Страница:
— Эй, ты, Роузи, я ж тебе говорил — не ходи сюда и не заходи в зал! Я тебе говорил! Не то я поймаю тебя здесь и тогда задам таску! От тебя и так полно всяких хлопот! Я тебя научу слушаться. — Он долго нес всякую чушь в таком же духе. Девочка не сделала ни малейшей попытки убежать, она просто втянула голову в плечи и зажмурила глаза, словно в ожидании удара. Естественно, Донн движением руки остановил бармена и тихо заговорил с ребенком. Пригласив девочку к столу, он посадил ее на стул и сам выбрал в ее корзинке три самых вялых цветка. Я не знаю, как они называются, — это просто цветы из страны сирот.
— Я куплю вот эти цветы, Роузи, если ты не возражаешь, — проговорил Донн. Он положил на маленькую раскрытую ладошку несколько мелких монет.
Потом Донн взглянул на злополучного краснорожего бармена, который стоял за спиной девочки, судорожно вцепившись ручищами в свой фартук.
— Хозяин, какие неприятности могла причинить тебе эта девчонка? — поинтересовался капитан. — Какие хлопоты может доставить это несчастное создание вашей «Черной лошади»?
Донн кликнул сержанта, и они вместе повели бармена в подсобку для дознания. Девчонку капитан попросил остаться со мной. Она сидела молча напротив меня, отведя в сторону глаза и качая ногой. Я совершенно не понимал логики его поступков. Наверное, Донн мог доверять мне в одном деле, но не мог доверять в других. В чем-то мы действовали сообща, а в чем-то, видимо, нет. О том, что в тот момент делал Донн, я был осведомлен не больше, чем его тень… Я испытывал недоверие и сосущее ощущение того, что происходит нечто зловещее. Меня, кроме того, злило, что Донн так расстроился и придает столь большое значение смерти какого-то никому не нужного мерзавца. Это было весьма постыдное ощущение для главного редактора солидной ежедневной газеты, какой была «Телеграм». Я услышал, как на улице остановилась карета. В сопровождении сержанта в таверну вошел — кто бы вы думали? — не кто иной, как Гарри Уилрайт. Художник был мрачен и зол и вообще мало напоминал цивилизованного человека.
— А, это опять вы, Макилвейн! — произнес он. — Думаю мне надо благодарить вас за то, что в капитане вдруг проснулся такой нездоровый интерес к живописи.
Вечерний костюм Уилрайта сидел на художнике довольно криво. Видимо, он спешил, одеваясь. Но этот признанный гробокопатель не мог не испытывать признательности к человеку, которому он исповедался в грехах. Возможно, человек становится чище, тогда обретает способность к покаянию?
Донну пришла в голову совершенно потрясающая идея — он попросил Уилрайта нарисовать карандашный портрет человека, который, по словам бармена, убил Накса Гири. Этот процесс — я имею в виду создание портрета — был замечательным зрелищем. Гарри задавал бармену вопросы, чтобы уточнить внешность преступника, и добавлял к лицу нужные детали. Так работать мог только настоящий художник. Несколько черточек Уилрайт выяснил у девочки. Мы стояли у него за плечом и смотрели, как он наносит штрихи, стирает их, снова наносит, снова стирает… На наших глазах он создавал некий образ, который, как выяснилось потом, был замечательно похожим на оригинал портретом. Оригиналом оказался кучер белого омнибуса, где сидели одетые в черное старики. Того самого омнибуса, который дважды видел Мартин Пембертонна улицах Манхэттена.
Так что так или иначе я снова перешел на свою любимую тему — дело моего лучшего автора. Причем, хочу еще раз подчеркнуть, что в тот момент мы ничего этого еще не знали. Мы смотрели на рисунок и ведать не ведали, что перед нами кучер доктора Сарториуса и умелец на все руки — некий Врангель. На рисунке в тот момент мы видели только портрет мощного бритоголового убийцы Накса Гири. Но я все равно чувствовал себя окрыленным. Это была хорошая работа. Донн впервые за все время широко улыбался. Дошло до того, что на радостях капитан заказал выпивку для всех и чай для девочки. Донн поздравлял и благодарил Гарри, который застенчиво улыбался, а потом, нахлобучив свою шляпу на головку Роузи, тоже заказал выпивку на всех. Подумать только, и все это происходило в таверне «Черная лошадь»!
Глава пятнадцатая
Глава шестнадцатая
— Я куплю вот эти цветы, Роузи, если ты не возражаешь, — проговорил Донн. Он положил на маленькую раскрытую ладошку несколько мелких монет.
Потом Донн взглянул на злополучного краснорожего бармена, который стоял за спиной девочки, судорожно вцепившись ручищами в свой фартук.
— Хозяин, какие неприятности могла причинить тебе эта девчонка? — поинтересовался капитан. — Какие хлопоты может доставить это несчастное создание вашей «Черной лошади»?
Донн кликнул сержанта, и они вместе повели бармена в подсобку для дознания. Девчонку капитан попросил остаться со мной. Она сидела молча напротив меня, отведя в сторону глаза и качая ногой. Я совершенно не понимал логики его поступков. Наверное, Донн мог доверять мне в одном деле, но не мог доверять в других. В чем-то мы действовали сообща, а в чем-то, видимо, нет. О том, что в тот момент делал Донн, я был осведомлен не больше, чем его тень… Я испытывал недоверие и сосущее ощущение того, что происходит нечто зловещее. Меня, кроме того, злило, что Донн так расстроился и придает столь большое значение смерти какого-то никому не нужного мерзавца. Это было весьма постыдное ощущение для главного редактора солидной ежедневной газеты, какой была «Телеграм». Я услышал, как на улице остановилась карета. В сопровождении сержанта в таверну вошел — кто бы вы думали? — не кто иной, как Гарри Уилрайт. Художник был мрачен и зол и вообще мало напоминал цивилизованного человека.
— А, это опять вы, Макилвейн! — произнес он. — Думаю мне надо благодарить вас за то, что в капитане вдруг проснулся такой нездоровый интерес к живописи.
Вечерний костюм Уилрайта сидел на художнике довольно криво. Видимо, он спешил, одеваясь. Но этот признанный гробокопатель не мог не испытывать признательности к человеку, которому он исповедался в грехах. Возможно, человек становится чище, тогда обретает способность к покаянию?
Донну пришла в голову совершенно потрясающая идея — он попросил Уилрайта нарисовать карандашный портрет человека, который, по словам бармена, убил Накса Гири. Этот процесс — я имею в виду создание портрета — был замечательным зрелищем. Гарри задавал бармену вопросы, чтобы уточнить внешность преступника, и добавлял к лицу нужные детали. Так работать мог только настоящий художник. Несколько черточек Уилрайт выяснил у девочки. Мы стояли у него за плечом и смотрели, как он наносит штрихи, стирает их, снова наносит, снова стирает… На наших глазах он создавал некий образ, который, как выяснилось потом, был замечательно похожим на оригинал портретом. Оригиналом оказался кучер белого омнибуса, где сидели одетые в черное старики. Того самого омнибуса, который дважды видел Мартин Пембертонна улицах Манхэттена.
Так что так или иначе я снова перешел на свою любимую тему — дело моего лучшего автора. Причем, хочу еще раз подчеркнуть, что в тот момент мы ничего этого еще не знали. Мы смотрели на рисунок и ведать не ведали, что перед нами кучер доктора Сарториуса и умелец на все руки — некий Врангель. На рисунке в тот момент мы видели только портрет мощного бритоголового убийцы Накса Гири. Но я все равно чувствовал себя окрыленным. Это была хорошая работа. Донн впервые за все время широко улыбался. Дошло до того, что на радостях капитан заказал выпивку для всех и чай для девочки. Донн поздравлял и благодарил Гарри, который застенчиво улыбался, а потом, нахлобучив свою шляпу на головку Роузи, тоже заказал выпивку на всех. Подумать только, и все это происходило в таверне «Черная лошадь»!
Глава пятнадцатая
Я совершенно уверен, что именно Донн является первым, кто применил в полиции словесный портрет, и готов утверждать это под присягой. Идея публикаций таких портретов в газетах появилась позже и принадлежит не Донну. Славный капитан считал службу в полиции профессией, даже скорее призванием, и не допускал мысли о привлечении профанов к розыску преступников — ему бы и в голову не пришло, что население Нью-Йорка может хотя бы столь косвенным способом исполнять полицейские функции, дублируя его работу. Хочу еще раз напомнить вам, что в те достославные времена наше поколение было воспитано на обветшавших образцах европейской цивилизации. Но времена меняются, и некий мистер Грили публикует в газете «Трибюн» статью, в которой утверждает, что молодые люди трактуют законы так, как им вздумается, сообразно обстоятельствам. Но в Нью-Йорке, утверждал тот же автор, право превратилось в род гражданской религии… все это очень созвучно настроениям Донна, который в своем деле был настоящим аскетом.
Поэтому портрет, нарисованный Уилрайтом, предстояло использовать самому Эдмунду Донну, его сержантам и тем людям в муниципальной полиции, на которых Донн мог положиться. С этим портретом полицейским надо было обойти гнезда разврата на городском дне в поисках силача, свернувшего шею Наксу.
Сейчас я понимаю, что своим неосторожным словом мог внушить вам абсолютно превратное представление о докторе Сарториусе… впрочем, пока вам известно лишь его имя. Я далек от мысли убедить вас, что Сарториус был всего-навсего тактиком, который допустил ошибку в своей игре. Этот человек выставлял собственные требования, но выполняли их совершенно другие люди, что согласуется с моделью мироздания, которая предполагает в породе человеческой свободу воли. Доктор внушил своим людям, что каждый волен сам выбирать ту меру служения их общему делу, какой хватало для выполнения поставленной задачи. Кучер омнибуса и мастер на все руки, повара, медицинские сестры, администрация госпиталя, или как там называлось это заведение? его директор Юстас Симмонс, бывший экспедитор по работорговле у отца Мартина — все эти люди работали на Сарториуса с наслаждением людей, сделавших свободный выбор.
Я воздержусь здесь от описания обстоятельств, в которых мы впервые встретили Сарториуса, и буду придерживаться хронологического порядка в изложении. Но в то же время, чтобы сделать рассказ более выпуклым для восприятия, я буду иногда нарушать хронологию. В конце концов, одно дело, когда жизнь ваша влачится день ото дня и мысли не выстроены в строгую иерархию, потому что вы не в состоянии выделить главные, определяющие события — они все кажутся вам одинаково важными, и только если в рассказе автор частенько забегает вперед, позволяя вам приподнять завесу таинственности с происходящего, — только тогда повествование приобретает в ваших глазах известный интерес и побуждает мозг к размышлениям. Хотел бы я, чтобы вы побыли в том подвешенном состоянии, в котором пребывали мы с Донном, в то время как члены семьи покойного и его друзья, адвокаты и просто знакомые считали все происходящее частным делом Пембертонов. Но мы-то знали, что за этим делом скрывается нечто гораздо более грандиозное.
Первые ценные и достаточно подробные сведения мы получили от врача, после чего имя Сарториуса перестало быть для нас просто набором звуков. Это был тот самый врач, от услуг которого в свое время отказался Огастас Пембертон — доктор Мотт. Тадеус Мотт. Дело обстояло так: по просьбе капитана Донна Сара Пембертон написала письмо доктору Мотту, в котором поинтересовалась, не может ли он выслать ей подробную выписку из истории болезни ее умершего мужа. Это был еще один пример неистребимой любви капитана Донна ко всякого рода документации. Не знаю, чем сумела разжалобить старого доктора вдова — может быть, ссылками на свое бедственное положение, но доктор Мотт — несомненно, джентльмен старой школы — выслал ей но почте требуемую выписку. Таким образом, мы получили инструмент, позволивший нам заглянуть, если можно так выразиться, в нутро мистера Пембертона-старшего.
Исключая период прошлого года, Огастас Пембертон страдал обычными для человека его возраста недугами: умеренной потерей слуха, подагрой, простатитом и редкими приступами дыхательной недостаточности. За несколько месяцев перед тем, как слечь в постель, Огастас посетил доктора Мотта в Манхэттене и предъявил жалобы на эпизодические обмороки и нарастающую утомляемость. Предварительный диагноз был — анемия. Доктор Мотт хотел поместить Огастаса в госпиталь, чтобы понаблюдать за течением заболевания. Огастас отказался. Оказалось, что Саре Пембертон была известна не вся правда. Мистер Пембертон знал о своем заболевании еще до того, как в Рейвенвуде у него начались частые обмороки. Не отличалась только в обоих версиях реакция Пембертона на диагноз, установленный доктором Моттом. В конце своего послания Мотт писал, что, когда он видел Пембертона во время своего визита в Рейвенвуд, больной находился в последней стадии страшной анемии, для лечения которой медицина располагает только паллиативными мерами. Я употребляю слово страшная, но в тексте упоминалось какое-то другое, мудреное медицинское слово, из которого я понял только, что заболевание имеет необратимый характер и, как правило, приводит к смерти в течение шести месяцев и меньше.
Теперь оказалось, что расхождения в показаниях Сары Пембертон и доктора Мотта не имели ровным счетом никакого значения. Старик скрывал от своей жены что-то еще — очень и очень важное. Это несовпадение и возникшее подозрение заставили Донна предпринять поездку к доктору Мотту. Я отправился вместе с капитаном.
Когда в разговоре Донн упомянул имя Сарториуса, Мотт не выказал никакого изумления или повышенного интереса.
— Я нисколько не удивлен, что он взялся лечить этот запущенный случай… Возможно, больному были даны обещания, внушившие ему неоправданные надежды на выздоровление.
Мое сердцебиение несколько участилось. Я взглянул на Донна. Этого служаку не так-то просто было пронять. Но он все же спросил:
— Вы хотите сказать, доктор, что этот Сарториус — шарлатан?
— О, нет, что вы! Это прекрасный, умный и грамотный врач.
— Но его имя не значится среди членов Нью-Йоркской медицинской ассоциации, — поспешил и я вставить слово.
— Врачу не обязательно быть членом ассоциации. Это не правило. Большинство врачей находят, что вступать в такие ассоциации имеет смысл, это позволяет поддерживать контакты с коллегами. Ассоциация — полезная организация, во всяком случае, стоящая. Это, конечно, оборачивается формализмом, но в целом для медицинской науки подобные объединения, пожалуй, полезны. У нас бывают симпозиумы, конференции, на которых мы делимся друг с другом своими достижениями. Но Сарториус не является членом ни одного из известных мне обществ.
— Где он практикует?
— Не имею понятия. Я не видел его и ничего о нем не слышал уже много лет. Хотя, если бы он работал на Манхэттене, то я наверняка знал бы об этом.
Доктор Мотт являлся выдающимся представителем своей профессии. Это был красивый, стройный и подтянутый человек, сохранивший, несмотря на возраст — ему не меньше семидесяти, — хорошую осанку. У него темноватые с густой проседью волосы, носит усы. На нем было пенсне, сквозь стекла которого он внимательно оглядывал каждого из нас по очереди, не прерывая разговора. Должно быть, с таким же вниманием он осматривал своих пациентов. Мы приехали в дом к старому доктору на Вашингтон-плейс.
Донн спросил у Мотта, когда он познакомился с Сарториусом.
— Он работал в санитарной комиссии столичного управления здравоохранения. Я же был председателем этой комиссии. Это было в тысяча восемьсот шестьдесят шестом году… В то лето комиссия ожидала большой эпидемии холеры. Мы чистили трущобы, навели порядок в вывозе отходов и провели ряд мероприятий по защите от заражения источников питьевой воды. И нам удалось предотвратить вспышку, подобную эпидемии тысяча восемьсот сорок девятого года. Простите, но я не совсем понимаю, почему все эти сведения интересуют полицию.
Донн откашлялся.
— Миссис Пембертон попала в затруднительное положение. Дело касается прав на недвижимость. В этом деле замешаны местные власти. И мы собираем все документы, чтобы дать делу законный ход.
— Понятно. — Доктор Мотт повернулся ко мне. — А что, пресса тоже всегда вмешивается в подобные дела, мистер Макилвейн?
— Я приехал к вам как друг и советчик миссис Пембертон, — ответил я. — Это сугубо личное дело.
Несколько мгновений я чувствовал на себе оценивающий взгляд доктора Мотта. Я взял пример с капитана Донна, изобразил на лице полнейшую бесстрастность и постарался взять себя в руки. Доктор откинулся на спинку кресла.
— Мы до сих пор не знаем причин возникновения холеры. Нам известно только то, что инфекционное начало содержится в кале и рвотных массах больных. Но вот вопрос о заразном начале… Существуют две теории — теория ядовитой заразы, то есть мнение, что болезнь распространяется через атмосферные миазмы, содержащие некий ядовитый материал. Вторая теория считает, что болезнь переносят микроскопические организмы, так называемые гермы, которые обитают в жидких средах организмов больных. Доктор Сарториус твердо придерживался второй теории, так как, по его мнению, только живые существа имеют способность к бесконечному воспроизведению себе подобных и, только приняв такую точку зрения, можно удовлетворительно объяснить тот факт, что эпидемия, раз начавшись, поддерживает сама себя. Яд, вызывающий холеру, действительно обладает такими свойствами. С тех пор эта точка зрения получила солидное подтверждение в работах месье Пастера во Франции — по ферментации вина в бродильных чанах и, особенно, после открытия доктором Кохом в Германии холерного вибриона. Недавно до нас дошли сведения об этом открытии. Но все дело в том, что доктор Сарториус… ужасно… нетерпим к противоположным мнениям. На наших заседаниях он вел себя вызывающе и грубо. Он глубоко презирал медицинское сообщество, называл нас чайными болтунами… Что делать, героические подвиги теперь, действительно, не в моде. Я лично, как правило, не позволяю себе разговаривать с коллегами в подобной форме. Но компетенцию доктора Сарториуса я не оспариваю. Он был вызывающим, холодным и, естественно, малоуважаемым субъектом в нашей медицинской и врачебной братии. Но мы никогда не подвергали его остракизму, это был блестящий врач, и мы не теряли надежды сделать из него доброго христианина. Это он покинул нас, а не мы его. Но я с жалостью думаю о его пациентах, если, конечно, он еще практикует. Это врач, которому в высшей степени наплевать, кого именно он лечит. Сарториусу безразлично — человек перед ним или корова. Ни один больной никогда не дождался от него сочувственного жеста, слова ободрения — все это не менее важно в нашем ремесле, чем лекарства. Я говорю все это сугубо конфиденциально, естественно, и надеюсь на вашу скромность. Если вы его найдете, то, возможно, он не захочет вас видеть.
Я помню, что после этой встречи мы с Донном шли по Бродвею. Был жаркий день. Воздух, знойный и плотный, казалось, можно было потрогать рукой. Ни ветерка. У каждого магазина, ресторана или салуна стоял характерный для каждого из этих заведений запах. Мы последовательно проходили из облака в облако — кофе, выпечка, кожа, косметика, жареное мясо, а вот потянуло пивом… Не имея на то никаких научных оснований, я под действием этих запахов стал склоняться в сторону миазматической теории заразных болезней. Настроение у нас с капитаном было несколько приподнятым. Мне нравилась походка Донна на длинных, несгибаемых, как ходули, ногах. Этот человек отбрасывал на тротуар очень длинную тень. Близился вечер. Сквозь промежутки между высокими домами на мостовую ложились длинные полосы солнечного света. Из труб вылетали и носились в воздухе частички сажи, оседая на телеграфных проводах. Женщины, нагруженные хозяйственными сумками, толпами выходили из магазинов, привратники свистом подзывали к дверям гостиниц кебы и фаэтоны. Город готовился к наступающему вечеру. Какие разные люди встречались нам на улице! Они шли, шаркали ногами, хромали, просили милостыню, приставали к женщинам, рассказывали анекдоты и слушали, как их рассказывают другие, хлопали в ладоши от избытка чувств. Безногий негр на тележке протискивался сквозь толпу, наезжая на ноги прохожим… Человек, одетый дядей Сэмом, раздавал детишкам конфеты… Длинноволосый проповедник мрачно прошествовал по тротуару, неся на груди и спине плакаты со зловещими пророчествами… Скрип телег, стук экипажей… Возбужденный тем, что нам удалось узнать о докторе, презирающем своих коллег, я с каким-то новым чувством смотрел на мир и чувствовал в душе несказанную любовь к моему городу. Это был мой Нью-Йорк. Мне стало жаль моего пропавшего без вести независимого журналиста, которому был неведом этот Бродвей. Для Мартина город являлся лишь местом, по которому ездил омнибус с призраками.
Могу предположить, что Мартином владела лихорадка преследования, азарт охотника, хотя я не мог понять его. Какое же это холодное, эгоистическое чувство… Такой человек полностью отстраняется от сострадания.
Сарториус, естественно, латинское слово. Но носители этой фамилии — выходцы из Германии. Я узнал это от наборщиков «Телеграм». Эти люди знали все обо всем. В большинстве своем они были старше, чем все наши репортеры, и помнили прежние времена, когда они сами собирали новости, а потом набирали их для газетных полос. К новой профессии журналиста они относились с нескрываемым презрением. Они сводили меня с ума своим вольным обращением с текстами, которые набирали, но, когда мне надо было получить справку, я шел именно к наборщикам. Там, на верхнем этаже типографии, меня просветили, что в средние века в Германии зарождающийся класс буржуазии, стремясь облагородить свои простые немецкие имена, переводил их на благозвучный, по их мнению, латинский язык. Так мельники становились Молиторами, пастухи — Пасториусами, а портные — Сарториусами.
Я рассудил, что наш латинизированный немецкий доктор прибыл к нам с массой других иммигрантов, вынужденных бежать из Европы после неудач демократических революций сорок восьмого года. Медицинское образование он получил в Европе, что могло бы частично объяснить его нежелание близко сходиться с врачами, обучавшимися в Америке. Так как он был участником событий сорок восьмого года, то, скорее всего, вступил в армию Соединенных Штатов, как поступало большинство подобных иммигрантов.
Вы знаете, какие порядки царят в Вашингтоне… Пока главное военно-медицинское управление Соединенных Штатов соберется ответить на ваш запрос, нужда в таком ответе давно минует. Однако рано или поздно ответ все-таки приходит. В данном случае он позволил мне проследить начало пути этого человека на американском континенте. В 1861 году доктор Вреде Сарториус сдал экзамен на кандидатскую степень. Его аттестовали, присвоили звание первого лейтенанта, дали должность помощника хирурга и направили в одиннадцатый пехотный полк второй дивизии Потомакской армии под командованием генерала Хукера. Эта армия воевала под Ченселлорсвилем, Геттисбергом, Вилдернессом, в Споттсильвании и Колд-Харборе.
Его служба в армии была образцово-показательной. Повышение следовало за повышением. Он оперировал в полевых госпиталях под огнем неприятеля. Его нововведения в хирургическую практику вошли в учебники по военно-полевой хирургии. Я не помню деталей, но Сарториус прославился на всю американскую армию. Он ухитрялся ампутировать ногу за девять минут, руку за шесть. Как ни кощунственно это звучит, но такая скорость — а это было время, когда обезболивающие лекарства еще не изобрели, — заслужила безграничную признательность солдат. Сарториус придумал новые способы проведения хирургических операций. Эти способы применяются до сих пор. Его искусство лечить раны головы было общепризнанно, и его приглашали на консультации в особо сложных случаях. Некоторые из его взглядов, вызывавших в то время недовольство начальства, теперь являются безусловными руководствами к действию. Вот таков Сарториус. В те времена повязки на ранах пропитывали коллодием, проще говоря клеем. Сарториус же утверждал, что раны должны дышать воздухом, поэтому их следует открывать, даже если идет дождь. Он использовал раствор креозота для асептики — раньше других. Он изобрел новую модель подкожного шприца. Он настаивал на том, что в послеоперационном периоде раненый нуждается в свежей пище и в ежедневной замене сена в наволочках подушек. Сейчас это вполне очевидные истины, но тогда потребовалось невероятное упорство, чтобы сломить сопротивление военно-медицинской бюрократии. Он ушел в отставку в 1865 году в чине полковника с должности главного хирурга армии. Он был блестящий мастер и храбрый солдат. Очень важно понимать это. Мы говорим о благородных чертах на фоне гротеска. Я не хочу впадать в сентиментальность и утверждать, что карьера доктора Вреде Сарториуса явилась следствием личной трагедии.
Поэтому портрет, нарисованный Уилрайтом, предстояло использовать самому Эдмунду Донну, его сержантам и тем людям в муниципальной полиции, на которых Донн мог положиться. С этим портретом полицейским надо было обойти гнезда разврата на городском дне в поисках силача, свернувшего шею Наксу.
Сейчас я понимаю, что своим неосторожным словом мог внушить вам абсолютно превратное представление о докторе Сарториусе… впрочем, пока вам известно лишь его имя. Я далек от мысли убедить вас, что Сарториус был всего-навсего тактиком, который допустил ошибку в своей игре. Этот человек выставлял собственные требования, но выполняли их совершенно другие люди, что согласуется с моделью мироздания, которая предполагает в породе человеческой свободу воли. Доктор внушил своим людям, что каждый волен сам выбирать ту меру служения их общему делу, какой хватало для выполнения поставленной задачи. Кучер омнибуса и мастер на все руки, повара, медицинские сестры, администрация госпиталя, или как там называлось это заведение? его директор Юстас Симмонс, бывший экспедитор по работорговле у отца Мартина — все эти люди работали на Сарториуса с наслаждением людей, сделавших свободный выбор.
Я воздержусь здесь от описания обстоятельств, в которых мы впервые встретили Сарториуса, и буду придерживаться хронологического порядка в изложении. Но в то же время, чтобы сделать рассказ более выпуклым для восприятия, я буду иногда нарушать хронологию. В конце концов, одно дело, когда жизнь ваша влачится день ото дня и мысли не выстроены в строгую иерархию, потому что вы не в состоянии выделить главные, определяющие события — они все кажутся вам одинаково важными, и только если в рассказе автор частенько забегает вперед, позволяя вам приподнять завесу таинственности с происходящего, — только тогда повествование приобретает в ваших глазах известный интерес и побуждает мозг к размышлениям. Хотел бы я, чтобы вы побыли в том подвешенном состоянии, в котором пребывали мы с Донном, в то время как члены семьи покойного и его друзья, адвокаты и просто знакомые считали все происходящее частным делом Пембертонов. Но мы-то знали, что за этим делом скрывается нечто гораздо более грандиозное.
Первые ценные и достаточно подробные сведения мы получили от врача, после чего имя Сарториуса перестало быть для нас просто набором звуков. Это был тот самый врач, от услуг которого в свое время отказался Огастас Пембертон — доктор Мотт. Тадеус Мотт. Дело обстояло так: по просьбе капитана Донна Сара Пембертон написала письмо доктору Мотту, в котором поинтересовалась, не может ли он выслать ей подробную выписку из истории болезни ее умершего мужа. Это был еще один пример неистребимой любви капитана Донна ко всякого рода документации. Не знаю, чем сумела разжалобить старого доктора вдова — может быть, ссылками на свое бедственное положение, но доктор Мотт — несомненно, джентльмен старой школы — выслал ей но почте требуемую выписку. Таким образом, мы получили инструмент, позволивший нам заглянуть, если можно так выразиться, в нутро мистера Пембертона-старшего.
Исключая период прошлого года, Огастас Пембертон страдал обычными для человека его возраста недугами: умеренной потерей слуха, подагрой, простатитом и редкими приступами дыхательной недостаточности. За несколько месяцев перед тем, как слечь в постель, Огастас посетил доктора Мотта в Манхэттене и предъявил жалобы на эпизодические обмороки и нарастающую утомляемость. Предварительный диагноз был — анемия. Доктор Мотт хотел поместить Огастаса в госпиталь, чтобы понаблюдать за течением заболевания. Огастас отказался. Оказалось, что Саре Пембертон была известна не вся правда. Мистер Пембертон знал о своем заболевании еще до того, как в Рейвенвуде у него начались частые обмороки. Не отличалась только в обоих версиях реакция Пембертона на диагноз, установленный доктором Моттом. В конце своего послания Мотт писал, что, когда он видел Пембертона во время своего визита в Рейвенвуд, больной находился в последней стадии страшной анемии, для лечения которой медицина располагает только паллиативными мерами. Я употребляю слово страшная, но в тексте упоминалось какое-то другое, мудреное медицинское слово, из которого я понял только, что заболевание имеет необратимый характер и, как правило, приводит к смерти в течение шести месяцев и меньше.
Теперь оказалось, что расхождения в показаниях Сары Пембертон и доктора Мотта не имели ровным счетом никакого значения. Старик скрывал от своей жены что-то еще — очень и очень важное. Это несовпадение и возникшее подозрение заставили Донна предпринять поездку к доктору Мотту. Я отправился вместе с капитаном.
Когда в разговоре Донн упомянул имя Сарториуса, Мотт не выказал никакого изумления или повышенного интереса.
— Я нисколько не удивлен, что он взялся лечить этот запущенный случай… Возможно, больному были даны обещания, внушившие ему неоправданные надежды на выздоровление.
Мое сердцебиение несколько участилось. Я взглянул на Донна. Этого служаку не так-то просто было пронять. Но он все же спросил:
— Вы хотите сказать, доктор, что этот Сарториус — шарлатан?
— О, нет, что вы! Это прекрасный, умный и грамотный врач.
— Но его имя не значится среди членов Нью-Йоркской медицинской ассоциации, — поспешил и я вставить слово.
— Врачу не обязательно быть членом ассоциации. Это не правило. Большинство врачей находят, что вступать в такие ассоциации имеет смысл, это позволяет поддерживать контакты с коллегами. Ассоциация — полезная организация, во всяком случае, стоящая. Это, конечно, оборачивается формализмом, но в целом для медицинской науки подобные объединения, пожалуй, полезны. У нас бывают симпозиумы, конференции, на которых мы делимся друг с другом своими достижениями. Но Сарториус не является членом ни одного из известных мне обществ.
— Где он практикует?
— Не имею понятия. Я не видел его и ничего о нем не слышал уже много лет. Хотя, если бы он работал на Манхэттене, то я наверняка знал бы об этом.
Доктор Мотт являлся выдающимся представителем своей профессии. Это был красивый, стройный и подтянутый человек, сохранивший, несмотря на возраст — ему не меньше семидесяти, — хорошую осанку. У него темноватые с густой проседью волосы, носит усы. На нем было пенсне, сквозь стекла которого он внимательно оглядывал каждого из нас по очереди, не прерывая разговора. Должно быть, с таким же вниманием он осматривал своих пациентов. Мы приехали в дом к старому доктору на Вашингтон-плейс.
Донн спросил у Мотта, когда он познакомился с Сарториусом.
— Он работал в санитарной комиссии столичного управления здравоохранения. Я же был председателем этой комиссии. Это было в тысяча восемьсот шестьдесят шестом году… В то лето комиссия ожидала большой эпидемии холеры. Мы чистили трущобы, навели порядок в вывозе отходов и провели ряд мероприятий по защите от заражения источников питьевой воды. И нам удалось предотвратить вспышку, подобную эпидемии тысяча восемьсот сорок девятого года. Простите, но я не совсем понимаю, почему все эти сведения интересуют полицию.
Донн откашлялся.
— Миссис Пембертон попала в затруднительное положение. Дело касается прав на недвижимость. В этом деле замешаны местные власти. И мы собираем все документы, чтобы дать делу законный ход.
— Понятно. — Доктор Мотт повернулся ко мне. — А что, пресса тоже всегда вмешивается в подобные дела, мистер Макилвейн?
— Я приехал к вам как друг и советчик миссис Пембертон, — ответил я. — Это сугубо личное дело.
Несколько мгновений я чувствовал на себе оценивающий взгляд доктора Мотта. Я взял пример с капитана Донна, изобразил на лице полнейшую бесстрастность и постарался взять себя в руки. Доктор откинулся на спинку кресла.
— Мы до сих пор не знаем причин возникновения холеры. Нам известно только то, что инфекционное начало содержится в кале и рвотных массах больных. Но вот вопрос о заразном начале… Существуют две теории — теория ядовитой заразы, то есть мнение, что болезнь распространяется через атмосферные миазмы, содержащие некий ядовитый материал. Вторая теория считает, что болезнь переносят микроскопические организмы, так называемые гермы, которые обитают в жидких средах организмов больных. Доктор Сарториус твердо придерживался второй теории, так как, по его мнению, только живые существа имеют способность к бесконечному воспроизведению себе подобных и, только приняв такую точку зрения, можно удовлетворительно объяснить тот факт, что эпидемия, раз начавшись, поддерживает сама себя. Яд, вызывающий холеру, действительно обладает такими свойствами. С тех пор эта точка зрения получила солидное подтверждение в работах месье Пастера во Франции — по ферментации вина в бродильных чанах и, особенно, после открытия доктором Кохом в Германии холерного вибриона. Недавно до нас дошли сведения об этом открытии. Но все дело в том, что доктор Сарториус… ужасно… нетерпим к противоположным мнениям. На наших заседаниях он вел себя вызывающе и грубо. Он глубоко презирал медицинское сообщество, называл нас чайными болтунами… Что делать, героические подвиги теперь, действительно, не в моде. Я лично, как правило, не позволяю себе разговаривать с коллегами в подобной форме. Но компетенцию доктора Сарториуса я не оспариваю. Он был вызывающим, холодным и, естественно, малоуважаемым субъектом в нашей медицинской и врачебной братии. Но мы никогда не подвергали его остракизму, это был блестящий врач, и мы не теряли надежды сделать из него доброго христианина. Это он покинул нас, а не мы его. Но я с жалостью думаю о его пациентах, если, конечно, он еще практикует. Это врач, которому в высшей степени наплевать, кого именно он лечит. Сарториусу безразлично — человек перед ним или корова. Ни один больной никогда не дождался от него сочувственного жеста, слова ободрения — все это не менее важно в нашем ремесле, чем лекарства. Я говорю все это сугубо конфиденциально, естественно, и надеюсь на вашу скромность. Если вы его найдете, то, возможно, он не захочет вас видеть.
Я помню, что после этой встречи мы с Донном шли по Бродвею. Был жаркий день. Воздух, знойный и плотный, казалось, можно было потрогать рукой. Ни ветерка. У каждого магазина, ресторана или салуна стоял характерный для каждого из этих заведений запах. Мы последовательно проходили из облака в облако — кофе, выпечка, кожа, косметика, жареное мясо, а вот потянуло пивом… Не имея на то никаких научных оснований, я под действием этих запахов стал склоняться в сторону миазматической теории заразных болезней. Настроение у нас с капитаном было несколько приподнятым. Мне нравилась походка Донна на длинных, несгибаемых, как ходули, ногах. Этот человек отбрасывал на тротуар очень длинную тень. Близился вечер. Сквозь промежутки между высокими домами на мостовую ложились длинные полосы солнечного света. Из труб вылетали и носились в воздухе частички сажи, оседая на телеграфных проводах. Женщины, нагруженные хозяйственными сумками, толпами выходили из магазинов, привратники свистом подзывали к дверям гостиниц кебы и фаэтоны. Город готовился к наступающему вечеру. Какие разные люди встречались нам на улице! Они шли, шаркали ногами, хромали, просили милостыню, приставали к женщинам, рассказывали анекдоты и слушали, как их рассказывают другие, хлопали в ладоши от избытка чувств. Безногий негр на тележке протискивался сквозь толпу, наезжая на ноги прохожим… Человек, одетый дядей Сэмом, раздавал детишкам конфеты… Длинноволосый проповедник мрачно прошествовал по тротуару, неся на груди и спине плакаты со зловещими пророчествами… Скрип телег, стук экипажей… Возбужденный тем, что нам удалось узнать о докторе, презирающем своих коллег, я с каким-то новым чувством смотрел на мир и чувствовал в душе несказанную любовь к моему городу. Это был мой Нью-Йорк. Мне стало жаль моего пропавшего без вести независимого журналиста, которому был неведом этот Бродвей. Для Мартина город являлся лишь местом, по которому ездил омнибус с призраками.
Могу предположить, что Мартином владела лихорадка преследования, азарт охотника, хотя я не мог понять его. Какое же это холодное, эгоистическое чувство… Такой человек полностью отстраняется от сострадания.
Сарториус, естественно, латинское слово. Но носители этой фамилии — выходцы из Германии. Я узнал это от наборщиков «Телеграм». Эти люди знали все обо всем. В большинстве своем они были старше, чем все наши репортеры, и помнили прежние времена, когда они сами собирали новости, а потом набирали их для газетных полос. К новой профессии журналиста они относились с нескрываемым презрением. Они сводили меня с ума своим вольным обращением с текстами, которые набирали, но, когда мне надо было получить справку, я шел именно к наборщикам. Там, на верхнем этаже типографии, меня просветили, что в средние века в Германии зарождающийся класс буржуазии, стремясь облагородить свои простые немецкие имена, переводил их на благозвучный, по их мнению, латинский язык. Так мельники становились Молиторами, пастухи — Пасториусами, а портные — Сарториусами.
Я рассудил, что наш латинизированный немецкий доктор прибыл к нам с массой других иммигрантов, вынужденных бежать из Европы после неудач демократических революций сорок восьмого года. Медицинское образование он получил в Европе, что могло бы частично объяснить его нежелание близко сходиться с врачами, обучавшимися в Америке. Так как он был участником событий сорок восьмого года, то, скорее всего, вступил в армию Соединенных Штатов, как поступало большинство подобных иммигрантов.
Вы знаете, какие порядки царят в Вашингтоне… Пока главное военно-медицинское управление Соединенных Штатов соберется ответить на ваш запрос, нужда в таком ответе давно минует. Однако рано или поздно ответ все-таки приходит. В данном случае он позволил мне проследить начало пути этого человека на американском континенте. В 1861 году доктор Вреде Сарториус сдал экзамен на кандидатскую степень. Его аттестовали, присвоили звание первого лейтенанта, дали должность помощника хирурга и направили в одиннадцатый пехотный полк второй дивизии Потомакской армии под командованием генерала Хукера. Эта армия воевала под Ченселлорсвилем, Геттисбергом, Вилдернессом, в Споттсильвании и Колд-Харборе.
Его служба в армии была образцово-показательной. Повышение следовало за повышением. Он оперировал в полевых госпиталях под огнем неприятеля. Его нововведения в хирургическую практику вошли в учебники по военно-полевой хирургии. Я не помню деталей, но Сарториус прославился на всю американскую армию. Он ухитрялся ампутировать ногу за девять минут, руку за шесть. Как ни кощунственно это звучит, но такая скорость — а это было время, когда обезболивающие лекарства еще не изобрели, — заслужила безграничную признательность солдат. Сарториус придумал новые способы проведения хирургических операций. Эти способы применяются до сих пор. Его искусство лечить раны головы было общепризнанно, и его приглашали на консультации в особо сложных случаях. Некоторые из его взглядов, вызывавших в то время недовольство начальства, теперь являются безусловными руководствами к действию. Вот таков Сарториус. В те времена повязки на ранах пропитывали коллодием, проще говоря клеем. Сарториус же утверждал, что раны должны дышать воздухом, поэтому их следует открывать, даже если идет дождь. Он использовал раствор креозота для асептики — раньше других. Он изобрел новую модель подкожного шприца. Он настаивал на том, что в послеоперационном периоде раненый нуждается в свежей пище и в ежедневной замене сена в наволочках подушек. Сейчас это вполне очевидные истины, но тогда потребовалось невероятное упорство, чтобы сломить сопротивление военно-медицинской бюрократии. Он ушел в отставку в 1865 году в чине полковника с должности главного хирурга армии. Он был блестящий мастер и храбрый солдат. Очень важно понимать это. Мы говорим о благородных чертах на фоне гротеска. Я не хочу впадать в сентиментальность и утверждать, что карьера доктора Вреде Сарториуса явилась следствием личной трагедии.
Глава шестнадцатая
В начале сентября того же года Эдмунд Донн, имея на руках официальное постановление об эксгумации, пригласил Сару Пембертон прогуляться вокруг водохранилища. Произошло это в чудесный солнечный день… В Нью-Йорке случаются такие дни ранней осенью — они напоминают нам, каким должно быть лето. Воздух тих и прозрачен, как вода в море между приливом и отливом. Солнечные лучи, падая под каким-то необыкновенным углом, высвечивают каждую деталь ландшафта, делая ее удивительно выпуклой и рельефной. Все вокруг приобретает необычайно живой цвет, становится значительным и ярким. Донн тщательно приготовился к ответственной встрече, а погода стала его верным союзником. Только что пробило четыре часа пополудни. Ноа Пембертона, новоиспеченного ученика общественной школы, мать забрала с занятий в три часа… Донн приехал на Тридцать восьмую улицу во всеоружии — он купил мальчику модель шхуны, мастерски выполненную из полированного черного дерева. Вся оснастка игрушечного судна была как настоящая: льняные паруса, латунный якорь, капитанский мостик, даже руль — и тот был на месте. Игрушка, вероятно, обошлась бравому капитану в кругленькую сумму. Ноа ухватил подарок обеими руками, и вся троица отправилась к водохранилищу.
Всех остальных, то есть доктора Гримшоу. Эмили Тисдейл и меня он попросил подойти к дому Сары Пембертон к пяти и ждать там. За несколько дней до настоящего событии Эдмунд Донн побывал в этом доме с визитом. Он был в форме и провел беседу со слугами. Лавиния Торнхилл была в это время за границей, и слуги чувствовали себя полномочными представителями и защитниками ее интересов… Во всяком случае, им было не вредно убедиться, что миссис Пембертон находится под защитой муниципальной полиции. В определенном смысле это было истинной правдой.
Дело в том. что за две или три встречи, которые Донн имел с Сарой Пембертон, и в результате их практически ежедневной переписки, у этой парочки сложились довольно тесные отношения. Такие пары встречаются у птиц, некоторых животных и, конечно, у людей. Что касается меня, то я уже давно привык жить один и полагаться только на свое собственное разумение, хотя и допускаю, что жизнь идет своим чередом, и, по мере того как меняются желания и сбываются мечты, былые ценности также уходят в прошлое. Наши взгляды меняются в зависимости от обстоятельств. Я не вполне уверен, что полностью разобрался в отношениях, которые связали между собой капитана Донна и миссис Пембертон за несколько предшествовавших описываемому событию дней… Но когда они вернулись домой к ожидавшей их троице и когда в гостиной нам подали заваренный в лучших британских традициях чай, я мог прочитать все совершенно ясно по выражению их лиц, так же ясно, как я читаю газетные заголовки.
Кто-то за обедом, много лет спустя, Ноа Пембертон предположил, что его мать и капитан Донн были знакомы друг с другом задолго до того дня, что, возможно, его отец и Эдмунд Донн являлись когда-то соперниками в своих претензиях на руку его матери. Но это было неравное соперничество, если, конечно, оно имело место, шансы Огастаса и Эдмунда нельзя даже сравнивать. Свои выводы Ноа сделал на основе двух или трех реплик, которые подслушал во время встречи Сары Пембертон и Эдмунда Донна около водохранилища.
«Теперь оба они пропали без вести, миссис Пембертон… и все вернулось на крути своя. Вы превратились в ту же бедную девушку, какой были много лет назад, и снова рядом с вами сидит долговязый парень, вечно витающий в облаках». Я не могу поручиться за точность, но смысл был именно таков.
Что касается меня, то я не считаю эти воспоминания убедительным доказательством. По его же признанию, Ноа Пембертон в тот день был занят очень важным делом. Кроме того, бесстрастность, проявленная Донном, когда я обратился к нему с просьбой помочь разобраться в деле Пембертона, граничила бы в таком случае с бесчеловечностью.
Как бы то ни было, на водохранилище Донн показал мальчику, как по гребешкам волн ориентироваться в направлении и силе ветра и как поставить паруса и руль, чтобы игрушечная шхуна легла на нужный курс.
Всех остальных, то есть доктора Гримшоу. Эмили Тисдейл и меня он попросил подойти к дому Сары Пембертон к пяти и ждать там. За несколько дней до настоящего событии Эдмунд Донн побывал в этом доме с визитом. Он был в форме и провел беседу со слугами. Лавиния Торнхилл была в это время за границей, и слуги чувствовали себя полномочными представителями и защитниками ее интересов… Во всяком случае, им было не вредно убедиться, что миссис Пембертон находится под защитой муниципальной полиции. В определенном смысле это было истинной правдой.
Дело в том. что за две или три встречи, которые Донн имел с Сарой Пембертон, и в результате их практически ежедневной переписки, у этой парочки сложились довольно тесные отношения. Такие пары встречаются у птиц, некоторых животных и, конечно, у людей. Что касается меня, то я уже давно привык жить один и полагаться только на свое собственное разумение, хотя и допускаю, что жизнь идет своим чередом, и, по мере того как меняются желания и сбываются мечты, былые ценности также уходят в прошлое. Наши взгляды меняются в зависимости от обстоятельств. Я не вполне уверен, что полностью разобрался в отношениях, которые связали между собой капитана Донна и миссис Пембертон за несколько предшествовавших описываемому событию дней… Но когда они вернулись домой к ожидавшей их троице и когда в гостиной нам подали заваренный в лучших британских традициях чай, я мог прочитать все совершенно ясно по выражению их лиц, так же ясно, как я читаю газетные заголовки.
Кто-то за обедом, много лет спустя, Ноа Пембертон предположил, что его мать и капитан Донн были знакомы друг с другом задолго до того дня, что, возможно, его отец и Эдмунд Донн являлись когда-то соперниками в своих претензиях на руку его матери. Но это было неравное соперничество, если, конечно, оно имело место, шансы Огастаса и Эдмунда нельзя даже сравнивать. Свои выводы Ноа сделал на основе двух или трех реплик, которые подслушал во время встречи Сары Пембертон и Эдмунда Донна около водохранилища.
«Теперь оба они пропали без вести, миссис Пембертон… и все вернулось на крути своя. Вы превратились в ту же бедную девушку, какой были много лет назад, и снова рядом с вами сидит долговязый парень, вечно витающий в облаках». Я не могу поручиться за точность, но смысл был именно таков.
Что касается меня, то я не считаю эти воспоминания убедительным доказательством. По его же признанию, Ноа Пембертон в тот день был занят очень важным делом. Кроме того, бесстрастность, проявленная Донном, когда я обратился к нему с просьбой помочь разобраться в деле Пембертона, граничила бы в таком случае с бесчеловечностью.
Как бы то ни было, на водохранилище Донн показал мальчику, как по гребешкам волн ориентироваться в направлении и силе ветра и как поставить паруса и руль, чтобы игрушечная шхуна легла на нужный курс.