблонькой, помолчали. Потом мать вздохнула.
– Что-то сова разлеталась. Слышала?
Рута молча кивнула, зябко кутаясь в принесенный матерью большой и теплый платок.
– Странно, – задумчиво проговорила Гражина. – Рановато бы еще для них. Время совы – август, а то и сентябрь. То-то я гляжу, будто в воздухе по вечерам какая-то стынь появилась. Чуешь?
Девушка безразлично пожала плечами. Ей почему-то захотелось плакать. Мать обняла ее крепче, увлекла к дому.
– Ничего, дочка. Вернется он, обязательно. А друг его уже здоровый, окрепнет маленько, и весточку с ним отправишь. Все будет хорошо. Мы же с отцом тебя любим.
Рута порывисто обернулась к матери, прильнула к ней грудью.
– Правда, мам?
– Ну, конечно, что ты! Пойдем в дом.
Они вошли в дом, оставив за дверью вечерний туман, но когда в кухне зажглась свеча, над садом вновь неслышно пролетела сова.
Осень тихо и незаметно шагала по небу, осторожно переступая через холсты картинок, разбросанных уходящим летом. Лето – веселый и беззаботный художник, любящий жизнь и потому покинувший свою мастерскую, увлекаемый очередной дамской шляпкой или поворотом прелестной головки. Он мчался по пятам за последней иллюзией остановившегося времени. Но время вряд ли способно сохранить навек то единственное мгновение, ради которого стоит и жить, и умереть, и к которому иная женщина идет всю жизнь, чтобы сгореть красиво и щедро глазастой бабочкой в пламени чьих-то безумных глаз. Но знало ли лето, что под паутинной вуалью и соломенной шляпкой, которой не в силах противостоять упорному и упругому полуночному ветру, ждет его не обольстительный вечер июня, не хмельная июльская ночь, и даже не тяжелая страсть налитых и ядреных плодов августа, а похмельное утро? Утро, раскрашенное тяжелым свинцом безысходности октября и выцветшей робостью морщинистого, унылого жнивья?
Времени жаворонков шло на смену время совы; птицы вставали на крыло и делали прощальные круги над городами, в которых до них уже никому не было дела. Время опускало голову под крыло, как большая взъерошенная ворона, забивалось под стреху, как голодный растрепанный воробей, бессмысленно топталось на месте, как самодовольная курица, равнодушная к пролетающим над головой стаям добровольных пернатых изгнанников. Но у времени были и другие крылья – большие, сильные крылья журавля, который вдруг оставил родной клин и, не оглядываясь, полетел вниз, тяжело взмахивая крылами и высматривая кого-то; туда, к земле, где грязно желтело колючее поле, уже отдавшее свой урожай неведомо кому, зачем и за какие заслуги. Журавлиное время еще не пришло, и птица мелкими шажками, как танцующая балерина, шла к далекому человеку, который только что появился из темного леса.
Люди всегда выходят из лесов, знала птица, но опасны они только в полях, на открытой местности. А раз так, то надо успеть предупредить, остановить этого долговязого молодого охотника, который сам еще не знает, какое оружие попало в его руки. Иначе потом он поймет, и уже всегда будет смотреть на летящего журавля в небе только как на добычу, но никогда – как на равного ему, живущего под этими облаками. А журавлю ведь только того и надо, чтобы на этом свете жили одни журавли – языков других журавлю не понять, а, значит, и нет в них смысла. Глупые люди, радуются, совсем как малые дети, аистам, селящимся на их крышах, и журавлям, пролетающим в небе. А журавль – птица хищная, нападает первой, лишь бы только до врага остался один шаг. Всего один шаг, крохотный шажок, как последнее содрогание застывших, неподвижных стрел, пронзающих время, как клюв журавля.
КНИГА ВТОРАЯ
КЛЮВ ЖУРАВЛЯ
Кто зубами стучит в облаках октября,
Кастаньетами клацает у колоколен?
Это осень, мой друг! Это клюв журавля,
Это звук сотрясаемых в яблоке зерен.
Ю. Мориц
ГЛАВА 1
ОСЕННИЕ ИГРЫ ЦВЕТОВ
Когда приходит осень, каждый узнает об этом по своим приметам. Коростель обычно всегда узнавал о приходе желтого времени года тихим и безжизненным утром. Он выходил во двор и втягивал ноздрями холодный, ядреный воздух, который уже начинает потихоньку покидать пряная мягкость лета.
Из всех времен года только у осени запах неизменный. Осень всегда пахнет горьковатым дымом, и даже если поблизости соседи не жгут кучи опавшей листвы, все равно этот дым всегда чувствуется в воздухе – листья уходящего лета сами тлеют, горят изнутри невидимым огнем, тают и рассыпаются под холодными дождями, что идут уже все чаще и чаще. Так думал Ян, поеживаясь от струек воды, норовивших забраться за ворот его куртки. Дождь шел над островом, не переставая, уже третий день, и это было больше всего похоже на начало октября.
Осенью на дворе поселяются заморозки, небо чисто промыто, и бегут за ворот мелкие холодки и капельки дождей, которыми осень традиционно обильна. Ибо смывает она чистой и студеной небесной водой из наших душ все пустое и наносное, грехи наши прошлые и воспоминания тяжелые. Оставляет в нас осень души чистые, как хорошо промытое, прозрачное окно, и далеко видно вокруг, ведь облетают с дерева – листья, а с души – ворохи ненужных забот и обид.
Может быть, поэтому многие и любят осень, и ждут ее каждый год, и надеются на обещанные ясность и чистоту. Приходит в это время к человеку и охота к перемене мест, но в отличие от хлопотливых птиц, на юг сбегающих от наших зим да метелей, ищет он в своей натуре новые местности и неосвоенные территории. И тело его в эти времена – как подрамник, который порою красотой своей или уродством соперничает с творением живописца, а душа его – как чистый холст. Душа ждет, что именно сейчас-то и должно случиться чудо, и возникнет в ней сама собой удивительная дверь, в мир, прежде неизвестный и неизведанный, в который ведет один единственный путь – в будущность и надежду; тихая и светлая осенняя дорога, усыпанная желтыми узорными листьями октября.
После похорон Книгочея друиды сменили прежнюю тактику поисков. Теперь они подолгу сидели в засаде на том месте, где кобольд отыскал невидимую дверь, увы, оказавшуюся входом в заброшенное логовище Птицелова. Нужно ли говорить, что Март чаще всего оказывался в одной паре с Коростелем, а Эгле – с Травником или же Гуннаром? Март все никак не мог отделаться от мысли, что зорзы не могли уйти далеко от этой скалы, потому что их подземное логовище не может быть таким уж огромным, чтобы выходы из него отстояли друг от друга на очень большом расстоянии. Но тут как раз зарядили нудные проливные дожди, от которых нельзя было укрыться ни в скалах, ни в лесу под сосновыми кронами, и друиды решили вновь собраться в избушке все вместе обсудить, что же делать дальше. Дни шли, а они до сих пор не увидели ни одного зорза, наверняка зная, что Птицелов и его подручные уж точно должны оставаться на этом ненавистном друидам острове.
– Мы излазили весь Колдун вдоль и поперек, и никакого результата. Даже Ткач нам ни разу не попался под горячую руку, – взял на себя роль председательствующего Март. – Между тем, скоро нам уже не придется рассчитывать на магическую помощь Хрума – проклятый кобольд уже второй день норовит завалиться в спячку. И, кстати, может быть, надо, наконец, вспомнить и о ключе Яна? – сказал Збышек и оглядел всех присутствующих, призывая их проникнуться важностью сказанного. – Он не может открыть нам никакую дверь? Зачем этот ключ так был нужен Птицелову? А почему он отдал его в замке Янеку обратно? У меня это вообще в голове не укладывается!
– Чем больше я думаю об этом ключе, тем меньше его понимаю, – задумчиво проговорил Коростель, поглаживая маленький мешочек на груди. Он по-прежнему носил ключ Камерона завернутым в платочек Руты.
– А разве можно понимать ключи? – удивилась Эгле.
– Наверное, я неправильно выразился, – согласился Ян. – Мне кажется, все дело в том, что мы не понимаем сущности этого ключа. По-моему, сущность – это правильное слово.
– Час от часу не легче, – взгляд девушки было одновременно и ироничен, и удивительно мягок. – Какая же у ключа может быть сущность?
– Ну, заложенная кем-нибудь, – неуверенно поддержал Яна Збышек. – Например, тем же Камероном. Ведь это – его дар.
– То, что это его дар, мне и так понятно, – заметила Эгле таким тоном, словно вот-вот покажет молодому друиду язык. – Мне только не понятно, как можно заложить в один кусок железа волшебные свойства на все случаи жизни. Вы ведь не будете отрицать, что именно ключ Коростеля разбудил его дудочку? Ян ведь уже рассказывал, как почувствовал, что ключ шевелится, как живой, и ведь именно после этого дудочка стала обрастать листьями, чтобы победить Силу Древес!
– Ну, положим, укрощение Силы Древес – это еще не все случаи жизни, – вмешался в разговор Травник, до этого мирно перебирающий семена из своего мешочка. Яну показалось, что для полноты картины сейчас очень не хватает Книгочея, уткнувшегося в его неизменную книгу, в которой на самом деле были одни чистые листы, и он грустно вздохнул. Не хватало еще и Снегиря, и Молчуна, и Лисовина, да и к непоседливому Гвинпину они в свое время успели неожиданно быстро привыкнуть. Неужели когда-нибудь придет время, когда они смогут собраться вместе где-нибудь в тихом садике, за деревянным садом, уставленным чашками с душистым чаем и яблочным… Нет, думать о Руте сейчас нельзя, сказал он сам себе и усилием воли отогнал воспоминание. Оно тут же обиженно забилось в самый дальний уголок его души и поглядывало оттуда огорченными глазенками. Но иначе нельзя – можно просто тихо и незаметно сойти с ума.
– Но все-таки, Симеон, – упрямо стоял на своем Март. – Неужели даже у такого ключа не может быть своей сущности?
– Дело не в этом, Збых, – покачал головой Травник. – У каждого ключа всегда одна и только одна сущность.
– Какая? – чуть ли не в один голос воскликнули Ян и Март, а Эгле, хоть и промолчала, но и она, ясное дело, этим живо интересовалась. Только старалась сейчас не подать виду, чтобы мужчины и без того сильно не задавались.
– Какая-какая? – Книгочей весело прищурился, после чего сделал пальцами быстрый полуоборот. – Вот какая! Каждый ключ, будь он хоть тридцать три раза магический, призван всегда совершать только одно дело – открывать. Открывать замок, понимаете меня?
– А где же этот замок? Ну, тот, к которому подходит ключ Коростеля? – озадаченно пробормотал Март.
– Ключ от Дерева… – тихо сказала Эгле, и все замолчали.
– Ты уже ответила на вопрос Марта, девочка, – нарушил общее молчание Травник и тут же мягким жестом остановил готовое вырваться у нее восклицание. – В неразлучной паре замок-ключ замок всегда первичнее. В конце концов, ключ – это всего-навсего кусок железа. К замку чаще всего можно подобрать другой ключ или просто-напросто сделать новый. А вот найти замок, которому соответствует твой ключ, очень и очень трудно, а чаще всего – и невозможно.
– Получается, что мы уже нашли замок к ключу Яна? Это и было дерево, или правильнее сказать – Сила Древес, – глаза Марта готовы были загореться победным торжеством. – Ключ Коростеля как раз и стал тем самым ключом, который открыл замок – дудочку Коростеля или Молчуна, не знаю уж, чья там она у них на самом деле. А на этот замок и была заперта Сила Древес, верно!
– Может быть, Збышко-мишко, – согласилась Эгле, которая сразу посерьезнела. – А, может быть, ключ просто подошел, как сказал Травник.
– Вы забываете, друзья, – покачал головой Травник, – что все это – слишком большая цепь случайностей, и на самом деле ключ Камерона может быть совсем от другого замка. Я не исключаю и возможности того, что этот ключ подходит к нескольким разным замкам. Хотя это и маловероятно.
– Знаешь, Симеон, – сказал Ян, пристально глядя на друида. – Мне кажется, что ты уже все для себя с этим ключом решил, только нам этого почему-то не говоришь. Верно, Март?
Молодой друид не сказал ни слова, но после короткой заминки утвердительно кивнул. Травник улыбнулся и потрепал Яна по плечу.
– И да, и нет, парень. Я даже для себя еще ничего не решил, но, пожалуй, склоняюсь к мысли, которую еще никто из вас не высказал.
– Тогда говори, – строго велела Эгле, и ее тон так напомнил старую друидессу Ралину, что все, даже включая Коростеля, никогда в жизни не видавшего Властительницы Круга, весело рассмеялись.
– Понимаете, друзья, – начал Травник, – я думаю, что дело здесь вовсе не в ключе. Или, если хотите, не только в нем.
– В чем же? – сразу напрягся Коростель.
– Не в чем, а в ком, – поправил его Травник. – Дело в тебе, Ян. Камерон ни за что бы не оставил свой посмертный дар совсем не известному ему парню. Что-то он о тебе знал. Правда, этого я уже не знаю, и сам, еще со дня нашей с тобой встречи, дружище, ломаю над этим голову.
– Ну, знаешь, Симеон! – возмущенно протянул Коростель. – Я простой человек, самый обычный сельский парень, который до встречи с вами никогда не водил никаких дел со всякими колдунами или волшебниками. А тем более – с друидами.
– Ты – простой человек? – прищурился Травник. – Да что ты, Ян Коростель! Ты и впрямь так думаешь?
– Конечно, – парировал Ян, – а кто же еще?
– А что вообще такое – простой человек? – уставил на него перст удивленный Травник. В эту минуту друида было не узнать – горящие, вдохновенные глаза, взволнованный голос, порывистые движения. – Мы все так хотим быть окружены хорошими, простыми людьми, но вот сами отнюдь не хотим быть таковыми. А вот, к примеру, Збых – простой человек? А Эгле?
Коростель молчал.
– Никогда не надо прибедняться, и тем более – бить себя кулаками в грудь. Ты был избран Камероном, и выбор его вовсе не случаен – победить Силу Древес мало кто на свете способен. Пусть ты не победил ее напрямую, но ты нашел способ. В любом случае, все замыкается на тебе. И Птицелова интересуешь из всех нас, прежде всего, ты, Ян Коростель, что бы ты ни думал об этом. Потому-то он и вернул тебе ключ, что понял – у этого ключа может быть только один хозяин. А быть хозяином тайны – это, знаешь ли, всегда – нелегкий груз, Ян. И, к тому же, большая ответственность.
Травник отхлебнул воды из кружки и вытер губы.
– Между прочим, у меня из головы нейдет тот давешний рыбак, помните, у которого мы ночевали, когда только выходили из Подземельных краев?
– Точно, – подтвердил Март. – Помню, тогда кто-то еще из нас сказал, что сквозь него словно бы другой человек проступает. А Яну он вообще отца напомнил – Янек поначалу их даже спутал!
– Не знаю, – задумчиво сказал Коростель. – Теперь мне уже кажется, что он на моего отца совсем и не был похож… А вот тогда, в первый миг, как я его увидел, наоборот – думаю, точно, он! Ну, может, только постарел немного…
– А мне показался знакомым напротив как раз тот, что проступал сквозь его обличье, – покачал головой Травник.
– Ты понял, кто это мог быть? – в упор спросил Збышек, и, странное дело, Травник чуть ли не впервые, сколько его знал Коростель, смутился.
– Сначала мне показалось, что да, – пробормотал Травник. – Я, как и Янек, – даже готов был в тот миг броситься ему на шею. А потом…
– Что – потом? – Яну вдруг показалось, что он словно балансирует на грани пропасти, и разгадка многих тайн и странностей, над которыми Коростель так часто ломал голову по ночам, вот она – рядом.
– В общем, я было, подумал, что это – Камерон… – вздохнул Травник и поставил порожнюю кружку вверх дном.
– Дела… – протянул Март, и наступила тишина.
– Но он же мертв! – нерешительно пробормотал Коростель и смолк, не почувствовав поддержки.
– А я его мертвым и не видел! – ни с того, ни с сего чуть ли не закричал Травник, в сердцах треснул кружкой о стол и вышел из комнаты.
Коростель вдруг вспомнил, с чего все это началось: как он пошел с друидами, послушав Травника, давшего ему надежду найти родителей, как он встретил в жизни человека, очень похожего на его отца внешне.. И как в тот миг он почувствовал, что давно уже идет с ними – Травником, Мартом, Книгочеем, Снегирем, Лисовином, Молчуном – совсем не как проводник, а как кто-то, такой же, как и они – ищущий, мятущийся, встревоженный, и в своих поисках других отчаянно пытающийся найти себя. Но вместо этого он нашел Руту…
Ян подумал, что и в самом деле надежда найти его отца или мать, наверное, уже давно растаяла в его сердце, сменившись новыми, чего греха таить, более реальными мечтами. В том, что Привратники – и Светлый, и Темный – не нашли его родителей в своих вотчинах, он, в отличие от Травника, не видел для себя никакой надежды. Наверное, его отец и мать просто сгинули в горниле странных событий, клубок которых ему распутать было явно не под силу. Коростель не знал и того, что привело смертельно раненого Камерона в его дом. Почему именно после этой встречи началось это противостояние, и зачем ему был отдан предмет, смысла которого не понимал никто – ни он, ни его друзья, ни даже Травник. Ключ Камерона для всех уже понемногу становился ключом Коростеля, а он по-прежнему никак не мог понять, что же заставило этот ключ единожды выручить его, а значит – и всех остальных. А их уже становилось все меньше…
Март встал, бросил быстрый взгляд на Эгле и пошел искать чего-нибудь поесть – в животе у несчастного поэта уже давно бурчало самым неприличным образом.
Симеон сидел на берегу озера у маленького холмика, на котором лежал камень удивительной красоты, с темно-красными и фиолетовыми прожилками. Казалось, что внутри камня удивительным образом застыли сок граната и брызги черники. Камень на могилу Патрика притащил откуда-то Хрум, и нужно было знать кобольдов, чтобы оценить этот поступок тяжелого на подъем подземного обитателя. Более того, кобольд наотрез отказался от платы за то, что он нашел место, где зорзы бросили тело Книгочея, сказав, что за мертвых друидов денег не берет. Травник сидел у могилы Патрика и мучительно размышлял.
Вот уже столько дней не было никаких известий от Лисовина и Гвинпина. Эгле явно что-то темнила относительно своей прабабки и обстоятельств ее гибели. Где-то на острове скрывался убийца Ткач – Травник не верил Гуннару, который полагал, что Желтый друид уже давно воспользовался его лодкой и убрался с острова подобру-поздорову. Не верил он Гуннару и по другой причине – негоциант все больше казался ему человеком, втиснутым в тесный мешок и затаившимся там для поры до времени. Травник инстинктивно чувствовал, что Гуннар, если это только было его настоящее имя, на самом деле – очень скрытный, умный и опасный человек. Но для кого и почему он может быть опасен – этого пока друид в толк взять никак не мог, хотя и часто думал. Думал он и о Камероне, но тут его мысли были так странны и невероятны для него самого, что Симеон пока не рискнул бы поделиться ими ни с кем.
К тому же Травник нутром чуял, что даже само время в последние дни ведет себя, как взбесившаяся лошадь: то норовисто натягивает удила, то неудержимо пускается вскачь. У друида уже давно было большое желание отойти в сторону, уйти в лес и, став невидимкой и для своих, и для врагов, попытаться размотать в одиночку хотя бы несколько ниточек, торчащих из этого запутанного и дьявольски переплетенного клубка. Травнику позарез нужен был Птицелов. Он должен был найти зорза, во что бы то ни стало, а там – как Бог даст. Но в эти минуты, сидя у могилы Патрика и уже почти решившись уйти, Симеон еще не знал, что буквально завтра все изменится, и разгадку отыщет не он, а совсем другой. Тот, у кого, казалось бы, на это было меньше всего шансов. Но прежде ему нужно было смело шагнуть прямо в пропасть.
Из всех времен года только у осени запах неизменный. Осень всегда пахнет горьковатым дымом, и даже если поблизости соседи не жгут кучи опавшей листвы, все равно этот дым всегда чувствуется в воздухе – листья уходящего лета сами тлеют, горят изнутри невидимым огнем, тают и рассыпаются под холодными дождями, что идут уже все чаще и чаще. Так думал Ян, поеживаясь от струек воды, норовивших забраться за ворот его куртки. Дождь шел над островом, не переставая, уже третий день, и это было больше всего похоже на начало октября.
Осенью на дворе поселяются заморозки, небо чисто промыто, и бегут за ворот мелкие холодки и капельки дождей, которыми осень традиционно обильна. Ибо смывает она чистой и студеной небесной водой из наших душ все пустое и наносное, грехи наши прошлые и воспоминания тяжелые. Оставляет в нас осень души чистые, как хорошо промытое, прозрачное окно, и далеко видно вокруг, ведь облетают с дерева – листья, а с души – ворохи ненужных забот и обид.
Может быть, поэтому многие и любят осень, и ждут ее каждый год, и надеются на обещанные ясность и чистоту. Приходит в это время к человеку и охота к перемене мест, но в отличие от хлопотливых птиц, на юг сбегающих от наших зим да метелей, ищет он в своей натуре новые местности и неосвоенные территории. И тело его в эти времена – как подрамник, который порою красотой своей или уродством соперничает с творением живописца, а душа его – как чистый холст. Душа ждет, что именно сейчас-то и должно случиться чудо, и возникнет в ней сама собой удивительная дверь, в мир, прежде неизвестный и неизведанный, в который ведет один единственный путь – в будущность и надежду; тихая и светлая осенняя дорога, усыпанная желтыми узорными листьями октября.
Март почувствовал неожиданно навернувшиеся слезы, резко захлопнул тетрадь с расплывшимися буквами, прежде значившими для него так много, а теперь – уходящими все дальше в прошлое. Так первые листья мая безумно радуют глаз и душу, но осенью те же листья на городских тротуарах, почерневшие и вымоченные дождями, гонимые пронзительными ветрами и метлами дворников, вызывают только брезгливое чувство жалости. И еще – какой-то щемящей грусти, преодолевать которую всегда помогает так рано выпавший первый снег. А человек, мыслями о котором наполнено каждое слово, каждый штрих, каждый всплеск стила на этих пожелтевших страницах, спокойно и небрежно меняет мир этих мыслей на какой-то другой, который просто не может быть достойным этих слов, этих чувств, этих глаз. Но это происходит, и чистые листы, исписанные былыми стихами, все больше напоминают увядшие листья, исписанные увядшими мыслями, чувствами, делами, ведь даже слова имеют привычку устаревать… И так – до новой весны, хотя на свете ведь может быть и вечная осень?
Темной ночью я сижу у окна,
Но дорога черна, и бумага бела.
Дым туманов, увяданье травы —
Это август, это время совы.
Кто скользит на мягких крыльях в тиши,
Кто когтистой лапой в душе ворошит,
Кто глядит с усмешкой горькой вдовы —
Это август, это время совы.
Я смотрю, но я не вижу нигде
Росчерк крыльев и следы на воде
Так неслышно облетают мой дом
Чьи-то мысли в облике ночном.
А к окошкам подбирается лес,
Был один лишь крест, да и тот исчез,
И мне кажется, что я навсегда
Заблудился в краю чудес.
А с рассветом все исчезнет, как сон —
Полуночных мыслей лихорадочный звон.
Дым озерный растворится в полях,
И запутается солнце в ветвях.
Но растерянно я буду молчать,
Будет в пальцах онемелых тетрадь.
Странным знаком будет вид головы
На бумаге проступившей совы.
После похорон Книгочея друиды сменили прежнюю тактику поисков. Теперь они подолгу сидели в засаде на том месте, где кобольд отыскал невидимую дверь, увы, оказавшуюся входом в заброшенное логовище Птицелова. Нужно ли говорить, что Март чаще всего оказывался в одной паре с Коростелем, а Эгле – с Травником или же Гуннаром? Март все никак не мог отделаться от мысли, что зорзы не могли уйти далеко от этой скалы, потому что их подземное логовище не может быть таким уж огромным, чтобы выходы из него отстояли друг от друга на очень большом расстоянии. Но тут как раз зарядили нудные проливные дожди, от которых нельзя было укрыться ни в скалах, ни в лесу под сосновыми кронами, и друиды решили вновь собраться в избушке все вместе обсудить, что же делать дальше. Дни шли, а они до сих пор не увидели ни одного зорза, наверняка зная, что Птицелов и его подручные уж точно должны оставаться на этом ненавистном друидам острове.
– Мы излазили весь Колдун вдоль и поперек, и никакого результата. Даже Ткач нам ни разу не попался под горячую руку, – взял на себя роль председательствующего Март. – Между тем, скоро нам уже не придется рассчитывать на магическую помощь Хрума – проклятый кобольд уже второй день норовит завалиться в спячку. И, кстати, может быть, надо, наконец, вспомнить и о ключе Яна? – сказал Збышек и оглядел всех присутствующих, призывая их проникнуться важностью сказанного. – Он не может открыть нам никакую дверь? Зачем этот ключ так был нужен Птицелову? А почему он отдал его в замке Янеку обратно? У меня это вообще в голове не укладывается!
– Чем больше я думаю об этом ключе, тем меньше его понимаю, – задумчиво проговорил Коростель, поглаживая маленький мешочек на груди. Он по-прежнему носил ключ Камерона завернутым в платочек Руты.
– А разве можно понимать ключи? – удивилась Эгле.
– Наверное, я неправильно выразился, – согласился Ян. – Мне кажется, все дело в том, что мы не понимаем сущности этого ключа. По-моему, сущность – это правильное слово.
– Час от часу не легче, – взгляд девушки было одновременно и ироничен, и удивительно мягок. – Какая же у ключа может быть сущность?
– Ну, заложенная кем-нибудь, – неуверенно поддержал Яна Збышек. – Например, тем же Камероном. Ведь это – его дар.
– То, что это его дар, мне и так понятно, – заметила Эгле таким тоном, словно вот-вот покажет молодому друиду язык. – Мне только не понятно, как можно заложить в один кусок железа волшебные свойства на все случаи жизни. Вы ведь не будете отрицать, что именно ключ Коростеля разбудил его дудочку? Ян ведь уже рассказывал, как почувствовал, что ключ шевелится, как живой, и ведь именно после этого дудочка стала обрастать листьями, чтобы победить Силу Древес!
– Ну, положим, укрощение Силы Древес – это еще не все случаи жизни, – вмешался в разговор Травник, до этого мирно перебирающий семена из своего мешочка. Яну показалось, что для полноты картины сейчас очень не хватает Книгочея, уткнувшегося в его неизменную книгу, в которой на самом деле были одни чистые листы, и он грустно вздохнул. Не хватало еще и Снегиря, и Молчуна, и Лисовина, да и к непоседливому Гвинпину они в свое время успели неожиданно быстро привыкнуть. Неужели когда-нибудь придет время, когда они смогут собраться вместе где-нибудь в тихом садике, за деревянным садом, уставленным чашками с душистым чаем и яблочным… Нет, думать о Руте сейчас нельзя, сказал он сам себе и усилием воли отогнал воспоминание. Оно тут же обиженно забилось в самый дальний уголок его души и поглядывало оттуда огорченными глазенками. Но иначе нельзя – можно просто тихо и незаметно сойти с ума.
– Но все-таки, Симеон, – упрямо стоял на своем Март. – Неужели даже у такого ключа не может быть своей сущности?
– Дело не в этом, Збых, – покачал головой Травник. – У каждого ключа всегда одна и только одна сущность.
– Какая? – чуть ли не в один голос воскликнули Ян и Март, а Эгле, хоть и промолчала, но и она, ясное дело, этим живо интересовалась. Только старалась сейчас не подать виду, чтобы мужчины и без того сильно не задавались.
– Какая-какая? – Книгочей весело прищурился, после чего сделал пальцами быстрый полуоборот. – Вот какая! Каждый ключ, будь он хоть тридцать три раза магический, призван всегда совершать только одно дело – открывать. Открывать замок, понимаете меня?
– А где же этот замок? Ну, тот, к которому подходит ключ Коростеля? – озадаченно пробормотал Март.
– Ключ от Дерева… – тихо сказала Эгле, и все замолчали.
– Ты уже ответила на вопрос Марта, девочка, – нарушил общее молчание Травник и тут же мягким жестом остановил готовое вырваться у нее восклицание. – В неразлучной паре замок-ключ замок всегда первичнее. В конце концов, ключ – это всего-навсего кусок железа. К замку чаще всего можно подобрать другой ключ или просто-напросто сделать новый. А вот найти замок, которому соответствует твой ключ, очень и очень трудно, а чаще всего – и невозможно.
– Получается, что мы уже нашли замок к ключу Яна? Это и было дерево, или правильнее сказать – Сила Древес, – глаза Марта готовы были загореться победным торжеством. – Ключ Коростеля как раз и стал тем самым ключом, который открыл замок – дудочку Коростеля или Молчуна, не знаю уж, чья там она у них на самом деле. А на этот замок и была заперта Сила Древес, верно!
– Может быть, Збышко-мишко, – согласилась Эгле, которая сразу посерьезнела. – А, может быть, ключ просто подошел, как сказал Травник.
– Вы забываете, друзья, – покачал головой Травник, – что все это – слишком большая цепь случайностей, и на самом деле ключ Камерона может быть совсем от другого замка. Я не исключаю и возможности того, что этот ключ подходит к нескольким разным замкам. Хотя это и маловероятно.
– Знаешь, Симеон, – сказал Ян, пристально глядя на друида. – Мне кажется, что ты уже все для себя с этим ключом решил, только нам этого почему-то не говоришь. Верно, Март?
Молодой друид не сказал ни слова, но после короткой заминки утвердительно кивнул. Травник улыбнулся и потрепал Яна по плечу.
– И да, и нет, парень. Я даже для себя еще ничего не решил, но, пожалуй, склоняюсь к мысли, которую еще никто из вас не высказал.
– Тогда говори, – строго велела Эгле, и ее тон так напомнил старую друидессу Ралину, что все, даже включая Коростеля, никогда в жизни не видавшего Властительницы Круга, весело рассмеялись.
– Понимаете, друзья, – начал Травник, – я думаю, что дело здесь вовсе не в ключе. Или, если хотите, не только в нем.
– В чем же? – сразу напрягся Коростель.
– Не в чем, а в ком, – поправил его Травник. – Дело в тебе, Ян. Камерон ни за что бы не оставил свой посмертный дар совсем не известному ему парню. Что-то он о тебе знал. Правда, этого я уже не знаю, и сам, еще со дня нашей с тобой встречи, дружище, ломаю над этим голову.
– Ну, знаешь, Симеон! – возмущенно протянул Коростель. – Я простой человек, самый обычный сельский парень, который до встречи с вами никогда не водил никаких дел со всякими колдунами или волшебниками. А тем более – с друидами.
– Ты – простой человек? – прищурился Травник. – Да что ты, Ян Коростель! Ты и впрямь так думаешь?
– Конечно, – парировал Ян, – а кто же еще?
– А что вообще такое – простой человек? – уставил на него перст удивленный Травник. В эту минуту друида было не узнать – горящие, вдохновенные глаза, взволнованный голос, порывистые движения. – Мы все так хотим быть окружены хорошими, простыми людьми, но вот сами отнюдь не хотим быть таковыми. А вот, к примеру, Збых – простой человек? А Эгле?
Коростель молчал.
– Никогда не надо прибедняться, и тем более – бить себя кулаками в грудь. Ты был избран Камероном, и выбор его вовсе не случаен – победить Силу Древес мало кто на свете способен. Пусть ты не победил ее напрямую, но ты нашел способ. В любом случае, все замыкается на тебе. И Птицелова интересуешь из всех нас, прежде всего, ты, Ян Коростель, что бы ты ни думал об этом. Потому-то он и вернул тебе ключ, что понял – у этого ключа может быть только один хозяин. А быть хозяином тайны – это, знаешь ли, всегда – нелегкий груз, Ян. И, к тому же, большая ответственность.
Травник отхлебнул воды из кружки и вытер губы.
– Между прочим, у меня из головы нейдет тот давешний рыбак, помните, у которого мы ночевали, когда только выходили из Подземельных краев?
– Точно, – подтвердил Март. – Помню, тогда кто-то еще из нас сказал, что сквозь него словно бы другой человек проступает. А Яну он вообще отца напомнил – Янек поначалу их даже спутал!
– Не знаю, – задумчиво сказал Коростель. – Теперь мне уже кажется, что он на моего отца совсем и не был похож… А вот тогда, в первый миг, как я его увидел, наоборот – думаю, точно, он! Ну, может, только постарел немного…
– А мне показался знакомым напротив как раз тот, что проступал сквозь его обличье, – покачал головой Травник.
– Ты понял, кто это мог быть? – в упор спросил Збышек, и, странное дело, Травник чуть ли не впервые, сколько его знал Коростель, смутился.
– Сначала мне показалось, что да, – пробормотал Травник. – Я, как и Янек, – даже готов был в тот миг броситься ему на шею. А потом…
– Что – потом? – Яну вдруг показалось, что он словно балансирует на грани пропасти, и разгадка многих тайн и странностей, над которыми Коростель так часто ломал голову по ночам, вот она – рядом.
– В общем, я было, подумал, что это – Камерон… – вздохнул Травник и поставил порожнюю кружку вверх дном.
– Дела… – протянул Март, и наступила тишина.
– Но он же мертв! – нерешительно пробормотал Коростель и смолк, не почувствовав поддержки.
– А я его мертвым и не видел! – ни с того, ни с сего чуть ли не закричал Травник, в сердцах треснул кружкой о стол и вышел из комнаты.
Коростель вдруг вспомнил, с чего все это началось: как он пошел с друидами, послушав Травника, давшего ему надежду найти родителей, как он встретил в жизни человека, очень похожего на его отца внешне.. И как в тот миг он почувствовал, что давно уже идет с ними – Травником, Мартом, Книгочеем, Снегирем, Лисовином, Молчуном – совсем не как проводник, а как кто-то, такой же, как и они – ищущий, мятущийся, встревоженный, и в своих поисках других отчаянно пытающийся найти себя. Но вместо этого он нашел Руту…
Ян подумал, что и в самом деле надежда найти его отца или мать, наверное, уже давно растаяла в его сердце, сменившись новыми, чего греха таить, более реальными мечтами. В том, что Привратники – и Светлый, и Темный – не нашли его родителей в своих вотчинах, он, в отличие от Травника, не видел для себя никакой надежды. Наверное, его отец и мать просто сгинули в горниле странных событий, клубок которых ему распутать было явно не под силу. Коростель не знал и того, что привело смертельно раненого Камерона в его дом. Почему именно после этой встречи началось это противостояние, и зачем ему был отдан предмет, смысла которого не понимал никто – ни он, ни его друзья, ни даже Травник. Ключ Камерона для всех уже понемногу становился ключом Коростеля, а он по-прежнему никак не мог понять, что же заставило этот ключ единожды выручить его, а значит – и всех остальных. А их уже становилось все меньше…
Март встал, бросил быстрый взгляд на Эгле и пошел искать чего-нибудь поесть – в животе у несчастного поэта уже давно бурчало самым неприличным образом.
Симеон сидел на берегу озера у маленького холмика, на котором лежал камень удивительной красоты, с темно-красными и фиолетовыми прожилками. Казалось, что внутри камня удивительным образом застыли сок граната и брызги черники. Камень на могилу Патрика притащил откуда-то Хрум, и нужно было знать кобольдов, чтобы оценить этот поступок тяжелого на подъем подземного обитателя. Более того, кобольд наотрез отказался от платы за то, что он нашел место, где зорзы бросили тело Книгочея, сказав, что за мертвых друидов денег не берет. Травник сидел у могилы Патрика и мучительно размышлял.
Вот уже столько дней не было никаких известий от Лисовина и Гвинпина. Эгле явно что-то темнила относительно своей прабабки и обстоятельств ее гибели. Где-то на острове скрывался убийца Ткач – Травник не верил Гуннару, который полагал, что Желтый друид уже давно воспользовался его лодкой и убрался с острова подобру-поздорову. Не верил он Гуннару и по другой причине – негоциант все больше казался ему человеком, втиснутым в тесный мешок и затаившимся там для поры до времени. Травник инстинктивно чувствовал, что Гуннар, если это только было его настоящее имя, на самом деле – очень скрытный, умный и опасный человек. Но для кого и почему он может быть опасен – этого пока друид в толк взять никак не мог, хотя и часто думал. Думал он и о Камероне, но тут его мысли были так странны и невероятны для него самого, что Симеон пока не рискнул бы поделиться ими ни с кем.
К тому же Травник нутром чуял, что даже само время в последние дни ведет себя, как взбесившаяся лошадь: то норовисто натягивает удила, то неудержимо пускается вскачь. У друида уже давно было большое желание отойти в сторону, уйти в лес и, став невидимкой и для своих, и для врагов, попытаться размотать в одиночку хотя бы несколько ниточек, торчащих из этого запутанного и дьявольски переплетенного клубка. Травнику позарез нужен был Птицелов. Он должен был найти зорза, во что бы то ни стало, а там – как Бог даст. Но в эти минуты, сидя у могилы Патрика и уже почти решившись уйти, Симеон еще не знал, что буквально завтра все изменится, и разгадку отыщет не он, а совсем другой. Тот, у кого, казалось бы, на это было меньше всего шансов. Но прежде ему нужно было смело шагнуть прямо в пропасть.
ГЛАВА 2
ХОЛОДНЫЕ ЛИСТЬЯ ОСЕНИ
Март читал, расположившись возле плакучей ивы на берегу Домашнего озера, такой же, как и дерево – понурый и грустный. Рука рассеянно листала замасленную тетрадь, ерошила листья, попеременно то так, то эдак сгибая обложку. Коростель подошел и, не говоря ни слова, сел рядом. Збышек слегка подвинулся, поднял с песка увядшую веточку вербы.