Настурция охнула от неожиданного звонка, лепетала явно с оглядкой.
- Не одна, что ль? - Спросил, как выстрелил Мордасов и ответа не понадобилось: кишка тонка у Настурции его обвести вокруг пальца. - Значит развлекаешься? - Мордасов шмыгнул мокреющим носом, как в детстве, втягивая противную зелдень в себя. - Чего звоню-то, надо б потолковать, - охота приглашать вмиг испарилась, и не поедет, небось, уж оба под парами и может впервые Мордасов представил Притыку раздетой, а с ней тип, которому Колодец щедро приписал самые мерзкие черты, свалив в кучу и плешивость, и беззубость, и потливость, и нос крючком, и малый рост, и кривые ноги... Тут кофтюлю приперли - новье, деньги сразу требуют. Взять иль обойдешься?
Настурция скомандовала взять и, только повесив трубку, Мордасов сообразил: как же завтра предъявит несуществующую кофту. Долго не скорбел, повинится, мол, увели пока звонил, может свалить на Боржомчика, предварительно уговорившись с официантом о неразглашении секрета.
И снова Колодец уперся взглядом в бронзового пионера, тащило к монументу необоримо; похоже тени Стручка и других пьянчуг, в темноте не различимых, плясали по дощатым стенам строений. Мордасов замер у постамента, задрал голову: сейчас такие, как пионер, подросли, как раз вершат судьбы других, назначают, лишают, переводят, награждают, направляют таких, как Шпындро страну представлять и горна у них нет, и штаны давно скрывают щиколотки и все же сходство с бронзовым дударем поразительно бессмысленностью существования что ли? - и увидел Мордасов сонмы начальников, облепивших державу, будто трухлявый пень опенки, сколько же их выросло из коротких штанишек и, отбросив горн, красные галстуки и стыд, копошатся по своим надобностям. Мордасов ухватил осколок кирпича и в сердцах швырнул, угодив как раз по мешку; осколок отскочил неудачно, больно чиркнул Мордасова по уху. Сопротивляется, гад, Мордасов, подобрал камень поувесистее, занес руку и, будто уперся в чужое, предостерегающее шипение:
- Мус-с-с-ора!!
Стручок вторично - начал с монет - спасал за сегодняшний вечер. Камень выскользнул из пальцев Мордасова, шмякнулся в серую пыль. Сзади затарахтело. Колодец обернулся. Милиционеры, знал обоих, подкармливал по мелочи. С ладони хрумкают, как щенки. Еще не занаглели.
- Мое вам, - буркнул Мордасов и не удосужившись услышать ответное приветствие властей, вознегодовал. - Угробили памятник, суки. Кому мешал? Стоял себе и стоял. Вроде украшал по мере сил. Варвары! Шелупонь!..
Милиционеры с мотоцикла не слезли, оценили одобрительную тираду начальника площади и не проронив ни слова, в тарахтении движка, двинули к станции.
- Крушить - не строить! - орал в догон Мордасов, проклиная себя за потерю достоинства. От монумента не отступил. Камень так и отдыхал в пыли. Мордасов подобрал орудие мести, примерился, швырнул и... не рассчитал сил - перелет случился - раздался сдавленный крик, метнулась тень, вопль Стручка всколыхнул стоячий воздух.
- За что, Сан Прокопыч?!
Ух ты, незадача! Не извиняться ж... Мордасов прикрикнул:
- Подь сюды, тля!
Стручок обежал монумент, завибрировал вьюном, поводя головой на манер индийской танцовщицы. Мордасов оглядел пострадавшего внимательно, оценивая ущерб - ни кровинки, ни ссадины, прикидывается, пьянь, но может удар пришелся по темени или другой важной части тела. Мордасов фокусником облапил сам себя, протянул смятый рубль:
- На аптеку! Подлечись.
Как раз на хлебок у Рыжухи! Человек все-таки Сан Прокопыч, немо возликовала душа Стручка, а еще подумалось: так бы и стоял под монументом, принимая на себя чужие каменюги, лишь бы по рублю прилипало после каждого метания.
- Чё стоишь? - рявкнул Мордасов. Стручка сдуло одномоментно. И снова Мордасов напротив монумента, будто двое в рыцарском поединке. Ни домой вернуться, ни в ресторан возвращаться: никуда не хотелось и дежурить посреди площади глупо. Я есть - никто, а имя мне - никак! Мордасов припомнил, что стол его в ресторане уставлен яствами, все одно плати, и двинул в кабак. Народ страждущий загудел, уже прогрелся основательно, оркестр безбожно перевирал, но веселье, хоть и натужно, набирало обороты.
Мордасов засиделся допоздна, всех, особенно красоток, провожал глазами и жевал, жевал... Боржомчик непроницаемый, вовсе не тронутый тенями усталости споро убирал со столов. Меж тарелкой из-под языков и судков хрена порхнула бумажка счета. Мордасов вяло развернул - цифра никак не вязалась со съеденным, тем более что Колодец и капли не пил.
- Ты чё? - Мордасов ткнул в карандашные завитки. Боржомчик огладил усы указательным пальцем.
- За поминки с тебя причитается.
- А-а! - Мордасов согласно кивнул и впрямь забыл, извлек знаменитый свой бумажник, отшпилил булавку, нарочно выудил на свет божий толстенную пачку, зная - для Боржомчика зрелище не из легких. Чичас отслюним, про себя приговаривал Мордасов, щупая нежно кредитки. - Тебе розанами-чириками или зеленью?
Боржомчик пожал плечами.
- Собаку тебе надо завести.
- Зачем? - Наконец Мордасов сосчитал, выровнял края тонкой пачки, придвинул официанту.
- Гложет тебя одиночество, плохуешь, брат, я ж вижу: звонить бегал, метался у ног Гриши, камнем его огулял, я из кухни все вижу. Душа мается. А так - пса за поводок, чешешь, ему след в след, он замер, ножку задрал и ты тормознул, стоишь, приводишь в порядок мысли, опять же воздух...
Колодец слушал вполуха, чего зря трепаться.
- Лишнего не намотал? - Мордасов верил Боржомчику, усомнился для порядка, хотел вернуться к деньгам, так-то вернее, чего философию разводить и без того муторно. - Я ж тоже не рисую, кручусь, аж самого не углядишь, навроде волчка, лихо запущенного.
Боржом сгреб скатерть, упрятал причитающееся.
- Слышь, мне тряпье для бабы нужно. Закажи своему Шпыну?
Мордасов поднялся.
- Только через год. Копи копейку. Шпын отжимает на совесть, из его жмыха слезинки масла не выдавишь. Усек?
Боржомчик кивнул.
- Значит собаку?.. - хихикнул Мордасов. - Может и жену, и дитя. А сгребут?
- На свой кошт примешь?
Боржомчик нечаянно задел локтем солонку - белый порошок просыпался у ног Мордасова. Ух ты! Скверная приметища, и впрямь сгребут.
Выбрался на воздух. Все Шпыном интересуются. Мордасов, не спеша, шествовал домой; центральная фигура Шпын, любимец системы получается, доверенное ее лицо, взбрело б кому в голову допросить Мордасова про художества Шпына и его братанов, ух и навидался их Колодец, лютый народец, торгуются, Матерь Божия, ни Притыке, ни Рыжухе, а сдается и ее дочурке шаловливой не снилось. В торговле Мордасов знал толк, главное, чтоб по лицу лишнего не прочесть, но часто при непроницаемости сердце комиссионщика ухало: крепко цену держали выездные, подвинуться, опустить планку ни-ни, все под прибаутки, да анекдоты, да всякое-разное...
Вернулся Мордасов за полночь, стелить поленился, лег на диван, укрылся высушенным лоскутным одеялом бабули; от промытой, продутой ветрами ткани пахло травами и покоем. Заснул Мордасов быстро, и на лбу его не обозначилось ни единой морщинки, а если б кто склонился к лицу ничем ни примечательному, разве что отсветом хамоватости, то заметил бы струйку слюны, сбегающую на подбородок.
Такси в аэропорт заказал самолично Шпындро, не передоверяя жене столь важное. Чемоданы и сумки выстроились в коридоре, в одном кармане отечественные деньги за перевес, валюта, в другом билеты, паспорта, ручка. Наталья отчиталась за предотъездную распродажу. Перед нырком за бугор в семье распродавалось все носильное. Ушло вмиг: через подруг, подороже через Крупнякова, остатки через Мордасова и Притыку. Выручку жена положила на свой счет, и Шпындро испытывал чувство малоприятное, будто в детстве сильный избивает слабого и вырывает любимую игрушку.
Напольное зеркало отражало хозяина квартиры в рост, отшлифован на славу: достоинство во взоре, седина на висках, умудренность в скорбных складках губ, легкая - без вызова - печать неверия в каждом жесте и готовность понять вышестоящего, что бы тот не предлагал. Зеркало, похоже, подсвечивалось изнутри, все отчетливее видел себя Шпындро, все больше нравился: жизнь получалась и получилась; хватало мозгов понять, что ему хорошо именно потому, что плохо несметному числу - ратям ратей - других менее удачливых, живущих во второсортных городах да и в столице обретающихся по низшему разряду. Могло и ему не повезти, а вот повезло. Корить себя не за что. Не он устроил все это, он только воспользовался случаем, оказался нужнее многих, увертливее, умнее, наверное... хотя какой тут ум?.. он не обольщался - ни тонкости мысли, ни многознание в расчет не принимаешь вовсе.
Подвалило со стартом, подсобили с начальным рывком, а дальше, как по рельсам катишь и катишь.
Мать Шпындро занарядили стеречь добро, не взирая на сигнализацию. Ограбление виделось беспредельным кошмаром. Лучше всего не покидать квартиру круглосуточно, ма, хотел втолковать сын, но холодильник не набьешь на три с половиной сотни суток; заточение в одиночке, набитой блистательным скарбом отпадало.
...Последние поцелуи, всхлипы у лифта, фальшивое тепло в глазах жены, шарящих по чемоданам и сумкам - не забыто ли самое важное? - неловкие похлопывания, смазанные лобзания, объятия...
Таксист любезен, глаз наметан: видит кого и по какой надобности доставляет. Ленинградское шоссе, нырок под землю у пенала на развилке с Волоколамкой, ежи на выезде из города, поворот направо под указатель Шереметьево-2... бесшумно раздвигающиеся матовые двери, нежный перезвон, разноязычные дикторские сообщения, смешение народов, костюмов, носильщики, подторговывающие тележками, жрицы любви в ритуалах проводов и встреч, особенный дух предбанника в мир иной. Таможня, взвешивание поклажи, паспортный контроль, путепроводная кишка, твое кресло под номером, означенным на билете.
Самолет вырулил на взлетно-посадочную полосу. Замер. Взревели двигатели, махина дрогнула, не решаясь начать бег, и пошла, пошла...
Пилот напомнил себе, что преждевременный подъем на большой угол, задирание носа приводит к росту лобового сопротивления, следовательно, к существенному увеличению взлетной дистанции, пилота волновали своевременность и темп подъема передней ноги...
Шпындро волнения покинули - из салона не вытянешь, улетела птичка. Лениво поглядывал в иллюминатор. Жена рядом запустила руки по локоть в сумку, перебирая неведомое.
По пыльной площади подмосковного поселка полз бульдозер, и Мордасов прилип к окну, желая обозревать уничтожение бронзового пионера.
Шпындро сетовал, чуть подтрунивая над собой: жаль, выручка от распродажи легла не на его счет.
Армированное, тысячекратно проклепанное, дико ревущее чудище оторвалось от земли.
Шпындро косился на уплывающие назад разноцветные заплаты полей, лесов, дачных участков, пустошей. Как раз под брюхом самолета серела неузнаваемая с высоты пыльная площадь, еще хранившая куски краски с капота машины, задетой грузовиком, подкравшимся с бывшей Алилуйки, ныне Ударного труда; по засохшим колеям грязи полз бульдозер с явно враждебными намерениями касательно бронзового пионера.
Мордасов не сомневался: с первым ударом бульдозера в постамент закончится важная пора его жизни.
Настурция Робертовна Притыка не желала услаждать взор казнью посреди площади.
Мордасов прижался к стеклу в подтеках от давних дождей, глубокие трещины побежали по аляповатому бронзовому покрытию, монумент с мешком на шее и плечах скорбно качнулся, будто желая зацепиться за небо, и рассыпался в прах.
Двойника бронзового пионера самолет увлекал в высь. Выездному расплата не грозила. Безгрешный Шпындро - краса анкетных граф, гордость личных дел и компъютерных памятей - возносился к небесам, оставляя далеко внизу горку искрошенного гипса; глыбу гранита на заднем дворе пятистенка, отобранную Мордасовым на памятник бабуле; магазинчик на площади, ресторан и станцию; продырявленного инфарктом Филина; фарфорового пастушка, обретенного в оплату за ласки его жены; одинокую мать на посту; неустроенную, гибельно стареющую Притыку; антикварного царька Крупнякова; неожиданно взбрыкнувшего, возалкавшего свободы Кругова...
Безгрешный Шпындро улетал с легким сердцем, как случается от песни веселой, оставляя внизу неразличимые точки-строения, фабрички и заводики, клубки дорог, штрихи мостов и переправ, следы дымов над трубами, лужи, озерца, холмы в редколесье, оставляя внизу дом, где появился на свет, пору тяжкой жизни и борьбы не слишком ясно и вполне ясно за что, оставляя бегунов за счастьем, только грезящих финишем, уже достигнутым Шпындро. Безгрешный покидал теряющиеся в бескрайности пределы, изгоняя из памяти суетное и вздорное, оставляя лишнее, несущественное и всех нас грешных...
- Не одна, что ль? - Спросил, как выстрелил Мордасов и ответа не понадобилось: кишка тонка у Настурции его обвести вокруг пальца. - Значит развлекаешься? - Мордасов шмыгнул мокреющим носом, как в детстве, втягивая противную зелдень в себя. - Чего звоню-то, надо б потолковать, - охота приглашать вмиг испарилась, и не поедет, небось, уж оба под парами и может впервые Мордасов представил Притыку раздетой, а с ней тип, которому Колодец щедро приписал самые мерзкие черты, свалив в кучу и плешивость, и беззубость, и потливость, и нос крючком, и малый рост, и кривые ноги... Тут кофтюлю приперли - новье, деньги сразу требуют. Взять иль обойдешься?
Настурция скомандовала взять и, только повесив трубку, Мордасов сообразил: как же завтра предъявит несуществующую кофту. Долго не скорбел, повинится, мол, увели пока звонил, может свалить на Боржомчика, предварительно уговорившись с официантом о неразглашении секрета.
И снова Колодец уперся взглядом в бронзового пионера, тащило к монументу необоримо; похоже тени Стручка и других пьянчуг, в темноте не различимых, плясали по дощатым стенам строений. Мордасов замер у постамента, задрал голову: сейчас такие, как пионер, подросли, как раз вершат судьбы других, назначают, лишают, переводят, награждают, направляют таких, как Шпындро страну представлять и горна у них нет, и штаны давно скрывают щиколотки и все же сходство с бронзовым дударем поразительно бессмысленностью существования что ли? - и увидел Мордасов сонмы начальников, облепивших державу, будто трухлявый пень опенки, сколько же их выросло из коротких штанишек и, отбросив горн, красные галстуки и стыд, копошатся по своим надобностям. Мордасов ухватил осколок кирпича и в сердцах швырнул, угодив как раз по мешку; осколок отскочил неудачно, больно чиркнул Мордасова по уху. Сопротивляется, гад, Мордасов, подобрал камень поувесистее, занес руку и, будто уперся в чужое, предостерегающее шипение:
- Мус-с-с-ора!!
Стручок вторично - начал с монет - спасал за сегодняшний вечер. Камень выскользнул из пальцев Мордасова, шмякнулся в серую пыль. Сзади затарахтело. Колодец обернулся. Милиционеры, знал обоих, подкармливал по мелочи. С ладони хрумкают, как щенки. Еще не занаглели.
- Мое вам, - буркнул Мордасов и не удосужившись услышать ответное приветствие властей, вознегодовал. - Угробили памятник, суки. Кому мешал? Стоял себе и стоял. Вроде украшал по мере сил. Варвары! Шелупонь!..
Милиционеры с мотоцикла не слезли, оценили одобрительную тираду начальника площади и не проронив ни слова, в тарахтении движка, двинули к станции.
- Крушить - не строить! - орал в догон Мордасов, проклиная себя за потерю достоинства. От монумента не отступил. Камень так и отдыхал в пыли. Мордасов подобрал орудие мести, примерился, швырнул и... не рассчитал сил - перелет случился - раздался сдавленный крик, метнулась тень, вопль Стручка всколыхнул стоячий воздух.
- За что, Сан Прокопыч?!
Ух ты, незадача! Не извиняться ж... Мордасов прикрикнул:
- Подь сюды, тля!
Стручок обежал монумент, завибрировал вьюном, поводя головой на манер индийской танцовщицы. Мордасов оглядел пострадавшего внимательно, оценивая ущерб - ни кровинки, ни ссадины, прикидывается, пьянь, но может удар пришелся по темени или другой важной части тела. Мордасов фокусником облапил сам себя, протянул смятый рубль:
- На аптеку! Подлечись.
Как раз на хлебок у Рыжухи! Человек все-таки Сан Прокопыч, немо возликовала душа Стручка, а еще подумалось: так бы и стоял под монументом, принимая на себя чужие каменюги, лишь бы по рублю прилипало после каждого метания.
- Чё стоишь? - рявкнул Мордасов. Стручка сдуло одномоментно. И снова Мордасов напротив монумента, будто двое в рыцарском поединке. Ни домой вернуться, ни в ресторан возвращаться: никуда не хотелось и дежурить посреди площади глупо. Я есть - никто, а имя мне - никак! Мордасов припомнил, что стол его в ресторане уставлен яствами, все одно плати, и двинул в кабак. Народ страждущий загудел, уже прогрелся основательно, оркестр безбожно перевирал, но веселье, хоть и натужно, набирало обороты.
Мордасов засиделся допоздна, всех, особенно красоток, провожал глазами и жевал, жевал... Боржомчик непроницаемый, вовсе не тронутый тенями усталости споро убирал со столов. Меж тарелкой из-под языков и судков хрена порхнула бумажка счета. Мордасов вяло развернул - цифра никак не вязалась со съеденным, тем более что Колодец и капли не пил.
- Ты чё? - Мордасов ткнул в карандашные завитки. Боржомчик огладил усы указательным пальцем.
- За поминки с тебя причитается.
- А-а! - Мордасов согласно кивнул и впрямь забыл, извлек знаменитый свой бумажник, отшпилил булавку, нарочно выудил на свет божий толстенную пачку, зная - для Боржомчика зрелище не из легких. Чичас отслюним, про себя приговаривал Мордасов, щупая нежно кредитки. - Тебе розанами-чириками или зеленью?
Боржомчик пожал плечами.
- Собаку тебе надо завести.
- Зачем? - Наконец Мордасов сосчитал, выровнял края тонкой пачки, придвинул официанту.
- Гложет тебя одиночество, плохуешь, брат, я ж вижу: звонить бегал, метался у ног Гриши, камнем его огулял, я из кухни все вижу. Душа мается. А так - пса за поводок, чешешь, ему след в след, он замер, ножку задрал и ты тормознул, стоишь, приводишь в порядок мысли, опять же воздух...
Колодец слушал вполуха, чего зря трепаться.
- Лишнего не намотал? - Мордасов верил Боржомчику, усомнился для порядка, хотел вернуться к деньгам, так-то вернее, чего философию разводить и без того муторно. - Я ж тоже не рисую, кручусь, аж самого не углядишь, навроде волчка, лихо запущенного.
Боржом сгреб скатерть, упрятал причитающееся.
- Слышь, мне тряпье для бабы нужно. Закажи своему Шпыну?
Мордасов поднялся.
- Только через год. Копи копейку. Шпын отжимает на совесть, из его жмыха слезинки масла не выдавишь. Усек?
Боржомчик кивнул.
- Значит собаку?.. - хихикнул Мордасов. - Может и жену, и дитя. А сгребут?
- На свой кошт примешь?
Боржомчик нечаянно задел локтем солонку - белый порошок просыпался у ног Мордасова. Ух ты! Скверная приметища, и впрямь сгребут.
Выбрался на воздух. Все Шпыном интересуются. Мордасов, не спеша, шествовал домой; центральная фигура Шпын, любимец системы получается, доверенное ее лицо, взбрело б кому в голову допросить Мордасова про художества Шпына и его братанов, ух и навидался их Колодец, лютый народец, торгуются, Матерь Божия, ни Притыке, ни Рыжухе, а сдается и ее дочурке шаловливой не снилось. В торговле Мордасов знал толк, главное, чтоб по лицу лишнего не прочесть, но часто при непроницаемости сердце комиссионщика ухало: крепко цену держали выездные, подвинуться, опустить планку ни-ни, все под прибаутки, да анекдоты, да всякое-разное...
Вернулся Мордасов за полночь, стелить поленился, лег на диван, укрылся высушенным лоскутным одеялом бабули; от промытой, продутой ветрами ткани пахло травами и покоем. Заснул Мордасов быстро, и на лбу его не обозначилось ни единой морщинки, а если б кто склонился к лицу ничем ни примечательному, разве что отсветом хамоватости, то заметил бы струйку слюны, сбегающую на подбородок.
Такси в аэропорт заказал самолично Шпындро, не передоверяя жене столь важное. Чемоданы и сумки выстроились в коридоре, в одном кармане отечественные деньги за перевес, валюта, в другом билеты, паспорта, ручка. Наталья отчиталась за предотъездную распродажу. Перед нырком за бугор в семье распродавалось все носильное. Ушло вмиг: через подруг, подороже через Крупнякова, остатки через Мордасова и Притыку. Выручку жена положила на свой счет, и Шпындро испытывал чувство малоприятное, будто в детстве сильный избивает слабого и вырывает любимую игрушку.
Напольное зеркало отражало хозяина квартиры в рост, отшлифован на славу: достоинство во взоре, седина на висках, умудренность в скорбных складках губ, легкая - без вызова - печать неверия в каждом жесте и готовность понять вышестоящего, что бы тот не предлагал. Зеркало, похоже, подсвечивалось изнутри, все отчетливее видел себя Шпындро, все больше нравился: жизнь получалась и получилась; хватало мозгов понять, что ему хорошо именно потому, что плохо несметному числу - ратям ратей - других менее удачливых, живущих во второсортных городах да и в столице обретающихся по низшему разряду. Могло и ему не повезти, а вот повезло. Корить себя не за что. Не он устроил все это, он только воспользовался случаем, оказался нужнее многих, увертливее, умнее, наверное... хотя какой тут ум?.. он не обольщался - ни тонкости мысли, ни многознание в расчет не принимаешь вовсе.
Подвалило со стартом, подсобили с начальным рывком, а дальше, как по рельсам катишь и катишь.
Мать Шпындро занарядили стеречь добро, не взирая на сигнализацию. Ограбление виделось беспредельным кошмаром. Лучше всего не покидать квартиру круглосуточно, ма, хотел втолковать сын, но холодильник не набьешь на три с половиной сотни суток; заточение в одиночке, набитой блистательным скарбом отпадало.
...Последние поцелуи, всхлипы у лифта, фальшивое тепло в глазах жены, шарящих по чемоданам и сумкам - не забыто ли самое важное? - неловкие похлопывания, смазанные лобзания, объятия...
Таксист любезен, глаз наметан: видит кого и по какой надобности доставляет. Ленинградское шоссе, нырок под землю у пенала на развилке с Волоколамкой, ежи на выезде из города, поворот направо под указатель Шереметьево-2... бесшумно раздвигающиеся матовые двери, нежный перезвон, разноязычные дикторские сообщения, смешение народов, костюмов, носильщики, подторговывающие тележками, жрицы любви в ритуалах проводов и встреч, особенный дух предбанника в мир иной. Таможня, взвешивание поклажи, паспортный контроль, путепроводная кишка, твое кресло под номером, означенным на билете.
Самолет вырулил на взлетно-посадочную полосу. Замер. Взревели двигатели, махина дрогнула, не решаясь начать бег, и пошла, пошла...
Пилот напомнил себе, что преждевременный подъем на большой угол, задирание носа приводит к росту лобового сопротивления, следовательно, к существенному увеличению взлетной дистанции, пилота волновали своевременность и темп подъема передней ноги...
Шпындро волнения покинули - из салона не вытянешь, улетела птичка. Лениво поглядывал в иллюминатор. Жена рядом запустила руки по локоть в сумку, перебирая неведомое.
По пыльной площади подмосковного поселка полз бульдозер, и Мордасов прилип к окну, желая обозревать уничтожение бронзового пионера.
Шпындро сетовал, чуть подтрунивая над собой: жаль, выручка от распродажи легла не на его счет.
Армированное, тысячекратно проклепанное, дико ревущее чудище оторвалось от земли.
Шпындро косился на уплывающие назад разноцветные заплаты полей, лесов, дачных участков, пустошей. Как раз под брюхом самолета серела неузнаваемая с высоты пыльная площадь, еще хранившая куски краски с капота машины, задетой грузовиком, подкравшимся с бывшей Алилуйки, ныне Ударного труда; по засохшим колеям грязи полз бульдозер с явно враждебными намерениями касательно бронзового пионера.
Мордасов не сомневался: с первым ударом бульдозера в постамент закончится важная пора его жизни.
Настурция Робертовна Притыка не желала услаждать взор казнью посреди площади.
Мордасов прижался к стеклу в подтеках от давних дождей, глубокие трещины побежали по аляповатому бронзовому покрытию, монумент с мешком на шее и плечах скорбно качнулся, будто желая зацепиться за небо, и рассыпался в прах.
Двойника бронзового пионера самолет увлекал в высь. Выездному расплата не грозила. Безгрешный Шпындро - краса анкетных граф, гордость личных дел и компъютерных памятей - возносился к небесам, оставляя далеко внизу горку искрошенного гипса; глыбу гранита на заднем дворе пятистенка, отобранную Мордасовым на памятник бабуле; магазинчик на площади, ресторан и станцию; продырявленного инфарктом Филина; фарфорового пастушка, обретенного в оплату за ласки его жены; одинокую мать на посту; неустроенную, гибельно стареющую Притыку; антикварного царька Крупнякова; неожиданно взбрыкнувшего, возалкавшего свободы Кругова...
Безгрешный Шпындро улетал с легким сердцем, как случается от песни веселой, оставляя внизу неразличимые точки-строения, фабрички и заводики, клубки дорог, штрихи мостов и переправ, следы дымов над трубами, лужи, озерца, холмы в редколесье, оставляя внизу дом, где появился на свет, пору тяжкой жизни и борьбы не слишком ясно и вполне ясно за что, оставляя бегунов за счастьем, только грезящих финишем, уже достигнутым Шпындро. Безгрешный покидал теряющиеся в бескрайности пределы, изгоняя из памяти суетное и вздорное, оставляя лишнее, несущественное и всех нас грешных...