Дал Роалд. Дорога в рай

   – Господи помилуй! – вскричала она. – Эдвард, смотри!
   – Что там еще?
   – Смотри! У него на лице бородавки! А я ведь о них совсем забыла! У него на лице были бородавки, и об этом все знали. Даже его студенты отращивали на своих лицах пучки волос в тех же местах, чтобы быть похожими на него.
   – А какое отношение это имеет к коту?
   – Никакого. То есть студенты не имеют. А вот бородавки имеют.
   – О Господи! – воскликнул Эдвард. – О Господи, всемогущий Боже.
   – У кота тоже есть бородавки! Смотри, сейчас я тебе покажу.
   Она посадила кота себе на колени и принялась рассматривать его морду.
   – Вот! Вот одна! Вот еще одна! Погоди минутку! Я уверена, что они у него в тех же местах! Где портрет?
   Это был известный портрет композитора в преклонном возрасте – красивое крупное лицо, обрамленное ворохом длинных седых волос, закрывавших уши и половину шеи. На лице была добросовестно воспроизведена каждая большая бородавка, а всего их было пять.
   – На портрете одна бородавка как раз над правой бровью. – Луиза пощупала правое надбровие кота. – Да! Она там! В том же самом месте! А другая – слева, выше носа. И эта тут же! А еще одна – под ней, на щеке. А две – довольно близко друг от друга, под подбородком справа. Эдвард! Эдвард! Посмотри же! Это те же самые бородавки.
   – Это ничего не доказывает.
   Она посмотрела на мужа, который стоял посреди комнаты в своем зеленом свитере и брюках цвета хаки. Он все еще обильно потел.
   – Ты боишься. Правда, Эдвард? Боишься потерять свое драгоценное достоинство и показаться смешным.
   – Просто я не желаю впадать из-за всего этого в истерику, вот и все.
   Луиза взяла книгу и продолжила чтение.
   – Вот что любопытно, – сказала она. – Здесь говорится, что Лист любил все сочинения Шопена, кроме одного – скерцо си минор. Кажется, он эту вещь терпеть не мог. Он называл ее "скерцо гувернантки" и говорил, что она должна быть адресована только гувернанткам.
   – Ну и что с того?
   – Эдвард, послушай. Поскольку ты продолжаешь стоять на своем, я вот как поступлю. Сыграю-ка я прямо сейчас это скерцо, а ты можешь оставаться здесь, и мы посмотрим, что будет.
   – А потом, может, ты снизойдешь до того, чтобы приготовить нам ужин?
   Луиза поднялась и взяла с полки зеленый альбом с произведениями Шопена.
   – Вот здесь. Ну да, я помню его. Это скерцо и правда ужасное. Теперь слушай. Нет, лучше смотри. Смотри, как он будет себя вести.
   Она поставила ноты на рояль и села. Муж остался стоять. Он держал руки в карманах, а сигарету во рту и, сам того не желая, смотрел на кота, который дремал на диване. Едва Луиза начала играть, как эффект оказался потрясающим. Кот подскочил точно ужаленный, с минуту стоял недвижимо, навострив уши и дрожа всем телом. Затем забеспокоился и стал ходить туда-сюда по дивану. Наконец, он спрыгнул на пол и, высоко задрав нос и хвост, величественно вышел из комнаты.
   – Ну что! – возликовала Луиза, поднимаясь со стула и выбегая за котом. – Это же все доказывает! Разве не так?
   Она принесла кота и снова положила на диван. Лицо ее горело от возбуждения, она стиснула пальцы так сильно, что они побелели, а узелок у нее на голове распустился, и волосы с одной стороны рассыпались.
   – Ну так как, Эдвард? Что ты думаешь? – спросила она, нервно смеясь.
   – Должен сказать, довольно забавно.
   – Забавно! Мой дорогой Эдвард, это нечто удивительное! О господи! – вскричала она, снова беря кота на руки и прижимая его к груди. – Разве не замечательно думать о том, что у нас в доме живет Ференц Лист?
   – Послушай, Луиза. Не впадай в истерику.
   – Ничего не могу с собой поделать, не могу. А представь только, что он всегда будет жить с нами!
   – Прости, что ты сказала?
   – О Эдвард! Я так волнуюсь... А знаешь... Всем музыкантам на свете наверняка захочется встретиться с ним и порасспрашивать его о людях, которых он знал, – о Бетховене, Шопене, Шуберте...
   – Он ведь не умеет говорить, – сказал муж.
   – Что ж... это так. Но они все равно захотят с ним встретиться, чтобы просто посмотреть на него, потрогать и сыграть ему свои произведения, современную музыку, которую он никогда не слышал.
   – Он не настолько велик. Будь он Бахом или Бетховеном...
   – Не прерывай меня, Эдвард, прошу тебя. Вот что я собираюсь сделать. Извещу всех наиболее значительных из ныне живущих композиторов во всех странах. Это мой долг. Я им скажу, что у меня Лист, и приглашу их повидать его. И знаешь что? Они полетят сюда со всех уголков земли!
   – Чтобы посмотреть на серого кота?
   – Дорогой мой, какая разница? Это ведь он! Кому какое дело, как он выглядит. О Эдвард, это же феноменально!
   – Тебя примут за сумасшедшую.
   – Посмотрим.
   Она держала кота на руках. Ласково поглаживая его, она посматривала на мужа, – он стоял у французского окна и смотрел в сад. Наступал вечер. Газон из зеленого медленно превращался в черный, а вдали был виден дым от костра, поднимающийся белой струйкой.
   – Нет, – сказал он, оборачиваясь. – Я этого не потерплю. Только не в моем доме. Нас обоих примут за круглых дураков.
   – Эдвард, что ты хочешь этим сказать?
   – Только то, что уже сказал. И слушать не хочу о том, чтобы ты привлекала внимание к такой глупости. Просто тебе попался дрессированный кот. Ну и хорошо. Оставь его у себя, если он тебе нравится. Я не возражаю. Но мне бы не хотелось, чтобы ты заходила дальше. Ты понимаешь меня, Луиза?
   – Дальше чего?
   – Я не хочу больше слушать твою глупую болтовню. Ты ведешь себя как сумасшедшая.
   Луиза медленно положила кота на диван. Потом разогнулась и шагнула вперед.
   – Черт тебя побери, Эдвард! – крикнула она, топнув ногой. – Впервые в нашей жизни случилось нечто необычное, и ты уходишь в сторону только потому, что кто-то может над тобой посмеяться! Так ведь? Ты ведь не станешь этого отрицать?
   – Луиза, – сказал Эдвард. – Хватит. Возьми себя в руки и прекрати немедленно.
   Он подошел к столику и вынул сигарету из пачки, потом прикурил ее от своей огромной зажигалки. Его жена смотрела на него, и тут слезы поползли у нее из глаз, и два блестящих ручейка побежали по напудренным щекам.
   – В последнее время у нас было слишком много подобных сцен, Луиза, – сказал он. – Нет-нет, не прерывай. Выслушай меня... Вполне допускаю, что у тебя, возможно, сейчас не самая лучшая пора в жизни и что...
   – О господи! Да ты просто идиот! Самоуверенный идиот! Неужели ты не понимаешь, что это что-то другое, что это... что-то чудесное? Неужели ты этого не понимаешь?
   Он подошел к ней и крепко взял ее за плечи. Во рту он держал только что закуренную сигарету. На его коже, там, где пот высох, она увидела пятна.
   – Послушай, – сказал он. – Я голоден. Я отказался от гольфа и целый день работал в саду, я устал, голоден и хочу ужинать. Да и ты тоже. Иди же теперь на кухню и приготовь нам что-нибудь поесть.
   Луиза отступила на шаг и закрыла рот обеими руками.
   – Боже мой! – вскричала она. – Я совсем упустила из виду. Он же, должно быть, умирает с голоду. Кроме молока, я ему вообще ничего не давала с тех пор, как он появился.
   – Кому?
   – Ему, конечно. Сейчас же пойду и приготовлю что-нибудь особенное. Как бы я хотела знать, какие блюда были у него самые любимые. Что, ты думаешь, ему больше понравится, Эдвард?
   – Черт тебя возьми, Луиза!
   – Послушай-ка, Эдвард, прошу тебя. Я буду поступать так, как сама сочту нужным. Оставайся здесь, – сказала она коту и, наклонившись, легко коснулась его пальцами. – Я скоро вернусь.
   Луиза вошла в кухню и остановилась на минуту, раздумывая, какое бы особое блюдо приготовить. Может, суфле? Вкусное суфле с сыром. Да, это будет нечто особое. Эдвард, правда, не очень-то любит суфле, но тут уж ничего не поделаешь.
   Поварихой она была неважной и никогда не могла поручиться, что суфле у нее получится, однако на сей раз она постаралась и долго ждала, пока плита раскалится до нужной температуры. Пока суфле запекалось и Луиза рыскала повсюду, что бы такое подать к нему, ей пришло в голову, что Лист, наверное, никогда в жизни не пробовал ни авокадо, ни грейпфрут, и поэтому решила предложить ему и то, и другое сразу, приготовив фруктовый салат. Любопытно будет понаблюдать за его реакцией. Правда, любопытно.
   Когда все было готово, она поставила еду на поднос и понесла в гостиную. В тот самый момент, когда она входила в комнату, муж как раз возвращался из сада через французское окно.
   – Вот и его ужин, – сказала Луиза, ставя поднос на столик и оборачиваясь к дивану. – Но где же он?
   Эдвард закрыл за собой дверь в сад и подошел к столику, чтобы закурить сигарету.
   – Эдвард, где он?
   – Кто?
   – Ты знаешь кто.
   – Ах да. Ну конечно же. Что ж, я скажу тебе.
   Он нагнулся, чтобы прикурить сигарету, и обхватил ладонями свою огромную зажигалку. Подняв глаза, он увидел, что Луиза смотрит на него – на его башмаки и брюки, мокрые оттого, что он шел по мокрой траве.
   – Я выходил посмотреть, как горит костер, – сказал Эдвард. И принялся рассматривать свои руки. – Прекрасно горит, – продолжал он. – Думаю, до утра не погаснет.
   Однако под ее взглядом он чувствовал себя неловко.
   – А в чем дело? – спросил он, опустив руку с зажигалкой.
   И только теперь увидел длинную царапину, которая тянулась по диагонали по тыльной стороне руки, от костяшек к запястью.
   – Эдвард!
   – Да, – сказал он. – Я знаю. Эта все куманика. Весь исцарапался. Постой-ка, Луиза...
   – Эдвард!
   – Ради бога, сядь и успокойся. Не из-за чего так расстраиваться, Луиза! Сядь же, Луиза!

Свинья

1

   Однажды в городе Нью-Йорке на свет появилось прекрасное дитя, и счастливые родители назвали его Лексингтоном.
   Едва только мать возвратилась домой из больницы с Лексингтоном на руках, как сказала своему мужу:
   – Дорогой, теперь ты должен свести меня в самый роскошный ресторан, чтобы мы отметили рождение нашего сына и наследника.
   Муж нежно обнял ее и сказал, что женщина, которая смогла произвести на свет такого прекрасного ребенка, как Лексингтон, заслуживает того, чтобы пойти абсолютно куда угодно. Но достаточно ли она уже окрепла, спросил он, чтобы по ночам бегать по городу?
   – Нет, – ответила она, – еще нет. Но разве, черт побери, это имеет значение?
   И в тот же вечер они оба вырядились по последней моде и, оставив маленького Лексингтона на попечение опытной сиделки, которая стоила двадцать долларов в день и была шотландкой в придачу, отправились в самый изысканный и дорогой ресторан в городе. Там каждый из них съел по огромному омару, они распили бутылку шампанского на двоих, а после этого пошли в ночной клуб, где выпили еще одну бутылку шампанского и, держась за руки, просидели несколько часов, обсуждая все индивидуальные физические достоинства своего любимого, только что родившегося сына и восхищаясь им.
   В свой дом в манхэттенском Ист-Сайде они вернулись часа в два ночи. Муж расплатился с таксистом и стал рыться в карманах в поисках ключей от парадной двери. Спустя какое-то время он объявил, что, должно быть, оставил ключи в кармане другого костюма, и предложил позвонить в звонок, чтобы сиделка сошла вниз и впустила их. По словам мужа, сиделка, которой платят двадцать долларов в день, не должна удивляться тому, что периодически ее вытаскивают из постели по ночам.
   И они позвонили в звонок. Подождали. Дверь не открывали. Они позвонили снова, и звонок на этот раз звенел дольше и громче. Они подождали еще минуту. Потом отошли на мостовую и выкрикнули фамилию сиделки (Макпоттл) в ее окно на третьем этаже, но по-прежнему без ответа. В доме было темно и тихо. Жену начали одолевать дурные предчувствия. Ребенок заточен в доме, сказала она про себя. И он там один с Макпоттл. А кто такая эта Макпоттл? Они с ней знакомы всего-то два дня. У нее тонкие губы, маленькие, неодобрительно глядящие глазки и накрахмаленная грудь, и совершенно очевидно, что она имеет обыкновение слишком крепко спать. Если она не слышит дверного звонка, то как же она услышит, как плачет ребенок? А может, в эту самую секунду бедняжка проглатывает свой язык или задыхается в подушке.
   – Он не спит на подушке, – сказал муж. – На этот счет не беспокойся. Но в дом я тебя доставлю...
   Он чувствовал себя весьма возвышенно после шампанского. Нагнувшись, он развязал шнурки на одном из своих черных лакированных ботинок и снял его. После чего, взяв ботинок за носок, с силой швырнул его в окно столовой на первом этаже.
   – Вот так-то, – ухмыляясь, проговорил он. – Это мы вычтем из жалованья Макпоттл.
   Он подошел к окну, осторожно засунул руку в разбитое стекло и отодвинул задвижку. Потом открыл окно.
   – Сначала я подниму тебя, моя маленькая мамочка, – сказал он и, обхватив жену за пояс, поднял ее с земли. В результате ее накрашенные губы оказались на одном уровне с его губами, и к тому же очень близко от них, поэтому он начал целовать ее. Из опыта он знал, что женщины очень любят, когда их целуют в такой позе – тело крепко обхвачено и ноги висят в воздухе, – поэтому он целовал ее довольно продолжительное время, а она болтала ногами и производила горлом громкие звуки, точно задыхалась. Наконец муж принялся осторожно запихивать жену в открытое окно столовой. В этот момент полицейская патрульная машина, обнюхивавшая улицу, неслышно двигалась в их сторону. Она остановилась ярдах в тридцати от них, из нее выскочили трое полицейских ирландского происхождения и, размахивая револьверами, побежали в направлении мужа и жены.
   – Руки вверх! – кричали полицейские. – Руки вверх!
   Однако муж никак не мог подчиниться этому требованию, не отпустив предварительно свою жену, а сделай он это, она бы либо упала на землю, либо осталась болтаться наполовину в доме, наполовину вне его, а это ужасно неудобная поза для женщины, поэтому муж продолжал галантно подталкивать ее вверх и запихивать в окно. Полицейские, уже получившие ранее медали за убийство грабителей, немедленно открыли огонь и, несмотря на то, что они продолжали бежать, а жена, о которой здесь рассказывается, представляла для них поистине крошечную мишень, сумели произвести несколько прямых попаданий в мужа и жену – вполне достаточных, впрочем, чтобы два выстрела оказались роковыми.
   Таким образом маленький Лексингтон, которому не исполнилось еще и двенадцати дней, стал сиротой.

2

   Известие об убийстве, за которое трое полицейских впоследствии были упомянуты в списке отличившихся, газетчики довели до сведения всех родственников почившей пары, и на следующее утро самые близкие из этих родственников, а также сотрудники похоронного бюро, три юриста и священник сели в несколько такси и направились к дому с разбитым окном. Они собрались в гостиной – мужчины и женщины – и расселись кружком на диванах и креслах, покуривая, потягивая херес и размышляя вслух, что же теперь делать с этим ребенком, с сиротой Лексингтоном.
   Скоро выяснилось, что никто из родственников особенно и не жаждет брать на себя ответственность за ребенка, и споры и дискуссии продолжались целый день. Все выражали огромное, почти неукротимое желание присматривать за ним и делали бы это с величайшим удовольствием, кабы не то обстоятельство, что квартирка у них слишком мала, или что у них уже есть один ребенок и они никак не могут позволить себе еще одного, или же не знают, что делать с бедняжкой, когда летом уедут за границу, или что им уже немало лет, а это крайне несправедливо по отношению к мальчику, когда он подрастет, и так далее, и тому подобное. Все они, разумеется, помнили, что отец новорожденного был в солидных долгах, дом заложен, и на ребенка совсем не остается денег.
   Было шесть вечера, а они все еще спорили как ненормальные, когда неожиданно, в самый разгар спора, старая тетушка покойного отца (ее звали Глосспан) примчалась из Вирджинии и, даже не сняв шляпу и пальто, не присев даже, игнорируя предложения выпить мартини, виски или хереса, твердо заявила собравшимся родственникам, что отныне она намерена единолично заботиться о маленьком. Более того, сказала она, она возлагает на себя полную финансовую ответственность по всем расходам, включая образование, и теперь все могут отправляться по домам успокаивать свою совесть. Сказав это, тетушка живо поднялась в детскую, выхватила Лексингтона из люльки и умчалась, крепко сжимая ребенка в объятиях, тогда как родственники продолжали себе сидеть, глазеть, улыбаться и выражать всем своим видом облегчение, а Макпоттл, сиделка, застыла у подножия лестницы, поджав губы и сложив руки на накрахмаленной груди, и при этом неодобрительно взирала на происходящее.
   Таким образом младенец Лексингтон покинул город Нью-Йорк, когда ему было тринадцать дней, и поехал на юг, чтобы жить в штате Вирджиния со своей двоюродной бабушкой Глосспан.

3

   Бабушке Глосспан было почти семьдесят лет, когда она стала опекуншей Лексингтона, но посмотришь на нее – и ни за что об этом не догадаешься. Можно было бы подумать, что лет ей вдвое меньше. У нее было маленькое, морщинистое, но все еще вполне красивое лицо и пара симпатичных карих глаз, которые, сверкая, глядели на окружающих самым милейшим образом. Еще она была старой девой, хотя и этого никогда не подумаешь, ибо ничего того, что отличает старых дев, в натуре Глосспан не было. Она никогда не бывала желчна, мрачна или раздражительна; у нее не было усов, и она ничуть не завидовала другим людям, что уже само по себе нечто такое, что редко можно сказать и о старой деве, и о девственнице, хотя, конечно же, точно не известно, можно ли ее оценивать и по тому, и по другому счету.
   Между тем это была эксцентричная старушка, тут сомнений нет. Последние тридцать лет она жила странной обособленной жизнью в полном одиночестве в крохотном домике высоко на склонах Голубого хребта, в нескольких милях от ближайшей деревни. У нее было пять акров пастбищной земли, участок для выращивания овощей, сад с цветами, три коровы, дюжина кур и отличный петушок.
   А теперь у нее появился еще и Лексингтон.
   Она была строгой вегетарианкой и считала, что употребление в пищу мяса животных не только вредно для здоровья и само по себе отвратительно, но и ужасно жестоко. Она питалась превосходными чистыми продуктами, такими как молоко, масло, яйца, сыр, овощи, орехи, травы и фрукты, радовалась, будучи уверенной в том, что ради нее не будет убито ни одно живое существо, даже креветка. Однажды, когда от запора в расцвете сил скончалась ее коричневая курица, бабушка Глосспан так огорчилась, что едва не отказалась вообще есть яйца.
   О малых детях она практически ничего не знала, но это ничуть ее не беспокоило. На нью-йоркской железнодорожной станции, дожидаясь поезда, который должен был отвезти ее и Лексингтона в Вирджинию, она купила шесть детских рожков, две дюжины пеленок, коробку английских булавок, пакет молока в дорогу и книжку в бумажном переплете под названием "Уход за детьми". Что еще нужно? И когда поезд тронулся, она накормила ребенка молоком, как могла, сменила пеленки и положила его на сиденье, чтобы он уснул. Потом от корки до корки прочитала "Уход за детьми".
   – Какие тут проблемы? – сказала она, выбрасывая книгу в окно. – Нет тут никаких проблем.
   Да их и не было, как это ни странно. Когда они приехали в ее домик, все пошло гладко, да иначе и быть не могло. Маленький Лексингтон пил молоко и срыгивал, он кричал и спал, как и должен спать хороший ребенок, а бабушка Глосспан светилась от радости всякий раз, когда глядела на него, и целыми днями осыпала его поцелуями.

4

   К шести годам юный Лексингтон превратился в прекрасного мальчика с длинными золотистыми волосами и темно-голубыми глазами цвета васильков. Он был смышлен и полон бодрости и уже учился помогать своей старой бабушке делать всякие разные вещи по хозяйству: приносил яйца из курятника, крутил ручку маслобойки, копал картошку в огороде и собирал травы на склоне горы. Скоро, говорила про себя бабушка Глосспан, ей нужно будет задуматься и о его образовании.
   Однако мысль о том, чтобы отправить его в школу, была для нее невыносима. Она так его полюбила, что не вынесла бы расставания с ним ни на какое время. В долине, правда, была деревенская школа, но на вид она была ужасна, и, отправь она его туда, там в первый же день Лексингтона заставят есть мясо.
   – Знаешь что, дорогой? – обратилась она к нему однажды, когда он сидел на высоком стуле на кухне и смотрел, как она делает сыр. – Не понимаю, почему бы мне самой не давать тебе уроки?
   Мальчик посмотрел на нее своими большими голубыми глазами и очень мило и доверчиво ей улыбнулся.
   – Это было бы замечательно, – сказал он.
   – А начну я с того, что научу тебя готовить.
   – Думаю, мне это будет интересно, бабушка Глосспан.
   – Понравится это или нет, а учиться тебе придется много, – сказала она. – Нам, вегетарианцам, почти не из чего выбирать по сравнению с другими людьми, и потому мы должны научиться вдвойне грамотнее готовить пищу, которую употребляем.
   – Бабушка Глосспан, – сказал мальчик, – а что едят другие люди такого, чего мы не едим?
   – Животных, – ответила она, с отвращением вскинув голову.
   – Живых животных?
   – Нет, – сказала она. – Мертвых.
   Какое-то время мальчик обдумывал услышанное.
   – То есть они едят их, когда те умирают, вместо того чтобы хоронить?
   – Они не ждут, когда те умрут, моя радость. Они их убивают.
   – А как они их убивают, бабушка Глосспан?
   – Обычно перерезают горло ножом.
   – Это о каких животных ты говоришь?
   – В основном о коровах и свиньях, а также об овцах.
   – Коровы! – вскричал мальчик. – Вроде Розы, Снежинки и Белки?
   – Именно так, мой дорогой.
   – Но как же их едят, бабушка Глосспан?
   – Их режут на куски, а куски готовят. Больше всего им нравится, когда мясо красное и ближе к костям. Они очень любят есть мясо коровы кусками, чтобы кровь сочилась из него.
   – И свиней тоже?
   – Они обожают свиней.
   – Кровавое мясо свиньи кусками, – проговорил мальчик. – Подумать только. А что они еще едят, бабушка Глосспан?
   – Кур.
   – Кур?
   – Притом миллионами.
   – С перьями и всем остальным?
   – Нет, дорогой, перья они не едят. А теперь сбегай-ка в огород и принеси бабушке Глосспан пучок лука, хорошо, дорогой?
   Вскоре после этого начались уроки. Они состояли из пяти предметов: чтение, письмо, география, арифметика и приготовление пищи; и последний долгое время оставался самым любимым предметом как учителя, так и ученика. Очень скоро выяснилось, что юный Лексингтон обладает поистине замечательным талантом. Он был прирожденным поваром. Он был проворен и спор. Со сковородками обращался, как жонглер. Картофелину он разрезал на двадцать тонких, как бумага, долек быстрее, чем его бабушка чистила ее. Он обладал исключительно тонким вкусом и мог, отведав крепкого лукового супа, тотчас определить присутствие в нем одного-единственного листика шалфея. Все это в таком маленьком мальчике чуточку удивляло бабушку Глосспан, и, сказать по правде, она не знала, что и думать. И все же она гордилась им, как водится, и предсказывала ребенку блестящее будущее.
   – Мне радостно осознавать, – говорила она, – что у меня есть такой замечательный молодой человек, который будет присматривать за мной, когда я совсем состарюсь.
   И года через два она навсегда оставила кухню, вверив Лексингтону попечительство над всем домашним хозяйством. Мальчику к тому времени исполнилось десять лет, а бабушке Глосспан – почти восемьдесят.

5

   Предоставленный на кухне самому себе, Лексингтон тотчас же принялся экспериментировать с блюдами собственного изобретения. Те, что он любил раньше, более не интересовали его. У него появился неодолимый импульс творить. В голове роились сотни свежих идей.
   – Начну-ка я с того, – сказал он, – что изобрету каштановое суфле.
   Он приготовил его и в тот же вечер подал к столу. Суфле было восхитительно.
   – Ты гений! – воскликнула бабушка Глосспан, вскакивая со стула и целуя его в обе щеки. – Ты войдешь в историю!
   Теперь дня не проходило, чтобы на столе не появлялось какое-нибудь новое усладительное творение. Тут был и суп из бразильских орехов, и котлеты из мамалыги, и овощное рагу, и омлет из одуванчиков, и оладьи из сливочного сыра, и голубцы, и компот из полевых трав, и лук-шалот a la bonne femme, и пикантный свекольный мусс, и чернослив по-строгановски, и гренки с сыром, и опрокинутая репа, и горячий торт из иголок хвои, и много других прекрасных композиций. Никогда в жизни, заявила бабушка Глосспан, не пробовала она подобной пищи, и по утрам, когда до завтрака было еще далеко, она выходила на крылечко, усаживалась в кресло-качалку и размышляла о предстоящей трапезе, облизывая морщинистые губы и вдыхая ароматы, доносившиеся через кухонное окно.
   – Что ты сегодня готовишь, мальчик? – громко спрашивала она.
   – Попробуй отгадать, бабушка Глосспан.
   – По запаху это вроде как козлобородниковые оладьи, – отвечала она, усиленно принюхиваясь.
   Тогда десятилетний мальчуган выходил из кухни с торжествующей улыбкой на лице, неся в руках большую дымящуюся кастрюлю поистине божественного компота, приготовленного исключительно из пастернака и лечебных трав.
   – Знаешь, что ты должен, – сказала ему бабушка, с жадностью поглощая компот. – Ты должен сейчас же взять бумагу и перо и написать поваренную книгу.
   Он смотрел на нее, медленно пережевывая пастернак.
   – А почему бы и нет? – спросила она. – Я научила тебя писать, я научила тебя готовить, и тебе остается соединить то и другое. Ты напишешь поваренную книгу, мой дорогой, и прославишься на весь мир.