Страница:
Кровожадные прокламации, польский мятеж, интриги крепостников - все мешало мирно жить и мирно царствовать Александру Николаевичу, а между тем многомиллионной крестьянской массой надо было как-то управлять. Прежде были десятки тысяч "полицеймейстеров" без жалованья; прежде "отечески" управляли крестьянами господа помещики. Но теперь Александр Николаевич увидел вдруг эту огромную, недавно еще бесправную армию "серых зипунов". Пришлешь создать в 1864 году "Положение о губернских и уездных земских учреждениях". Несмотря на несовершенство и на искусственность избирательной системы, нее же это были "всесословные" учреждения, чего вовсе не знала дореформенная Россия. Одновременно с земской реформой изданы были "Судебные уставы", где признак равенства перед законом был проведен последовательно, к великому огорчению врагов реформы.
Эти реформы, коренным образом менявшие все прежние уклады жизни, бесправной и жалкой, нисколько не повлияли на взволнованные умы. Мечтали об ином. Теперь уже нельзя было удовлетворить просившуюся жажду своеволия. "Все или ничего" - вот чего хотела тогдашняя подпольная Россия. Это было справедливое возмездие николаевскому режиму.
Четвертого апреля 1866 года Александр Николаевич гулял в Летнем саду в обществе герцога Лейхтенбергского и принцессы Марии Баденской. В четвертом часу, когда он выходил из сада, чтобы сесть в коляску, раздался выстрел. Это стрелял один из тех подпольных людей, которые не хотели больше чего-либо ждать от царя и медлить терпеливо в бездействии. Правда, этот двадцатитрехлетний Дмитрий Владимирович Каракозов был, кажется, нетерпеливее других. Его товарищи по кружку Ишутина, как выяснилось впоследствии, даже испугались этого выстрела. То, о чем они рассуждали отвлеченно, для "сумасшедшего" Каракозова стало неизбежным и фатальным делом. Лихо дело начать. Не беда, что какой-то мещанин Комиссаров ударил по руке убийцу и пуля не попала в сердце царю . Главное было сделано. Нашелся человек, который "посягнул". Каракозов своим выстрелом как будто дал знак, что теперь "все позволено". И, конечно, этот юноша был глубоко убежден в том, что совершает героический поступок, убивая деспота. Но сам Александр Николаевич не считал себя деспотом. Он сравнивал себя с царями, которые были на русском престоле до него, и думал, что никто из них не выказал такого доверия к народу, как он. Но Каракозов и его друзья были иного мнения.
В своей записной книжке под 4 апреля того же 1866 года Александр Николаевич кратко отметил событие своим бисерным женственным почерком: "Гулял с Марусей и Колей пешком в Летнем саду... Выстрелили из пистолета, мимо... Убийцу схватили... Общее участие. Я домой - в Казанский собор. Ура вся гвардия в белом зале - имя Осип Комиссаров..."
Сын Александра Николаевича, будущий "миротворец", тоже отметил у себя в дневнике событие, всеобщий восторг и громовое ура. "Потом призвали мужика, который спас. Папа его поцеловал и сделал его дворянином. Опять страшнейший ура".
П. И. Вейнберг как раз в день покушения сидел у поэта Майкова. "В комнату опрометью, - рассказывает он, - вбежал Федор Михайлович Достоевский. Он был страшно бледен, на нем лица не было, и он весь трясся, как в лихорадке.
- В царя стреляли! - вскричал он, не здороваясь с нами, прерывающимся от сильного волнения голосом.
Мы вскочили с мест.
- Убили? - закричал Майков каким-то - это я хорошо помню нечеловеческим, диким голосом.
- Нет... спасли... благополучно... Но стреляли... стреляли... стреляли...
Мы дали ему немного успокоиться, - хотя и Майков был близок чуть не к обмороку, - и втроем выбежали на улицу.
В настоящее время, когда к подобного рода покушениям публика успела уже более или менее присмотреться, невозможно и представить себе, что делалось в Петербурге в этот вечер 4 апреля, когда этот выстрел в русского царя был первым таким выстрелом, раздавшимся в России... Можно безошибочно сказать, что весь Петербург высыпал на улицу. Движение, волнение невообразимое... Беготня во все стороны, преимущественно к Зимнему дворцу, крики, в которых чаще всего слышатся слова: "Каракозов!", "Комиссаров!", угрожающие ругательства по адресу первого, восторженные восклицания по адресу второго; группы народа, пение "Боже, царя храни...".
Но в тот же день мемуарист увидел и нечто иное - "угрюмые, сердито-разочарованные лица...". Эти люди были безмолвны. "С Майковым и Достоевским. - пишет Вейнберг, - я расстался скоро. Они смешались с ликующей толпой".
Царское семейство, конечно, также ликовало по случаю спасения. Александр Николаевич по вечерам ездил то в оперу, то в балет. И везде кричали ура и пели по нескольку раз "Боже, царя храни". "Меня Бог спас", говорил царь и служил молебны и усердно молился. Но любопытно, что посягавший на его жизнь юноша тоже молился. Д. В. Стасов, защитник Ишутина , в своих записках рассказывает: "В день, назначенный для объявления приговора по первой группе, я приехал в суд несколько ранее других, и, не помню, кто-то мне сказал, что Каракозов приведен из своей тюрьмы и находится в домашней церкви коменданта, куда можно было недалеко пройти из залы. Я туда пошел и нашел Каракозова стоящим посреди церкви на коленях; он был совершенно один и молился с таким рвением, был так поглощен и проникнут молитвою, точно находился в состоянии какого-то вдохновения, какого мне никогда ни у кого не случалось видеть. Выслушал он приговор совершенно спокойно; сколько помнится, не сказал ни слова. Казнен он был на Смоленском поле. Ишутин подавал просьбу о помиловании, но был приведен также на место казни, там ему был прочитан приговор, надет саван и спущен на глаза колпак, и в то время, когда надо было вздеть веревку, явился фельдъегерь, объявивший помилование - замену смертной казни, сколько помню, пожизненной каторгой".
Весной 1867 года Александр Николаевич, получив приглашение от Наполеона III посетить выставку, отправился в Париж вместе с сыновьями и свитой. Предпринимая эту поездку, Александр Николаевич не представлял себе, по-видимому, до какой степени французское общество относится враждебно к нему - русскому монарху. У царя было тогда то веселое и даже легкомысленное настроение, которое как-то неожиданно, нередко после припадков слез, появлялось у него при разных обстоятельствах. Он не очень стыдился этих своих безответственных и легких чувств, которые понуждали его то заказывать художнику Зичи порнографические картинки, то "искать забвения" в объятиях одной из блестящих международных блудниц, то устраивать в своих апартаментах для избранной публики непристойные спектакли, причем текст диалогов был целиком из творений великого маркиза де Сада.
Еще не доезжая до Парижа, царь послал телеграмму в наше посольство с требованием оставить для него ложу в оперетке, где шло сенсационное представление "Дюшесе де Герольштейн". В этой оперетке фигурировала в неприличном виде Екатерина Великая. Великая княгиня Мария Николаевна тоже была на этом представлении, и ее подруга М. В. Воронцова говорила ей: "Маша, как тебе не стыдно, ведь она - великая государыня, да и ты на нее лицом похожа..." Итак, царь в веселом настроении приехал в Париж. Наполеон III встретил его на вокзале и повез в Елисейский дворец, где когда-то останавливался Александр I. После обеда царское семейство поспешило в "Варьете", изумив парижан таким пристрастием к развлечениям. Однако очень скоро веселое настроение Александра Николаевича сменилось мрачным и беспокойным. При появлениях Александра в коляске, в обществе императрицы Евгении или самого императора, повсюду раздавались дерзкие демонстративные крики: "Да здравствует Польша!" Польские эмигранты устраивали манифестации на улицах, площадях и даже в Palais du Justice . Шестого июня был назначен большой смотр в Лоншане, где должны были присутствовать три императора русский, французский и немецкий. На обратном пути, когда царь в одной карете с Наполеоном ехал через Булонский лес, некий поляк Березовский выстрелил из пистолета в русского императора, но промахнулся и был арестован. Пуля попала в лошадь француза-штальмейстера. Вместе с императорами ехали два сына Александра. Царь после выстрела схватил их за руки, спрашивая в тревоге, не ранены ли они. Императрица Евгения, узнав о покушении, сама поехала я Елисейский дворец навестить государя. Она застала его совершенно расстроенного. Он говорил, что ему надо немедленно возвращаться в Россию. Она с трудом уговорила его остаться. Ей пришлось обнять его и заплакать у него на груди. Предстояли еще банкет у префекта Сены и поездка в Фонтенебло. Все ждали второго покушения, и Александр Николаевич замечал, как императрица Евгения все время держится около него, как бы защищая его своей особой от возможного нападения. Пришлось отказаться от охоты в лесу.
Царь вернулся в Россию мрачный. Эти два выстрела - Каракозова и Березовского - повлияли на него. Он понял, что теперь началось нечто серьезное и роковое. Он был охотник, чувствовал зверя, и теперь ему казалось, что его самого травят, как волка, что сейчас облава, лают собаки, улюлюкают псари... Вот сейчас увидит он перед собой черное дуло ружья. Это смерть. А ему хочется жить. Он еще не насытился этой землей, где много наслаждений, так ему легко доступных.
V
Несмотря на сложность тогдашней внутренней жизни России, несмотря на попытки омолодить империю реформами, несмотря на революционное брожение, которое правительство называло "крамолою", русская империя неуклонно расширяла свои пределы, пугая Европу и особливо Англию безмерностью своей военной, колонизации. Огромная Амурская область по Айгунскому договору, заключенному Н. Н. Муравьевым, была присоединена к России. Через два года был присоединен также Уссурийский край. Таким образом, устье Амура было во власти империи. В Средней Азии русские продолжали колонизацию страны, пролагая себе путь оружием. В шестидесятых годах генерал Черняев завоевал Кокан. В семидесятых - генерал Скобелев завершил победами над туземцами русскую империалистическую политику в среднеазиатских владениях. В 1864 году, после упорной борьбы с Шамилем, был окончательно замирен Кавказ.
Европа ревниво следила за военными и колонизаторскими успехами русских в Азии. Не мудрено, что европейская дипломатия заволновалась, когда обнаружилось стремление русского правительства оказать влияние на разрешение так называемого "восточного вопроса" в Европе. После Парижского мира 1856 года, умалявшего наши права в "восточном вопросе", прошло двадцать лет. Теперь, с 1874 года, у нас была реформированная демократическая армия, укомплектованная на основе всеобщей воинской повинности, и вообще за эти двадцать лет произошли немалые изменения в нашей государственной и общественной жизни. Правительству трудно было оставаться пассивным свидетелем того, что происходило на Балканском полуострове. В 1875 и 1876 годах сербы, черногорцы, болгары и другие славяне делали отчаянные попытки освободиться от власти Порты. Положение покоренных турками балканских народов в самом деле было трудное, а европейские державы, обязанные по договору 1856 года защищать интересы христианского населения Турции, бездействовали равнодушно, опасаясь только одного - возможного в будущем влияния русской монархии.
Внутри России началось сочувственное славянам движение, и хотя трудно выяснить, насколько оно было широко и демократично, но совсем отрицать его наличность, разумеется, невозможно. 12 апреля 1877 года Александр Николаевич подписал манифест о войне с Турцией. История Турецкой войны всем известна. Война была трудная. Приходилось воевать в Азии и в Европе. Одна Плёвна стоила нам огромных жертв, но в конце концов она была взята. Русские войска перешли через Балканы в Румелию. Гурко, Радецкий и Скобелев заняли Филиппополь, Адрианополь и подошли вплотную к Константинополю. В Азии был взят Карс. На берегу Мраморного моря в местечке Сан-Стефано, в десяти верстах от Константинополя, 19 февраля 1878 года был подписан турками мир, выгодный для нас; по нему гарантирована была независимость балканских народов. И вот эти успехи и все эти огромные жертвы были тщетными или почти тщетными.
Лето и осень провел царь на позициях под Пленной. Не чувствуя себя полководцем, он устранился от руководительства армией, и официальные историки расточают ему похвалы за его скромность. Но косвенно его присутствие мешало военным действиям, потому что льстецы и карьеристы пользовались его персоной и действовали из личной выгоды в ущерб делу. Так, например, один из безрассудных штурмов Плевны, напрасно погубивший тысячи русских солдат, был предпринят в угоду царю в день его именин. Александр Николаевич усердно посещал госпиталь и много плакал. Доктор С. П. Боткин пишет в своих "Письмах из Болгарии": "Скорбь государя действительно искренняя и горячая. Но знает ли он причину всех этих погромов? Неизвестно. Его кругом обманывают, и кто же из специалистов решится прямо и откровенно высказать спое мнение? Все окружающее не блестит таким гражданским мужеством, которое бы давало право говорить правду там, где нужно..."
И все же, несмотря на все злоупотребления, ошибки я преступления, русские солдаты дошли до стен Константинополя. Это вызвало целую бурю негодования в правящих кругах Англии. В Мраморное море был послан английский флот. Австрия, конечно, готова была при этом ловить рыбу в мутной воде.
Александр Николаевич совершенно растерялся. Он то требовал занять Константинополь, - что одно время мы могли сделать легко, - то приказывал отнюдь не идти дальше предместий. А в это время турки, под руководством англичан, строили новые укрепления, стягивая войска, и наступило время, когда уже не так легко было бы взять мировой город, о котором мечтали Петр Великий и Екатерина.
Наконец опротестованный Англией и Австрией Сан-Стефанский договор пришлось передать на обсуждение Берлинского конгресса, где "честный маклер" Бисмарк, как известно, вырвал у России плоды ее побед. Мужицкая кровь, обагрившая укрепления Плевны, проливалась для того, чтобы над интересами России глумились прусские родственники императора Александра II.
Александр II и на этот раз плакал много, но безоговорочно подчинился решению конгресса. Последствием этой войны было образование Тройственного союза - Германии, Австрии и Италии, направленного против России, недовольство балканских народов, освобожденных нами, но не получивших полного удовлетворения своих притязаний, утрата внутри страны уверенности в моральной силе правительства Александра II.
Александр Николаевич Романов родился не под счастливой звездой. Ни реформы, ни военные подвиги не давали ему тех лавров, каких счастливцы добивались без особого труда. Даже близкие ему люди, которые искренне его любили, не верили в него. Во время турецкой кампании, утомленный и болезнями, и нравственными потрясениями, Александр Николаевич похудел, осунулся, сгорбился, и свидетели его тогдашней жизни все в один голос говорят, что он внушал к себе жалость. Его отец никогда и никому такого чувства не внушал. Этот сильный человек, несмотря на свою умственную и духовную слепоту, был по-своему величав. Александр II так и не научился во всю свою жизнь носить корону.
Эпоха так называемых "великих реформ", несмотря на серьезность и значительность в переустройстве тогдашней государственности и общественности, вовсе не была величавой эпохой. Люди, стоявшие у власти, были мельче, чем их отцы и деды. Если вглядеться в портреты екатерининских, павловских и александровских вельмож, то нельзя не заметить в этих лицах чего-то величавого, властного и умного. Наряду с этими выразительными чертами были на этих портретах и другие черты, иного характера, впрочем, не менее выразительные, - черты пресыщенной чувственности, самодовольства, надменности, а иногда и жестокости. На портретах николаевских сподвижников все деревенеет, замерзает, становится жестким и грубым. Это уже не вельможи, а фронтовые служаки, военные люди прежде всего, или, вернее, это все "шефы жандармов". В эпоху Александра II люди потускнели еще больше. В галерее государственных деятелей "эпохи реформ" вы найдете людей иногда противных и ничтожных, иногда, напротив, внушающих к себе уважение и сочувствие, но в этой галерее вы тщетно стали бы искать людей вдохновенных, героических или даже просто людей, сознающих свое право на власть. Это была эпоха либеральных бюрократов в правительстве и так называемого "третьего элемента" в обществе.
Монархия клонилась к своему концу. Александр II не мог быть величавым. И даже его панегиристы этой черты в нем не находят. Верноподданный Никитенко, очарованный царем, расхваливает его, но и он ничего не мог сказать об его царственности. "Трудно передать кротость, благородство и любезность, с какими государь говорил, - пишет Никитенко. - Меня особенно поразили во всем тоне его, в улыбке, которая почти не сходила с его уст, по временам только сменяясь какой-то серьезной мыслью, во всем лице, в каждом слове - какая-то искренность и простота, без малейшего усилия произвести эффект, показаться не тем, чем он есть в душе. В нем ни малейшего напускного царственного величия". Впрочем, А. Ф. Тютчева (Аксакова), которая знала Александра Николаевича лучше, чем простодушный Никитенко, уверяет, что император иногда надевал маску "царственного величия", но эта маска к нему не шла. Она, по словам этой насмешливой фрейлины, была даже карикатурна и "делала его лицо отталкивающим более, чем внушающим почтение".
Люди, любившие Александра Николаевича, чувствовали в нем какую-то обреченность. В его несколько выпуклых глазах было что-то кроткое и грустное. Может быть, Жуковский имел в виду это выражение его глаз, когда назвал своего воспитанника "диким бараном" ("mouton feroce"). По-видимому, это было прозвищем Александра Николаевича, когда он был наследником. Н. Н. Муравьев-Карский тоже, как передают, величал его бараном ("c'est un belier feroce"). П. Я. Чаадаев, увидев царя в Москве на вечере у графа А. А. Закревского, когда его приятель А. И. Дельвиг спросил, почему он, Чаадаев, так грустен, ответил, указывая ему на государя: "Разве Россия может ждать какого добра от этих глаз!"
В царствование этого обреченного на гибель государя Россия праздновала тысячелетие своего государственного бытия, по, хотя официальные торжества и состоялись, кажется, ни сам император, ни его сподвижники, ни общество не почувствовали той "исторической весомости", без коей нельзя усмотреть смысли и оправдания той или иной формы народной жизни. Сам царь, его семья, его министры - все жаловались на то, что в обществе господствует "нигилизм" потому трудно бороться с "крамолою". Нигилизм в обществе в самом деле процветал. Но дело не ограничивалось прокламациями во вкусе "Молодой России": политическими убийствами во вкусе Нечаева, журнальными статьями во вкусе Писарева: все это было гораздо глубже, чем думал Александр Николаевич. Нельзя было обвинять в моральной опустошенности исключительно молодую, свободолюбивую Россию. И если бы император хотел быть справедливым и точным, он должен был бы признать, что искать действительно настоящего нигилизма, то есть полной беспринципности, надо прежде всего в среде самого правительства той эпохи. И сам царь, как и все его окружавшие, утратил давно уверенность, что он может и должен руководить страной. Тысячелетие России совпало с первым подземным гулом надвигающейся социальной и политической катастрофы. Александр II был бессилен предотвратить грядущие события, так его пугавшие.
VI
Как сложилась личная жизнь императора? Он женился на гессен-дармштадтской принцессе весною 1841 года. Ей тогда было семнадцать лет, а ему двадцать три года. Он был счастлив несколько лет. Потом нервный, чувственный и мнительный Александр Николаевич охладел к своей супруге. Она к тому же, далеко еще не будучи старухой, по требованию врачей, уклонилась от супружеских объятий. Император тяготился невольным аскетизмом. Он изменил жене. Нашлись придворные сводни, которые содействовали царскому адюльтеру. После первой измены последовала вторая, потом еще и еще. Женщины влияли магически на этого слабого и впечатлительного человека. Его донжуанские наклонности не встречали никаких препятствий. Оп уже привык к разврату и не стыдился своей жены. Императрица Мария Александровна по-прежнему глядела на него укоризненно своими овечьими глазами, но не упрекала его ни в чем. Иногда он посвящал ее в тайны своих приключений. Его отец, развратничая, старался, однако, сохранить внешнее благообразие семьи. Сын махнул рукой на всякие приличия. Соблазненных им девушек ему легко удавалось выдавать потом замуж. Придворные холопы не брезговали царскими любовницами.
Но у царя была и настоящая любовь - княжна Екатерина Михайловна Долгорукая. Он увидел ее в первый раз в августе 1857 года в Тепловке, в доме ее родителей, где он остановился, направляясь на маневры в Волынь. Ей было тогда десять лет. Князь Долгорукий вскоре после посещения царем его дома разорился и умер. Александр Николаевич взял на себя опеку над имением и воспитанием шестерых детей князя. Девочки были помещены в Смольный институт. Старшая, Катя, "с глазами газели", правилась царю. Он любовался ее кошачьими повадками. Екатерина Михайловна кончила институт семнадцати лет и поселилась у брата на Бассейной. Однажды весной Александр Николаевич встретил ее в Летнем саду и, не смущаясь присутствием любопытных, долго с ней гулял по боковой аллее, любуясь ее нежной шеей и прядями каштановых волос. Свидания повторялись. Они встречались на Елагином острове и в окрестностях Петергофа. Царь откровенно ухаживал за своей молоденькой воспитанницей. Она долго сопротивлялась. В июле 1865 года в одном из павильонов, между Петергофом и Красным Селом, восемнадцатилетняя княжна отдалась императору. Ему было тогда сорок семь лет. Ее страх, слезы, нежность и неумелые поцелуи укололи сердце опытного ловеласа. Александр Николаевич влюбился в эту княжну и при первом же свидании бормотал, обнимая ее колени, что он готов посвятить ей всю жизнь.
Осенью царь вручил своей возлюбленной ключ от его апартаментов в Зимнем дворце. Она приходила к нему на свидания по секретной лестнице, стыдясь придворных лакеев, посвященных в тайны царского алькова.
Родственники Екатерины Михайловны, боясь скандала, увезли ее в Неаполь. Но царь заболел настоящей страстью. Приехав в Париж, в 1867 году, он вызвал туда свою возлюбленную. Горькие впечатления от оскорблений парижской толпы и выстрела Березовского не помешали императору устраивать свидания с княжной, которая приходила к нему тайно в Елисейский дворец, проникая туда через калитку на углу улицы Габриэль и авеню Мариньи.
В сентябре 1872 года Екатерина Михайловна объявила царю, что она беременна. Она скрывала свою беременность тщательно, но, почувствовав приближение родов, она позвала свою наперсницу горничную, которая оставила нам свои мемуары, и вышла с ней на набережную. Это была белая апрельская ночь. Не было извозчиков. Любовница императора плелась пешком, опираясь на руку своей спутницы, изнемогая от болей. Наконец попался какой-то ночной извозчик, который подвез княжну к Зимнему дворцу. Александр Николаевич, бледный и потрясенный, сам провел ее в комнаты, которые занимал когда-то Николай Павлович. Здесь не было даже кровати. Она легла на голубой репсовый диван. Доктор и акушерка едва не опоздали к родам. На свет появился здоровый мальчик, которого мать назвала Георгием. Его поместили в одном надежном семействе.
На следующий год родилась девочка Ольга. Эта скандальная история не только мучила больную императрицу, но и вызывала негодующие толки лицемерных царедворцев. Волновались и сыновья, опасаясь, что побочные братья и сестры заявят когда-нибудь о своих правах.
Граф Петр Шувалов доложил об этих сплетнях царю, но Александр Николаевич впадал в страшный гнев при малейшем намеке на необходимость разорвать эту связь. Это для него было бы труднее, чем отказаться от престола. В 1874 году царю донесли, что Шувалов назвал где-то княжну "девчонкой". Он был назначен немедленно послом в Лондон, и его придворная карьера кончилась.
Российский самодержец, как это ни странно, не мог устроить сносно жизнь своей возлюбленной. Рожая третьего ребенка, княжна Долгорукая все еще была в таком фальшивом положении, что ей пришлось бежать ночью из дому в строгие и страшные царские апартаменты. Третий мальчик недолго жил. Александр сидел в слезах над умирающим, когда ему давали вдыхать кислород. Старый царь и его юная любовница спасались от сложной и ревнивой жизни, их окружавшей, поездками в Эмс, где они жили в вилле, носившей название, похожее на ироническое, - "Petite Illusion". Княжна гуляла под густой вуалью под руку со стариком, чье имя, конечно, было известно на курорте решительно всем.
Уезжая в Крым, в Ливадию, царь требовал, чтобы княжна тоже ехала на Южный берег. Он поселил ее в маленьком домике, в Бьюк-Сарае. Сюда он приезжал каждый вечер верхом на большой серой лошади. Горничная княжны отворяла ворота виноградника, и Александр Николаевич, оставив лошадь на попечении казака, шел по узенькой тропинке, спотыкаясь впотьмах и торопливо расспрашивая служанку своей любовницы о том, все ли благополучно и здоровы ли дети, которых на лето привозили из их петербургской тайной квартиры. Шум Салгира и серебро луны - все казалось таинственным, и государь чувствовал себя Гарун-аль-Рашидом из восточных сказок, какие в детстве читал ему вслух Василий Андреевич Жуковский.
Эти реформы, коренным образом менявшие все прежние уклады жизни, бесправной и жалкой, нисколько не повлияли на взволнованные умы. Мечтали об ином. Теперь уже нельзя было удовлетворить просившуюся жажду своеволия. "Все или ничего" - вот чего хотела тогдашняя подпольная Россия. Это было справедливое возмездие николаевскому режиму.
Четвертого апреля 1866 года Александр Николаевич гулял в Летнем саду в обществе герцога Лейхтенбергского и принцессы Марии Баденской. В четвертом часу, когда он выходил из сада, чтобы сесть в коляску, раздался выстрел. Это стрелял один из тех подпольных людей, которые не хотели больше чего-либо ждать от царя и медлить терпеливо в бездействии. Правда, этот двадцатитрехлетний Дмитрий Владимирович Каракозов был, кажется, нетерпеливее других. Его товарищи по кружку Ишутина, как выяснилось впоследствии, даже испугались этого выстрела. То, о чем они рассуждали отвлеченно, для "сумасшедшего" Каракозова стало неизбежным и фатальным делом. Лихо дело начать. Не беда, что какой-то мещанин Комиссаров ударил по руке убийцу и пуля не попала в сердце царю . Главное было сделано. Нашелся человек, который "посягнул". Каракозов своим выстрелом как будто дал знак, что теперь "все позволено". И, конечно, этот юноша был глубоко убежден в том, что совершает героический поступок, убивая деспота. Но сам Александр Николаевич не считал себя деспотом. Он сравнивал себя с царями, которые были на русском престоле до него, и думал, что никто из них не выказал такого доверия к народу, как он. Но Каракозов и его друзья были иного мнения.
В своей записной книжке под 4 апреля того же 1866 года Александр Николаевич кратко отметил событие своим бисерным женственным почерком: "Гулял с Марусей и Колей пешком в Летнем саду... Выстрелили из пистолета, мимо... Убийцу схватили... Общее участие. Я домой - в Казанский собор. Ура вся гвардия в белом зале - имя Осип Комиссаров..."
Сын Александра Николаевича, будущий "миротворец", тоже отметил у себя в дневнике событие, всеобщий восторг и громовое ура. "Потом призвали мужика, который спас. Папа его поцеловал и сделал его дворянином. Опять страшнейший ура".
П. И. Вейнберг как раз в день покушения сидел у поэта Майкова. "В комнату опрометью, - рассказывает он, - вбежал Федор Михайлович Достоевский. Он был страшно бледен, на нем лица не было, и он весь трясся, как в лихорадке.
- В царя стреляли! - вскричал он, не здороваясь с нами, прерывающимся от сильного волнения голосом.
Мы вскочили с мест.
- Убили? - закричал Майков каким-то - это я хорошо помню нечеловеческим, диким голосом.
- Нет... спасли... благополучно... Но стреляли... стреляли... стреляли...
Мы дали ему немного успокоиться, - хотя и Майков был близок чуть не к обмороку, - и втроем выбежали на улицу.
В настоящее время, когда к подобного рода покушениям публика успела уже более или менее присмотреться, невозможно и представить себе, что делалось в Петербурге в этот вечер 4 апреля, когда этот выстрел в русского царя был первым таким выстрелом, раздавшимся в России... Можно безошибочно сказать, что весь Петербург высыпал на улицу. Движение, волнение невообразимое... Беготня во все стороны, преимущественно к Зимнему дворцу, крики, в которых чаще всего слышатся слова: "Каракозов!", "Комиссаров!", угрожающие ругательства по адресу первого, восторженные восклицания по адресу второго; группы народа, пение "Боже, царя храни...".
Но в тот же день мемуарист увидел и нечто иное - "угрюмые, сердито-разочарованные лица...". Эти люди были безмолвны. "С Майковым и Достоевским. - пишет Вейнберг, - я расстался скоро. Они смешались с ликующей толпой".
Царское семейство, конечно, также ликовало по случаю спасения. Александр Николаевич по вечерам ездил то в оперу, то в балет. И везде кричали ура и пели по нескольку раз "Боже, царя храни". "Меня Бог спас", говорил царь и служил молебны и усердно молился. Но любопытно, что посягавший на его жизнь юноша тоже молился. Д. В. Стасов, защитник Ишутина , в своих записках рассказывает: "В день, назначенный для объявления приговора по первой группе, я приехал в суд несколько ранее других, и, не помню, кто-то мне сказал, что Каракозов приведен из своей тюрьмы и находится в домашней церкви коменданта, куда можно было недалеко пройти из залы. Я туда пошел и нашел Каракозова стоящим посреди церкви на коленях; он был совершенно один и молился с таким рвением, был так поглощен и проникнут молитвою, точно находился в состоянии какого-то вдохновения, какого мне никогда ни у кого не случалось видеть. Выслушал он приговор совершенно спокойно; сколько помнится, не сказал ни слова. Казнен он был на Смоленском поле. Ишутин подавал просьбу о помиловании, но был приведен также на место казни, там ему был прочитан приговор, надет саван и спущен на глаза колпак, и в то время, когда надо было вздеть веревку, явился фельдъегерь, объявивший помилование - замену смертной казни, сколько помню, пожизненной каторгой".
Весной 1867 года Александр Николаевич, получив приглашение от Наполеона III посетить выставку, отправился в Париж вместе с сыновьями и свитой. Предпринимая эту поездку, Александр Николаевич не представлял себе, по-видимому, до какой степени французское общество относится враждебно к нему - русскому монарху. У царя было тогда то веселое и даже легкомысленное настроение, которое как-то неожиданно, нередко после припадков слез, появлялось у него при разных обстоятельствах. Он не очень стыдился этих своих безответственных и легких чувств, которые понуждали его то заказывать художнику Зичи порнографические картинки, то "искать забвения" в объятиях одной из блестящих международных блудниц, то устраивать в своих апартаментах для избранной публики непристойные спектакли, причем текст диалогов был целиком из творений великого маркиза де Сада.
Еще не доезжая до Парижа, царь послал телеграмму в наше посольство с требованием оставить для него ложу в оперетке, где шло сенсационное представление "Дюшесе де Герольштейн". В этой оперетке фигурировала в неприличном виде Екатерина Великая. Великая княгиня Мария Николаевна тоже была на этом представлении, и ее подруга М. В. Воронцова говорила ей: "Маша, как тебе не стыдно, ведь она - великая государыня, да и ты на нее лицом похожа..." Итак, царь в веселом настроении приехал в Париж. Наполеон III встретил его на вокзале и повез в Елисейский дворец, где когда-то останавливался Александр I. После обеда царское семейство поспешило в "Варьете", изумив парижан таким пристрастием к развлечениям. Однако очень скоро веселое настроение Александра Николаевича сменилось мрачным и беспокойным. При появлениях Александра в коляске, в обществе императрицы Евгении или самого императора, повсюду раздавались дерзкие демонстративные крики: "Да здравствует Польша!" Польские эмигранты устраивали манифестации на улицах, площадях и даже в Palais du Justice . Шестого июня был назначен большой смотр в Лоншане, где должны были присутствовать три императора русский, французский и немецкий. На обратном пути, когда царь в одной карете с Наполеоном ехал через Булонский лес, некий поляк Березовский выстрелил из пистолета в русского императора, но промахнулся и был арестован. Пуля попала в лошадь француза-штальмейстера. Вместе с императорами ехали два сына Александра. Царь после выстрела схватил их за руки, спрашивая в тревоге, не ранены ли они. Императрица Евгения, узнав о покушении, сама поехала я Елисейский дворец навестить государя. Она застала его совершенно расстроенного. Он говорил, что ему надо немедленно возвращаться в Россию. Она с трудом уговорила его остаться. Ей пришлось обнять его и заплакать у него на груди. Предстояли еще банкет у префекта Сены и поездка в Фонтенебло. Все ждали второго покушения, и Александр Николаевич замечал, как императрица Евгения все время держится около него, как бы защищая его своей особой от возможного нападения. Пришлось отказаться от охоты в лесу.
Царь вернулся в Россию мрачный. Эти два выстрела - Каракозова и Березовского - повлияли на него. Он понял, что теперь началось нечто серьезное и роковое. Он был охотник, чувствовал зверя, и теперь ему казалось, что его самого травят, как волка, что сейчас облава, лают собаки, улюлюкают псари... Вот сейчас увидит он перед собой черное дуло ружья. Это смерть. А ему хочется жить. Он еще не насытился этой землей, где много наслаждений, так ему легко доступных.
V
Несмотря на сложность тогдашней внутренней жизни России, несмотря на попытки омолодить империю реформами, несмотря на революционное брожение, которое правительство называло "крамолою", русская империя неуклонно расширяла свои пределы, пугая Европу и особливо Англию безмерностью своей военной, колонизации. Огромная Амурская область по Айгунскому договору, заключенному Н. Н. Муравьевым, была присоединена к России. Через два года был присоединен также Уссурийский край. Таким образом, устье Амура было во власти империи. В Средней Азии русские продолжали колонизацию страны, пролагая себе путь оружием. В шестидесятых годах генерал Черняев завоевал Кокан. В семидесятых - генерал Скобелев завершил победами над туземцами русскую империалистическую политику в среднеазиатских владениях. В 1864 году, после упорной борьбы с Шамилем, был окончательно замирен Кавказ.
Европа ревниво следила за военными и колонизаторскими успехами русских в Азии. Не мудрено, что европейская дипломатия заволновалась, когда обнаружилось стремление русского правительства оказать влияние на разрешение так называемого "восточного вопроса" в Европе. После Парижского мира 1856 года, умалявшего наши права в "восточном вопросе", прошло двадцать лет. Теперь, с 1874 года, у нас была реформированная демократическая армия, укомплектованная на основе всеобщей воинской повинности, и вообще за эти двадцать лет произошли немалые изменения в нашей государственной и общественной жизни. Правительству трудно было оставаться пассивным свидетелем того, что происходило на Балканском полуострове. В 1875 и 1876 годах сербы, черногорцы, болгары и другие славяне делали отчаянные попытки освободиться от власти Порты. Положение покоренных турками балканских народов в самом деле было трудное, а европейские державы, обязанные по договору 1856 года защищать интересы христианского населения Турции, бездействовали равнодушно, опасаясь только одного - возможного в будущем влияния русской монархии.
Внутри России началось сочувственное славянам движение, и хотя трудно выяснить, насколько оно было широко и демократично, но совсем отрицать его наличность, разумеется, невозможно. 12 апреля 1877 года Александр Николаевич подписал манифест о войне с Турцией. История Турецкой войны всем известна. Война была трудная. Приходилось воевать в Азии и в Европе. Одна Плёвна стоила нам огромных жертв, но в конце концов она была взята. Русские войска перешли через Балканы в Румелию. Гурко, Радецкий и Скобелев заняли Филиппополь, Адрианополь и подошли вплотную к Константинополю. В Азии был взят Карс. На берегу Мраморного моря в местечке Сан-Стефано, в десяти верстах от Константинополя, 19 февраля 1878 года был подписан турками мир, выгодный для нас; по нему гарантирована была независимость балканских народов. И вот эти успехи и все эти огромные жертвы были тщетными или почти тщетными.
Лето и осень провел царь на позициях под Пленной. Не чувствуя себя полководцем, он устранился от руководительства армией, и официальные историки расточают ему похвалы за его скромность. Но косвенно его присутствие мешало военным действиям, потому что льстецы и карьеристы пользовались его персоной и действовали из личной выгоды в ущерб делу. Так, например, один из безрассудных штурмов Плевны, напрасно погубивший тысячи русских солдат, был предпринят в угоду царю в день его именин. Александр Николаевич усердно посещал госпиталь и много плакал. Доктор С. П. Боткин пишет в своих "Письмах из Болгарии": "Скорбь государя действительно искренняя и горячая. Но знает ли он причину всех этих погромов? Неизвестно. Его кругом обманывают, и кто же из специалистов решится прямо и откровенно высказать спое мнение? Все окружающее не блестит таким гражданским мужеством, которое бы давало право говорить правду там, где нужно..."
И все же, несмотря на все злоупотребления, ошибки я преступления, русские солдаты дошли до стен Константинополя. Это вызвало целую бурю негодования в правящих кругах Англии. В Мраморное море был послан английский флот. Австрия, конечно, готова была при этом ловить рыбу в мутной воде.
Александр Николаевич совершенно растерялся. Он то требовал занять Константинополь, - что одно время мы могли сделать легко, - то приказывал отнюдь не идти дальше предместий. А в это время турки, под руководством англичан, строили новые укрепления, стягивая войска, и наступило время, когда уже не так легко было бы взять мировой город, о котором мечтали Петр Великий и Екатерина.
Наконец опротестованный Англией и Австрией Сан-Стефанский договор пришлось передать на обсуждение Берлинского конгресса, где "честный маклер" Бисмарк, как известно, вырвал у России плоды ее побед. Мужицкая кровь, обагрившая укрепления Плевны, проливалась для того, чтобы над интересами России глумились прусские родственники императора Александра II.
Александр II и на этот раз плакал много, но безоговорочно подчинился решению конгресса. Последствием этой войны было образование Тройственного союза - Германии, Австрии и Италии, направленного против России, недовольство балканских народов, освобожденных нами, но не получивших полного удовлетворения своих притязаний, утрата внутри страны уверенности в моральной силе правительства Александра II.
Александр Николаевич Романов родился не под счастливой звездой. Ни реформы, ни военные подвиги не давали ему тех лавров, каких счастливцы добивались без особого труда. Даже близкие ему люди, которые искренне его любили, не верили в него. Во время турецкой кампании, утомленный и болезнями, и нравственными потрясениями, Александр Николаевич похудел, осунулся, сгорбился, и свидетели его тогдашней жизни все в один голос говорят, что он внушал к себе жалость. Его отец никогда и никому такого чувства не внушал. Этот сильный человек, несмотря на свою умственную и духовную слепоту, был по-своему величав. Александр II так и не научился во всю свою жизнь носить корону.
Эпоха так называемых "великих реформ", несмотря на серьезность и значительность в переустройстве тогдашней государственности и общественности, вовсе не была величавой эпохой. Люди, стоявшие у власти, были мельче, чем их отцы и деды. Если вглядеться в портреты екатерининских, павловских и александровских вельмож, то нельзя не заметить в этих лицах чего-то величавого, властного и умного. Наряду с этими выразительными чертами были на этих портретах и другие черты, иного характера, впрочем, не менее выразительные, - черты пресыщенной чувственности, самодовольства, надменности, а иногда и жестокости. На портретах николаевских сподвижников все деревенеет, замерзает, становится жестким и грубым. Это уже не вельможи, а фронтовые служаки, военные люди прежде всего, или, вернее, это все "шефы жандармов". В эпоху Александра II люди потускнели еще больше. В галерее государственных деятелей "эпохи реформ" вы найдете людей иногда противных и ничтожных, иногда, напротив, внушающих к себе уважение и сочувствие, но в этой галерее вы тщетно стали бы искать людей вдохновенных, героических или даже просто людей, сознающих свое право на власть. Это была эпоха либеральных бюрократов в правительстве и так называемого "третьего элемента" в обществе.
Монархия клонилась к своему концу. Александр II не мог быть величавым. И даже его панегиристы этой черты в нем не находят. Верноподданный Никитенко, очарованный царем, расхваливает его, но и он ничего не мог сказать об его царственности. "Трудно передать кротость, благородство и любезность, с какими государь говорил, - пишет Никитенко. - Меня особенно поразили во всем тоне его, в улыбке, которая почти не сходила с его уст, по временам только сменяясь какой-то серьезной мыслью, во всем лице, в каждом слове - какая-то искренность и простота, без малейшего усилия произвести эффект, показаться не тем, чем он есть в душе. В нем ни малейшего напускного царственного величия". Впрочем, А. Ф. Тютчева (Аксакова), которая знала Александра Николаевича лучше, чем простодушный Никитенко, уверяет, что император иногда надевал маску "царственного величия", но эта маска к нему не шла. Она, по словам этой насмешливой фрейлины, была даже карикатурна и "делала его лицо отталкивающим более, чем внушающим почтение".
Люди, любившие Александра Николаевича, чувствовали в нем какую-то обреченность. В его несколько выпуклых глазах было что-то кроткое и грустное. Может быть, Жуковский имел в виду это выражение его глаз, когда назвал своего воспитанника "диким бараном" ("mouton feroce"). По-видимому, это было прозвищем Александра Николаевича, когда он был наследником. Н. Н. Муравьев-Карский тоже, как передают, величал его бараном ("c'est un belier feroce"). П. Я. Чаадаев, увидев царя в Москве на вечере у графа А. А. Закревского, когда его приятель А. И. Дельвиг спросил, почему он, Чаадаев, так грустен, ответил, указывая ему на государя: "Разве Россия может ждать какого добра от этих глаз!"
В царствование этого обреченного на гибель государя Россия праздновала тысячелетие своего государственного бытия, по, хотя официальные торжества и состоялись, кажется, ни сам император, ни его сподвижники, ни общество не почувствовали той "исторической весомости", без коей нельзя усмотреть смысли и оправдания той или иной формы народной жизни. Сам царь, его семья, его министры - все жаловались на то, что в обществе господствует "нигилизм" потому трудно бороться с "крамолою". Нигилизм в обществе в самом деле процветал. Но дело не ограничивалось прокламациями во вкусе "Молодой России": политическими убийствами во вкусе Нечаева, журнальными статьями во вкусе Писарева: все это было гораздо глубже, чем думал Александр Николаевич. Нельзя было обвинять в моральной опустошенности исключительно молодую, свободолюбивую Россию. И если бы император хотел быть справедливым и точным, он должен был бы признать, что искать действительно настоящего нигилизма, то есть полной беспринципности, надо прежде всего в среде самого правительства той эпохи. И сам царь, как и все его окружавшие, утратил давно уверенность, что он может и должен руководить страной. Тысячелетие России совпало с первым подземным гулом надвигающейся социальной и политической катастрофы. Александр II был бессилен предотвратить грядущие события, так его пугавшие.
VI
Как сложилась личная жизнь императора? Он женился на гессен-дармштадтской принцессе весною 1841 года. Ей тогда было семнадцать лет, а ему двадцать три года. Он был счастлив несколько лет. Потом нервный, чувственный и мнительный Александр Николаевич охладел к своей супруге. Она к тому же, далеко еще не будучи старухой, по требованию врачей, уклонилась от супружеских объятий. Император тяготился невольным аскетизмом. Он изменил жене. Нашлись придворные сводни, которые содействовали царскому адюльтеру. После первой измены последовала вторая, потом еще и еще. Женщины влияли магически на этого слабого и впечатлительного человека. Его донжуанские наклонности не встречали никаких препятствий. Оп уже привык к разврату и не стыдился своей жены. Императрица Мария Александровна по-прежнему глядела на него укоризненно своими овечьими глазами, но не упрекала его ни в чем. Иногда он посвящал ее в тайны своих приключений. Его отец, развратничая, старался, однако, сохранить внешнее благообразие семьи. Сын махнул рукой на всякие приличия. Соблазненных им девушек ему легко удавалось выдавать потом замуж. Придворные холопы не брезговали царскими любовницами.
Но у царя была и настоящая любовь - княжна Екатерина Михайловна Долгорукая. Он увидел ее в первый раз в августе 1857 года в Тепловке, в доме ее родителей, где он остановился, направляясь на маневры в Волынь. Ей было тогда десять лет. Князь Долгорукий вскоре после посещения царем его дома разорился и умер. Александр Николаевич взял на себя опеку над имением и воспитанием шестерых детей князя. Девочки были помещены в Смольный институт. Старшая, Катя, "с глазами газели", правилась царю. Он любовался ее кошачьими повадками. Екатерина Михайловна кончила институт семнадцати лет и поселилась у брата на Бассейной. Однажды весной Александр Николаевич встретил ее в Летнем саду и, не смущаясь присутствием любопытных, долго с ней гулял по боковой аллее, любуясь ее нежной шеей и прядями каштановых волос. Свидания повторялись. Они встречались на Елагином острове и в окрестностях Петергофа. Царь откровенно ухаживал за своей молоденькой воспитанницей. Она долго сопротивлялась. В июле 1865 года в одном из павильонов, между Петергофом и Красным Селом, восемнадцатилетняя княжна отдалась императору. Ему было тогда сорок семь лет. Ее страх, слезы, нежность и неумелые поцелуи укололи сердце опытного ловеласа. Александр Николаевич влюбился в эту княжну и при первом же свидании бормотал, обнимая ее колени, что он готов посвятить ей всю жизнь.
Осенью царь вручил своей возлюбленной ключ от его апартаментов в Зимнем дворце. Она приходила к нему на свидания по секретной лестнице, стыдясь придворных лакеев, посвященных в тайны царского алькова.
Родственники Екатерины Михайловны, боясь скандала, увезли ее в Неаполь. Но царь заболел настоящей страстью. Приехав в Париж, в 1867 году, он вызвал туда свою возлюбленную. Горькие впечатления от оскорблений парижской толпы и выстрела Березовского не помешали императору устраивать свидания с княжной, которая приходила к нему тайно в Елисейский дворец, проникая туда через калитку на углу улицы Габриэль и авеню Мариньи.
В сентябре 1872 года Екатерина Михайловна объявила царю, что она беременна. Она скрывала свою беременность тщательно, но, почувствовав приближение родов, она позвала свою наперсницу горничную, которая оставила нам свои мемуары, и вышла с ней на набережную. Это была белая апрельская ночь. Не было извозчиков. Любовница императора плелась пешком, опираясь на руку своей спутницы, изнемогая от болей. Наконец попался какой-то ночной извозчик, который подвез княжну к Зимнему дворцу. Александр Николаевич, бледный и потрясенный, сам провел ее в комнаты, которые занимал когда-то Николай Павлович. Здесь не было даже кровати. Она легла на голубой репсовый диван. Доктор и акушерка едва не опоздали к родам. На свет появился здоровый мальчик, которого мать назвала Георгием. Его поместили в одном надежном семействе.
На следующий год родилась девочка Ольга. Эта скандальная история не только мучила больную императрицу, но и вызывала негодующие толки лицемерных царедворцев. Волновались и сыновья, опасаясь, что побочные братья и сестры заявят когда-нибудь о своих правах.
Граф Петр Шувалов доложил об этих сплетнях царю, но Александр Николаевич впадал в страшный гнев при малейшем намеке на необходимость разорвать эту связь. Это для него было бы труднее, чем отказаться от престола. В 1874 году царю донесли, что Шувалов назвал где-то княжну "девчонкой". Он был назначен немедленно послом в Лондон, и его придворная карьера кончилась.
Российский самодержец, как это ни странно, не мог устроить сносно жизнь своей возлюбленной. Рожая третьего ребенка, княжна Долгорукая все еще была в таком фальшивом положении, что ей пришлось бежать ночью из дому в строгие и страшные царские апартаменты. Третий мальчик недолго жил. Александр сидел в слезах над умирающим, когда ему давали вдыхать кислород. Старый царь и его юная любовница спасались от сложной и ревнивой жизни, их окружавшей, поездками в Эмс, где они жили в вилле, носившей название, похожее на ироническое, - "Petite Illusion". Княжна гуляла под густой вуалью под руку со стариком, чье имя, конечно, было известно на курорте решительно всем.
Уезжая в Крым, в Ливадию, царь требовал, чтобы княжна тоже ехала на Южный берег. Он поселил ее в маленьком домике, в Бьюк-Сарае. Сюда он приезжал каждый вечер верхом на большой серой лошади. Горничная княжны отворяла ворота виноградника, и Александр Николаевич, оставив лошадь на попечении казака, шел по узенькой тропинке, спотыкаясь впотьмах и торопливо расспрашивая служанку своей любовницы о том, все ли благополучно и здоровы ли дети, которых на лето привозили из их петербургской тайной квартиры. Шум Салгира и серебро луны - все казалось таинственным, и государь чувствовал себя Гарун-аль-Рашидом из восточных сказок, какие в детстве читал ему вслух Василий Андреевич Жуковский.