Страница:
Дитя равняется с царями...
Царедворец по внушению музы написал нечто пророческое. Через полгода умерла Екатерина .Первой няней и воспитательницей великого князя была англичанка Евгения Лайон. Эта иностранка, протестантка по исповеданию, учила его крестить лоб и читать "Отче наш" и "Богородицу".
Императрица-мать не очень была нежна с своими младшими сыновьями. Ласковее с ними был отец, император. Каждый день ребят приносили к нему, и он, любуясь ими, называл их своими "барашками".
Одиннадцатого марта 1801 года убили Павла. В это время Николаю Павловичу шел уже пятый год, и в его душе сохранилось смутное воспоминание о страшном конце императора.
В своих записках 1831 года Николай Павлович рассказал о себе и брате Михаиле с достаточной откровенностью. "Мы поручены были, - писал он, - как главному нашему наставнику генералу графу Ламздорфу, человеку, пользовавшемуся всем доверием матушки..." "Граф Ламздорф умея вселить в нас одно чувство - страх, и такой страх и уверение в его всемогуществе, что лицо матушки было для нас второе в степени важности понятий. Сей порядок лишил нас совершенно счастия сыновнего доверия к родительнице, к которой допущаемы были редко одни, и то никогда иначе, как будто на приговор. Беспрестанная перемена окружающих лиц вселила в нас с младенчества привычку искать в них слабые стороны, дабы воспользоваться ими в смысле того, что по нашим желаниям нам нужно было, и, должно признаться, что не без успеха. Генерал-адъютант Ушаков был тот, которого мы более всего любили, ибо он с нами никогда сурово не обходился, тогда как граф Ламздорф и другие, ему подражая, употребляли строгость с запальчивостью, которая отнимала у нас и чувство вины своей, оставляя одну досаду за грубое обращение, а часто и незаслуженное. Одним словом, страх и искание, как избегнуть от наказания, более всего занимали мой ум. В учении видел я одно принуждение и учился без охоты. Меня часто, и, я думаю, без причины, обвиняли в лености и рассеянности, и нередко граф Ламздорф меня наказывал тростником весьма больно среди самых уроков".
Этот рассказ Николая о своем воспитании нисколько не преувеличен. Ламздорф бесчеловечно бил будущего императора. Нередко воспитатель пускал в ход линейку и даже ружейный шомпол. Великий князь был строптив и вспыльчив. Нашла коса на камень. И граф Ламздорф иногда в припадке ярости хватал мальчика за воротник и ударял его об стену. Подобные истязания, например наказание шомполами, заносились в педагогические журналы, и гессен-дармштадтская Мария Федоровна была осведомлена о методах воспитания её сыновей. Она чрезвычайно ценила графа Ламздорфа.
Не мудрено, что ласковая и молоденькая мисс Лайон была для мальчиков немалым утешением, но, к несчастию, старик Ламздорф воспылал страстью к хорошенькой англичанке, и маленькие великие князья были свидетелями странных сцен, происходивших нередко в их детской. Целомудренная няня не желала удовлетворить вожделений старого ловеласа, и Ламздорф преследовал ее всячески, не прощая такой холодности к его чувству.
Но не все же горести. У маленьких Романовых были и свои радости. Главная и любимая - игра в солдатики. Их было очень много - оловянные, фарфоровые, деревянные... Были пушки. Строились крепости. И сами великие князья трубили в трубы, били в барабаны, стреляли из пистолетов.
Воспитатель Ахвердов затыкал уши ватой... И даже Мария Федоровна беспокоилась, страшась, что чрезмерные увлечения военщиной отразятся худо на воспитании мальчиков. Но Николаю Павловичу было тогда всего только шесть лет, и однажды, услышав настоящую ружейную стрельбу, он так испугался, что убежал и спрятался куда-то, и его долго не могли найти. Он боялся грозы, фейерверка, пушечных выстрелов... Впрочем, в 1806 году, когда ему исполнилось десять лет, он, преодолев страх, сам научился стрелять.
В играх с братом и сверстниками, допущенными до великокняжеского общества, Николай Павлович был очень груб, шумлив, заносчив и драчлив. Однажды он так ударил маленького Адлерберга ружьем по лбу, что у него остался шрам на всю жизнь... Будущий министр двора был, однако, его любимым товарищем в детских играх. "Таково было мое воспитание до 1809 года, где приняли другую методу, - сообщает в своих записках Николай Павлович. Матушка решилась оставаться зимовать в Гатчине, и с тем вместе учение наше приняло еще более важности: все время почти было обращено на оное. Латинский язык был тогда главным предметом... Успехов я не оказывал, за что часто строго был наказываем, хотя уже не телесно. Математика, потом артиллерия и в особенности инженерная наука и тактика привлекали меня исключительно; успехи по сей части оказывал я особенные, и тогда я получил Охоту служить по инженерной части".
И впоследствии, будучи царем, Николай Павлович любил говорить про себя: "Мы, инженеры". Любовь к точности, симметрии, равновесию, порядку, иерархической стройности была у Николая Павловича такой же исключительной, как у старшего брата Александра. Но у того это пристрастие к симметрии и порядку сочеталось как-то с немалой душевной сложностью, а у царя Николая эта особенность сделалась манией. Это была его идея. И, кроме этой идеи, иных у пего не было. Ее он положил в основание своей философии истории. Чтобы создать стройный порядок, нужна дисциплина. Идеальным образом всякой стройной системы является армия. И Николай Павлович именно в ней нашел живое и реальное воплощение своей идеи. По типу военного устроения надо устроить и все государство. Этой идее надо подчинить администрацию, суд, науку, учебное дело, церковь - одним словом, всю материальную к духовную жизнь нации. Но в отрочестве а в юности Николай Павлович еще не знал, что в ею руках будет неограниченная власть. Он не знал, что у него будет возможность проделать этот гигантский опыт устроения государства по военному принципу строжайшей субординации и дисциплины. Однако уже в детские годы, как будто предчувствуя, что ему придется править государством, во всех ребяческих играх брал на себя роль самодержца. У него была уверенность, что именно ему надлежит повелевать, и никто не оспаривал у него этого права. Как известно, за все шестьдесят лет своей жизни только однажды встретил он сопротивление своей воле. Это было 14 декабря 1825 года. Этого дня он никогда не мог забыть.
Подрастая, великий князь все более и более увлекался военной дисциплиной, парадами и маневрами. Он разделял вкусы Петра III и Павла. И впоследствии "единственным и истинным для него наслаждением" была "однообразная красивость" хорошо дисциплинированного войска. Об этом в 1836 году сочувственно свидетельствует столь близкий императору граф А. X. Бенкендорф . Николай Павлович превосходно знал все тайны фронтовой части. Он был отличный ефрейтор и великолепный барабанщик.
Его внутренняя духовная жизнь в отроческие годы остается для нас тайной. В своих записках педагоги не скупятся на отзывы, нелестные для юного Николая Павловича. Они уверяют, что он был груб, коварен в жесток. Однажды, будучи уже не маленьким - четырнадцати лет, - "ласкаясь к господину Аделунгу, великий князь вдруг вздумал укусить его в плечо, а потом наступить ему на ноги" и повторял это много раз. Кавалеры, приставленные к великому князю, свидетельствуют в своих дневных записях еще об одной особенности. Он любил кривляться и гримасничать - черта, подтверждающая законность его рождения. Это было в духе его деда Петра III. Несмотря на многочисленных воспитателей, этот юноша вел себя в обществе как недоросль. "Он постоянно хочет блистать своими острыми словцами, - писали про него кавалеры, - и сам первый во все горло хохочет от них, часто прерывая разговор других".
Эти замашки юного великого князя беспокоили окружающих. На это были особые причины. Дело в ток, что иные уже знали о будущей исключительной судьбе этого юноши... Г. И. Вилламов в своем дневнике 1807 года свидетельствует, что вдовствующая императрица смотрит на Николая Павловича как на будущего государя. Шторх в записке об его воспитании, поданной Марии Федоровне, прямо указывает на необходимость включить в программу учебных занятий науки политические, так как, "вероятнее всего, великий князь в конце концов будет нашим государем". В своем известном труде Лакруа уверяет даже, что будто бы уже в 1812 году и Мария Федоровна и брат Александр предупреждали Николая Павловича о предназначенной для него роли.
С этого времени, то есть когда ему исполнилось шестнадцать лет, стали замечать в нем некоторую перемену. Он сделался более сдержанным, суровым и озабоченным. Исторические события понудили, вероятно, и Николая Павловича задуматься над их страшным смыслом. Он просил, чтобы ему разрешили ехать в действующую армию. Эта просьба осталась тщетной. "Все мысли наши были в армии, - пишет в своих мемуарах Николай Павлович. - Учение шло как могло среди беспрестанных тревог и известий из армии. Одни военные науки занимали меня страстно, в них одних находил я утешение и приятное занятие, сходное с расположением моего духа". Наконец в 1814 году Николай Павлович получил от своей матушки разрешение ехать на театр военных действий. 7 февраля вместе с братом Михаилом, в сопровождении графа Ламздорфа, он выехал в Берлин. "Тут, в Берлине, - пишет он, - провидением назначено было решиться счастию всей моей будущности: здесь увидел я в первый раз ту, которая по собственному моему выбору с первого раза возбудила во мне желание принадлежать ей на всю жизнь. И Бог благословил сие желание шестнадцатилетним семейным блаженством". Это было написано в 1831 году.
Особа, доставившая "блаженство" будущему императору, была дочь прусского короля Фридриха-Вильгельма III, друга Александра Павловича, Фредерика-Луиза-Шарлотта-Вильгельмина, которая была моложе Николая Павловича на два года. Она вышла за него замуж в июне 1817 года.
Что касается до военной кампании, в коей жаждал принять участие Николай Павлович, то желание его и на этот раз не было исполнено. Едва юный великий князь вступил в пределы Франции, пришло повеление от императора вернуться в Базель. "Хотя сему уже прошло восемнадцать лет, - пишет Николай Павлович в своих мемуарах, - но живо еще во мне то чувство грусти, которое тогда нами одолело и ввек не изгладится. Мы в Базеле узнали, что Париж взят и Наполеон изгнан на остров Эльбу". Только тогда получено было приказание великому князю прибыть в Париж, и он отправился туда через Кольмар и Нанси.
Пребывание в Париже, кажется, было приятно Николаю Павловичу.
Особенно доставило ему удовольствие зрелище знаменитого смотра наших войск в Вертго. Здесь он в первый раз обнажил шпагу перед Фанагорийским гренадерским полком".
Мария Федоровна с нетерпением ждала возвращения своих сыновей в Россию. В то время, когда с таким блеском праздновали союзники свою победу над Наполеоном, в России, утомленной и разоренной войной, было беспокойное настроение. Даже неопытнее великая княгиня Анна Павловна писала братьям о том, что "внутренние дела идут плохо", что все больше и больше появляется недовольных, хулителей и критиков и что, надо признаться, существует немало поводов для их справедливого негодования. Но Николай Павлович, очарованный великолепием нашего военного могущества, кажется, не внял грустным предупреждениям своей сестры. По крайней мере, в своем дневнике, который он вел в 1816 году, во время большого путешествия по России, записи его касаются частностей и мелочей. Никаких выводов и обобщений нет. А в "журнале по военной части", по словам барона Корфа, все почти замечания Николая Павловича относятся "до одних неважных внешностей военной службы, одежды, выправки, маршировки и прочего и не касаются ни одной существенной части военного устройства, управления или морального духа и направления войск. Даже о столь важной стороне военного дела, какова стрельба, пет нигде речи".
После большого путешествия по России Николая Павловича отправили в Англию, дабы "обогатить его полезными познаниями и опытами". Однако кроме важного и полезного в Англии было нечто и опасное - ее конституция. Поэтому Мария Федоровна поручила графу Нессельроде, этому ничтожному подголоску Меттерниха, составить особую записку для великого князя. Смысл записки был тот, что "хартия вольностей" и все прочее, может быть, не так уж плохо для Англии, но совершенно не годится для России. Но Николай Павлович и сам не был склонен увлекаться демократией. "Если бы, к нашему несчастью, - писал он, - какой-нибудь злой гений перенес к нам эти клубы и митинги, делающие больше шума, чем дела, то я просил бы Бога повторить чудо смешения языков или, еще лучше, лишить дара слова всех тех, которые делают из него такое употребление".
Один англичанин оставил свои воспоминания о пребывании в Лондоне великого князя. "Его манера держать себя, - пишет он, - полна оживления, без натянутости, без смущения и тем не менее очень прилична . Он много и прекрасно говорит по-французски, сопровождая слова недурными жестами. Если даже не все, что он говорит, было очень остроумно, то, по крайней мере, все было не лишено приятности; по-видимому, он обладает решительным талантом ухаживать. Когда в разговоре он хочет оттенить что-нибудь особенное, то поднимает плечи кверху и несколько аффектированно возводит глаза к небу". В это же время одна англичанка писала о нем: "Он дьявольски красив! Это самый красивый мужчина в Европе".
Позднее, в 1826 году, русский современник так описывал его наружность: "Император Николай Павлович был тогда 32 лет. Высокого роста, сухощав, грудь имел широкую, руки несколько длинные, лицо продолговатое, чистое, лоб открытый, нос римский, рот умеренный, взгляд быстрый, голос звонкий, подходящий к тенору, но говорил несколько скороговоркой. Вообще он был очень строен и ловок. В движениях не было заметно ни надменной важности, ни ветреной торопливости, но видна была какая-то неподдельная строгость. Свежесть лица и все в нем выказывало железное здоровье и служило доказательством, что юность не была изнежена и жизнь сопровождалась трезвостью и умеренностью".
II
Однажды летом 1819 года, после маневров под Красным селом, император Александр изъявил желанна пообедать у брата Николая. В это время у молодых супругов был уже сын Александр, и Александра Федоровна была беременна старшей дочерью Марией. Николай Павлович командовал Второй гвардейской бригадой. Ему было тогда двадцать три года.
После обеда император Александр неожиданно заговорил многозначительно о том, что он чувствует себя худо, что скоро он лишится потребных сил, чтобы по совести исполнять свой долг, как он это разумеет. Поэтому он, Александр, думает в недалеком будущем отречься от престола. Он уже неоднократно говорил с братом Константином. Но брат Константин бездетен и питает "природное отвращение" к наследованию престола. Из этого следует, что Николаю Павловичу надлежит принять со временем достоинство монарха.
Николай Павлович, которому старший брат не доверял до сих пор никакой государственной должности, был, по его словам, "поражен, как громом". "В слезах, - пишет он, - в рыданьях от сей неожиданной вести мы молчали. Наконец государь, видя, какое глубокое, терзающее впечатление слова его произвели, сжалился над нами и с ангельской, ему одному свойственной лаской начал нас успокаивать и утешать... Тут я осмелился ему сказать, что я себя никогда на это не готовил и не чувствую в себе сил, ни духу на столь великое дело... Дружески отвечал мне он, что когда вступил на престол, он в том же был положении; что ему было тем еще труднее, что нашел дела в совершенном запущении от совершенного отсутствия всякого основного правила и порядка в ходе правительственных дел... Что е восшествия на престол государя по сей части много сделано к улучшению и всему дано законное течение и что поэтому я найду все в порядке, который мне останется только удерживать".
Вероятно, память изменила Николаю Павловичу, когда он записывал этот разговор. Прошло ведь тогда не менее семнадцати лет со времени этой беседы. Уверения императора Александра, что наследник найдет "все в порядке, который ему останется только удерживать", совсем не вяжутся с тогдашним настроением разочарованного государя.
По-видимому, и сам Николай Павлович сознавал, что весь этот порядок не так уж благополучен. "Кончился сей разговор, - пишет он, - государь уехал, но мы с женой остались в положении, которое уподобить могу только тому ощущению, которое, полагаю, поразит человека, идущего спокойно по приятной дороге, усеянной цветами и с которой открываются приятнейшие виды, когда вдруг разверзается под ногами пропасть, в которую непреодолимая сила ввергает его, не давая отступить пли воротиться. Вот совершенное изображение нашего ужасного положения".
Положение молодого бригадного генерала Николая Павловича Романова в самом деле было ужасно. И он мог без всякой аффектации и театральности сказать самому себе то, что он поверил бумаге в 1831 - 1835 годах, кажется, не совсем искренне. Вкус к власти, о чем свидетельствует, между прочим, императрица Елизавета Алексеевна, был у Николая Павловича давно, с детских лет, и для него не было секретом, что Константин, напротив, страшился престола. Значит, едва ,.ли разговор с императором был для него неожиданностью. Но бояться власти в его положении, даже тайно о ней мечтая, было естественно. Николай Павлович Романов был человек неглупый, и он понимал, что не готов вовсе к управлению государством. А между тем после примечательного разговора в 1819 году Александр, неоднократно возвращаясь к этой теме, ничего, однако, не делал, чтобы подготовить брата к престолу. Он даже не назначил его членом Государственного совета, и будущий царь служил как заурядный генерал. Впоследствии, правда, ему поручили заведовать инженерной частью, но эти обязанности не имели, конечно, прямого отношения к управлению страной. "Все мое знакомство со светом, - писал Николай Павлович, - ограничивалось ежедневным ожиданием в передних или секретарской комнате, где, подобно бирже, собирались ежедневно в десять часов все генерал-адъютанты, флигель-адъютанты, гвардейские и приезжие генералы и другие знатные лица, имевшие доступ к государю... От нечего делать вошло в привычку, что в сем собрании делались дела по гвардии, но большей частью время проходило в шутках и насмешках насчет ближнего. Бывали и интриги. В то же время вся молодежь, адъютанты, а часто и офицеры ждали в коридорах, теряя время или употребляя оное для развлечения почти так же и не щадя начальников, ни правительство... Время сие было потерей времени, по я драгоценной практикой для познания людей и лиц, и я сим воспользовался".
Итак, будущий государь подготовлялся к своей ответственной роли, толкаясь в дворцовой передней. Как будто император Александр, понимая, что некому наследовать престол, кроме Николая, сам, однако, не мог в это поверить никак и медлил открыть ему секрет царского ремесла.
А между тем в великом князе был избыток властолюбия. Не имея пока возможности применить его во всероссийском масштабе, он поневоле сосредоточил свое внимание на подчиненных ему гвардейских частях. Ветераны славных кампаний оказались во власти молодого человека, не имевшего никакого боевого опыта. Офицеры и генералы, почти все раненые, смотрели на солдат как на товарищей, деливших и опасности и славу, - и все они, начиная с графа Милорадовича, прекрасно понимали, что муштровка и парады не делают людей способными к военным подвигам. Но Николай Павлович, как и все Романовы, полагал смысл военной службы во внешней дисциплине и в обучении солдат на прусский лад, устаревший и бесполезный. Гвардия возненавидела Николая Павловича Романова. "Я начал взыскивать, - пишет он, - по взыскивал один, ибо что я по долгу совести порочил, позволялось везде даже моими начальниками. Положение было самое трудное.
Подчиненность исчезла и сохранилась только во фронте, уважение к начальникам исчезло совершенно, и служба была одно слово, ибо не было ни правил, ни порядка... По мере того как я начал знакомиться со своими подчиненными и видеть происходившее в прочих полках, я возымел мысль, что под сим, то есть военным распутством, крылось что-то важное".
Весной 1822 года у строптивого великого князя было прямое столкновение с офицерами лейб-гвардии егерского полка. Генерал Паскевич, который в это время командовал гвардией, был в немалом затруднении. Дело в том, что он сам, как опытный и боевой генерал, презирал "акробатство", которого требовал с упрямой жестокостью молодой ревнитель старой прусской военщины. Но в одном отношении был прав Николай Павлович: за вольностью тогдашнего военного быта таилось нечто более важное. Одним словом, гвардия была заражена революционными идеями, и в этом, как известно, Николаю Павловичу пришлось убедиться очень скоро.
Осенью 1825 года император Александр с больной императрицей уехал в Таганрог . В царском семействе настроение было мрачное. Все чувствовали, что император устал, что надо что-то делать и как-то успокоить глухое недовольство, темной волной широко разлившееся по России. Но Александр Павлович как будто на все махнул рукою. Он даже не позаботился как следует о престолонаследии на случай своей смерти. Правда, еще в 1822 году составлен был акт об отречении Константина и приготовлен манифест о правах на престол Николая, но тот столь важный документ хранился тайно в Москве - в Успенском соборе, а в Петербурге - в Сенате, Синоде и Государственном совете. Когда посвященный в эту тайну князь А. И. Голицын рискнул напомнить государю о необходимости опубликовать акт об изменении престолонаследия, утомленный и ко всему равнодушный Александр указал рукой на небо и сказал: "Положимся в этом на Бога. Он устроит все лучше нас, слабых смертных". Сказал - и уехал в Таганрог.
В конце ноября 1825 года в Петербург пришли вести о болезни Александра Павловича. 27 числа, когда в большой церкви Зимнего дворца после обедни служили молебен о здравии императора, камердинер подошел к стеклянной двери, выходившей в ризницу, где стояло царское семейство, и сделал знак Николаю Павловичу. Так было условленно, если приедет курьер из Таганрога. Великого князя встретил Милорадович. Николай Павлович по его лицу догадался, что император умер.
Пришлось молебен прекратить, и вся церковь, наполненная людьми, так тесно связанными с династией, пришла в смятение. Придворная чернь, испуганная и потрясенная, забыв правила благочестия, плакала и вопила, мешая истерические слезы с непристойной болтовней о возможных теперь переменах.
Романтический поэт и сентиментальный царедворец В. А. Жуковский был случайным свидетелем, как в опустевшей церкви великий князь опрометчиво приносил присягу брату Константину. Жуковский рассказывал, как Николай Павлович приказал священнику принести крест и присяжный лист и как, "задыхаясь от рыданья, дрожащим голосом повторял он за священником слова присяги". Вероятно, в это время в душе будущего императора было немало болезненных сомнений, и плакал он не без причины.
Всем известно, какие странные дни междуцарствия пережила тогда Россия. Не было претендентов на российский престол. Николай каждый день посылал с курьерами письма Константину Павловичу в Варшаву, умоляя его приехать в Петербург. Спешили принести присягу Константину, несмотря на предупреждение Голицына, который настаивал на немедленном вскрытии таинственного пакета. Сам император сделал на нем надпись, из коей видно было, что после смерти его, Александра, надлежало ознакомиться с содержанием документа "прежде всякого другого действия".
Почему же Николай не послушался Голицына? Почему он делал вид, что не знает завещания Александра? Кажется, никто из Романовых не жаждал так власти, как Николай. Почему же он медлил принять ее? Казалось, что он, как Борис Годунов, "поморщится немного".
Что пьяница пред чаркою вина,
И, наконец, по милости своей,
Принять венец смиренно согласится;
А там - а там он будет нами править
По-прежнему...
Та хмельная "чарка вина", которую надо было выпить Николаю Павловичу Романову, была опасной чаркой. Он знал, что в ней может быть отрава. Дело в том, что никто из окружавших его не хотел видеть его царем. Это очевидно между прочим из поведения Государственного совета, собравшегося в тот же вечер, 27 ноября, для обсуждения вопроса о престолонаследии. Спорили о том, надо ли вскрывать пакет. Д. И. Лобанов-Ростовский высказал мнение, что "les morts n'ont point de volonte" "у мертвых нет воли". На том же стоял А. С. Шишков. Граф Милорадович самонадеянно кричал, что нет надобности вскрывать загадочный пакет, что великий князь Николай Павлович уже принес присягу и дело сделано. Однако председатель Совета князь Лопухин решился все-таки распечатать пакет, и документ стал известен членам Государственного совета. Несмотря на это, Милорадович требовал не принимать во внимание завещание Александра, идти к Николаю Павловичу и предоставить ему самому решение этого вопроса. Так и сделали.
Николай вышел к членам Государственного совета. Со свойственной ему театральностью, "держа правую руку и указательный палец простертыми над своей головой", со слезами на глазах, вздрагивая всем телом, он произнес краткую речь, настаивая на принесении присяги Константину.
Царедворец по внушению музы написал нечто пророческое. Через полгода умерла Екатерина .Первой няней и воспитательницей великого князя была англичанка Евгения Лайон. Эта иностранка, протестантка по исповеданию, учила его крестить лоб и читать "Отче наш" и "Богородицу".
Императрица-мать не очень была нежна с своими младшими сыновьями. Ласковее с ними был отец, император. Каждый день ребят приносили к нему, и он, любуясь ими, называл их своими "барашками".
Одиннадцатого марта 1801 года убили Павла. В это время Николаю Павловичу шел уже пятый год, и в его душе сохранилось смутное воспоминание о страшном конце императора.
В своих записках 1831 года Николай Павлович рассказал о себе и брате Михаиле с достаточной откровенностью. "Мы поручены были, - писал он, - как главному нашему наставнику генералу графу Ламздорфу, человеку, пользовавшемуся всем доверием матушки..." "Граф Ламздорф умея вселить в нас одно чувство - страх, и такой страх и уверение в его всемогуществе, что лицо матушки было для нас второе в степени важности понятий. Сей порядок лишил нас совершенно счастия сыновнего доверия к родительнице, к которой допущаемы были редко одни, и то никогда иначе, как будто на приговор. Беспрестанная перемена окружающих лиц вселила в нас с младенчества привычку искать в них слабые стороны, дабы воспользоваться ими в смысле того, что по нашим желаниям нам нужно было, и, должно признаться, что не без успеха. Генерал-адъютант Ушаков был тот, которого мы более всего любили, ибо он с нами никогда сурово не обходился, тогда как граф Ламздорф и другие, ему подражая, употребляли строгость с запальчивостью, которая отнимала у нас и чувство вины своей, оставляя одну досаду за грубое обращение, а часто и незаслуженное. Одним словом, страх и искание, как избегнуть от наказания, более всего занимали мой ум. В учении видел я одно принуждение и учился без охоты. Меня часто, и, я думаю, без причины, обвиняли в лености и рассеянности, и нередко граф Ламздорф меня наказывал тростником весьма больно среди самых уроков".
Этот рассказ Николая о своем воспитании нисколько не преувеличен. Ламздорф бесчеловечно бил будущего императора. Нередко воспитатель пускал в ход линейку и даже ружейный шомпол. Великий князь был строптив и вспыльчив. Нашла коса на камень. И граф Ламздорф иногда в припадке ярости хватал мальчика за воротник и ударял его об стену. Подобные истязания, например наказание шомполами, заносились в педагогические журналы, и гессен-дармштадтская Мария Федоровна была осведомлена о методах воспитания её сыновей. Она чрезвычайно ценила графа Ламздорфа.
Не мудрено, что ласковая и молоденькая мисс Лайон была для мальчиков немалым утешением, но, к несчастию, старик Ламздорф воспылал страстью к хорошенькой англичанке, и маленькие великие князья были свидетелями странных сцен, происходивших нередко в их детской. Целомудренная няня не желала удовлетворить вожделений старого ловеласа, и Ламздорф преследовал ее всячески, не прощая такой холодности к его чувству.
Но не все же горести. У маленьких Романовых были и свои радости. Главная и любимая - игра в солдатики. Их было очень много - оловянные, фарфоровые, деревянные... Были пушки. Строились крепости. И сами великие князья трубили в трубы, били в барабаны, стреляли из пистолетов.
Воспитатель Ахвердов затыкал уши ватой... И даже Мария Федоровна беспокоилась, страшась, что чрезмерные увлечения военщиной отразятся худо на воспитании мальчиков. Но Николаю Павловичу было тогда всего только шесть лет, и однажды, услышав настоящую ружейную стрельбу, он так испугался, что убежал и спрятался куда-то, и его долго не могли найти. Он боялся грозы, фейерверка, пушечных выстрелов... Впрочем, в 1806 году, когда ему исполнилось десять лет, он, преодолев страх, сам научился стрелять.
В играх с братом и сверстниками, допущенными до великокняжеского общества, Николай Павлович был очень груб, шумлив, заносчив и драчлив. Однажды он так ударил маленького Адлерберга ружьем по лбу, что у него остался шрам на всю жизнь... Будущий министр двора был, однако, его любимым товарищем в детских играх. "Таково было мое воспитание до 1809 года, где приняли другую методу, - сообщает в своих записках Николай Павлович. Матушка решилась оставаться зимовать в Гатчине, и с тем вместе учение наше приняло еще более важности: все время почти было обращено на оное. Латинский язык был тогда главным предметом... Успехов я не оказывал, за что часто строго был наказываем, хотя уже не телесно. Математика, потом артиллерия и в особенности инженерная наука и тактика привлекали меня исключительно; успехи по сей части оказывал я особенные, и тогда я получил Охоту служить по инженерной части".
И впоследствии, будучи царем, Николай Павлович любил говорить про себя: "Мы, инженеры". Любовь к точности, симметрии, равновесию, порядку, иерархической стройности была у Николая Павловича такой же исключительной, как у старшего брата Александра. Но у того это пристрастие к симметрии и порядку сочеталось как-то с немалой душевной сложностью, а у царя Николая эта особенность сделалась манией. Это была его идея. И, кроме этой идеи, иных у пего не было. Ее он положил в основание своей философии истории. Чтобы создать стройный порядок, нужна дисциплина. Идеальным образом всякой стройной системы является армия. И Николай Павлович именно в ней нашел живое и реальное воплощение своей идеи. По типу военного устроения надо устроить и все государство. Этой идее надо подчинить администрацию, суд, науку, учебное дело, церковь - одним словом, всю материальную к духовную жизнь нации. Но в отрочестве а в юности Николай Павлович еще не знал, что в ею руках будет неограниченная власть. Он не знал, что у него будет возможность проделать этот гигантский опыт устроения государства по военному принципу строжайшей субординации и дисциплины. Однако уже в детские годы, как будто предчувствуя, что ему придется править государством, во всех ребяческих играх брал на себя роль самодержца. У него была уверенность, что именно ему надлежит повелевать, и никто не оспаривал у него этого права. Как известно, за все шестьдесят лет своей жизни только однажды встретил он сопротивление своей воле. Это было 14 декабря 1825 года. Этого дня он никогда не мог забыть.
Подрастая, великий князь все более и более увлекался военной дисциплиной, парадами и маневрами. Он разделял вкусы Петра III и Павла. И впоследствии "единственным и истинным для него наслаждением" была "однообразная красивость" хорошо дисциплинированного войска. Об этом в 1836 году сочувственно свидетельствует столь близкий императору граф А. X. Бенкендорф . Николай Павлович превосходно знал все тайны фронтовой части. Он был отличный ефрейтор и великолепный барабанщик.
Его внутренняя духовная жизнь в отроческие годы остается для нас тайной. В своих записках педагоги не скупятся на отзывы, нелестные для юного Николая Павловича. Они уверяют, что он был груб, коварен в жесток. Однажды, будучи уже не маленьким - четырнадцати лет, - "ласкаясь к господину Аделунгу, великий князь вдруг вздумал укусить его в плечо, а потом наступить ему на ноги" и повторял это много раз. Кавалеры, приставленные к великому князю, свидетельствуют в своих дневных записях еще об одной особенности. Он любил кривляться и гримасничать - черта, подтверждающая законность его рождения. Это было в духе его деда Петра III. Несмотря на многочисленных воспитателей, этот юноша вел себя в обществе как недоросль. "Он постоянно хочет блистать своими острыми словцами, - писали про него кавалеры, - и сам первый во все горло хохочет от них, часто прерывая разговор других".
Эти замашки юного великого князя беспокоили окружающих. На это были особые причины. Дело в ток, что иные уже знали о будущей исключительной судьбе этого юноши... Г. И. Вилламов в своем дневнике 1807 года свидетельствует, что вдовствующая императрица смотрит на Николая Павловича как на будущего государя. Шторх в записке об его воспитании, поданной Марии Федоровне, прямо указывает на необходимость включить в программу учебных занятий науки политические, так как, "вероятнее всего, великий князь в конце концов будет нашим государем". В своем известном труде Лакруа уверяет даже, что будто бы уже в 1812 году и Мария Федоровна и брат Александр предупреждали Николая Павловича о предназначенной для него роли.
С этого времени, то есть когда ему исполнилось шестнадцать лет, стали замечать в нем некоторую перемену. Он сделался более сдержанным, суровым и озабоченным. Исторические события понудили, вероятно, и Николая Павловича задуматься над их страшным смыслом. Он просил, чтобы ему разрешили ехать в действующую армию. Эта просьба осталась тщетной. "Все мысли наши были в армии, - пишет в своих мемуарах Николай Павлович. - Учение шло как могло среди беспрестанных тревог и известий из армии. Одни военные науки занимали меня страстно, в них одних находил я утешение и приятное занятие, сходное с расположением моего духа". Наконец в 1814 году Николай Павлович получил от своей матушки разрешение ехать на театр военных действий. 7 февраля вместе с братом Михаилом, в сопровождении графа Ламздорфа, он выехал в Берлин. "Тут, в Берлине, - пишет он, - провидением назначено было решиться счастию всей моей будущности: здесь увидел я в первый раз ту, которая по собственному моему выбору с первого раза возбудила во мне желание принадлежать ей на всю жизнь. И Бог благословил сие желание шестнадцатилетним семейным блаженством". Это было написано в 1831 году.
Особа, доставившая "блаженство" будущему императору, была дочь прусского короля Фридриха-Вильгельма III, друга Александра Павловича, Фредерика-Луиза-Шарлотта-Вильгельмина, которая была моложе Николая Павловича на два года. Она вышла за него замуж в июне 1817 года.
Что касается до военной кампании, в коей жаждал принять участие Николай Павлович, то желание его и на этот раз не было исполнено. Едва юный великий князь вступил в пределы Франции, пришло повеление от императора вернуться в Базель. "Хотя сему уже прошло восемнадцать лет, - пишет Николай Павлович в своих мемуарах, - но живо еще во мне то чувство грусти, которое тогда нами одолело и ввек не изгладится. Мы в Базеле узнали, что Париж взят и Наполеон изгнан на остров Эльбу". Только тогда получено было приказание великому князю прибыть в Париж, и он отправился туда через Кольмар и Нанси.
Пребывание в Париже, кажется, было приятно Николаю Павловичу.
Особенно доставило ему удовольствие зрелище знаменитого смотра наших войск в Вертго. Здесь он в первый раз обнажил шпагу перед Фанагорийским гренадерским полком".
Мария Федоровна с нетерпением ждала возвращения своих сыновей в Россию. В то время, когда с таким блеском праздновали союзники свою победу над Наполеоном, в России, утомленной и разоренной войной, было беспокойное настроение. Даже неопытнее великая княгиня Анна Павловна писала братьям о том, что "внутренние дела идут плохо", что все больше и больше появляется недовольных, хулителей и критиков и что, надо признаться, существует немало поводов для их справедливого негодования. Но Николай Павлович, очарованный великолепием нашего военного могущества, кажется, не внял грустным предупреждениям своей сестры. По крайней мере, в своем дневнике, который он вел в 1816 году, во время большого путешествия по России, записи его касаются частностей и мелочей. Никаких выводов и обобщений нет. А в "журнале по военной части", по словам барона Корфа, все почти замечания Николая Павловича относятся "до одних неважных внешностей военной службы, одежды, выправки, маршировки и прочего и не касаются ни одной существенной части военного устройства, управления или морального духа и направления войск. Даже о столь важной стороне военного дела, какова стрельба, пет нигде речи".
После большого путешествия по России Николая Павловича отправили в Англию, дабы "обогатить его полезными познаниями и опытами". Однако кроме важного и полезного в Англии было нечто и опасное - ее конституция. Поэтому Мария Федоровна поручила графу Нессельроде, этому ничтожному подголоску Меттерниха, составить особую записку для великого князя. Смысл записки был тот, что "хартия вольностей" и все прочее, может быть, не так уж плохо для Англии, но совершенно не годится для России. Но Николай Павлович и сам не был склонен увлекаться демократией. "Если бы, к нашему несчастью, - писал он, - какой-нибудь злой гений перенес к нам эти клубы и митинги, делающие больше шума, чем дела, то я просил бы Бога повторить чудо смешения языков или, еще лучше, лишить дара слова всех тех, которые делают из него такое употребление".
Один англичанин оставил свои воспоминания о пребывании в Лондоне великого князя. "Его манера держать себя, - пишет он, - полна оживления, без натянутости, без смущения и тем не менее очень прилична . Он много и прекрасно говорит по-французски, сопровождая слова недурными жестами. Если даже не все, что он говорит, было очень остроумно, то, по крайней мере, все было не лишено приятности; по-видимому, он обладает решительным талантом ухаживать. Когда в разговоре он хочет оттенить что-нибудь особенное, то поднимает плечи кверху и несколько аффектированно возводит глаза к небу". В это же время одна англичанка писала о нем: "Он дьявольски красив! Это самый красивый мужчина в Европе".
Позднее, в 1826 году, русский современник так описывал его наружность: "Император Николай Павлович был тогда 32 лет. Высокого роста, сухощав, грудь имел широкую, руки несколько длинные, лицо продолговатое, чистое, лоб открытый, нос римский, рот умеренный, взгляд быстрый, голос звонкий, подходящий к тенору, но говорил несколько скороговоркой. Вообще он был очень строен и ловок. В движениях не было заметно ни надменной важности, ни ветреной торопливости, но видна была какая-то неподдельная строгость. Свежесть лица и все в нем выказывало железное здоровье и служило доказательством, что юность не была изнежена и жизнь сопровождалась трезвостью и умеренностью".
II
Однажды летом 1819 года, после маневров под Красным селом, император Александр изъявил желанна пообедать у брата Николая. В это время у молодых супругов был уже сын Александр, и Александра Федоровна была беременна старшей дочерью Марией. Николай Павлович командовал Второй гвардейской бригадой. Ему было тогда двадцать три года.
После обеда император Александр неожиданно заговорил многозначительно о том, что он чувствует себя худо, что скоро он лишится потребных сил, чтобы по совести исполнять свой долг, как он это разумеет. Поэтому он, Александр, думает в недалеком будущем отречься от престола. Он уже неоднократно говорил с братом Константином. Но брат Константин бездетен и питает "природное отвращение" к наследованию престола. Из этого следует, что Николаю Павловичу надлежит принять со временем достоинство монарха.
Николай Павлович, которому старший брат не доверял до сих пор никакой государственной должности, был, по его словам, "поражен, как громом". "В слезах, - пишет он, - в рыданьях от сей неожиданной вести мы молчали. Наконец государь, видя, какое глубокое, терзающее впечатление слова его произвели, сжалился над нами и с ангельской, ему одному свойственной лаской начал нас успокаивать и утешать... Тут я осмелился ему сказать, что я себя никогда на это не готовил и не чувствую в себе сил, ни духу на столь великое дело... Дружески отвечал мне он, что когда вступил на престол, он в том же был положении; что ему было тем еще труднее, что нашел дела в совершенном запущении от совершенного отсутствия всякого основного правила и порядка в ходе правительственных дел... Что е восшествия на престол государя по сей части много сделано к улучшению и всему дано законное течение и что поэтому я найду все в порядке, который мне останется только удерживать".
Вероятно, память изменила Николаю Павловичу, когда он записывал этот разговор. Прошло ведь тогда не менее семнадцати лет со времени этой беседы. Уверения императора Александра, что наследник найдет "все в порядке, который ему останется только удерживать", совсем не вяжутся с тогдашним настроением разочарованного государя.
По-видимому, и сам Николай Павлович сознавал, что весь этот порядок не так уж благополучен. "Кончился сей разговор, - пишет он, - государь уехал, но мы с женой остались в положении, которое уподобить могу только тому ощущению, которое, полагаю, поразит человека, идущего спокойно по приятной дороге, усеянной цветами и с которой открываются приятнейшие виды, когда вдруг разверзается под ногами пропасть, в которую непреодолимая сила ввергает его, не давая отступить пли воротиться. Вот совершенное изображение нашего ужасного положения".
Положение молодого бригадного генерала Николая Павловича Романова в самом деле было ужасно. И он мог без всякой аффектации и театральности сказать самому себе то, что он поверил бумаге в 1831 - 1835 годах, кажется, не совсем искренне. Вкус к власти, о чем свидетельствует, между прочим, императрица Елизавета Алексеевна, был у Николая Павловича давно, с детских лет, и для него не было секретом, что Константин, напротив, страшился престола. Значит, едва ,.ли разговор с императором был для него неожиданностью. Но бояться власти в его положении, даже тайно о ней мечтая, было естественно. Николай Павлович Романов был человек неглупый, и он понимал, что не готов вовсе к управлению государством. А между тем после примечательного разговора в 1819 году Александр, неоднократно возвращаясь к этой теме, ничего, однако, не делал, чтобы подготовить брата к престолу. Он даже не назначил его членом Государственного совета, и будущий царь служил как заурядный генерал. Впоследствии, правда, ему поручили заведовать инженерной частью, но эти обязанности не имели, конечно, прямого отношения к управлению страной. "Все мое знакомство со светом, - писал Николай Павлович, - ограничивалось ежедневным ожиданием в передних или секретарской комнате, где, подобно бирже, собирались ежедневно в десять часов все генерал-адъютанты, флигель-адъютанты, гвардейские и приезжие генералы и другие знатные лица, имевшие доступ к государю... От нечего делать вошло в привычку, что в сем собрании делались дела по гвардии, но большей частью время проходило в шутках и насмешках насчет ближнего. Бывали и интриги. В то же время вся молодежь, адъютанты, а часто и офицеры ждали в коридорах, теряя время или употребляя оное для развлечения почти так же и не щадя начальников, ни правительство... Время сие было потерей времени, по я драгоценной практикой для познания людей и лиц, и я сим воспользовался".
Итак, будущий государь подготовлялся к своей ответственной роли, толкаясь в дворцовой передней. Как будто император Александр, понимая, что некому наследовать престол, кроме Николая, сам, однако, не мог в это поверить никак и медлил открыть ему секрет царского ремесла.
А между тем в великом князе был избыток властолюбия. Не имея пока возможности применить его во всероссийском масштабе, он поневоле сосредоточил свое внимание на подчиненных ему гвардейских частях. Ветераны славных кампаний оказались во власти молодого человека, не имевшего никакого боевого опыта. Офицеры и генералы, почти все раненые, смотрели на солдат как на товарищей, деливших и опасности и славу, - и все они, начиная с графа Милорадовича, прекрасно понимали, что муштровка и парады не делают людей способными к военным подвигам. Но Николай Павлович, как и все Романовы, полагал смысл военной службы во внешней дисциплине и в обучении солдат на прусский лад, устаревший и бесполезный. Гвардия возненавидела Николая Павловича Романова. "Я начал взыскивать, - пишет он, - по взыскивал один, ибо что я по долгу совести порочил, позволялось везде даже моими начальниками. Положение было самое трудное.
Подчиненность исчезла и сохранилась только во фронте, уважение к начальникам исчезло совершенно, и служба была одно слово, ибо не было ни правил, ни порядка... По мере того как я начал знакомиться со своими подчиненными и видеть происходившее в прочих полках, я возымел мысль, что под сим, то есть военным распутством, крылось что-то важное".
Весной 1822 года у строптивого великого князя было прямое столкновение с офицерами лейб-гвардии егерского полка. Генерал Паскевич, который в это время командовал гвардией, был в немалом затруднении. Дело в том, что он сам, как опытный и боевой генерал, презирал "акробатство", которого требовал с упрямой жестокостью молодой ревнитель старой прусской военщины. Но в одном отношении был прав Николай Павлович: за вольностью тогдашнего военного быта таилось нечто более важное. Одним словом, гвардия была заражена революционными идеями, и в этом, как известно, Николаю Павловичу пришлось убедиться очень скоро.
Осенью 1825 года император Александр с больной императрицей уехал в Таганрог . В царском семействе настроение было мрачное. Все чувствовали, что император устал, что надо что-то делать и как-то успокоить глухое недовольство, темной волной широко разлившееся по России. Но Александр Павлович как будто на все махнул рукою. Он даже не позаботился как следует о престолонаследии на случай своей смерти. Правда, еще в 1822 году составлен был акт об отречении Константина и приготовлен манифест о правах на престол Николая, но тот столь важный документ хранился тайно в Москве - в Успенском соборе, а в Петербурге - в Сенате, Синоде и Государственном совете. Когда посвященный в эту тайну князь А. И. Голицын рискнул напомнить государю о необходимости опубликовать акт об изменении престолонаследия, утомленный и ко всему равнодушный Александр указал рукой на небо и сказал: "Положимся в этом на Бога. Он устроит все лучше нас, слабых смертных". Сказал - и уехал в Таганрог.
В конце ноября 1825 года в Петербург пришли вести о болезни Александра Павловича. 27 числа, когда в большой церкви Зимнего дворца после обедни служили молебен о здравии императора, камердинер подошел к стеклянной двери, выходившей в ризницу, где стояло царское семейство, и сделал знак Николаю Павловичу. Так было условленно, если приедет курьер из Таганрога. Великого князя встретил Милорадович. Николай Павлович по его лицу догадался, что император умер.
Пришлось молебен прекратить, и вся церковь, наполненная людьми, так тесно связанными с династией, пришла в смятение. Придворная чернь, испуганная и потрясенная, забыв правила благочестия, плакала и вопила, мешая истерические слезы с непристойной болтовней о возможных теперь переменах.
Романтический поэт и сентиментальный царедворец В. А. Жуковский был случайным свидетелем, как в опустевшей церкви великий князь опрометчиво приносил присягу брату Константину. Жуковский рассказывал, как Николай Павлович приказал священнику принести крест и присяжный лист и как, "задыхаясь от рыданья, дрожащим голосом повторял он за священником слова присяги". Вероятно, в это время в душе будущего императора было немало болезненных сомнений, и плакал он не без причины.
Всем известно, какие странные дни междуцарствия пережила тогда Россия. Не было претендентов на российский престол. Николай каждый день посылал с курьерами письма Константину Павловичу в Варшаву, умоляя его приехать в Петербург. Спешили принести присягу Константину, несмотря на предупреждение Голицына, который настаивал на немедленном вскрытии таинственного пакета. Сам император сделал на нем надпись, из коей видно было, что после смерти его, Александра, надлежало ознакомиться с содержанием документа "прежде всякого другого действия".
Почему же Николай не послушался Голицына? Почему он делал вид, что не знает завещания Александра? Кажется, никто из Романовых не жаждал так власти, как Николай. Почему же он медлил принять ее? Казалось, что он, как Борис Годунов, "поморщится немного".
Что пьяница пред чаркою вина,
И, наконец, по милости своей,
Принять венец смиренно согласится;
А там - а там он будет нами править
По-прежнему...
Та хмельная "чарка вина", которую надо было выпить Николаю Павловичу Романову, была опасной чаркой. Он знал, что в ней может быть отрава. Дело в том, что никто из окружавших его не хотел видеть его царем. Это очевидно между прочим из поведения Государственного совета, собравшегося в тот же вечер, 27 ноября, для обсуждения вопроса о престолонаследии. Спорили о том, надо ли вскрывать пакет. Д. И. Лобанов-Ростовский высказал мнение, что "les morts n'ont point de volonte" "у мертвых нет воли". На том же стоял А. С. Шишков. Граф Милорадович самонадеянно кричал, что нет надобности вскрывать загадочный пакет, что великий князь Николай Павлович уже принес присягу и дело сделано. Однако председатель Совета князь Лопухин решился все-таки распечатать пакет, и документ стал известен членам Государственного совета. Несмотря на это, Милорадович требовал не принимать во внимание завещание Александра, идти к Николаю Павловичу и предоставить ему самому решение этого вопроса. Так и сделали.
Николай вышел к членам Государственного совета. Со свойственной ему театральностью, "держа правую руку и указательный палец простертыми над своей головой", со слезами на глазах, вздрагивая всем телом, он произнес краткую речь, настаивая на принесении присяги Константину.