Страница:
Машина продолжала ехать дальше.
Я не заметил, как дорога улучшилась и начала напоминать нечто вроде автострады; место переброски было удачно расположено — недалеко от хорошей быстрой дороги и вместе с тем достаточно далеко для того, чтобы можно было проверить и при необходимости не пропустить каждую направляющуюся в ту сторону машину. Что ж, подумал я, если бы этим занимались неумелые любители, в это дело не пришлось бы вмешиваться самому Оуэну Йитсу. Самому великому Оуэну… Великому… Черт побери, а ведь я устал, с некоторым удивлением констатировал я. Может быть, уже не для меня эти забавы, может быть, я должен закончить свою карьеру лекциями в академии ЦБР? Как сказал когда-то Саркисян: «Оуэн, те, что выдержат учебу у тебя, будут считаться по-настоящему преданными, готовыми пожертвовать собой во имя ЦБР агентами. Только такие — или агенты какого-нибудь чертова Моссада — дотянут до конца учебы». Я подумал, что будет, если я достану сигарету и закурю — станет ли это для возможного наблюдателя признаком того, что я пришел в себя, или еще нет.
Машина совершила крутой поворот, все тела, подчиняясь законам чего-то там — гравитации? — наклонились в противоположную направлению движения сторону. Несколько голов ударились о металлическую стену, то же должно было произойти и с моей, но я оберегал ее; внезапно меня охватило чувство, что я в последний раз выбираюсь куда-то из дому, без семьи, без палатки и туристского снаряжения, что это моя последняя работа, завершение карьеры, какой бы она ни была. Это была единственная мысль, которая приходила мне в голову, я чувствовал себя не столько уставшим, сколько измученным усилиями, которые приходилось предпринимать из-за таинственных дел Будды. Никогда до сих пор мне не приходилось чувствовать себя именно так. Это сигнал свыше, понял я. И это значит, что к нему следует отнестись со всей серьезностью. Конец детективной карьере. Конец… Ну, может быть, не прямо сейчас, может, какое-то время спустя.
Взвизгнули тормоза. Я едва не свалился на пол, но всех нас удержали ремни. Нас сильно качнуло, раз и другой, машина переезжала через поребрики или железнодорожные пути, затем проехала немного по прямой и остановилась. Хлопнули обе дверцы кабины водителя, кто-то прошел вдоль машины, постукивая кулаком по металлическому боку — может быть, собирался разбудить таким образом сидевших внутри? Заскрежетала дверь, и стало светло.
— Ладно, пересаживаем и поехали дальше, — сказал кто-то, затем вскочил внутрь и дернул за ремни первого с краю. — Этих двоих, этого и этого, — он явно показывал на них кому-то, — посади рядом с собой, на первые места. Они поступили в последний момент, и надо бы их проверить…
— Как их зовут?
— А черт его знает! Когда их проверят, то тебе все скажут.
— Угу. Бери…
Я не открывал глаз во время всей процедуры пересадки. Я слышал, Kak двое, насколько я понял, водитель с «нашей» стороны и второй, уже с «той» стороны, постанывая и тихо ругаясь, взваливали себе на спину очередного наемника и переносили на несколько шагов, где загружали его в другую машину. Кто-то третий стоял на страже, поскольку время от времени оба носильщика отпускали шуточки в его адрес, но вызвано это было исключительно завистью — он стоял и смотрел, они же таскали тяжелых неуклюжих мужиков, обвисавших и изгибавшихся в мешках-коконах. Когда дошла очередь до меня, я проследил, чтобы моя рука с часами не высунулась из мешка и чтобы голова была настолько спрятана под «капюшоном», насколько это было возможно. И то и другое мне удалось. Меня относительно мягко усадили в кресло, глубокое и удобное, благодаря чему уже не нужно было связывать нас ремнями. Я понял, что вскоре мы въедем в зону, в которой полтора десятка связанных ремнями голых мужчин могут вызвать у полицейского желание задать ряд вопросов, без ремней же мы могли бы сойти за группу педиков, любителей йоги или обычных захмелевших мужиков, возвращающихся с нудистского пляжа.
— Может, они и нетяжелые, но у меня каждый раз спину ломит, — пожаловался тот, что с «той» стороны. Меня обрадовало, что здесь существуют столь знакомые понятия, как ревматизм, так что, возможно, существовало и виски с пивом.
— Радуйся, что не работаешь в конюшне сумистов, — захихикал второй, «наш», взваливая себе на спину очередного наемника.
Несколько минут спустя новая машина тронулась с места. Подвеска у нее была намного лучше, двигатель гудел тихо, но энергично. Я уже знал, что мы сидим в
микроавтобусе и что ни водитель, ни конвоир — если только у них не было специальных устройств для наблюдения — не могли видеть, что происходит в глубоких удобных креслах за их спиной. Я сразу же устроился так, чтобы опираться лбом о стекло, и видел все — двор, охранника, ряд высоких сосен, прикрывавших территорию для пересадки от вида с шоссе. Охранник был мне незнаком, одежда и оружие предполагали одно из двух — либо он и его снаряжение прибыли вместе с нами, либо «здесь» почти не отличалось от «там», «наш мир» от «их мира».
Мы выехали со двора другой дорогой и включились в поток машин на автостраде, ведшей в другом направлении. Так мы ехали минут пять, когда меня начал грызть червь сомнения, через десять минут он уже гарцевал у меня в голове, словно дикий мустанг в тесном загоне, через пятнадцать мне пришлось открыть загон. Червь подбежал ко мне, подбоченился и смело спросил:
— Эй, ты?! Ты видел когда-нибудь страну, охваченную войной или космическим вторжением, в которой за пятнадцать минут езды не заметил бы ни следа мундира, ни единого ствола, нацеленного в каком бы то ни было направлении, ни миллиметра колючей проволоки, ни тени затемнения, ни малейшего окопа, даже вырытого руками ребенка?
Я поморщился и зашипел, чтобы он не орал так громко. Он притих, но не спускал с меня полного сомнений взгляда. Я вынужден был признать, что в его длинном вопросе, состоявшем из нескольких примеров, каждый был вполне обоснован. Нас обгоняли обычные «форды», «ниссаны», «меркурии» и «меркаторы», «мазды», «кобры», грузовые «маки» и «гарпии» и множество других, но мне ни разу не удалось увидеть в окне ничего, что не было бы знакомо мне раньше. В голове промелькнула абсурдная мысль — это вовсе не «та сторона», это наша прекрасная Америка, именно здесь нужно навести порядок. Может, кто-то собирался совершить переворот, может, он хочет свергнуть власти штата? Я почувствовал, как по лбу стекает холодный пот, но вспомнил недавнее краткое онемение и швырнул этим аргументом в сомневающегося червя. Тот великодушно согласился, что это, скорее всего, не Америка, наша Америка, но повторил вопрос про убежища. Я дал уклончивый ответ, сказав, куда он может меня поцеловать.
По краям дороги появились дома, сначала изредка и довольно далеко от шоссе, к каждому, видимо, вела собственная дорога, но, судя по виду этих домов или по великолепным деревьям, заслонявшим их от шоссе, плата за дороги и стоимость их содержания вряд ли существенно отражались на кошельках владельцев. Через несколько минут дома приблизились к автостраде, здесь жили достаточно богатые, но не крезы, затем дома попросту прижались к обочине, невысокий забор, живая изгородь или редко посаженные рябины, видимо, исполняли роль защиты от шума. Через каждые несколько сот метров жил кто-то, кому этого не хватало, но таких было немного. Большинство жителей периферии выросли среди городского шума, привыкли к нему и чувствовали себя лишенными чего-то существенного, когда он утихал. Я помнил, как мне самому приходилось привыкать к тишине дома Пимы, когда я переселился туда из квартиры в центре Чикаго.
Через несколько километров появился второй ряд домов, на первый план выдвинулись мастерские, магазины, мотели, отели — все то, что живет за счет потока путешествующих, перемалывая все — людей, автомобили, отходы, добрые и извращенные намерения, — собирая деньги и поджидая очередных супругов, заглянувших ненадолго, чтобы изменить с секретаршей, супруг, привозящих с собой жеребцов ради нескольких минут удовлетворения, скрежещущие коробки передач, протекающие бензобаки, хрипящие радиоприемники.
Предместья.
Неуловимая граница между началом собственно города и концом периферии. О, кажется, проехали? Начались улицы, несколько развязок, плавные улитки, клеверные листы. Здесь архитекторам хватало места, а городским властям — денег. Потом стало теснее и дороже. Я пытался углядеть какую-нибудь деталь, которая позволила бы мне однозначно определить, где мы, по какую сторону мира. Ничего. Гамбургеры, кола, распродажа, уценка, картошка-фри, цыплята, рыба, мода, шик, дешево и так далее и тому подобное… Не прозевай, не проспи, не забудь… Я на мгновение прикрыл глаза.
— Еще не проснулись? — послышалось спереди. — Уже пора, а?
Обрадовавшись, я едва не изобразил первые признаки пробуждения, но сдержался и не пошевелился, решив подождать, пока кто-нибудь очнется первым. Один раз я уже подставился с часами, было бы идиотизмом все время лезть на первый план. Я продолжал сидеть, скорчившись, как и прежде, и через несколько минут услышал:
— Ну что, умник? До сих пор никто еще не дал себя поймать на твой трюк! — торжествующе рассмеялся водитель.
Второй презрительно передразнил его смех:
— Хе-хе-хе! Потому что никто раньше времени не очнулся и не притворялся. Но когда-нибудь это произойдет, и тогда я его накрою. — Мне стало его жаль, и я едва не сказал ему, как он почти обманул меня, а это уже кое-что. — Как иначе узнаешь, что никто тебя не обманывает?
— Как? — Водитель резко свернул и снова весело рассмеялся. — Уж лучше скажи, что на самом деле мы делаем из них собачьи консервы, и подожди бунта. Бели он и впрямь начнется — значит, обманывают, хе-хе-хе!
«Ну вот, уже что-то, — подумал я. — Уже какой-то намек… Они… Что это?» Какая-то витрина привлекла мое внимание, мы проехали мимо нее слишком быстро, я зажмурился и начал восстанавливать по памяти то, что мелькнуло на сетчатке глаза. Прежде всего — рекламные щиты возле той витрины, по одну и другую сторону, были намного менее агрессивными, словно приглушенные выставленным товаром. А что там было? Что-то на «а», может, на «о»? Омле… А! Амулеты!!! Да, амулеты! Гм, я бы не удивился, если бы кто-то открыл такой магазин в центре города, но о подобном мне прежде слышать не доводилось. Я позволил себе легкую, тщательно скрытую под капюшоном улыбку, но мне не дано было ее завершить. Внезапно над городом взвыли сирены, прохожие метнулись к подворотням. Они не спешили, не паниковали, похоже было, что у них уже в крови: сигнал — прячься. Яркие агрессивные рекламы на экранах и щитах начали гаснуть, только теперь я заметил большие цифры, видневшиеся почти возле каждой подворотни. Именно туда бежали прохожие. Я заметил, что некоторые, находясь в шаге от каких-либо ворот, пробегали несколько десятков метров до других, видимо, они прекрасно знали местонахождение убежищ и не боялись налета. Учения! Автомобили сворачивали вправо, освобождали средние ряды и останавливались. Водители быстро, но без страха в глазах запирали машины и исчезали в ближайших воротах. Наша машина ехала дальше, даже прибавила скорость. Но никого это не удивляло, никто не удостаивал нас даже мимолетным взглядом. Это могло означать лишь одно: общество вынуждено подчиняться приказам, но все знают, что это учения, или в состоянии отличить учебную тревогу от настоящей. Наша машина тоже не столь уж выдающееся событие, вероятно, по городу ездит не один подобного рода привилегированный автомобиль. Мелькнула мысль, что я не принимал во внимание возможность участия так называемого государства в афере с переброской наемников через границу между мирами. Машина резко затормозила.
— Всегда они тут стоят, — процедил сквозь зубы водитель. — Чер-рт бы их побрал!.. Здравствуйте! — громко крикнул он, не скрывая неприязни. — У меня пропуск на стекле, в чем дело?
— Проверка, — буркнул кто-то из-за машины. Сирены смолкли. Наступила тишина, необычная тишина в центре большого города. — Спасибо, — сказал полицейский. — До свидания.
— Как бы не так, — проворчал водитель и резко рванул с места.
Сквозь стекло я увидел барьер, полицейскую машину с вращающимся маячком на крыше и троих полицейских. Поблескивающий маячок был, похоже, единственным движущимся предметом в поле зрения, по крайней мере в моем. Машина прибавила скорость и помчалась по освобожденным другими водителями улицам, со стороны это должно было выглядеть как кадр из постапокалиптического фильма, и все происходящее начинало меня интриговать. Что ж, прекрасно. Я уже опасался, что переживу очередное приключение, не принимая в нем особого участия, впервые в жизни. Водитель выжимал из машины все, что было у нее под капотом, видимо, желая воспользоваться спокойствием на улицах. Конвоир даже что-то пробормотал на одном из эффектно украшенных скрежетом шин поворотов, но водитель лишь захихикал. Конвоир обиделся и замолчал. Зато пошевелился один из моих спутников и повалился на пол. Конвоир буркнул что-то насчет безответственности и, держась за спинки, добрался до лежащего на полу, чтобы усадить его в кресло. На время этой операции я на всякий случай закрыл глаза, а когда открыл, центр закончился. Теперь я видел, словно на пущенной назад пленке, как постепенно становится реже застройка, уменьшается число магазинов, ухудшается качество асфальта. Потом остались лишь придорожные магазины и дома за ними, потом только дома, а когда пришла очередь домов для богатых, вдоль дороги потянулось ограждение из густой сетки. Сквозь нее не удалось бы просунуть и кончик пальца, через густое сплетение почти ничего не было видно. Я поспорил бы на последние чистые носки, что на этом ограждении висело по крайней мере несколько разновидностей датчиков — сенсоры, инфра, ультра и сотни других; комар, который перелетит через эту сетку и будет все еще в состоянии размножаться, должен считать себя счастливчиком. Я почувствовал, что вскоре мне представится возможность познакомиться с этой территорией изнутри. Так оно и случилось. Мы свернули на дорогу, ведущую к воротам. Я закрыл глаза и в очередной раз подумал, чтобы приободрить себя: интуиция, подтвержденная могучим логическим мышлением, способствует удаче.
Контроль у ворот был чистой формальностью, но это были лишь внешние ворота, потом, метров через пятьдесят, нас остановили снова, и на этот раз машину тщательно перетряхнули, а каждому из пассажиров откинули с лица капюшон и с чем-то сравнили — видимо, нас успели сфотографировать, без моего, черт побери, ведома. Еще несколько сот метров — воинская часть, вот куда нас привезли, но народу здесь было не слишком много — и машина затормозила перед казармой, ничем не отличавшейся от других. Водитель и конвоир выскочили из машины, а я не догадался приподнять голову и посмотреть, что они собираются делать. Через несколько секунд ответ ударил мне в нос — они просунули в машину шланг и пустили смесь аммиака с чем-то еще похуже. Я был одним из первых, выскочивших из газовой камеры на колесах, громче всех кричал, громче всех протестовал против того, чтобы нас возили по миру с голыми задницами. Я уже знал, что не стану высовываться, в армии самый лучший цвет — серый, никого не интересуют рядовые солдаты, они составляют стержень армии, но кого это волнует? Важны самые строптивые и самые дисциплинированные, это они — в зависимости от перевеса тех или других — выигрывают и проигрывают сражения и войны. Этот закон я сформулировал пару десятков лет назад, в соответствии с ним из каждой армии следовало уволить именно середнячков и сражаться лишь силами представителей крайностей, это было бы дешевле и здоровее для общества, поскольку солдафоны и свободолюбцы к тому же представляют для общества опасность. Война выглядела бы совершенно иначе, если бы было известно, что в ней принимают участие только анархисты, коммунисты, сатанисты и пигмеи. Помню, когда я сформулировал этот закон вслух, сержант Кашель отвел меня в сторону, положил руку на плечо, пристально посмотрел в глаза, а затем ударил другой рукой сначала в живот, а потом в нос. Когда я, застигнутый врасплох, упал на колени и посмотрел вверх, Кашель наклонился и процедил: «Умник, были уже такие, кто хотел при случае избавиться от нежелательных элементов, но армия должна быть армией. И только попробуй еще раз пошутить так же вслух! — Он повернулся, чтобы уйти, но в последний момент что-то его остановило, он посмотрел на меня и добавил с явной укоризной: — Один дебил так пошутит, а другой возьмет и воспримет это всерьез». Потом сплюнул и скрылся за углом казармы. Проанализировав поведение сержанта, я понял, что его реакция была столь резкой потому, что мои «директивы» могли изменить любимую армию Кашля, саму по себе чудесную, по его мнению, в качестве орудия для реализации планов какой-нибудь сволочи.
Водитель смотрел на нас с некоторого расстояния, сдерживая улыбку — либо он когда-то уже схлопотал за свое хихиканье, либо видел подобное множество раз. Конвоира я вообще не видел, вероятно, он ушел в казарму сразу же после того, как подключил шланг, и как раз в этот момент он вышел из здания в обществе сержанта, макушка которого напоминала мяч для гольфа — голая и покрытая мелкими шишечками. Сержант подошел ближе и небрежно отдал честь, несколько иначе, чем это делается обычно, — приложенная ко лбу рука была согнута, словно он прикрывал глаза от солнца. Я окаменел, хотя из глаз у меня все еще текли слезы, а в носу отчаянно жгло. Открытый от удивления рот представляет собой мало эстетичное зрелище, но помогает перевести дыхание, во всяком случае, меня это наверняка спасло от удушья. Я смотрел на сержанта Кашля, который мгновением раньше вернулся ко мне в воспоминаниях, а теперь — в реальности. Он окинул группу кашляющих и чихающих голышей бдительным взглядом, не пропустив и меня, но я не заметил в его глазах ничего напоминающего улыбку или понимание, ничего, что говорило бы о том, что сержант Кашель — знакомый мне сержант, а не его копия с той стороны мира. Видимо, это все же была копия. Но подобие было потрясающим — так же как и Кашель, он приподнялся на носки и крикнул:
— Не могли бы вы выстроиться в две шеренги? — И если бы он не добавил: — Жопы подравняйте, мать вашу… — я бросился бы ему на шею.
Но Кашель, наш любимый Кашель, не употреблял слов крепче, чем «черт», да и то, услышав известие о начале Третьей мировой войны. Водитель пожал плечами и толкнул в плечо стоящего ближе всех, показав ему на прочерченную на асфальте линию.
— Можно побыстрее? — рявкнул Кашель, может, и не Кашель, но точно сержант. — А то хотелось бы успеть еще сегодня.
Я вздохнул, с сожалением и облегчением одновременно. Кашлю было абсолютно чуждо чувство юмора. Подобная ирония в словах и голосе не свойственна была органам речи сержанта Кашля, нашего сержанта Кашля. Этот был усовершенствованной версией нашего, отличавшейся наличием казарменного юмора и умением употреблять ругательства. Я подумал, что когда-то предпочел бы именно эту модель, но сейчас ощутил идиотскую ностальгию по «своему» Кашлю, отверг нового и решил ему не поддаваться. Мы выстроились в некое подобие двух шеренг, на лице сержанта отразилась боль, в этом отношении он был похож на моего Кашля.
— Сегодня вы только получите форму и распределите между собой койки и шкафчики, — сказал сержант. — Настоящее…
— Простите… — Я поднял руку, чтобы задать вопрос. Мешок тут же свалился, и я, вместо того чтобы заняться вопросом, занялся мешком. Сержант нахмурился, я посмотрел на него подтягивая вверх мешок. — Простите, на этот раз за мешок. — Я лучезарно улыбнулся. — Я хотел спросить, как нам вас называть? — Сержант вытаращил глаза, давление внутри его организма явно возросло — я видел, как затрепетали ноздри, словно клапаны котла. — Если нужно будет вас позвать, или еще что…
— Меня позвать? — рявкнул он. — А зачем вам меня звать? Я что вам, прислуга в отеле? — Он сделал шаг в мою сторону, затем второй и остановился в метре от меня. — Я что, должен вам кофе в постель приносить?
— Сержант… — Я слегка наклонился вперед и заговорил тихо, но отчетливо: — Если это армия, а очень на то похоже, то у меня звание капитана. Ну и что — я вам буду кофе носить? — Я обошел остолбеневшего сержанта и, сопровождаемый аплодисментами коллег-наемников, направился в сторону здания.
Я вовсе не собирался разозлить сержанта или сделать его объектом насмешек. Я хотел выяснить, действительно ли это, черт побери, сержант Кашель или нет. Если я получу нагоняй, значит, это чужой сержант, обиженный и ищущий любого повода, лишь бы на мне отыграться. Если же этот человек — Кашель, или Теодор Л. Лонгфелло, то его чувство справедливости не позволит ему измываться над Оуэном Йитсом, поскольку Кашель знает, что Оуэн Йитс действительно капитан в отставке; во-вторых, он знает, что не кто иной, как он сам, учил его основам боевых действий; в-третьих, если кто-то был недоволен сержантом, то тот сперва вспоминал все свои грехи и лишь потом соответствующим образом реагировал. Но если он не считал себя виноватым в собственных глазах — беда курсанту. Естественно, я не помнил, чтобы он когда-либо счел себя виноватым, но подобное поведение он в конечном счете превратил скорее в ритуал. Посмотрим.
Направляясь к зданию, я увлек за собой остальных, но у самых дверей отодвинулся, пропуская идущих следом, а сам огляделся вокруг, словно кого-то искал. Будда замедлил шаг раньше, и в конце концов мы остались одни. Я подошел к пластиковому столу с двумя скамейками, на крышке которого кто-то услужливо разложил полтора десятка пачек разных сигарет. «ГГ» среди них не было, я схватил «марльборо» и закурил. Будда поставил ногу на скамейку, опираясь локтем о колено.
— Ну и как думаешь, мы там?
— Судя по тому, что мне удалось увидеть, — похоже, да.
— Ты что-то видел?
— Почти все, — похвастался я.
— Как? Ведь… Эй! Ты же первый отравился их препаратом?
— Неправда. Я потерял сознание по собственной воле. Гипервентиляция. Достаточно долго и глубоко подышать, чтобы мозг принял решение: «Слишком мало двуокиси углерода в легких. Восстановить!» И тогда ты теряешь сознание, поскольку именно количество углекислого газа, а не кислорода, в легких управляет дыханием. В свою очередь, в бессознательном состоянии ты дышишь неглубоко и медленно, пока количество углекислоты не придет в норму. Так что я вдохнул намного меньше снотворного, чем вы, и очнулся тоже быстрее. Все ясно?
Он кивнул и несколько раз хлопнул в ладоши. Я без особого удовольствия выкурил «марльборо», затем кивнул в сторону здания, и мы направились туда. Я выбрал первую с краю комнату, ближе всего к выходу, затащил в нее Будду и толкнул на койку возле двери.
— И что дальше? — спросил он, укладываясь на спину и заложив руку за голову.
— Поиграем в армию, Бобби. Так мне кажется. Но, похоже, не слишком долго, нам не за это платят.
— А за что? — спросил один из наемников, входя в комнату. — Можно тут с вами?
— Конечно!.. — Я описал рукой дугу, показывая на остальные четыре койки. На первый вопрос я не ответил.
Ответа я попросту и сам не знал.
16
Я не заметил, как дорога улучшилась и начала напоминать нечто вроде автострады; место переброски было удачно расположено — недалеко от хорошей быстрой дороги и вместе с тем достаточно далеко для того, чтобы можно было проверить и при необходимости не пропустить каждую направляющуюся в ту сторону машину. Что ж, подумал я, если бы этим занимались неумелые любители, в это дело не пришлось бы вмешиваться самому Оуэну Йитсу. Самому великому Оуэну… Великому… Черт побери, а ведь я устал, с некоторым удивлением констатировал я. Может быть, уже не для меня эти забавы, может быть, я должен закончить свою карьеру лекциями в академии ЦБР? Как сказал когда-то Саркисян: «Оуэн, те, что выдержат учебу у тебя, будут считаться по-настоящему преданными, готовыми пожертвовать собой во имя ЦБР агентами. Только такие — или агенты какого-нибудь чертова Моссада — дотянут до конца учебы». Я подумал, что будет, если я достану сигарету и закурю — станет ли это для возможного наблюдателя признаком того, что я пришел в себя, или еще нет.
Машина совершила крутой поворот, все тела, подчиняясь законам чего-то там — гравитации? — наклонились в противоположную направлению движения сторону. Несколько голов ударились о металлическую стену, то же должно было произойти и с моей, но я оберегал ее; внезапно меня охватило чувство, что я в последний раз выбираюсь куда-то из дому, без семьи, без палатки и туристского снаряжения, что это моя последняя работа, завершение карьеры, какой бы она ни была. Это была единственная мысль, которая приходила мне в голову, я чувствовал себя не столько уставшим, сколько измученным усилиями, которые приходилось предпринимать из-за таинственных дел Будды. Никогда до сих пор мне не приходилось чувствовать себя именно так. Это сигнал свыше, понял я. И это значит, что к нему следует отнестись со всей серьезностью. Конец детективной карьере. Конец… Ну, может быть, не прямо сейчас, может, какое-то время спустя.
Взвизгнули тормоза. Я едва не свалился на пол, но всех нас удержали ремни. Нас сильно качнуло, раз и другой, машина переезжала через поребрики или железнодорожные пути, затем проехала немного по прямой и остановилась. Хлопнули обе дверцы кабины водителя, кто-то прошел вдоль машины, постукивая кулаком по металлическому боку — может быть, собирался разбудить таким образом сидевших внутри? Заскрежетала дверь, и стало светло.
— Ладно, пересаживаем и поехали дальше, — сказал кто-то, затем вскочил внутрь и дернул за ремни первого с краю. — Этих двоих, этого и этого, — он явно показывал на них кому-то, — посади рядом с собой, на первые места. Они поступили в последний момент, и надо бы их проверить…
— Как их зовут?
— А черт его знает! Когда их проверят, то тебе все скажут.
— Угу. Бери…
Я не открывал глаз во время всей процедуры пересадки. Я слышал, Kak двое, насколько я понял, водитель с «нашей» стороны и второй, уже с «той» стороны, постанывая и тихо ругаясь, взваливали себе на спину очередного наемника и переносили на несколько шагов, где загружали его в другую машину. Кто-то третий стоял на страже, поскольку время от времени оба носильщика отпускали шуточки в его адрес, но вызвано это было исключительно завистью — он стоял и смотрел, они же таскали тяжелых неуклюжих мужиков, обвисавших и изгибавшихся в мешках-коконах. Когда дошла очередь до меня, я проследил, чтобы моя рука с часами не высунулась из мешка и чтобы голова была настолько спрятана под «капюшоном», насколько это было возможно. И то и другое мне удалось. Меня относительно мягко усадили в кресло, глубокое и удобное, благодаря чему уже не нужно было связывать нас ремнями. Я понял, что вскоре мы въедем в зону, в которой полтора десятка связанных ремнями голых мужчин могут вызвать у полицейского желание задать ряд вопросов, без ремней же мы могли бы сойти за группу педиков, любителей йоги или обычных захмелевших мужиков, возвращающихся с нудистского пляжа.
— Может, они и нетяжелые, но у меня каждый раз спину ломит, — пожаловался тот, что с «той» стороны. Меня обрадовало, что здесь существуют столь знакомые понятия, как ревматизм, так что, возможно, существовало и виски с пивом.
— Радуйся, что не работаешь в конюшне сумистов, — захихикал второй, «наш», взваливая себе на спину очередного наемника.
Несколько минут спустя новая машина тронулась с места. Подвеска у нее была намного лучше, двигатель гудел тихо, но энергично. Я уже знал, что мы сидим в
микроавтобусе и что ни водитель, ни конвоир — если только у них не было специальных устройств для наблюдения — не могли видеть, что происходит в глубоких удобных креслах за их спиной. Я сразу же устроился так, чтобы опираться лбом о стекло, и видел все — двор, охранника, ряд высоких сосен, прикрывавших территорию для пересадки от вида с шоссе. Охранник был мне незнаком, одежда и оружие предполагали одно из двух — либо он и его снаряжение прибыли вместе с нами, либо «здесь» почти не отличалось от «там», «наш мир» от «их мира».
Мы выехали со двора другой дорогой и включились в поток машин на автостраде, ведшей в другом направлении. Так мы ехали минут пять, когда меня начал грызть червь сомнения, через десять минут он уже гарцевал у меня в голове, словно дикий мустанг в тесном загоне, через пятнадцать мне пришлось открыть загон. Червь подбежал ко мне, подбоченился и смело спросил:
— Эй, ты?! Ты видел когда-нибудь страну, охваченную войной или космическим вторжением, в которой за пятнадцать минут езды не заметил бы ни следа мундира, ни единого ствола, нацеленного в каком бы то ни было направлении, ни миллиметра колючей проволоки, ни тени затемнения, ни малейшего окопа, даже вырытого руками ребенка?
Я поморщился и зашипел, чтобы он не орал так громко. Он притих, но не спускал с меня полного сомнений взгляда. Я вынужден был признать, что в его длинном вопросе, состоявшем из нескольких примеров, каждый был вполне обоснован. Нас обгоняли обычные «форды», «ниссаны», «меркурии» и «меркаторы», «мазды», «кобры», грузовые «маки» и «гарпии» и множество других, но мне ни разу не удалось увидеть в окне ничего, что не было бы знакомо мне раньше. В голове промелькнула абсурдная мысль — это вовсе не «та сторона», это наша прекрасная Америка, именно здесь нужно навести порядок. Может, кто-то собирался совершить переворот, может, он хочет свергнуть власти штата? Я почувствовал, как по лбу стекает холодный пот, но вспомнил недавнее краткое онемение и швырнул этим аргументом в сомневающегося червя. Тот великодушно согласился, что это, скорее всего, не Америка, наша Америка, но повторил вопрос про убежища. Я дал уклончивый ответ, сказав, куда он может меня поцеловать.
По краям дороги появились дома, сначала изредка и довольно далеко от шоссе, к каждому, видимо, вела собственная дорога, но, судя по виду этих домов или по великолепным деревьям, заслонявшим их от шоссе, плата за дороги и стоимость их содержания вряд ли существенно отражались на кошельках владельцев. Через несколько минут дома приблизились к автостраде, здесь жили достаточно богатые, но не крезы, затем дома попросту прижались к обочине, невысокий забор, живая изгородь или редко посаженные рябины, видимо, исполняли роль защиты от шума. Через каждые несколько сот метров жил кто-то, кому этого не хватало, но таких было немного. Большинство жителей периферии выросли среди городского шума, привыкли к нему и чувствовали себя лишенными чего-то существенного, когда он утихал. Я помнил, как мне самому приходилось привыкать к тишине дома Пимы, когда я переселился туда из квартиры в центре Чикаго.
Через несколько километров появился второй ряд домов, на первый план выдвинулись мастерские, магазины, мотели, отели — все то, что живет за счет потока путешествующих, перемалывая все — людей, автомобили, отходы, добрые и извращенные намерения, — собирая деньги и поджидая очередных супругов, заглянувших ненадолго, чтобы изменить с секретаршей, супруг, привозящих с собой жеребцов ради нескольких минут удовлетворения, скрежещущие коробки передач, протекающие бензобаки, хрипящие радиоприемники.
Предместья.
Неуловимая граница между началом собственно города и концом периферии. О, кажется, проехали? Начались улицы, несколько развязок, плавные улитки, клеверные листы. Здесь архитекторам хватало места, а городским властям — денег. Потом стало теснее и дороже. Я пытался углядеть какую-нибудь деталь, которая позволила бы мне однозначно определить, где мы, по какую сторону мира. Ничего. Гамбургеры, кола, распродажа, уценка, картошка-фри, цыплята, рыба, мода, шик, дешево и так далее и тому подобное… Не прозевай, не проспи, не забудь… Я на мгновение прикрыл глаза.
— Еще не проснулись? — послышалось спереди. — Уже пора, а?
Обрадовавшись, я едва не изобразил первые признаки пробуждения, но сдержался и не пошевелился, решив подождать, пока кто-нибудь очнется первым. Один раз я уже подставился с часами, было бы идиотизмом все время лезть на первый план. Я продолжал сидеть, скорчившись, как и прежде, и через несколько минут услышал:
— Ну что, умник? До сих пор никто еще не дал себя поймать на твой трюк! — торжествующе рассмеялся водитель.
Второй презрительно передразнил его смех:
— Хе-хе-хе! Потому что никто раньше времени не очнулся и не притворялся. Но когда-нибудь это произойдет, и тогда я его накрою. — Мне стало его жаль, и я едва не сказал ему, как он почти обманул меня, а это уже кое-что. — Как иначе узнаешь, что никто тебя не обманывает?
— Как? — Водитель резко свернул и снова весело рассмеялся. — Уж лучше скажи, что на самом деле мы делаем из них собачьи консервы, и подожди бунта. Бели он и впрямь начнется — значит, обманывают, хе-хе-хе!
«Ну вот, уже что-то, — подумал я. — Уже какой-то намек… Они… Что это?» Какая-то витрина привлекла мое внимание, мы проехали мимо нее слишком быстро, я зажмурился и начал восстанавливать по памяти то, что мелькнуло на сетчатке глаза. Прежде всего — рекламные щиты возле той витрины, по одну и другую сторону, были намного менее агрессивными, словно приглушенные выставленным товаром. А что там было? Что-то на «а», может, на «о»? Омле… А! Амулеты!!! Да, амулеты! Гм, я бы не удивился, если бы кто-то открыл такой магазин в центре города, но о подобном мне прежде слышать не доводилось. Я позволил себе легкую, тщательно скрытую под капюшоном улыбку, но мне не дано было ее завершить. Внезапно над городом взвыли сирены, прохожие метнулись к подворотням. Они не спешили, не паниковали, похоже было, что у них уже в крови: сигнал — прячься. Яркие агрессивные рекламы на экранах и щитах начали гаснуть, только теперь я заметил большие цифры, видневшиеся почти возле каждой подворотни. Именно туда бежали прохожие. Я заметил, что некоторые, находясь в шаге от каких-либо ворот, пробегали несколько десятков метров до других, видимо, они прекрасно знали местонахождение убежищ и не боялись налета. Учения! Автомобили сворачивали вправо, освобождали средние ряды и останавливались. Водители быстро, но без страха в глазах запирали машины и исчезали в ближайших воротах. Наша машина ехала дальше, даже прибавила скорость. Но никого это не удивляло, никто не удостаивал нас даже мимолетным взглядом. Это могло означать лишь одно: общество вынуждено подчиняться приказам, но все знают, что это учения, или в состоянии отличить учебную тревогу от настоящей. Наша машина тоже не столь уж выдающееся событие, вероятно, по городу ездит не один подобного рода привилегированный автомобиль. Мелькнула мысль, что я не принимал во внимание возможность участия так называемого государства в афере с переброской наемников через границу между мирами. Машина резко затормозила.
— Всегда они тут стоят, — процедил сквозь зубы водитель. — Чер-рт бы их побрал!.. Здравствуйте! — громко крикнул он, не скрывая неприязни. — У меня пропуск на стекле, в чем дело?
— Проверка, — буркнул кто-то из-за машины. Сирены смолкли. Наступила тишина, необычная тишина в центре большого города. — Спасибо, — сказал полицейский. — До свидания.
— Как бы не так, — проворчал водитель и резко рванул с места.
Сквозь стекло я увидел барьер, полицейскую машину с вращающимся маячком на крыше и троих полицейских. Поблескивающий маячок был, похоже, единственным движущимся предметом в поле зрения, по крайней мере в моем. Машина прибавила скорость и помчалась по освобожденным другими водителями улицам, со стороны это должно было выглядеть как кадр из постапокалиптического фильма, и все происходящее начинало меня интриговать. Что ж, прекрасно. Я уже опасался, что переживу очередное приключение, не принимая в нем особого участия, впервые в жизни. Водитель выжимал из машины все, что было у нее под капотом, видимо, желая воспользоваться спокойствием на улицах. Конвоир даже что-то пробормотал на одном из эффектно украшенных скрежетом шин поворотов, но водитель лишь захихикал. Конвоир обиделся и замолчал. Зато пошевелился один из моих спутников и повалился на пол. Конвоир буркнул что-то насчет безответственности и, держась за спинки, добрался до лежащего на полу, чтобы усадить его в кресло. На время этой операции я на всякий случай закрыл глаза, а когда открыл, центр закончился. Теперь я видел, словно на пущенной назад пленке, как постепенно становится реже застройка, уменьшается число магазинов, ухудшается качество асфальта. Потом остались лишь придорожные магазины и дома за ними, потом только дома, а когда пришла очередь домов для богатых, вдоль дороги потянулось ограждение из густой сетки. Сквозь нее не удалось бы просунуть и кончик пальца, через густое сплетение почти ничего не было видно. Я поспорил бы на последние чистые носки, что на этом ограждении висело по крайней мере несколько разновидностей датчиков — сенсоры, инфра, ультра и сотни других; комар, который перелетит через эту сетку и будет все еще в состоянии размножаться, должен считать себя счастливчиком. Я почувствовал, что вскоре мне представится возможность познакомиться с этой территорией изнутри. Так оно и случилось. Мы свернули на дорогу, ведущую к воротам. Я закрыл глаза и в очередной раз подумал, чтобы приободрить себя: интуиция, подтвержденная могучим логическим мышлением, способствует удаче.
Контроль у ворот был чистой формальностью, но это были лишь внешние ворота, потом, метров через пятьдесят, нас остановили снова, и на этот раз машину тщательно перетряхнули, а каждому из пассажиров откинули с лица капюшон и с чем-то сравнили — видимо, нас успели сфотографировать, без моего, черт побери, ведома. Еще несколько сот метров — воинская часть, вот куда нас привезли, но народу здесь было не слишком много — и машина затормозила перед казармой, ничем не отличавшейся от других. Водитель и конвоир выскочили из машины, а я не догадался приподнять голову и посмотреть, что они собираются делать. Через несколько секунд ответ ударил мне в нос — они просунули в машину шланг и пустили смесь аммиака с чем-то еще похуже. Я был одним из первых, выскочивших из газовой камеры на колесах, громче всех кричал, громче всех протестовал против того, чтобы нас возили по миру с голыми задницами. Я уже знал, что не стану высовываться, в армии самый лучший цвет — серый, никого не интересуют рядовые солдаты, они составляют стержень армии, но кого это волнует? Важны самые строптивые и самые дисциплинированные, это они — в зависимости от перевеса тех или других — выигрывают и проигрывают сражения и войны. Этот закон я сформулировал пару десятков лет назад, в соответствии с ним из каждой армии следовало уволить именно середнячков и сражаться лишь силами представителей крайностей, это было бы дешевле и здоровее для общества, поскольку солдафоны и свободолюбцы к тому же представляют для общества опасность. Война выглядела бы совершенно иначе, если бы было известно, что в ней принимают участие только анархисты, коммунисты, сатанисты и пигмеи. Помню, когда я сформулировал этот закон вслух, сержант Кашель отвел меня в сторону, положил руку на плечо, пристально посмотрел в глаза, а затем ударил другой рукой сначала в живот, а потом в нос. Когда я, застигнутый врасплох, упал на колени и посмотрел вверх, Кашель наклонился и процедил: «Умник, были уже такие, кто хотел при случае избавиться от нежелательных элементов, но армия должна быть армией. И только попробуй еще раз пошутить так же вслух! — Он повернулся, чтобы уйти, но в последний момент что-то его остановило, он посмотрел на меня и добавил с явной укоризной: — Один дебил так пошутит, а другой возьмет и воспримет это всерьез». Потом сплюнул и скрылся за углом казармы. Проанализировав поведение сержанта, я понял, что его реакция была столь резкой потому, что мои «директивы» могли изменить любимую армию Кашля, саму по себе чудесную, по его мнению, в качестве орудия для реализации планов какой-нибудь сволочи.
Водитель смотрел на нас с некоторого расстояния, сдерживая улыбку — либо он когда-то уже схлопотал за свое хихиканье, либо видел подобное множество раз. Конвоира я вообще не видел, вероятно, он ушел в казарму сразу же после того, как подключил шланг, и как раз в этот момент он вышел из здания в обществе сержанта, макушка которого напоминала мяч для гольфа — голая и покрытая мелкими шишечками. Сержант подошел ближе и небрежно отдал честь, несколько иначе, чем это делается обычно, — приложенная ко лбу рука была согнута, словно он прикрывал глаза от солнца. Я окаменел, хотя из глаз у меня все еще текли слезы, а в носу отчаянно жгло. Открытый от удивления рот представляет собой мало эстетичное зрелище, но помогает перевести дыхание, во всяком случае, меня это наверняка спасло от удушья. Я смотрел на сержанта Кашля, который мгновением раньше вернулся ко мне в воспоминаниях, а теперь — в реальности. Он окинул группу кашляющих и чихающих голышей бдительным взглядом, не пропустив и меня, но я не заметил в его глазах ничего напоминающего улыбку или понимание, ничего, что говорило бы о том, что сержант Кашель — знакомый мне сержант, а не его копия с той стороны мира. Видимо, это все же была копия. Но подобие было потрясающим — так же как и Кашель, он приподнялся на носки и крикнул:
— Не могли бы вы выстроиться в две шеренги? — И если бы он не добавил: — Жопы подравняйте, мать вашу… — я бросился бы ему на шею.
Но Кашель, наш любимый Кашель, не употреблял слов крепче, чем «черт», да и то, услышав известие о начале Третьей мировой войны. Водитель пожал плечами и толкнул в плечо стоящего ближе всех, показав ему на прочерченную на асфальте линию.
— Можно побыстрее? — рявкнул Кашель, может, и не Кашель, но точно сержант. — А то хотелось бы успеть еще сегодня.
Я вздохнул, с сожалением и облегчением одновременно. Кашлю было абсолютно чуждо чувство юмора. Подобная ирония в словах и голосе не свойственна была органам речи сержанта Кашля, нашего сержанта Кашля. Этот был усовершенствованной версией нашего, отличавшейся наличием казарменного юмора и умением употреблять ругательства. Я подумал, что когда-то предпочел бы именно эту модель, но сейчас ощутил идиотскую ностальгию по «своему» Кашлю, отверг нового и решил ему не поддаваться. Мы выстроились в некое подобие двух шеренг, на лице сержанта отразилась боль, в этом отношении он был похож на моего Кашля.
— Сегодня вы только получите форму и распределите между собой койки и шкафчики, — сказал сержант. — Настоящее…
— Простите… — Я поднял руку, чтобы задать вопрос. Мешок тут же свалился, и я, вместо того чтобы заняться вопросом, занялся мешком. Сержант нахмурился, я посмотрел на него подтягивая вверх мешок. — Простите, на этот раз за мешок. — Я лучезарно улыбнулся. — Я хотел спросить, как нам вас называть? — Сержант вытаращил глаза, давление внутри его организма явно возросло — я видел, как затрепетали ноздри, словно клапаны котла. — Если нужно будет вас позвать, или еще что…
— Меня позвать? — рявкнул он. — А зачем вам меня звать? Я что вам, прислуга в отеле? — Он сделал шаг в мою сторону, затем второй и остановился в метре от меня. — Я что, должен вам кофе в постель приносить?
— Сержант… — Я слегка наклонился вперед и заговорил тихо, но отчетливо: — Если это армия, а очень на то похоже, то у меня звание капитана. Ну и что — я вам буду кофе носить? — Я обошел остолбеневшего сержанта и, сопровождаемый аплодисментами коллег-наемников, направился в сторону здания.
Я вовсе не собирался разозлить сержанта или сделать его объектом насмешек. Я хотел выяснить, действительно ли это, черт побери, сержант Кашель или нет. Если я получу нагоняй, значит, это чужой сержант, обиженный и ищущий любого повода, лишь бы на мне отыграться. Если же этот человек — Кашель, или Теодор Л. Лонгфелло, то его чувство справедливости не позволит ему измываться над Оуэном Йитсом, поскольку Кашель знает, что Оуэн Йитс действительно капитан в отставке; во-вторых, он знает, что не кто иной, как он сам, учил его основам боевых действий; в-третьих, если кто-то был недоволен сержантом, то тот сперва вспоминал все свои грехи и лишь потом соответствующим образом реагировал. Но если он не считал себя виноватым в собственных глазах — беда курсанту. Естественно, я не помнил, чтобы он когда-либо счел себя виноватым, но подобное поведение он в конечном счете превратил скорее в ритуал. Посмотрим.
Направляясь к зданию, я увлек за собой остальных, но у самых дверей отодвинулся, пропуская идущих следом, а сам огляделся вокруг, словно кого-то искал. Будда замедлил шаг раньше, и в конце концов мы остались одни. Я подошел к пластиковому столу с двумя скамейками, на крышке которого кто-то услужливо разложил полтора десятка пачек разных сигарет. «ГГ» среди них не было, я схватил «марльборо» и закурил. Будда поставил ногу на скамейку, опираясь локтем о колено.
— Ну и как думаешь, мы там?
— Судя по тому, что мне удалось увидеть, — похоже, да.
— Ты что-то видел?
— Почти все, — похвастался я.
— Как? Ведь… Эй! Ты же первый отравился их препаратом?
— Неправда. Я потерял сознание по собственной воле. Гипервентиляция. Достаточно долго и глубоко подышать, чтобы мозг принял решение: «Слишком мало двуокиси углерода в легких. Восстановить!» И тогда ты теряешь сознание, поскольку именно количество углекислого газа, а не кислорода, в легких управляет дыханием. В свою очередь, в бессознательном состоянии ты дышишь неглубоко и медленно, пока количество углекислоты не придет в норму. Так что я вдохнул намного меньше снотворного, чем вы, и очнулся тоже быстрее. Все ясно?
Он кивнул и несколько раз хлопнул в ладоши. Я без особого удовольствия выкурил «марльборо», затем кивнул в сторону здания, и мы направились туда. Я выбрал первую с краю комнату, ближе всего к выходу, затащил в нее Будду и толкнул на койку возле двери.
— И что дальше? — спросил он, укладываясь на спину и заложив руку за голову.
— Поиграем в армию, Бобби. Так мне кажется. Но, похоже, не слишком долго, нам не за это платят.
— А за что? — спросил один из наемников, входя в комнату. — Можно тут с вами?
— Конечно!.. — Я описал рукой дугу, показывая на остальные четыре койки. На первый вопрос я не ответил.
Ответа я попросту и сам не знал.
16
Два дня спустя никто уже не смеялся над моим именем. Мне удалось этого добиться, ни разу не ввязавшись в драку, и я сразу же об этом пожалел. Пока отряд посмеивался над Ари Зоной, я мог, например задумавшись, не среагировать на обращение и отнести это на счет недовольства собственным именем. Но с тех пор как я завоевал симпатию всего отряда, ссылаться на это было уже невозможно.
— Что ж, ничего не поделаешь, придется быть внимательнее, — сказал я Будде. Мы сидели под деревцем, опередив в беге по пересеченной местности всех остальных на пятьсот метров. Успех пришел к нам обоим с равным трудом, и это меня радовало. — Долго мы тут не пробудем, это точно, вряд ли нам станут платить за поправку собственного здоровья.
Я с наслаждением вздохнул. Воздух был прохладным и свежим, впрочем, каким он еще мог быть в четыре утра? Сержант Гарднер гонял нас весьма основательно, живо напоминая этим сержанта Кашля. Вот только, к сожалению, это был не Кашель. Несколько раз я пытался застать Гарднера врасплох — кричал ему в ухо его «настоящую» фамилию, напоминал старые истории, призывал к откровенности, но толку от этого не было никакого, каждый раз он смотрел на меня с отвращением, словно я пытался поцеловать его между ног, и гонял вдвое дальше и втрое быстрее, чем остальных. Я сбросил полтора кило и потребовал новые форменные брюки. К моему удивлению, я их получил.
— Мы отсюда уедем, это факт. — Будда глубоко вздохнул, оперся о ствол и пнул носком ботинка землю. — Если учесть, сколько было упражнений на всех этих штуках с равновесием и прочим?.. — Он посмотрел на меня, словно сам боялся произнести нужное слово.
Мне тоже нелегко было его выговорить:
— Космос…
— Что ж, ничего не поделаешь, придется быть внимательнее, — сказал я Будде. Мы сидели под деревцем, опередив в беге по пересеченной местности всех остальных на пятьсот метров. Успех пришел к нам обоим с равным трудом, и это меня радовало. — Долго мы тут не пробудем, это точно, вряд ли нам станут платить за поправку собственного здоровья.
Я с наслаждением вздохнул. Воздух был прохладным и свежим, впрочем, каким он еще мог быть в четыре утра? Сержант Гарднер гонял нас весьма основательно, живо напоминая этим сержанта Кашля. Вот только, к сожалению, это был не Кашель. Несколько раз я пытался застать Гарднера врасплох — кричал ему в ухо его «настоящую» фамилию, напоминал старые истории, призывал к откровенности, но толку от этого не было никакого, каждый раз он смотрел на меня с отвращением, словно я пытался поцеловать его между ног, и гонял вдвое дальше и втрое быстрее, чем остальных. Я сбросил полтора кило и потребовал новые форменные брюки. К моему удивлению, я их получил.
— Мы отсюда уедем, это факт. — Будда глубоко вздохнул, оперся о ствол и пнул носком ботинка землю. — Если учесть, сколько было упражнений на всех этих штуках с равновесием и прочим?.. — Он посмотрел на меня, словно сам боялся произнести нужное слово.
Мне тоже нелегко было его выговорить:
— Космос…