Страница:
— Приходить сюда, — сказал Дик. — Играть с ними, брать на руки, все, что делает отец.
— Сэнтио-сама, откуда же мне знать, что делает отец? — жалобно прогудел Рэй.
Дик остановился, растерявшись, и на несколько секунд стал почти прежним.
— Рэй, я ведь и сам толком не знаю, — сказал он. — Я плохо помню отца.
Но тут же он снова собрался:
— Брось, у тебя прекрасно все получится, ты же играл с маленьким Джеком!
Рэй не нашелся, что ответить. Они догнали вошедших в лифт женщин с тележками.
Маленьких морлоков привезли в их «ясли» — один из сегментов гигантского круга — и разложили по кроваткам, похожим на просторные клетки. Некоторые младенцы начинали уже похныкивать, требуя пищи. Одна из дзё подошла к интерфейс-модулю в уголке и попросила «молока, пожалуйста». Через минуту загудел маленький доставочный лифт. Молоко было налито в цилиндрический контейнер, который подсоединялся к системе трубок, заканчивающихся латексовыми сосками. Из этой поилки можно было накормить восемь хвостатеньких за раз.
Рэй оглядывался вокруг. Так значит, вот в каком месте он вырос. Воспоминаний почти не сохранилось — скорее впечатления. Он понял, почему полные темнокожие женщины задевали в нем какие-то струнки. Сейра была полной и темнокожей.
— Это молоко собирают целый день у других кормящих женщин, — тихо сказал Дик. — Морлоки, лемуры… все они выкормлены молоком тэка. Днем этих малышей просто приносят кормить к женщинам, а ночью — вот так. Может быть, одна из них, — Дик показал глазами на двух самых пожилых, — кормила тебя.
Рэй немного подумал, потом подошел к этим дзё. Они кормили по одному детенышу каждая: одной рукой держали трубочку с соской, а другой ласкали спинки малышей и поигрывали их хвостиками. По сравнению с их ладонями крохи-морлоки уже не казались такими маленькими. В общем, это были довольно крупненькие, весом в 4,5-5 кг детишки.
— Дзё-тян, — осторожно спросил он, — а почему они не могут любить вас?
— Мы все время меняемся, — ответила старуха. — Я завтра уже не буду здесь, другая будет.
Рэй положил свою рук на спинку детеныша рядом с ее рукой. Его лапища прикрыла эту спинку почти целиком. Маленький морлок покряхтел сквозь дрему, потом выпустил соску изо рта. Дзё отошла с ней к следующему.
— Пока маленькие, хорошие, — сказала она. — Потом кусаются.
Она открыла свободную руку и показала Рэю шрамики, покрывающие предплечье. — Поэтому не можем работать все время в одной группе. Тогда одни будут все время с сосунами, а другие будут ходить покусанные. Неправильно.
Рэй взял ее руку, внимательно рассмотрел шрамы.
— Я буду ходить к кусачим, — сказал он. — У меня толстая кожа.
Дзё кивнула.
— Морлок приходит завтра, после одиннадцати. Утренний осмотр кончается, господа уходят.
— Марта, — позвал Дик. Дзё повернула к нему голову.
— Да, хито-сама?
— Рэй-сан, пожалуйста[50]. Или Рэй-тян. Не «морлок». Понятно?
Марта задрала голову, чтобы посмотреть «Рэй-тяну» в лицо, видимо, решая, годится он ей в «младшие» или нет. Похоже, сэнтио-сама выучился шутить.
Дик перезнакомил Рэя со всеми дзё, бодрствовавшими в свою смену. Марией звали старшую по званию, Мартой — старшую по возрасту; были еще Анна, Елизавета и Иоанна, Эстер, Рахиль и Рут. Видимо, Дик их здорово накрутил, потому что они ничем старались не выдавать своего страха перед Рэем. Но они с явным облегчением разбежались, когда Дик попросил на время оставить его с морлоком наедине.
— Вот здесь вы и живете? — спросил Рэй, оглядывая прачечную.
— Вот в этой корзине. Рэй…
— Да, сэнтио-сама?
— Спасибо тебе.
Рэй пожал плечами. То, что он сделал, разумелось для него само собой.
— Как это у вас получилось так быстро с этими бабами?
— Я и сам не знаю… Понимаешь, с одной стороны я вроде как схитрил. Или нет… В общем, я сказал им, что если гемы не начнут жить как люди — Бог сильно накажет дом Рива. Уже наказывает. Это ведь правда, Рэй. Я сказал — и понял, что правда.
— Да, — согласился морлок, подумав. На дом Рива обрушилось много бедствий, и еще больше обрушится, когда Империя все-таки найдет скрытую планету. А это случится рано или поздно — ведь ничто нельзя скрывать вечно. Уже рейдеры знали, что от Картаго их отделяет один прыжок через дискрет — и если бы кто-нибудь из пиратских навигаторов попался в плен имперцам, он рассказал бы вполне достаточно, чтобы имперцы смогли выйти в прилегающее пространство Картаго. А после этого нахождение нужного дискретного маршрута было только вопросом времени. И когда имперцы придут сюда…
— Вы не схитрили, сэнтио-сама.
— Это пришло мне в голову само по себе, — сказал Дик. — Когда я собрал всех дзё, чтобы поговорить, я и не думал об этом. Я ведь не соврал? Не выдавал себя за пророка?
Рэй вздохнул. Его беспокоило совсем не это.
— Вас найдут, если вы будете так поступать.
— Меня обязательно найдут, Рэй. Не могу же я весь век просидеть в корзине. Рим теперь здесь. Иерусалим теперь здесь, потому что каждый город — это Иерусалим. Каждый город -только нужно сначала за него воевать. Я не знаю, сколько мы успеем. Но я знаю, что мы будем прокляты, если хотя бы не попытаемся. Возьми хоть этих малышей. Может быть, через день нас тут накроют — но пусть у них хоть один день будет отец.
— Я не того боюсь, что меня накроют.
— А чего?
Рэй почесал затылок, пытаясь найти нужные слова. Наконец он мучительно выговорил:
— Я убил всех на арене. Я чуть не убил вас, сэнтио-сама.
Дик не понял.
— Так ведь другого шанса смыться со мной у тебя не было… — недоуменно сказал он, а потом недоумение сменилось смехом, глаза сузились и блеснули озорными рыбками. — Эй, мастер Порше, мы с тобой лихо смылись оттуда…
Он увидел глаза Рэя и осекся.
— Что не так?
— Я чуть не убил вас, — повторил Рэй. — Я был уже… как пьяный. Если бы я не сорвал с вас ту повязку… не услышал ваш голос… я мог бы по правде вынуть из вас сердце.
Дик помолчал, потом медленно сказал:
— Но ты же… сорвал ту повязку? Потому что хотел этого, верно?
— Я хотел услышать ваш голос, — согласился Рэй. — Я думал… нет, знал… что вы вернете мне разум… Вы узнали меня?
— Нет, — решительно мотнул головой Дик. — Извини. Мне было очень плохо.
— Вы сказали: «Ты — человек». А я ответил: «Я знаю». И жажда крови прошла. Я зажал вам горло, вот так… чтобы вы потеряли сознание. А там, на трибунах, все так кричали… я думал, что сойду с ума.
— И ты не сошел с ума, Рэй, — Дик шагнул к нему вплотную и ткнулся головой ему в грудь. — Ты устоял там, где я не смог удержаться, ты забыл? Ты забыл, что я оказался на арене, потому что в гневе убил троих?
— Забыл, — честно признался Рэй.
— Ты боишься себя, да? Так вот, я тоже себя боюсь. Когда… когда меч оказался у меня в руке, мне казалось, что… я сам — меч в руке Господней. Все было так ясно! — последние слова Дик выкрикнул с тоской, с силой хлопнув Рэя по груди. — Если я кого и боюсь — то только себя. Ты хоть знаешь, что жажда крови должна быть погашена — а как мне узнать, когда я буду неправ?!
Он успокоился так же внезапно, как взвился; поднял голову и посмотрел своему лейтенанту в глаза снизу вверх и улыбнулся.
— Нет, Раэмон-доно, от возни с маленькими ты не отвертишься.
Потом он отступил назад, со вздохом оперся руками о борта своей корзины.
— Вы устали, — сказал Рэй.
— Я уже могу два раза отжаться от пола, — Дик усмехнулся. — Завтра, глядишь, и на три хватит.
— Не надо бы вам так с собой обращаться. Помните, на «Паломнике» вы до того себя загнали, что вместо двери хотели сквозь переборку пройти?
— У меня мало времени, Рэй. Ты лучше вот что скажи… — он помялся. — Когда ты еще не принес меня сюда… там, в гнезде лемуров, в бреду… я ни о чем таком не болтал?
— Нет, я вообще разобрать не мог, что вы говорили, — соврал Рэй, а про себя подумал, что перед тем как вырвать Моро глотку, нужно будет ему вырвать еще кое-что.
— Оставайся здесь до утра, Рэй, — попросил юный капитан. — Незачем ночью бегать по рабочим коридорам.
— Так ведь Динго ждет, — сказал Рэй, и они попрощались.
Анна, Елизавета, Мария и Мириам, Марта, Саломея, Лия, Рахиль, Руфь, Дебора, Ева, Юдифь, Екатерина, Иоанна, Маргарита, Грация, Прискила, Сусанна, Елена, Маргарита, Констанция, Ирина, Вероника, Анжела, Агнесса, Бетания, Диана, Бригита, Урсула, Тереза, Талита, Клара, Сесилия, Эдит, Матильда, Агата, Хельга, Корделия, Розамунда, Регина, Кассия, Кристина… Где-то на пятом десятке память Дика на женские имена истощилась, и он перешел к вариациям на тему мужских имен: Францеска, Бернарда, Раймунда, Стефания, Андреа, Александра, Габриэла, Доминика, Паула, Антония, Августина, Игнатия, Валерия, Петра, Маттеа, Корнилия, Карла, Исидора, Винсента, Людовика, Михаэла, Роберта…
Дик попробовал схитрить и дать одно имя хотя бы двум — но ничего не вышло: обе обиделись так кротко и жалобно, что он быстро исправился. У Рэя были те же проблемы, но ему было легче: все морлоки были, как-никак, мальчиками, и мужских имен они оба знали больше, чем женских; кроме того, морлочата не обижались, если двое получали одинаковые имена, и не возражали против нихонских имен. Дзё же нихонские имена казались какими-то ненастоящими, слишком похожими на их клички.
Свою катехизацию Дик начал с того, что стал работать вместе со всеми в прачечной. Мария и Карла попробовали было его отговорить, но он весьма решительно объявил, что с двенадцати лет не съел ни одного куска, которого не заработал, и изменять своему обычаю не намерен. А еще он хотел как можно быстрее восстановить силы. Мария смирилась — все-таки он освобождал ей одни рабочие руки, а они были нужны.
Дик прилагал все усилия к тому, чтобы жить так же, как они, ничем не отличаться, стать гемом для гемов. Даже обращение «хито-сама», отделявшее его от других, он попробовал отменить — но они переняли обращение «сэнтио-сама» от Рэя, который приходил к маленьким морлокам.
Дик знал, что Бог не дал ему таланта проповедника, что озарения, когда он находит нужные слова, редки и случайны, поэтому старался просто как можно больше делать для дзё и с дзё, и как можно меньше говорить от себя, держась памятных текстов. У него было время сейчас; немного, по всей видимости, но — было, и смерть не дышала в затылок, так что он не торопился с Таинством, а просто давал женщинам имена и обстоятельно пересказывал Евангелие в те часы, когда они собирались послушать его.
Дзё очень любили песни и истории, которые рассказывают вслух, и в свободное время, либо при выполнении каких-то несложных и монотонных работ, вроде глажки, кто-то обязательно развлекал других рассказом или все вместе пели. Дика слушали с охотой, потому что его истории были совершенно новыми, а песни — псалмы, которые он помнил по бревиарию и пел всегда на одну ту же мелодию — потрясали, несмотря на весьма скромное исполнение. Ничего подобного раньше эти женщины не слышали: их собственный репертуар состоял отчасти из песен, разработанных хозяевами и прославляющих процесс заботливого труда, отчасти — из их собственного, довольно примитивного фольклора. Библейская система образов не была им понятна и на четверть — но имела сногсшибательный эффект. Если бы Дик сообразил, что псалмы кажутся дзё чем-то вроде сверхмощных заклинаний, сила которых только усугубляется их загадочностью — у него встали бы дыбом даже те волосы, которые с него состригли. Но он был слишком простодушен.
Он беспокоился поначалу о том, как рассказать дзё о христианской жизни, чтобы это не свалилось на них как снег; с чего начать. Но, к его удивлению, поводы находились сами собой: точнее, их порождали евангельские пересказы. Он обнаружил, что имеет дело с людьми, которые не знают не только, что такое «вера» или «надежда» — они не знают, что такое семья, дом, скот, вино, зерно и полевые лилии. Необходимость объяснять такие вещи заставляла его прибегать к сравнениям и метафорам, показывать на пальцах, рисовать на детских обучающих планшетиках… Это давало совершенно неожиданный результат, в том числе и для него самого: он обнаружил, что обыденное потрясает ничуть не хуже чудесного. Вола и осла он сам знал только как статуэтки в вертепе или картинки на иконах рождества — и сейчас, описывая дзё мощное животное, увенчанное крепкими рогами, он понимал, что в каком-то роде оно чуднее, чем ангелы и волшебники, что пришли поклониться Младенцу. Словом, катехизация дзё превращала юношу в бессознательного поэта и весьма глубокого мистика — потому что настоящим мистиком является лишь тот, кто задумывается над смыслом обыденного.
Еще одна опасность, которая погубила много миссионеров, и мимо которой Дик проскочил на одном простодушии, заключалась в том, что, пересказывая всем известные сюжеты по пятому разу, люди перестают думать, что это как-то касается их самих. Есть предубеждение, что проповедовать простецам и детям легко — ничуть не бывало, именно простецы и дети первыми чувствуют фальшь в словах проповедника, причем часто фальшь, не осознаваемую им самим. Многие миссионеры жаловались на то, как трудно внушить гемам понятие о браке и супружеской верности — но Дик, объясняя, что такое брак (он как раз описывал свадьбу в Кане Галилейской), не мог забыть о себе и о Бет. Прежде он тоже, конечно, помнил, но не давал себе на этом сосредоточиться гнал от себя воспоминания, зная, что эта рана заживет не так просто, как рубцы от хлыста, и воспаленную душу антибиотиком не вылечишь. Но однажды ему пришлось открыть ее перед всеми: в общей спальне было десятка три женщин, которые слушали его как Шахерезаду.
— А у сэнтио-сама есть жена? — спросила маленькая дзё, прозванная Маришкой в честь пилота с «Мешарета», когда он закончил объяснять теоретическую часть.
— Есть, — сказал Дик, и тяжело сглотнул. — И я больше не увижу ее…
— Почему? — не отставала Маришка.
— Она во дворце, ее охраняют. Она — дочь убитой цукино-сёгун.
— Бедный сэнтио-сама, — пожалела его Маришка. — Возьмите себе другую жену.
— Другой нет, — улыбнулся Дик. — Просто нет другой такой на свете, понимаешь?
— Жалко вас, — покачала головой дзё. — Вам не с кем поиграть.
— А мне жалко вас, — Дик едва не плакал. — У вас не было ничего такого. Понимаешь, Маришка, если было и потерял — это значит, его нет только сейчас. А если совсем не было — значит, нет никогда. Поиграть, вы так это называете — а она пришла ко мне в камеру в ночь перед казнью, и я думал, что умру от радости, вот как это бывает. Поиграть… Знаете, почему вас учат так говорить и делать? Чтобы вы оставались детьми даже когда сами рожаете детей. Половина из вас годится мне в матери — а я пережил и знаю больше, чем вы. Разве это дело? Разве это хорошо, что вы спите с мужчиной — а потом забываете его? Это значит, что вы оставляете его нечеловеком. Инструмент: пришел, сделал дело — и уходи. И вы для них не люди, пока не будет один мужчина для одной женщины. Один такой, чтобы другого больше не было. Это любовь. За это умирают.
Он не мог больше говорить — закрыл лицо руками и сидел, пока не успокоился. Чуждый всякой позы, он не задумывался об эффекте, которого добился — а эффект был сильнее, чем от десяти проповедей о нерасторжимости брака. Секс был в их жизни, бедной на впечатления, одним из самых ярких и любимых развлечений, эталоном радости. Что бывает радость больше — они не могли себе представить, но слезам поверили.
Это было первое жесткое условие, которое Дик поставил перед желающими креститься: отказаться от прежнего способа отношений. Второе — катехизировать и крестить следующее поколение дзё и частью тэка — пугало восемь согласившихся женщин намного сильнее, потому что все они, так уж вышло, были в том возрасте, когда дзё отказывались от секса естественным порядком. Мария была из них самой молодой — сорок три; остальным оставалось кому десять, кому пять, а кому и три года до уничтожения.
Дик потерял счет дням, потому что они были заняты работой очень плотно, но ничем не отличались один от другого. Поэтому он не знал точно, в какой из дней решил, что Мария, Анна, Нина, Карла, Стефания, Рут, Карин и Петра готовы принять Крещение. Он успел рассказать им все Евангелие и они вроде как до конца поняли, в чем состоит Искупление… Вроде как. С гемом никогда нельзя было быть уверенным, что он поймет тебя так, как ты думаешь, что он тебя понял — а Дик чувствовал себя уже совершенно усталым и выжатым. Подъем первых дней прошел, наступила засуха. Какое-то время он просто не мог решиться — пока в один из дней, сидя перед стиральной машиной и сортируя вдвоем с Сан (та получила имя Рафаэлы) очередную порцию грязной одежды, не понял, что его жизнь отныне и до момента поимки и расправы будет похожа на вращение вот этого вот барабана: снова и снова все по кругу.
«А чего ты ждал?» — спросил уже знакомый искуситель. — «Да, так оно и будет: одни и те же слова, одни и те же действия, и грандиозный треск провала в конце. Надо бежать отсюда. Бежать, пока не поздно».
Дик, не прекращая работы, пожевал эту мысль и выплюнул, а потом сказал:
— Фаэла, передай Марии, чтобы она сказала остальным семерым: сегодня я дам им имена по-настоящему, навсегда.
— А Сан? — захлопала ресницами девочка. — Рафаэла — не настоящее имя?
— Настоящее, но пока не твое. Будет твое, когда увижу, что ты готова.
— А когда Сан будет готова?
— Когда Сан будет думать о Иэсу-сама больше, чем о сэнтио-сама.
Девочка ничего не ответила, и, подняв голову, Дик увидел, что она плачет.
— Рафаэла, — позвал он. — Рафаэла, не волнуйся, ты получишь имя. Я пошутил.
— Зачем Сан имя? — она заплакала еще пуще. — Сэнтио-сама не любит ее.
— Неправда, — обиделся Дик.
— Он сам сказал, у него есть жена.
Дик взял ее за руку и сказал:
— У меня есть жена, но нет сестры.
— Сестра тоже может быть только одна?
— Нет, но она почти так же близко, как жена. Это… другая любовь, брат и сестра не играют… они просто часто бывают вместе, говорят друг другу хорошие слова, дарят подарки, делятся мыслями… Жена — одна плоть, а сестра — одна кровь.
— Как это?
Дик снял с пояса флорд (он не расставался с подарком Рэя, хотя теперь сам Рэй приходил каждый день) и слегка выдвинул лезвие.
— Если я чуть-чуть порежу твою руку и свою руку, а потом мы смешаем кровь, мы станем братом и сестрой.
Они надрезали ладони и смешали кровь, а потом каждый поцеловал другого в щеку.
Еще одни особые отношения сложились у Дика с Марией. Они мало разговаривали лицом к лицу, но молчание между ними было наполнено пониманием. Из всех женщин Дик только насчет Марии был уверен в отсутствии неосознанного идолопоклонничества. Дик знал, что дзё больше интересуются им самим, чем учением, что его срезанные косички растащили на самодельные амулеты, что половина из женщин не верит в то, что крещение, преподанное другими дзё, будет настоящим. Но в Марии было какое-то чутье, то, что называют sensus fidee[51]. Это роднило ее с Диком по духу. Ее лидерство, которое признавали хозяева и с которым считались старшие, наверное, тоже было основано на молчаливом признании ее внутреннего превосходства. Так, когда Дик упрекнул женщин в том, что они не лечили Рэя, он почувствовал, что лишь Марии стыдно перед самим Рэем. Точно так же, он был уверен, что, соверши он какую-нибудь мерзость — например, воспользуйся слабостью Сан — большинство не обратит на это внимания, для них он останется кумирчиком; и лишь Мария от него отвернется, и именно за это он особенно уважал ее.
Единственной слабостью Марии был страх за судьбу своего ребенка. Ей осталось носить какой-нибудь месяц, и она очень боялась скрытого дефекта, которого не выявит генсканирование. У нее родился однажды больной ребенок — это вычистили из памяти, чтобы она меньше страдала, но, придя в себя, она страдала от неизвестности. Мария была гемом четвертого поколения, в котором сильнее всего проявляются накопленные тремя предыдущими химерные и мутированные гены — по закону, ее должна были стерилизовать в детстве, но этого не сделали, потому что клан, прежде ею владевший, не мог позволить себе закупить новое поколение производительниц. Были все основания опасаться, что такой поздний ребенок окажется нездоровым. Дик молился за этого малыша больше, чем за других. Имя они подбирали вместе и решили, что это будет Марк. Дик подозревал, что к моменту рождения Марка его уже заметут, а в приметы не верил, поэтому в подборе имени загодя не видел ничего плохого.
Восемь дзё крестились, и Дик обратился к детям. Он и раньше встречал довольно много маленьких тэка, они свободно ходили почти по всему комбинату, когда их посылали куда-то с поручениями, а когда не посылали — мирно сидели в своих игровых и учебных комнатах, играя в развивающие игры и рассматривая обучающее головидео. Это были очень, очень послушные дети, неестественно послушные. Информацию они впитывали как губка, но предсказать эволюцию этой информации в их головенках не смог бы вообще никто. С абстрактным мышлением у них было намного туже, чем у взрослых, зато по части конкретики они оставляли далеко позади обычных человеческих детей — в пять лет все умели читать ромадзи и отлично считать в пределах тысячи, собирать и разбирать рабочие модели самых популярных ботов и производить те хозяйственные операции, которые были им физически под силу.
Дика они принимали, похоже, за плотную версию персонажа голографической обучалки. Эти обучалки были нацелены главным образом на то, чтобы выработать у маленьких рабов нужное восприятие хозяев, внушить им определенные модели поведения — и Дик не мог их разбить, мог с ними только конкурировать лично. У него было мало с точек пересечения с детьми, меньше, чем со взрослыми — но, как и взрослые, эти дети любили песни и сказки. Учитывая конкретность их мышления, склонность принимать все сообщаемое за чистую монету — Дик стал психологической миной с часовым механизмом. Они видели призрачный образец человека, которому должны служить — и плотский, реальный, теплый образец человека, который служит им. И именно этот образец впечатывался в восприимчивое, податливое сознание.
Для маленьких морлоков ту же роль играл Рэй — но когда старшеньких отправили в лагерь, он загрустил, и Дик нашел ему занятие. Скоро, сказал он, нам понадобится убежище, вроде того, что устроила Касси-сама, для старых и больных, приговоренных к уничтожению, для детей с дефектами и их матерей. Надо найти подходящую пещеру.
Рэй ушел на поиски, а Дик начал приходить к маленьким морлокам. Скоро его руки, как и руки женщин, покрылись укусами — заигрываясь, малыши давали волю зубкам. Их толстая кожица не очень страдала при этом, а вот женщин и Дика они покусывали до крови. Он раздавал им пищу и разнимал их драчки, показывал им приемы будо и опять-таки пел детские песенки. Именно в детской игровой для морлоков его и застигла проверка.
То, что их с Рэем не поймали раньше — было отчасти чудо, отчасти — закономерное следствие манеры Рива обращаться с гемами. Раса рабов выводилась с таким расчетом, чтобы над ними не нужно было постоянно стоять со стрекалом, чтобы на правильно подобранный рабский коллектив можно было оставить дом и улететь на месяцы, если не на годы. Детский комбинат функционировал как часы, а в часы не заглядывают, если они идут как надо. Этологи занимались в основном женщинами-тэка, которые приходили с какими-то стрессами, неизбежными у беременных, генетики — материалом и зародышами будущих солдат и мусорщиков, медики контролировали здоровье подопечных, которым занимались опять же дзё, раз в день те и другие обходили комбинат с поверхностным осмотром, не заглядывая в службы, а потом занимали места в своих кабинетах и начинали прием нуждающихся в медицинской и психологической помощи. Начальник комбината, прилежный чиновник, выслушивал их доклады и выписывал ордера на оборудование, продукты питания, медикаменты и одежду, все воровали в меру, зная, что за погубленных маток могут по военному времени отправить на виселицу, и примерно раз в месяц приходила инспекционная группа с целью выяснить, насколько хорошо здесь заботятся об общественном имуществе. Вот под эту раздачу и попал Дик.
Инспекторы вошли одновременно с черного и с парадного входа, поэтому Дик не мог сбежать тем способом, каким попал сюда Рэй — через грузовые ворота. Сан, принесшая ему весть о том, что пришло много белых людей, ломала руки и тряслась в страхе.
Странное дело — Дику даже в голову не пришла мысль о том, чтобы остаться и мужественно встретить смерть. Вместе с тем он нисколько не боялся, был гораздо спокойнее, чем паникующая Рафаэла и хладнокровно обдумывал пути к отступлению. Потому что это было именно отступление с твердым намерением вернуться.
Он быстро попрощался с детишками, сказав им именно это: «Я вернусь!» — а потом вытащил Сан в коридор и побежал с ней в одну из кладовок для уборочного оборудования.
— Сэнтио-сама, откуда же мне знать, что делает отец? — жалобно прогудел Рэй.
Дик остановился, растерявшись, и на несколько секунд стал почти прежним.
— Рэй, я ведь и сам толком не знаю, — сказал он. — Я плохо помню отца.
Но тут же он снова собрался:
— Брось, у тебя прекрасно все получится, ты же играл с маленьким Джеком!
Рэй не нашелся, что ответить. Они догнали вошедших в лифт женщин с тележками.
Маленьких морлоков привезли в их «ясли» — один из сегментов гигантского круга — и разложили по кроваткам, похожим на просторные клетки. Некоторые младенцы начинали уже похныкивать, требуя пищи. Одна из дзё подошла к интерфейс-модулю в уголке и попросила «молока, пожалуйста». Через минуту загудел маленький доставочный лифт. Молоко было налито в цилиндрический контейнер, который подсоединялся к системе трубок, заканчивающихся латексовыми сосками. Из этой поилки можно было накормить восемь хвостатеньких за раз.
Рэй оглядывался вокруг. Так значит, вот в каком месте он вырос. Воспоминаний почти не сохранилось — скорее впечатления. Он понял, почему полные темнокожие женщины задевали в нем какие-то струнки. Сейра была полной и темнокожей.
— Это молоко собирают целый день у других кормящих женщин, — тихо сказал Дик. — Морлоки, лемуры… все они выкормлены молоком тэка. Днем этих малышей просто приносят кормить к женщинам, а ночью — вот так. Может быть, одна из них, — Дик показал глазами на двух самых пожилых, — кормила тебя.
Рэй немного подумал, потом подошел к этим дзё. Они кормили по одному детенышу каждая: одной рукой держали трубочку с соской, а другой ласкали спинки малышей и поигрывали их хвостиками. По сравнению с их ладонями крохи-морлоки уже не казались такими маленькими. В общем, это были довольно крупненькие, весом в 4,5-5 кг детишки.
— Дзё-тян, — осторожно спросил он, — а почему они не могут любить вас?
— Мы все время меняемся, — ответила старуха. — Я завтра уже не буду здесь, другая будет.
Рэй положил свою рук на спинку детеныша рядом с ее рукой. Его лапища прикрыла эту спинку почти целиком. Маленький морлок покряхтел сквозь дрему, потом выпустил соску изо рта. Дзё отошла с ней к следующему.
— Пока маленькие, хорошие, — сказала она. — Потом кусаются.
Она открыла свободную руку и показала Рэю шрамики, покрывающие предплечье. — Поэтому не можем работать все время в одной группе. Тогда одни будут все время с сосунами, а другие будут ходить покусанные. Неправильно.
Рэй взял ее руку, внимательно рассмотрел шрамы.
— Я буду ходить к кусачим, — сказал он. — У меня толстая кожа.
Дзё кивнула.
— Морлок приходит завтра, после одиннадцати. Утренний осмотр кончается, господа уходят.
— Марта, — позвал Дик. Дзё повернула к нему голову.
— Да, хито-сама?
— Рэй-сан, пожалуйста[50]. Или Рэй-тян. Не «морлок». Понятно?
Марта задрала голову, чтобы посмотреть «Рэй-тяну» в лицо, видимо, решая, годится он ей в «младшие» или нет. Похоже, сэнтио-сама выучился шутить.
Дик перезнакомил Рэя со всеми дзё, бодрствовавшими в свою смену. Марией звали старшую по званию, Мартой — старшую по возрасту; были еще Анна, Елизавета и Иоанна, Эстер, Рахиль и Рут. Видимо, Дик их здорово накрутил, потому что они ничем старались не выдавать своего страха перед Рэем. Но они с явным облегчением разбежались, когда Дик попросил на время оставить его с морлоком наедине.
— Вот здесь вы и живете? — спросил Рэй, оглядывая прачечную.
— Вот в этой корзине. Рэй…
— Да, сэнтио-сама?
— Спасибо тебе.
Рэй пожал плечами. То, что он сделал, разумелось для него само собой.
— Как это у вас получилось так быстро с этими бабами?
— Я и сам не знаю… Понимаешь, с одной стороны я вроде как схитрил. Или нет… В общем, я сказал им, что если гемы не начнут жить как люди — Бог сильно накажет дом Рива. Уже наказывает. Это ведь правда, Рэй. Я сказал — и понял, что правда.
— Да, — согласился морлок, подумав. На дом Рива обрушилось много бедствий, и еще больше обрушится, когда Империя все-таки найдет скрытую планету. А это случится рано или поздно — ведь ничто нельзя скрывать вечно. Уже рейдеры знали, что от Картаго их отделяет один прыжок через дискрет — и если бы кто-нибудь из пиратских навигаторов попался в плен имперцам, он рассказал бы вполне достаточно, чтобы имперцы смогли выйти в прилегающее пространство Картаго. А после этого нахождение нужного дискретного маршрута было только вопросом времени. И когда имперцы придут сюда…
— Вы не схитрили, сэнтио-сама.
— Это пришло мне в голову само по себе, — сказал Дик. — Когда я собрал всех дзё, чтобы поговорить, я и не думал об этом. Я ведь не соврал? Не выдавал себя за пророка?
Рэй вздохнул. Его беспокоило совсем не это.
— Вас найдут, если вы будете так поступать.
— Меня обязательно найдут, Рэй. Не могу же я весь век просидеть в корзине. Рим теперь здесь. Иерусалим теперь здесь, потому что каждый город — это Иерусалим. Каждый город -только нужно сначала за него воевать. Я не знаю, сколько мы успеем. Но я знаю, что мы будем прокляты, если хотя бы не попытаемся. Возьми хоть этих малышей. Может быть, через день нас тут накроют — но пусть у них хоть один день будет отец.
— Я не того боюсь, что меня накроют.
— А чего?
Рэй почесал затылок, пытаясь найти нужные слова. Наконец он мучительно выговорил:
— Я убил всех на арене. Я чуть не убил вас, сэнтио-сама.
Дик не понял.
— Так ведь другого шанса смыться со мной у тебя не было… — недоуменно сказал он, а потом недоумение сменилось смехом, глаза сузились и блеснули озорными рыбками. — Эй, мастер Порше, мы с тобой лихо смылись оттуда…
Он увидел глаза Рэя и осекся.
— Что не так?
— Я чуть не убил вас, — повторил Рэй. — Я был уже… как пьяный. Если бы я не сорвал с вас ту повязку… не услышал ваш голос… я мог бы по правде вынуть из вас сердце.
Дик помолчал, потом медленно сказал:
— Но ты же… сорвал ту повязку? Потому что хотел этого, верно?
— Я хотел услышать ваш голос, — согласился Рэй. — Я думал… нет, знал… что вы вернете мне разум… Вы узнали меня?
— Нет, — решительно мотнул головой Дик. — Извини. Мне было очень плохо.
— Вы сказали: «Ты — человек». А я ответил: «Я знаю». И жажда крови прошла. Я зажал вам горло, вот так… чтобы вы потеряли сознание. А там, на трибунах, все так кричали… я думал, что сойду с ума.
— И ты не сошел с ума, Рэй, — Дик шагнул к нему вплотную и ткнулся головой ему в грудь. — Ты устоял там, где я не смог удержаться, ты забыл? Ты забыл, что я оказался на арене, потому что в гневе убил троих?
— Забыл, — честно признался Рэй.
— Ты боишься себя, да? Так вот, я тоже себя боюсь. Когда… когда меч оказался у меня в руке, мне казалось, что… я сам — меч в руке Господней. Все было так ясно! — последние слова Дик выкрикнул с тоской, с силой хлопнув Рэя по груди. — Если я кого и боюсь — то только себя. Ты хоть знаешь, что жажда крови должна быть погашена — а как мне узнать, когда я буду неправ?!
Он успокоился так же внезапно, как взвился; поднял голову и посмотрел своему лейтенанту в глаза снизу вверх и улыбнулся.
— Нет, Раэмон-доно, от возни с маленькими ты не отвертишься.
Потом он отступил назад, со вздохом оперся руками о борта своей корзины.
— Вы устали, — сказал Рэй.
— Я уже могу два раза отжаться от пола, — Дик усмехнулся. — Завтра, глядишь, и на три хватит.
— Не надо бы вам так с собой обращаться. Помните, на «Паломнике» вы до того себя загнали, что вместо двери хотели сквозь переборку пройти?
— У меня мало времени, Рэй. Ты лучше вот что скажи… — он помялся. — Когда ты еще не принес меня сюда… там, в гнезде лемуров, в бреду… я ни о чем таком не болтал?
— Нет, я вообще разобрать не мог, что вы говорили, — соврал Рэй, а про себя подумал, что перед тем как вырвать Моро глотку, нужно будет ему вырвать еще кое-что.
— Оставайся здесь до утра, Рэй, — попросил юный капитан. — Незачем ночью бегать по рабочим коридорам.
— Так ведь Динго ждет, — сказал Рэй, и они попрощались.
* * *
Анна, Елизавета, Мария и Мириам, Марта, Саломея, Лия, Рахиль, Руфь, Дебора, Ева, Юдифь, Екатерина, Иоанна, Маргарита, Грация, Прискила, Сусанна, Елена, Маргарита, Констанция, Ирина, Вероника, Анжела, Агнесса, Бетания, Диана, Бригита, Урсула, Тереза, Талита, Клара, Сесилия, Эдит, Матильда, Агата, Хельга, Корделия, Розамунда, Регина, Кассия, Кристина… Где-то на пятом десятке память Дика на женские имена истощилась, и он перешел к вариациям на тему мужских имен: Францеска, Бернарда, Раймунда, Стефания, Андреа, Александра, Габриэла, Доминика, Паула, Антония, Августина, Игнатия, Валерия, Петра, Маттеа, Корнилия, Карла, Исидора, Винсента, Людовика, Михаэла, Роберта…
Дик попробовал схитрить и дать одно имя хотя бы двум — но ничего не вышло: обе обиделись так кротко и жалобно, что он быстро исправился. У Рэя были те же проблемы, но ему было легче: все морлоки были, как-никак, мальчиками, и мужских имен они оба знали больше, чем женских; кроме того, морлочата не обижались, если двое получали одинаковые имена, и не возражали против нихонских имен. Дзё же нихонские имена казались какими-то ненастоящими, слишком похожими на их клички.
Свою катехизацию Дик начал с того, что стал работать вместе со всеми в прачечной. Мария и Карла попробовали было его отговорить, но он весьма решительно объявил, что с двенадцати лет не съел ни одного куска, которого не заработал, и изменять своему обычаю не намерен. А еще он хотел как можно быстрее восстановить силы. Мария смирилась — все-таки он освобождал ей одни рабочие руки, а они были нужны.
Дик прилагал все усилия к тому, чтобы жить так же, как они, ничем не отличаться, стать гемом для гемов. Даже обращение «хито-сама», отделявшее его от других, он попробовал отменить — но они переняли обращение «сэнтио-сама» от Рэя, который приходил к маленьким морлокам.
Дик знал, что Бог не дал ему таланта проповедника, что озарения, когда он находит нужные слова, редки и случайны, поэтому старался просто как можно больше делать для дзё и с дзё, и как можно меньше говорить от себя, держась памятных текстов. У него было время сейчас; немного, по всей видимости, но — было, и смерть не дышала в затылок, так что он не торопился с Таинством, а просто давал женщинам имена и обстоятельно пересказывал Евангелие в те часы, когда они собирались послушать его.
Дзё очень любили песни и истории, которые рассказывают вслух, и в свободное время, либо при выполнении каких-то несложных и монотонных работ, вроде глажки, кто-то обязательно развлекал других рассказом или все вместе пели. Дика слушали с охотой, потому что его истории были совершенно новыми, а песни — псалмы, которые он помнил по бревиарию и пел всегда на одну ту же мелодию — потрясали, несмотря на весьма скромное исполнение. Ничего подобного раньше эти женщины не слышали: их собственный репертуар состоял отчасти из песен, разработанных хозяевами и прославляющих процесс заботливого труда, отчасти — из их собственного, довольно примитивного фольклора. Библейская система образов не была им понятна и на четверть — но имела сногсшибательный эффект. Если бы Дик сообразил, что псалмы кажутся дзё чем-то вроде сверхмощных заклинаний, сила которых только усугубляется их загадочностью — у него встали бы дыбом даже те волосы, которые с него состригли. Но он был слишком простодушен.
Он беспокоился поначалу о том, как рассказать дзё о христианской жизни, чтобы это не свалилось на них как снег; с чего начать. Но, к его удивлению, поводы находились сами собой: точнее, их порождали евангельские пересказы. Он обнаружил, что имеет дело с людьми, которые не знают не только, что такое «вера» или «надежда» — они не знают, что такое семья, дом, скот, вино, зерно и полевые лилии. Необходимость объяснять такие вещи заставляла его прибегать к сравнениям и метафорам, показывать на пальцах, рисовать на детских обучающих планшетиках… Это давало совершенно неожиданный результат, в том числе и для него самого: он обнаружил, что обыденное потрясает ничуть не хуже чудесного. Вола и осла он сам знал только как статуэтки в вертепе или картинки на иконах рождества — и сейчас, описывая дзё мощное животное, увенчанное крепкими рогами, он понимал, что в каком-то роде оно чуднее, чем ангелы и волшебники, что пришли поклониться Младенцу. Словом, катехизация дзё превращала юношу в бессознательного поэта и весьма глубокого мистика — потому что настоящим мистиком является лишь тот, кто задумывается над смыслом обыденного.
Еще одна опасность, которая погубила много миссионеров, и мимо которой Дик проскочил на одном простодушии, заключалась в том, что, пересказывая всем известные сюжеты по пятому разу, люди перестают думать, что это как-то касается их самих. Есть предубеждение, что проповедовать простецам и детям легко — ничуть не бывало, именно простецы и дети первыми чувствуют фальшь в словах проповедника, причем часто фальшь, не осознаваемую им самим. Многие миссионеры жаловались на то, как трудно внушить гемам понятие о браке и супружеской верности — но Дик, объясняя, что такое брак (он как раз описывал свадьбу в Кане Галилейской), не мог забыть о себе и о Бет. Прежде он тоже, конечно, помнил, но не давал себе на этом сосредоточиться гнал от себя воспоминания, зная, что эта рана заживет не так просто, как рубцы от хлыста, и воспаленную душу антибиотиком не вылечишь. Но однажды ему пришлось открыть ее перед всеми: в общей спальне было десятка три женщин, которые слушали его как Шахерезаду.
— А у сэнтио-сама есть жена? — спросила маленькая дзё, прозванная Маришкой в честь пилота с «Мешарета», когда он закончил объяснять теоретическую часть.
— Есть, — сказал Дик, и тяжело сглотнул. — И я больше не увижу ее…
— Почему? — не отставала Маришка.
— Она во дворце, ее охраняют. Она — дочь убитой цукино-сёгун.
— Бедный сэнтио-сама, — пожалела его Маришка. — Возьмите себе другую жену.
— Другой нет, — улыбнулся Дик. — Просто нет другой такой на свете, понимаешь?
— Жалко вас, — покачала головой дзё. — Вам не с кем поиграть.
— А мне жалко вас, — Дик едва не плакал. — У вас не было ничего такого. Понимаешь, Маришка, если было и потерял — это значит, его нет только сейчас. А если совсем не было — значит, нет никогда. Поиграть, вы так это называете — а она пришла ко мне в камеру в ночь перед казнью, и я думал, что умру от радости, вот как это бывает. Поиграть… Знаете, почему вас учат так говорить и делать? Чтобы вы оставались детьми даже когда сами рожаете детей. Половина из вас годится мне в матери — а я пережил и знаю больше, чем вы. Разве это дело? Разве это хорошо, что вы спите с мужчиной — а потом забываете его? Это значит, что вы оставляете его нечеловеком. Инструмент: пришел, сделал дело — и уходи. И вы для них не люди, пока не будет один мужчина для одной женщины. Один такой, чтобы другого больше не было. Это любовь. За это умирают.
Он не мог больше говорить — закрыл лицо руками и сидел, пока не успокоился. Чуждый всякой позы, он не задумывался об эффекте, которого добился — а эффект был сильнее, чем от десяти проповедей о нерасторжимости брака. Секс был в их жизни, бедной на впечатления, одним из самых ярких и любимых развлечений, эталоном радости. Что бывает радость больше — они не могли себе представить, но слезам поверили.
Это было первое жесткое условие, которое Дик поставил перед желающими креститься: отказаться от прежнего способа отношений. Второе — катехизировать и крестить следующее поколение дзё и частью тэка — пугало восемь согласившихся женщин намного сильнее, потому что все они, так уж вышло, были в том возрасте, когда дзё отказывались от секса естественным порядком. Мария была из них самой молодой — сорок три; остальным оставалось кому десять, кому пять, а кому и три года до уничтожения.
Дик потерял счет дням, потому что они были заняты работой очень плотно, но ничем не отличались один от другого. Поэтому он не знал точно, в какой из дней решил, что Мария, Анна, Нина, Карла, Стефания, Рут, Карин и Петра готовы принять Крещение. Он успел рассказать им все Евангелие и они вроде как до конца поняли, в чем состоит Искупление… Вроде как. С гемом никогда нельзя было быть уверенным, что он поймет тебя так, как ты думаешь, что он тебя понял — а Дик чувствовал себя уже совершенно усталым и выжатым. Подъем первых дней прошел, наступила засуха. Какое-то время он просто не мог решиться — пока в один из дней, сидя перед стиральной машиной и сортируя вдвоем с Сан (та получила имя Рафаэлы) очередную порцию грязной одежды, не понял, что его жизнь отныне и до момента поимки и расправы будет похожа на вращение вот этого вот барабана: снова и снова все по кругу.
«А чего ты ждал?» — спросил уже знакомый искуситель. — «Да, так оно и будет: одни и те же слова, одни и те же действия, и грандиозный треск провала в конце. Надо бежать отсюда. Бежать, пока не поздно».
Дик, не прекращая работы, пожевал эту мысль и выплюнул, а потом сказал:
— Фаэла, передай Марии, чтобы она сказала остальным семерым: сегодня я дам им имена по-настоящему, навсегда.
— А Сан? — захлопала ресницами девочка. — Рафаэла — не настоящее имя?
— Настоящее, но пока не твое. Будет твое, когда увижу, что ты готова.
— А когда Сан будет готова?
— Когда Сан будет думать о Иэсу-сама больше, чем о сэнтио-сама.
Девочка ничего не ответила, и, подняв голову, Дик увидел, что она плачет.
— Рафаэла, — позвал он. — Рафаэла, не волнуйся, ты получишь имя. Я пошутил.
— Зачем Сан имя? — она заплакала еще пуще. — Сэнтио-сама не любит ее.
— Неправда, — обиделся Дик.
— Он сам сказал, у него есть жена.
Дик взял ее за руку и сказал:
— У меня есть жена, но нет сестры.
— Сестра тоже может быть только одна?
— Нет, но она почти так же близко, как жена. Это… другая любовь, брат и сестра не играют… они просто часто бывают вместе, говорят друг другу хорошие слова, дарят подарки, делятся мыслями… Жена — одна плоть, а сестра — одна кровь.
— Как это?
Дик снял с пояса флорд (он не расставался с подарком Рэя, хотя теперь сам Рэй приходил каждый день) и слегка выдвинул лезвие.
— Если я чуть-чуть порежу твою руку и свою руку, а потом мы смешаем кровь, мы станем братом и сестрой.
Они надрезали ладони и смешали кровь, а потом каждый поцеловал другого в щеку.
Еще одни особые отношения сложились у Дика с Марией. Они мало разговаривали лицом к лицу, но молчание между ними было наполнено пониманием. Из всех женщин Дик только насчет Марии был уверен в отсутствии неосознанного идолопоклонничества. Дик знал, что дзё больше интересуются им самим, чем учением, что его срезанные косички растащили на самодельные амулеты, что половина из женщин не верит в то, что крещение, преподанное другими дзё, будет настоящим. Но в Марии было какое-то чутье, то, что называют sensus fidee[51]. Это роднило ее с Диком по духу. Ее лидерство, которое признавали хозяева и с которым считались старшие, наверное, тоже было основано на молчаливом признании ее внутреннего превосходства. Так, когда Дик упрекнул женщин в том, что они не лечили Рэя, он почувствовал, что лишь Марии стыдно перед самим Рэем. Точно так же, он был уверен, что, соверши он какую-нибудь мерзость — например, воспользуйся слабостью Сан — большинство не обратит на это внимания, для них он останется кумирчиком; и лишь Мария от него отвернется, и именно за это он особенно уважал ее.
Единственной слабостью Марии был страх за судьбу своего ребенка. Ей осталось носить какой-нибудь месяц, и она очень боялась скрытого дефекта, которого не выявит генсканирование. У нее родился однажды больной ребенок — это вычистили из памяти, чтобы она меньше страдала, но, придя в себя, она страдала от неизвестности. Мария была гемом четвертого поколения, в котором сильнее всего проявляются накопленные тремя предыдущими химерные и мутированные гены — по закону, ее должна были стерилизовать в детстве, но этого не сделали, потому что клан, прежде ею владевший, не мог позволить себе закупить новое поколение производительниц. Были все основания опасаться, что такой поздний ребенок окажется нездоровым. Дик молился за этого малыша больше, чем за других. Имя они подбирали вместе и решили, что это будет Марк. Дик подозревал, что к моменту рождения Марка его уже заметут, а в приметы не верил, поэтому в подборе имени загодя не видел ничего плохого.
Восемь дзё крестились, и Дик обратился к детям. Он и раньше встречал довольно много маленьких тэка, они свободно ходили почти по всему комбинату, когда их посылали куда-то с поручениями, а когда не посылали — мирно сидели в своих игровых и учебных комнатах, играя в развивающие игры и рассматривая обучающее головидео. Это были очень, очень послушные дети, неестественно послушные. Информацию они впитывали как губка, но предсказать эволюцию этой информации в их головенках не смог бы вообще никто. С абстрактным мышлением у них было намного туже, чем у взрослых, зато по части конкретики они оставляли далеко позади обычных человеческих детей — в пять лет все умели читать ромадзи и отлично считать в пределах тысячи, собирать и разбирать рабочие модели самых популярных ботов и производить те хозяйственные операции, которые были им физически под силу.
Дика они принимали, похоже, за плотную версию персонажа голографической обучалки. Эти обучалки были нацелены главным образом на то, чтобы выработать у маленьких рабов нужное восприятие хозяев, внушить им определенные модели поведения — и Дик не мог их разбить, мог с ними только конкурировать лично. У него было мало с точек пересечения с детьми, меньше, чем со взрослыми — но, как и взрослые, эти дети любили песни и сказки. Учитывая конкретность их мышления, склонность принимать все сообщаемое за чистую монету — Дик стал психологической миной с часовым механизмом. Они видели призрачный образец человека, которому должны служить — и плотский, реальный, теплый образец человека, который служит им. И именно этот образец впечатывался в восприимчивое, податливое сознание.
Для маленьких морлоков ту же роль играл Рэй — но когда старшеньких отправили в лагерь, он загрустил, и Дик нашел ему занятие. Скоро, сказал он, нам понадобится убежище, вроде того, что устроила Касси-сама, для старых и больных, приговоренных к уничтожению, для детей с дефектами и их матерей. Надо найти подходящую пещеру.
Рэй ушел на поиски, а Дик начал приходить к маленьким морлокам. Скоро его руки, как и руки женщин, покрылись укусами — заигрываясь, малыши давали волю зубкам. Их толстая кожица не очень страдала при этом, а вот женщин и Дика они покусывали до крови. Он раздавал им пищу и разнимал их драчки, показывал им приемы будо и опять-таки пел детские песенки. Именно в детской игровой для морлоков его и застигла проверка.
То, что их с Рэем не поймали раньше — было отчасти чудо, отчасти — закономерное следствие манеры Рива обращаться с гемами. Раса рабов выводилась с таким расчетом, чтобы над ними не нужно было постоянно стоять со стрекалом, чтобы на правильно подобранный рабский коллектив можно было оставить дом и улететь на месяцы, если не на годы. Детский комбинат функционировал как часы, а в часы не заглядывают, если они идут как надо. Этологи занимались в основном женщинами-тэка, которые приходили с какими-то стрессами, неизбежными у беременных, генетики — материалом и зародышами будущих солдат и мусорщиков, медики контролировали здоровье подопечных, которым занимались опять же дзё, раз в день те и другие обходили комбинат с поверхностным осмотром, не заглядывая в службы, а потом занимали места в своих кабинетах и начинали прием нуждающихся в медицинской и психологической помощи. Начальник комбината, прилежный чиновник, выслушивал их доклады и выписывал ордера на оборудование, продукты питания, медикаменты и одежду, все воровали в меру, зная, что за погубленных маток могут по военному времени отправить на виселицу, и примерно раз в месяц приходила инспекционная группа с целью выяснить, насколько хорошо здесь заботятся об общественном имуществе. Вот под эту раздачу и попал Дик.
Инспекторы вошли одновременно с черного и с парадного входа, поэтому Дик не мог сбежать тем способом, каким попал сюда Рэй — через грузовые ворота. Сан, принесшая ему весть о том, что пришло много белых людей, ломала руки и тряслась в страхе.
Странное дело — Дику даже в голову не пришла мысль о том, чтобы остаться и мужественно встретить смерть. Вместе с тем он нисколько не боялся, был гораздо спокойнее, чем паникующая Рафаэла и хладнокровно обдумывал пути к отступлению. Потому что это было именно отступление с твердым намерением вернуться.
Он быстро попрощался с детишками, сказав им именно это: «Я вернусь!» — а потом вытащил Сан в коридор и побежал с ней в одну из кладовок для уборочного оборудования.