Страница:
– И что? Что, я тебя спрашиваю?! – орал Коротышка, захлебываясь злобой и слюнями. Кукольник молча и тупо смотрел на маленького зорза – он был совершенно обессилен. Оба колдуна с ног до головы перемазались засохшей глиной и отвратительного вида серой грязью, подобной той, что всегда украшает дородные животы знаменитых литвинских свиней.
– Где эти мертвые? – не унимался маленький старичок, почему-то срывая свою злость именно на Кукольнике, будто во всем был виноват именно тот. – Что там нам твердил Птицелов? Что они не устоят перед этой несчастной цветочной магией и полезут из всех могил, как ошпаренные тараканы из щелей? И прямо к нам – в белы руки?
Кукольник молчал, глядя на беснующегося напарника тяжелым, мутным взглядом.
– А вот не полезли! – закричал Коротышка и вдруг, рухнув на колени, перешел на шепот – громкий, свистящий, страшный. – Не полезли… А ты знаешь, почему?
Кукольник по-прежнему молчал, но Коротышке и не нужен был ответ товарища – сейчас он орал, брызгая слюной, небу, деревьям, траве, потому что все это теперь и отныне было сильнее его, Коротышки. И все это он сейчас ненавидел и, наверное, уничтожил бы, не задумываясь ни на миг, если бы только у него хватило сил.
– А все потому, – прошептал маленький зорз, – потому что они все давно уже умерли. Они умерли, понимаешь, Кукольник? Их нет! Они рассыпались, они теперь – только прах! Ясно?! – он вновь сорвался на крик. – Всех этих мертвых – их просто нет! Ты это понимаешь?! Мертвых нет, потому что они и так уже умерли! Вот и все!
– Вот и все…
Эти последние слова Коротышка прошептал так тихо, что его уже не услышал никто – ни небо, ни деревья, ни трава. Он поднялся и, шатаясь, медленно побрел, заплетаясь ногами за корни, за травы, за цветы, которые даже ненавидеть у него уже просто не было сил. Он шел, а воины расступались перед ним, в страхе отводя взгляды. Но Коротышка завороженно смотрел куда-то вдаль, вглядываясь во что-то, прежде им виденное, наверное, не раз, и теперь ускользающее бесповоротно, навсегда. А Кукольник тоскливо смотрел ему вслед, раскачивался, обхватив себя руками, и тихо выл тоненьким голосом, жалобно, обреченно, как по мертвому себе…
Ветер вздохнул, совсем как грустный, умудренный годами человек, неспешно прошелся по кронам сосен, зашумел листвой орешника, растрепал кусты сирени за домом. Усталый Травник из леса возвращался в избушку вдоль берега Домашнего озера. Сегодня здесь была сильная рябь, и встревоженная рыба ушла в глубину, а прибрежные камыши и заросли остролиста гнулись так, что чуть не касались воды.
Уже несколько дней не было солнца, а в лесу Травник сегодня видел на ветке нахохлившийся толстый мячик с маленьким клювиком и темно-алым животиком. Снегирь чувствовал себя уверенно, деловито чистил перышки и на проходящего внизу человека почти не обратил внимания. Травник знал, что эти веселые красногрудые птицы лето проводят в северных лесах, но он не считал, что этот остров лежит так уж далеко на балтийском севере. Он всегда доверял безошибочному чутью лесных птиц, и вид снегиря заставил его призадуматься. Время летело стрелой, в лесах было все больше желтеющей листвы, а кое-где деревья уже начали терять свои багряные и желто-коричневые наряды. В этих краях смена времен года всегда проходила строго по календарю: лето не торопилось, а зима никогда не опаздывала. Нынче же творилось что-то непонятное: повсюду на острове, в лесах и по берегам мелких озер отчаянно кричали птицы, суматошно перелетали в перелесках, были очень встревожены и не обращали на людей никакого внимания. Теперь Травнику уже было ясно: их остров стал местом удивительного временного сдвига, вызванного ошеломляющей магией зорзов.
Еле доковылявший до избушки Ян, который провел сутки где-то в лесу, всю ночь бредил, стонал и без конца звал Снегиря. При этом он неустанно твердил о каком-то колесе и о том, что нужно пойти непременно дальше, еще дальше, куда они даже и не предполагают. Или «о чем они не подозревают» – Травник не понял точно, Ян путался в словах, и между ними не было никакой связи. «Они» – это, скорее всего, были зорзы. Все остальное было непонятным. Коростель проснулся весь в огне, у него открылся сильный жар, и он с трудом узнавал окружающих. Дело кончилось тем, что Эгле уложила его обратно в постель, собрала все одеяла, укутала Яна и насильно заставила выпить большую кружку горячего настоя из ягод дикой малины. И Коростель вновь уснул, но уже гораздо более спокойным сном.
То, что осень пришла раньше всех сроков, определенно говорило о том, что зорзы невероятно как, но все же добились своего, и сейчас где-то начинают обряд Перехода. А друиды до сих пор не могли найти вход в их логовище, хотя Травник с кобольдом снова облазили чуть ли не пол-острова. Хрум нигде не почувствовал внутреннюю полость в скале или невидимый грот в утесе, хотя и скал, и утесов на острове было видимо-невидимо. И Травник постепенно уверился в мысли, что коридор, в котором Хрум нашел бедного Патрика, был запасным убежищем зорзов, потому что они простучали все камни вокруг заклятой двери. К тому же кобольд убедил Травника, что эту дверь он нашел легко, и, следовательно, был способен читать магию зорзов, причем довольно-таки легко. Но самым трудным для Травника было не покидающее его ощущение, что Птицелов сейчас уже пробивается к своей ужасной цели, и главные события должны разыграться или уже происходят уже совсем не здесь.
Эти мысли обессиливали друида, он много и безуспешно размышлял о Снегире, о Птицелове, пытаясь представить себе холодный и расчетливый ход мыслей зорза, который, в общем-то, не был чужд и импровизации. Но мысли его неизбежно оказывались перед распутьем, откуда могло исходить слишком много тех возможных дорог, которые были друиду недоступны. Ему даже казалось, что пропавший упрямец Лисовин и не менее самоуверенный Гвинпин, быть может, в эту минуту делают то, что должен был выполнить именно он, Травник. Тот, который поклялся когда-то отомстить за смерть учителя и постепенно осознал, что гибель грозит уже очень и очень многим в этих краях. И еще Травнику вновь приснился его давний странный сон, который он однажды увидел в пору ученичества у Камерона. Когда-то он изредка думал о нем, пытаясь разгадать возможное пророчество, потом воспоминание на время стерлось из памяти, и вот вчерашней ночью сон воротился к нему вновь.
Сон был о нем и о снеге. О чистом, белоснежном, небесном снеге, недвижно висящем в ночи за окошком лесной избушки.
Эту избушку он порой видел в своих цветных снах во время первого в его жизни служения в одном из осенних Лесов. Тогда они с Учителем всегда стремились рассказать друг другу о посетивших их необычных сновидениях, на которые были щедры Леса служений. Травник был еще поражен немотой после страшного потрясения, которое он испытал в разоренном родном доме при виде мертвых родителей и сестренок. Мальчишки в скитах тогда звали немого подростка Русым. В отрочестве ему особенно нравилось листать свои сны, как картинки в большой и яркой детской книжке, которых у него, увы, отродясь не было. Среди этих картинок-сновидений одно повторялось особенно часто: мальчик видел себя в лесной избушке открывающим занавески на окне, за которым – сплошная завесь снежных кружев. Камерон однажды сказал ему, что это, возможно, какие-то отрывочные части прошлого или даже будущего. В прошлом юный Травник не помнил такого дома – в их избе на окнах висели совсем другие занавеси, да и сами окна были шире и выше. Но дело было даже не в этом. Это долгое время было единственным его сновидением, в котором мальчик видел во сне себя самого.
Теперь Травник вновь увидел себя в маленькой зимней избушке, в которой безошибочно определил их нынешнее убежище на острове. Правда, вместо занавесок у них здесь висели полотенца, что Эгле всегда сушила по ночам у окон, но это определенно был их дом – избушка Ивара Предателя. Травник думал о снеге. Этот образ почему-то тревожил его. А нынешним утром было так холодно, что Симеону сразу вспомнились октябрьские заморозки, которые всегда норовили убить его любимые в годы ученичества семена. Ощущение снега у Травника было столь сильным, что, казалось, белые потоки уже висят в воздухе, и достаточно сейчас только мановения чьей-то чудесной волшебной палочки, чтобы снега ожили и устремились вниз. Симеон улыбнулся.
Он понял, что это ощущение у него появилось только что, когда он присел на пенек у реки и взял в руки забытую тут, уже порядком засаленную тетрадь. Это была тетрадь, в которую молодой Март записывал свои стихи и ужасно мудрые мысли. Травник не стал ее листать, просто бросив взгляд на строки, которые были на развороте. На бумаге лежал грязновато-желтый лист ясеня, и Травник осторожно отодвинул его в сторону на случай, если это у юноши была закладка. Строки показались ему знакомыми: он вспомнил, как однажды, пару лет назад они впервые отправились со Збышеком в соседние земли белых полян с посольством из Круга. Тогда они заглянули на ярмарку, и Март, чрезмерно употребивший сидра из поздних осенних яблок, захмелел и требовал, чтобы рыночный торговец продал ему немного весеннего солнца или летнего тепла. Испуганный деревенский дядько, чтобы как-то отделаться от не в меру развеселившегося парня, сказал, что товар у него был, да уже кончился, поскольку осень стоит и зима уже на носу. Марту игра понравилась, и тогда он потребовал у несчастного торговца сентябрей, октябрей да еще пару ноябрей для весу. Травник, посмеиваясь, наблюдал за этой картиной и увел юношу, когда бедный селянин уже просто не знал, куда ему деваться, опасаясь, что опьяневший друид превратит его сейчас в жабу или камень.
Тогда Травник, нестрого выговаривая парню, вдруг увидел в его глазах глубокую, какую-то совсем взрослую тоску и печаль, и понял, что юноша вовсе не пьян, а просто глубоко несчастен. Причины юношеских несчастий и горестей друид знал слишком хорошо, но не стал изрекать ходячие истины о том, что все девушки одинаковы в своем стремлении забавляться над чистыми и искренними чувствами. Вместо этого Травник купил бочонок сидра и заставил парня пить до дна, покуда брага не пошла у него обратно. Наутро, когда парень проспался, Симеон заставил его искупаться в студеном ручье, и все его горести как рукой сняло; во всяком случае, Збышек заметно повеселел и впредь всегда стремился оказаться в одном предприятии с молчаливым и к тому времени уже изрядно поседевшим темно-русым друидом, никогда не расстававшимся с мешочком, полным семян всевозможных трав. И вот теперь Травник смотрел на эти строки и не мог понять, когда же они были придуманы. Страницы были усеяны темной пылью, налетевшей с деревьев, и казались исписанными уже давно.
Ожиданье зимы
Еще один лист тихо опустился прямо на раскрытую тетрадь Збышека. Но Травник не видел его, хотя и держал сейчас эту тетрадь в усталых, загрубевших ладонях. Он думал о снеге.
Это только – ожиданье зимы. Это только – запах первого снега.
Обещанья остались в прошлом, в них навек заблудились мы.
Это только – ожиданье зимы.
Шаг замедлю на углу декабря. Там торговец средь людской суеты
Продает сентябри в пакетах и октябрь с ноябрем в кульке…
Я куплю себе ожиданье зимы.
Но с последним ударом осени, с бубенцом на зимы забавы
Ровно в полночь замрут дожди и сосульками с неба повиснут…
Это только – ожиданье себя, это только – звон последней надежды.
А земля в серебре искрится, и уже улетели птицы,
И осколки звезд под ногами звенят.
Мне, наверно, пора умирать – я услышал, как замерзла вода.
Я – тот март, что родом из мая. Может, я – его тень живая?
Но пока льет дождь, даже снег может спать…
ГЛАВА 9
ПОСЛЕДНИЙ УДАР ОСЕНИ
Ветер, который все норовил засыпать глаза мелким, искрошенным в пыль песком, вдруг стих, словно по мановению чьей-то руки. Книгочею показалось, что ветер просто остановился на бегу, застыл, замерз. Стало вдруг невообразимо холодно: еще час назад бледное солнце как-то пробивалось острыми лучами на берег Реки сквозь песчаную взвесь, а теперь оно скрылось за тучами. Небо побелело, стало по-зимнему недужным, а от воды потекли струйки белесого тумана, чего здесь Патрик не видел еще ни разу.
«Надо же – сегодня у реки нет ни души», – внутренне усмехнулся Книгочей, смотря на бредущих по пескам к берегу людей с оружием. «В буквальном смысле этого слова». Действительно, к причалу после отхода парома не пришел ни один, завершивший путь своего земного существования. «Неужели эти грешные души как-то почувствовали, что сегодня здесь будет жарко, и прячутся по щелям, как тараканы?» Книгочей невесело покачал головой, удивляясь кощунственности своей мысли, но ведь так оно и было – на причале с обрубленным трапом стояли только они, и никого больше. «Как всегда на земле – никого нет помочь». Книгочей вздохнул, покрепче сжал в руке железный штырь и обернулся.
Паром неспешно скользил по реке, и от его бортов по воде столь же медленно расползались ленивые волны. Уже был виден силуэт Гара; застывший на палубе псоглав смотрел на них, как завороженный. Книгочей помахал ему рукой, но паромщик не ответил на приветствие, словно видел их с отпущенником впервые. В это мгновение Шедув издал тихое восклицание – зорзы подошли к причалу.
Книгочей и Шедув стояли посредине платформы. Это был их последний форпост обороны, и сейчас Книгочею предстояло биться и, наверное, умереть за то, чего он никогда не сможет постигнуть ни умом, ни сердцем. А еще говорят – двум смертям не бывать, мелькнуло в голове у Книгочея. Хотя, кто это может знать на земле, куда не возвращаются?
Против них на берегу выстроился отряд угрюмых воинов. Впереди стояли, Старик, Колдун, вечно кашляющий зорз, которого с такой легкостью Шедув захватил в плен и выменял в замке Храмовников на Збышека. И еще стоял Птицелов.
Со времени их последней встречи зорз ничуть не изменился. Тот же прищуренный взгляд светлых глаз, та же кошачья гибкость в движениях, то же бесконечное, вселенское равнодушие, сквозящее в каждом его жесте, повороте головы, отданной команде. Отчего он так устал, думал Книгочей, смотря на зорза с высоты причала? Где успел пресытиться жизнью, что его так разочаровало в ней? С виду – человек средних лет, еще молодой, полный жизненных сил… Или это – только оболочка, под которой скрывается злой старик, высохший колдун, черный маг, ненавидящий всех и вся? А мы ведь совсем ничего о нем не знаем… Ни Травник, ни Камерон, никто. Разве что только молодой и добродушный парень по имени Ян, которого, без сомнения, связывает с Птицеловом что-то, еще не до конца открытое им обоим. Странно это все…
– Наши дороги вновь пересеклись, отпущенный из Смерти, – негромко произнес Птицелов. Было видно, что в присутствии Птицелова никто не осмеливался говорить прежде него.
– Мое имя – Шедув, – ответил отпущенник. – Впрочем, иногда меня звали Тот, который Позади.
– У тебя много имен, Шедув, который с Заду, – глумливо усмехнулся зорз, и вся толпа воинов захохотала шутке вождя. – Но от тебя все равно попахивает мертвечиной. Ты уж извини.
Птицелов красноречиво сплюнул, а чахоточный зорз у него за спиной зашелся в мучительном, сухом кашле. Холодало уже заметно – некоторые воины поеживались на ветру, кутались в плащи, запахивали шеи большими платками, которые чудины расписывают символами своих родовых предков. Книгочей болезненно ощутил, как у него стало пощипывать пальцы ног. В воздухе оживал, разрастался и крепчал самый настоящий морозец, что для летнего времени или даже поры ранней осени было невероятным.
Патрик спиной чувствовал, что паром уже приблизился настолько, что должны быть видны темные обугленные полосы на его невысоких бортах. Видели это и враги – воины загалдели, наперебой указывая друг другу на подходящую к берегу лодку Великой печали, о которой они что-то смутно слышали лишь в легендах и рассказах знахарей и колдунов. Шедув тоже быстро оглянулся.
– Ты напрасно надеешься на Гара, – заметил Птицелов, постукивая о сапог легким прутиком. – Он не поможет тебе. Приглядись внимательней.
Это могло быть уловкой, но Шедув поверил, хотя прежде чем обернуться еще раз, он сделал несколько шагов назад, ближе к краю платформы. Книгочей с тревогой ждал, не упуская из виду ни одного движения в стане воинов.
– Посмотри и ты, всезнающий друид, – бросил Птицелов. – Может быть, эта картина несколько охладит ваш пыл. Хотя, – он тоже слегка поежился, – становится и впрямь прохладно. Даже чересчур, если только я верно осведомлен о порядках в здешних местах.
Паром подошел уже почти к самой пристани. Посредине его неподвижно стоял Гар. На лице псоглава застыло невероятное напряжение всех его сил, но сдвинуться с места паромщик не мог. На него было наложено заклятие, но какой силы и природы должна была быть магическая словесная формула, чтобы сковать невидимыми цепями по рукам и ногам это фантастическое существо, представить было невозможно. У псоглава сейчас жили только глаза, которые медленно переводили свой взгляд с одного зорза на другого. На воинов Гар не смотрел. И еще Книгочею показалось, что в глазах паромщика застыл какой-то немой крик или призыв, хотя губы его были плотно сомкнуты.
– Ну, как? – поинтересовался Птицелов, обращаясь к Шедуву. – Прошу понять меня верно! Это вовсе не демонстрация силы, просто дорогу туда, – зорз указал на темнеющий вдали противоположный берег, – мы найдем и сами. Провожатые нам не слишком нужны. Но река, похоже, пропустит нас только с ним.
Птицелов указал на застывшее изваяние Гара.
– На той стороне нет места смертным, – возразил Шедув. – Думаю, у вас еще есть возможность возвратиться.
– А у тебя еще пока есть возможность подумать, – в тон ему ответил Колдун, массируя и разминая пальцы. Из его рта уже показался слабый парок – холодало нешуточно.
Отпущенник положил руку на эфес меча – таков был его безмолвный, но красноречивый ответ.
– Думаю, ты совершаешь ошибку, – сказал Птицелов так, словно искренне желал добра старому другу. – Мы все равно взойдем на паром, чего бы это нам ни стоило. Разница только в том, что тут скоро будут трупы – много. Или их не будет вовсе.
Он с сомнением взглянул на Шедува и Книгочея, словно стремясь убедиться в том, что их действительно можно убить обычным земным оружием, или же отпущенника и друида все-таки придется устранять каким-то другим, менее приятным способом.
И вдруг среди воинов произошло замешательство. Кто-то быстро и бесцеремонно пробирался сквозь их ряды, поминутно бормоча извинения и недовольно бурча что-то об опоздании. Воины недовольно расступились, и к причалу стремительно выскочил запыхавшийся старичок. Он был лыс, как коленка, одет в какое-то подобие монашеского рубища с оборванными тесемками и зияющими прорехами в самых причудливых местах, словно перед тем, как появиться в этом скорбном месте, его долго трепали базарные собаки. Тем не менее, уверенности ему явно было не занимать. Чуть ли не растолкав дюжих воинов, умудрившись даже вычурно обругать кого-то из этих отборных головорезов, старичок пробился к причалу. Он бегло оглядел обороняющих его отпущенника и друида и затем строго воззрился на Птицелова, который, похоже, был в некоем замешательстве от появления на сцене нового персонажа явно пробуксовывающей драмы.
– Я, прошу меня простить великодушно, часом, не опоздал?
Старичок смотрел на Птицелова, требуя ответа, а у зорза, похоже, иссякали последние капли терпения.
– Смотря куда, добрый человек, смотря куда, – ответил Птицелов, а Старик взглянул на него одним глазом. Его белок неестественно вывернулся, и у Книгочея невесть отчего вдруг отчаянно зачесался собственный глаз.
– Ну, как же, – продолжал старичок, – как я понимаю, тут меня должна ожидать, в некотором роде, эээ… ладья. Скорбный челн, так сказать, – поправился он, обращаясь непосредственно к Птицелову.
– Сегодня твой скорбный челн отдыхает, – презрительно сказал сквозь зубы Старик. – И тебе тоже советую пока отдохнуть. Полежишь где-нибудь тут, в тенечке, глядишь, и дождешься своей судьбы.
У зорза, как и у всех остальных участников драмы, уже струился легкий парок изо рта, поэтому эти слова из его тонких уст большой ящерицы прозвучали откровенно издевательски, что не ускользнуло от внимания странного опоздавшего.
– Видите ли, почтеннейший, – сказал старичок со смесью обиды и внутреннего достоинства, – я обучался в лучшей академии Дерпта, прослушал курс высшего магнетизма и корпускулярной алхимии, а также немало других наук, к которым, поверьте, имею глубокое, а отнюдь не поверхностное, как вы, может быть, изволите полагать, приобщение. Посему, сударь, с вашей стороны было бы крайне невежливо пренебрегать в беседе со мною такими святыми для всех добрых и богобоязненных людей понятиями, как терпимость, благожелательность и уважительное отношение к особам, обремененным высокой ученостью и, будьте покойны, не меньшей учтивостью!
– Господи, да уберите куда-нибудь этого дурака, – болезненно поморщился, как от приступа зубной боли, Птицелов.
– Ты кто будешь? – в упор спросил старичка подошедший к нему вразвалочку Колдун.
– Кем я теперь буду, любезный человек, мне покуда не ведомо, – развел руками старичок и неожиданно звучно шмыгнул носом. – Поскольку сие неведомо ни одному смертному, переместившемуся, так сказать, в обитель потустороннюю, юдоль печалей и обиталище духов.
– Кто ты есть такой, идиот? – по слогам повторил Колдун, вперив в старичка начинающий разгораться темным, опасным огнем тяжелый взгляд.
– Ежели хотеть знать изволите, кем мне быть приходилось до пребывания в сих печальных обстоятельствах, то был я философ. И еще – естествоиспытатель, но не от призвания, а по зову, так сказать, сердца, – заметил драный философ. – Поскольку к вопросам натуры и природоустроения всегда живейший интерес имел.
– Послушай же меня, философ, – тихо процедил Колдун, продолжая массировать и разминать затекшие пальцы. – Если ты, неумеха и придурок, умудрился опоздать даже на Паром Слез, то отойди покамест в сторонку и остынь. Нам не нужна твоя никчемная душа, но ты меня лучше не раздражай, иначе враз полетишь в огонь. Хорошо понял?
Старичонка забегал глазками, засуетился, что-то сокрушенно шепча себе под нос, и в нерешительности оглянулся на причал, где застыли два безмолвных наблюдателя этой забавной сцены. В тот же миг паром тяжело ударил в переднее мощное бревно причала. Скорбный челн пришел за философической душой.
Покойный философ тут же взбодрился, глаза его заблестели – он явно узнал Паром Слез по многочисленным путаным описаниям и туманным намекам в милых его сердцу ученых книгах из академической библиотеки.
– Позвольте, господа ангельские воители, – воскликнул старичок, – так вот же он, этот паром, верно?
И он обратился теперь за поддержкой к противоположной стороне, заискивающе взглянув на Шедува, тоже безошибочно определив в нем старшего.
Отпущенник молча кивнул, чем тут же вызвал у старичка прилив энтузиазма.
– Значит, он пришел за мной? – философ обвел взглядом причал, отряд воинов, окруживших Шедува и Книгочея, прибрежный песок, пустые лавки для ожидающих. После чего он замахал рукой застывшему на пароме псоглаву.
– Я к вам, господин паромщик, я к вам. Возьмите меня, пожалуйста, на борт и простите великодушно за опоздание – такой уж я рассеянный, право слово.
Однако паромщик ничего не ответил философу, продолжая взирать на него с высоты палубы в позе, выражавшей откровенное равнодушие и безразличие к его несчастной судьбе, которая, получается, горазда играть с философами злые шутки не только при их жизни.
Злополучная душа мигом переменила тактику, избрав лучшей формой защиты нападение.
– Так что же это получается? – визгливо воззвал старичонка к высшей справедливости, которая навряд ли обитала и на этих печальных водах. – Выходит, если ты не торопился в мир иной, стремясь, так сказать, привести все свои дела в порядок, дабы предстать перед Создателем в лучшем, как говорится, виде, значит, мне теперь уже и места не хватит, а? Неужели вы не понимаете, досточтимый перевозчик, что коли меня сюда направил э-э-э… рок, то отныне я, стало быть, ваш. Или нет?
– Он тебя не слышит, растяпа, – тихо сказал с помоста Книгочей, и в это время псоглав вдруг медленно проговорил одними губами, с трудом ими шевеля.
– Не «наш». Скажи правильно.
– Простите, что вы сказали? – озадаченно пробормотал философ, глядя на паромщика. Странно, но необычное обличье перевозчика на Реке без Имени эту мятущуюся душу, по-видимому, ничуть не смущало.
– Он сказал «произнеси правильно», – усмехнулся Шедув. – Не «наш», потому что он – паромщик – один. Понимаешь?
– Как же тогда, – душа была само недоумение, – как сказать правильно?
– Руби его! – крикнул Колдун воину, который стоял к старичонке ближе всех. Приказание не заставило себя ждать, но в тот миг, когда рослый чудин выхватил из ножен меч и размахнулся, из руки Шедува с коротким свистом вылетела маленькая стальная звездочка. Сюрикэн врезался воину точно в переносицу и, войдя между глаз наполовину, вышиб из пробитой головы фонтанчик ярко-красной крови. Злополучный философ в это время как раз говорил:
«Надо же – сегодня у реки нет ни души», – внутренне усмехнулся Книгочей, смотря на бредущих по пескам к берегу людей с оружием. «В буквальном смысле этого слова». Действительно, к причалу после отхода парома не пришел ни один, завершивший путь своего земного существования. «Неужели эти грешные души как-то почувствовали, что сегодня здесь будет жарко, и прячутся по щелям, как тараканы?» Книгочей невесело покачал головой, удивляясь кощунственности своей мысли, но ведь так оно и было – на причале с обрубленным трапом стояли только они, и никого больше. «Как всегда на земле – никого нет помочь». Книгочей вздохнул, покрепче сжал в руке железный штырь и обернулся.
Паром неспешно скользил по реке, и от его бортов по воде столь же медленно расползались ленивые волны. Уже был виден силуэт Гара; застывший на палубе псоглав смотрел на них, как завороженный. Книгочей помахал ему рукой, но паромщик не ответил на приветствие, словно видел их с отпущенником впервые. В это мгновение Шедув издал тихое восклицание – зорзы подошли к причалу.
Книгочей и Шедув стояли посредине платформы. Это был их последний форпост обороны, и сейчас Книгочею предстояло биться и, наверное, умереть за то, чего он никогда не сможет постигнуть ни умом, ни сердцем. А еще говорят – двум смертям не бывать, мелькнуло в голове у Книгочея. Хотя, кто это может знать на земле, куда не возвращаются?
Против них на берегу выстроился отряд угрюмых воинов. Впереди стояли, Старик, Колдун, вечно кашляющий зорз, которого с такой легкостью Шедув захватил в плен и выменял в замке Храмовников на Збышека. И еще стоял Птицелов.
Со времени их последней встречи зорз ничуть не изменился. Тот же прищуренный взгляд светлых глаз, та же кошачья гибкость в движениях, то же бесконечное, вселенское равнодушие, сквозящее в каждом его жесте, повороте головы, отданной команде. Отчего он так устал, думал Книгочей, смотря на зорза с высоты причала? Где успел пресытиться жизнью, что его так разочаровало в ней? С виду – человек средних лет, еще молодой, полный жизненных сил… Или это – только оболочка, под которой скрывается злой старик, высохший колдун, черный маг, ненавидящий всех и вся? А мы ведь совсем ничего о нем не знаем… Ни Травник, ни Камерон, никто. Разве что только молодой и добродушный парень по имени Ян, которого, без сомнения, связывает с Птицеловом что-то, еще не до конца открытое им обоим. Странно это все…
– Наши дороги вновь пересеклись, отпущенный из Смерти, – негромко произнес Птицелов. Было видно, что в присутствии Птицелова никто не осмеливался говорить прежде него.
– Мое имя – Шедув, – ответил отпущенник. – Впрочем, иногда меня звали Тот, который Позади.
– У тебя много имен, Шедув, который с Заду, – глумливо усмехнулся зорз, и вся толпа воинов захохотала шутке вождя. – Но от тебя все равно попахивает мертвечиной. Ты уж извини.
Птицелов красноречиво сплюнул, а чахоточный зорз у него за спиной зашелся в мучительном, сухом кашле. Холодало уже заметно – некоторые воины поеживались на ветру, кутались в плащи, запахивали шеи большими платками, которые чудины расписывают символами своих родовых предков. Книгочей болезненно ощутил, как у него стало пощипывать пальцы ног. В воздухе оживал, разрастался и крепчал самый настоящий морозец, что для летнего времени или даже поры ранней осени было невероятным.
Патрик спиной чувствовал, что паром уже приблизился настолько, что должны быть видны темные обугленные полосы на его невысоких бортах. Видели это и враги – воины загалдели, наперебой указывая друг другу на подходящую к берегу лодку Великой печали, о которой они что-то смутно слышали лишь в легендах и рассказах знахарей и колдунов. Шедув тоже быстро оглянулся.
– Ты напрасно надеешься на Гара, – заметил Птицелов, постукивая о сапог легким прутиком. – Он не поможет тебе. Приглядись внимательней.
Это могло быть уловкой, но Шедув поверил, хотя прежде чем обернуться еще раз, он сделал несколько шагов назад, ближе к краю платформы. Книгочей с тревогой ждал, не упуская из виду ни одного движения в стане воинов.
– Посмотри и ты, всезнающий друид, – бросил Птицелов. – Может быть, эта картина несколько охладит ваш пыл. Хотя, – он тоже слегка поежился, – становится и впрямь прохладно. Даже чересчур, если только я верно осведомлен о порядках в здешних местах.
Паром подошел уже почти к самой пристани. Посредине его неподвижно стоял Гар. На лице псоглава застыло невероятное напряжение всех его сил, но сдвинуться с места паромщик не мог. На него было наложено заклятие, но какой силы и природы должна была быть магическая словесная формула, чтобы сковать невидимыми цепями по рукам и ногам это фантастическое существо, представить было невозможно. У псоглава сейчас жили только глаза, которые медленно переводили свой взгляд с одного зорза на другого. На воинов Гар не смотрел. И еще Книгочею показалось, что в глазах паромщика застыл какой-то немой крик или призыв, хотя губы его были плотно сомкнуты.
– Ну, как? – поинтересовался Птицелов, обращаясь к Шедуву. – Прошу понять меня верно! Это вовсе не демонстрация силы, просто дорогу туда, – зорз указал на темнеющий вдали противоположный берег, – мы найдем и сами. Провожатые нам не слишком нужны. Но река, похоже, пропустит нас только с ним.
Птицелов указал на застывшее изваяние Гара.
– На той стороне нет места смертным, – возразил Шедув. – Думаю, у вас еще есть возможность возвратиться.
– А у тебя еще пока есть возможность подумать, – в тон ему ответил Колдун, массируя и разминая пальцы. Из его рта уже показался слабый парок – холодало нешуточно.
Отпущенник положил руку на эфес меча – таков был его безмолвный, но красноречивый ответ.
– Думаю, ты совершаешь ошибку, – сказал Птицелов так, словно искренне желал добра старому другу. – Мы все равно взойдем на паром, чего бы это нам ни стоило. Разница только в том, что тут скоро будут трупы – много. Или их не будет вовсе.
Он с сомнением взглянул на Шедува и Книгочея, словно стремясь убедиться в том, что их действительно можно убить обычным земным оружием, или же отпущенника и друида все-таки придется устранять каким-то другим, менее приятным способом.
И вдруг среди воинов произошло замешательство. Кто-то быстро и бесцеремонно пробирался сквозь их ряды, поминутно бормоча извинения и недовольно бурча что-то об опоздании. Воины недовольно расступились, и к причалу стремительно выскочил запыхавшийся старичок. Он был лыс, как коленка, одет в какое-то подобие монашеского рубища с оборванными тесемками и зияющими прорехами в самых причудливых местах, словно перед тем, как появиться в этом скорбном месте, его долго трепали базарные собаки. Тем не менее, уверенности ему явно было не занимать. Чуть ли не растолкав дюжих воинов, умудрившись даже вычурно обругать кого-то из этих отборных головорезов, старичок пробился к причалу. Он бегло оглядел обороняющих его отпущенника и друида и затем строго воззрился на Птицелова, который, похоже, был в некоем замешательстве от появления на сцене нового персонажа явно пробуксовывающей драмы.
– Я, прошу меня простить великодушно, часом, не опоздал?
Старичок смотрел на Птицелова, требуя ответа, а у зорза, похоже, иссякали последние капли терпения.
– Смотря куда, добрый человек, смотря куда, – ответил Птицелов, а Старик взглянул на него одним глазом. Его белок неестественно вывернулся, и у Книгочея невесть отчего вдруг отчаянно зачесался собственный глаз.
– Ну, как же, – продолжал старичок, – как я понимаю, тут меня должна ожидать, в некотором роде, эээ… ладья. Скорбный челн, так сказать, – поправился он, обращаясь непосредственно к Птицелову.
– Сегодня твой скорбный челн отдыхает, – презрительно сказал сквозь зубы Старик. – И тебе тоже советую пока отдохнуть. Полежишь где-нибудь тут, в тенечке, глядишь, и дождешься своей судьбы.
У зорза, как и у всех остальных участников драмы, уже струился легкий парок изо рта, поэтому эти слова из его тонких уст большой ящерицы прозвучали откровенно издевательски, что не ускользнуло от внимания странного опоздавшего.
– Видите ли, почтеннейший, – сказал старичок со смесью обиды и внутреннего достоинства, – я обучался в лучшей академии Дерпта, прослушал курс высшего магнетизма и корпускулярной алхимии, а также немало других наук, к которым, поверьте, имею глубокое, а отнюдь не поверхностное, как вы, может быть, изволите полагать, приобщение. Посему, сударь, с вашей стороны было бы крайне невежливо пренебрегать в беседе со мною такими святыми для всех добрых и богобоязненных людей понятиями, как терпимость, благожелательность и уважительное отношение к особам, обремененным высокой ученостью и, будьте покойны, не меньшей учтивостью!
– Господи, да уберите куда-нибудь этого дурака, – болезненно поморщился, как от приступа зубной боли, Птицелов.
– Ты кто будешь? – в упор спросил старичка подошедший к нему вразвалочку Колдун.
– Кем я теперь буду, любезный человек, мне покуда не ведомо, – развел руками старичок и неожиданно звучно шмыгнул носом. – Поскольку сие неведомо ни одному смертному, переместившемуся, так сказать, в обитель потустороннюю, юдоль печалей и обиталище духов.
– Кто ты есть такой, идиот? – по слогам повторил Колдун, вперив в старичка начинающий разгораться темным, опасным огнем тяжелый взгляд.
– Ежели хотеть знать изволите, кем мне быть приходилось до пребывания в сих печальных обстоятельствах, то был я философ. И еще – естествоиспытатель, но не от призвания, а по зову, так сказать, сердца, – заметил драный философ. – Поскольку к вопросам натуры и природоустроения всегда живейший интерес имел.
– Послушай же меня, философ, – тихо процедил Колдун, продолжая массировать и разминать затекшие пальцы. – Если ты, неумеха и придурок, умудрился опоздать даже на Паром Слез, то отойди покамест в сторонку и остынь. Нам не нужна твоя никчемная душа, но ты меня лучше не раздражай, иначе враз полетишь в огонь. Хорошо понял?
Старичонка забегал глазками, засуетился, что-то сокрушенно шепча себе под нос, и в нерешительности оглянулся на причал, где застыли два безмолвных наблюдателя этой забавной сцены. В тот же миг паром тяжело ударил в переднее мощное бревно причала. Скорбный челн пришел за философической душой.
Покойный философ тут же взбодрился, глаза его заблестели – он явно узнал Паром Слез по многочисленным путаным описаниям и туманным намекам в милых его сердцу ученых книгах из академической библиотеки.
– Позвольте, господа ангельские воители, – воскликнул старичок, – так вот же он, этот паром, верно?
И он обратился теперь за поддержкой к противоположной стороне, заискивающе взглянув на Шедува, тоже безошибочно определив в нем старшего.
Отпущенник молча кивнул, чем тут же вызвал у старичка прилив энтузиазма.
– Значит, он пришел за мной? – философ обвел взглядом причал, отряд воинов, окруживших Шедува и Книгочея, прибрежный песок, пустые лавки для ожидающих. После чего он замахал рукой застывшему на пароме псоглаву.
– Я к вам, господин паромщик, я к вам. Возьмите меня, пожалуйста, на борт и простите великодушно за опоздание – такой уж я рассеянный, право слово.
Однако паромщик ничего не ответил философу, продолжая взирать на него с высоты палубы в позе, выражавшей откровенное равнодушие и безразличие к его несчастной судьбе, которая, получается, горазда играть с философами злые шутки не только при их жизни.
Злополучная душа мигом переменила тактику, избрав лучшей формой защиты нападение.
– Так что же это получается? – визгливо воззвал старичонка к высшей справедливости, которая навряд ли обитала и на этих печальных водах. – Выходит, если ты не торопился в мир иной, стремясь, так сказать, привести все свои дела в порядок, дабы предстать перед Создателем в лучшем, как говорится, виде, значит, мне теперь уже и места не хватит, а? Неужели вы не понимаете, досточтимый перевозчик, что коли меня сюда направил э-э-э… рок, то отныне я, стало быть, ваш. Или нет?
– Он тебя не слышит, растяпа, – тихо сказал с помоста Книгочей, и в это время псоглав вдруг медленно проговорил одними губами, с трудом ими шевеля.
– Не «наш». Скажи правильно.
– Простите, что вы сказали? – озадаченно пробормотал философ, глядя на паромщика. Странно, но необычное обличье перевозчика на Реке без Имени эту мятущуюся душу, по-видимому, ничуть не смущало.
– Он сказал «произнеси правильно», – усмехнулся Шедув. – Не «наш», потому что он – паромщик – один. Понимаешь?
– Как же тогда, – душа была само недоумение, – как сказать правильно?
– Руби его! – крикнул Колдун воину, который стоял к старичонке ближе всех. Приказание не заставило себя ждать, но в тот миг, когда рослый чудин выхватил из ножен меч и размахнулся, из руки Шедува с коротким свистом вылетела маленькая стальная звездочка. Сюрикэн врезался воину точно в переносицу и, войдя между глаз наполовину, вышиб из пробитой головы фонтанчик ярко-красной крови. Злополучный философ в это время как раз говорил: