Страница:
Город был большой и великолепный. В нем наблюдалось больше порядка, чем во многих известных Кропу городах, и улицы, по которым ехала телега, поражали своей шириной. Кучи снега таяли на обочинах, по канавам бежали ручьи. Между высокими домами понемногу собирался туман.
Горожанка стала ерзать у Кропа на груди, и он спустил ее вниз. Следуя за возом на запад, а потом на юг, он испытывал убеждение, что приближается к своему хозяину. Как Мэнни Дун: тот всегда знал, в каком месте могут быть алмазы, а в каком нет. Кроп спрашивал его, откуда он это знает, но Мэнни только постукивал себя по носу и говорил, что нутром чует. Вот так и Кроп чуял Баралиса: нутром.
Возница, по всему видать, направлялся к высокой каменной громаде, нависающей над южной частью города. Вот она, стало быть, какая, эта крепость. На ее стенах горели факелы и трубили рога. На улицах становилось все больше народу, и все они, похоже, шли в ту же сторону, что и Кроп. Смотри не сморозь какую-нибудь глупость, нашептывал ему злобный голос. Кроп нагнул голову и сгорбил плечи, всем сердцем желая того, в чем жизнь ему всегда отказывала: затеряться в толпе.
Хозяин был близко, совсем близко — закрывая глаза, Кроп мог видеть его. Хозяин был заперт в темном месте... и страдал. Кропу невыносимо было думать о его страданиях.
— Дорогу! Пропустите на конюшенный двор! — Возница, став на передке во весь рост, щелкнул кнутом. Он подъехал к воротам крепости, но не мог пробиться из-за зевак, толпящихся перед опущенной решеткой.
Часовой на стене прокричал что-то, и шестеро вооруженных до зубов красных плащей, выйдя из караульни, принялись разгонять толпу.
Приди ко мне.
Кроп понял, что должен попасть в эту крепость. Пока все прочие отступали, он шел вперед. Потом ухватился за веревку и влез на доску в задке телеги.
Воз проехал несколько шагов и остановился. Затопали сапоги, и кто-то крикнул: «Проверьте сено». Впереди захрустело — это красные плащи протыкали воз чем-то острым. Кроп сидел очень тихо, но знал, что его вот-вот заметят.
Копье прошло рядом с его коленом, и Горожанка зарычала.
— Эй, возница! — крикнул стражник. — Этот человек с тобой?
— Нету со мной никого, — ответил возница, и копье кольнуло Кропа в затылок.
— А ну слезай. Заодно можешь сказать, что за дело у тебя в крепости.
Так и знал, что ты все запорешь. Кроп, подняв руки, медленно повернулся лицом к красному плащу. Уши у него горели, и он не мог придумать, что бы такое сказать.
К стражнику подошли еще двое, тоже с копьями. Кроп спрыгнул на землю. Зеваки притихли, предчувствуя забаву. Возница оглядывался назад.
— В тюрьме ночевать хочешь? — спросил первый стражник.
Кроп потряс головой.
— Он пришел попытать счастья с невестой! — подал голос кто-то в толпе, и все дружно зареготали.
— А что ж, он с виду не хуже Ножа будет! — крикнул женский голос.
У Кропа покраснела шея.
— Ну, хватит! — гаркнул красный плащ — и, обращаясь к Кропу: — Говори, чего тебе надо?
— Свадьба. Хотел поглядеть.
— Тут ты малость опоздал. Свадьба была утром, а теперь они пируют.
В крепости громко затрубили рога. Кроп вместе со всеми прочими поднял глаза и увидел на стене разнаряженных герольдов. На четырехугольной, самой ближней от ворот башне плясали свет и тени от факелов. На середине ее высоты был балкон, убранный шелковым стягом с изображением устрашающей красной птицы на серебряном поле. Двое герольдов, выйдя туда, протрубили в фанфары и расступились. Миг спустя на балконе появились мужчина и женщина, при виде которых зеваки принялись вопить и топать ногами.
Платье женщины из жесткого красного шелка сверкало от бриллиантов — Кроп даже издали видел, что они настоящие. Бледная и черноволосая, она ни разу не улыбнулась. Мужчина рядом с ней казался громадным, и когда он взял ее за руку, Кропу на его месте представился волк, пожирающий цыпленка. У него недоставало одного глаза, и он ничем не прикрывал своего изъяна.
Пара явно чувствовала себя неловко, стоя вот так на виду у толпы. Потом на балкон вышел еще один человек — и у Кропа перехватило дыхание.
Это был тот самый, бледноглазый, забравший его хозяина. Восемнадцать лет прошло, но Кроп узнал его с той же уверенностью, как если бы видел его каждый день. Похититель хозяина. Враг. Человек, бросивший Кропа умирать в горах.
При виде бледноглазого толпа сызнова подняла крик. Он был одет скромно, но богато в мягкую замшу серых и темно-красных тонов, с золотым окаймлением. В руках он держал парчовый мешочек, чей вес, явно немалый, вызывал в толпе бурное ликование. Бледноглазый улыбался, не показывая, однако, зубов. Он обвел взглядом толпу, и Кроп почти бессознательно отступил в тень от воза. Бледноглазый, заметив это перемещение, взглянул в его сторону и отвернулся.
Замешкавшись на мгновение, он поцеловал невесту в губы, и парчовый мешочек перешел к ней. Теперь, когда муж больше не держал ее за руку, она как будто стала не такой бледной. Развязав мешочек, она запустила туда руку, и толпа затянула нараспев:
— Не скупись, молодая, брось нам зернышек!
Она кинула в толпу пригоршню золота. По плечам Кропа застучало что-то наподобие града, и под ноги ему упал крошечный слиток в виде пшеничного зерна. Толпа хлынула вперед, красные плащи закричали, и Кропа стали толкать со всех сторон.
Когда он снова посмотрел вверх, бледноглазый уже ушел. Молодая бросила вниз еще горсть золотого зерна и удалилась в башню вместе со своим мужем.
Кроп постоял еще немного, глядя на покинутое бледноглазым место. Красный плащ, который его допрашивал, махнул копьем: убирайся, мол, прочь. Теперь, когда началась свалка из-за золота, ему стало не до Кропа. Кроп свистнул Горожанку и очень волновался, пока она не прибежала. Снова спрятав ее за пазуху на всякий случай, он пригнул голову и начал осторожно пробираться через толпу.
Приди ко мне, велел хозяин, и теперь Кропу оставалось только придумать, как это сделать.
27
Горожанка стала ерзать у Кропа на груди, и он спустил ее вниз. Следуя за возом на запад, а потом на юг, он испытывал убеждение, что приближается к своему хозяину. Как Мэнни Дун: тот всегда знал, в каком месте могут быть алмазы, а в каком нет. Кроп спрашивал его, откуда он это знает, но Мэнни только постукивал себя по носу и говорил, что нутром чует. Вот так и Кроп чуял Баралиса: нутром.
Возница, по всему видать, направлялся к высокой каменной громаде, нависающей над южной частью города. Вот она, стало быть, какая, эта крепость. На ее стенах горели факелы и трубили рога. На улицах становилось все больше народу, и все они, похоже, шли в ту же сторону, что и Кроп. Смотри не сморозь какую-нибудь глупость, нашептывал ему злобный голос. Кроп нагнул голову и сгорбил плечи, всем сердцем желая того, в чем жизнь ему всегда отказывала: затеряться в толпе.
Хозяин был близко, совсем близко — закрывая глаза, Кроп мог видеть его. Хозяин был заперт в темном месте... и страдал. Кропу невыносимо было думать о его страданиях.
— Дорогу! Пропустите на конюшенный двор! — Возница, став на передке во весь рост, щелкнул кнутом. Он подъехал к воротам крепости, но не мог пробиться из-за зевак, толпящихся перед опущенной решеткой.
Часовой на стене прокричал что-то, и шестеро вооруженных до зубов красных плащей, выйдя из караульни, принялись разгонять толпу.
Приди ко мне.
Кроп понял, что должен попасть в эту крепость. Пока все прочие отступали, он шел вперед. Потом ухватился за веревку и влез на доску в задке телеги.
Воз проехал несколько шагов и остановился. Затопали сапоги, и кто-то крикнул: «Проверьте сено». Впереди захрустело — это красные плащи протыкали воз чем-то острым. Кроп сидел очень тихо, но знал, что его вот-вот заметят.
Копье прошло рядом с его коленом, и Горожанка зарычала.
— Эй, возница! — крикнул стражник. — Этот человек с тобой?
— Нету со мной никого, — ответил возница, и копье кольнуло Кропа в затылок.
— А ну слезай. Заодно можешь сказать, что за дело у тебя в крепости.
Так и знал, что ты все запорешь. Кроп, подняв руки, медленно повернулся лицом к красному плащу. Уши у него горели, и он не мог придумать, что бы такое сказать.
К стражнику подошли еще двое, тоже с копьями. Кроп спрыгнул на землю. Зеваки притихли, предчувствуя забаву. Возница оглядывался назад.
— В тюрьме ночевать хочешь? — спросил первый стражник.
Кроп потряс головой.
— Он пришел попытать счастья с невестой! — подал голос кто-то в толпе, и все дружно зареготали.
— А что ж, он с виду не хуже Ножа будет! — крикнул женский голос.
У Кропа покраснела шея.
— Ну, хватит! — гаркнул красный плащ — и, обращаясь к Кропу: — Говори, чего тебе надо?
— Свадьба. Хотел поглядеть.
— Тут ты малость опоздал. Свадьба была утром, а теперь они пируют.
В крепости громко затрубили рога. Кроп вместе со всеми прочими поднял глаза и увидел на стене разнаряженных герольдов. На четырехугольной, самой ближней от ворот башне плясали свет и тени от факелов. На середине ее высоты был балкон, убранный шелковым стягом с изображением устрашающей красной птицы на серебряном поле. Двое герольдов, выйдя туда, протрубили в фанфары и расступились. Миг спустя на балконе появились мужчина и женщина, при виде которых зеваки принялись вопить и топать ногами.
Платье женщины из жесткого красного шелка сверкало от бриллиантов — Кроп даже издали видел, что они настоящие. Бледная и черноволосая, она ни разу не улыбнулась. Мужчина рядом с ней казался громадным, и когда он взял ее за руку, Кропу на его месте представился волк, пожирающий цыпленка. У него недоставало одного глаза, и он ничем не прикрывал своего изъяна.
Пара явно чувствовала себя неловко, стоя вот так на виду у толпы. Потом на балкон вышел еще один человек — и у Кропа перехватило дыхание.
Это был тот самый, бледноглазый, забравший его хозяина. Восемнадцать лет прошло, но Кроп узнал его с той же уверенностью, как если бы видел его каждый день. Похититель хозяина. Враг. Человек, бросивший Кропа умирать в горах.
При виде бледноглазого толпа сызнова подняла крик. Он был одет скромно, но богато в мягкую замшу серых и темно-красных тонов, с золотым окаймлением. В руках он держал парчовый мешочек, чей вес, явно немалый, вызывал в толпе бурное ликование. Бледноглазый улыбался, не показывая, однако, зубов. Он обвел взглядом толпу, и Кроп почти бессознательно отступил в тень от воза. Бледноглазый, заметив это перемещение, взглянул в его сторону и отвернулся.
Замешкавшись на мгновение, он поцеловал невесту в губы, и парчовый мешочек перешел к ней. Теперь, когда муж больше не держал ее за руку, она как будто стала не такой бледной. Развязав мешочек, она запустила туда руку, и толпа затянула нараспев:
— Не скупись, молодая, брось нам зернышек!
Она кинула в толпу пригоршню золота. По плечам Кропа застучало что-то наподобие града, и под ноги ему упал крошечный слиток в виде пшеничного зерна. Толпа хлынула вперед, красные плащи закричали, и Кропа стали толкать со всех сторон.
Когда он снова посмотрел вверх, бледноглазый уже ушел. Молодая бросила вниз еще горсть золотого зерна и удалилась в башню вместе со своим мужем.
Кроп постоял еще немного, глядя на покинутое бледноглазым место. Красный плащ, который его допрашивал, махнул копьем: убирайся, мол, прочь. Теперь, когда началась свалка из-за золота, ему стало не до Кропа. Кроп свистнул Горожанку и очень волновался, пока она не прибежала. Снова спрятав ее за пазуху на всякий случай, он пригнул голову и начал осторожно пробираться через толпу.
Приди ко мне, велел хозяин, и теперь Кропу оставалось только придумать, как это сделать.
27
РОВ
Трупик ребенка положили на доску, и женщины обмыли его водкой. Мать стояла поодаль — молоко пропитало сорочку у нее на груди. Какой-то Увечный, ежась под клубящимся снегом, смазывал вороток, приделанный к краю скалы.
Райф, стоя радом с Адди Ганом, смотрел на Траггиса Крота. Атаман, отогнав женщин легким движением руки, опустился около доски на колени. Младенцу уже удалили глаза и зашили веки черной нитью. Атаман провел пальцами по золотистому пушку у него на головке и взял колпачок. Траггис был мрачен. Райф видел сбоку, как врезалась ему в висок кожаная тесемка, удерживающая на месте деревянный нос.
В шерстяной колпачок были вшиты стеклянные бусинки, продырявленные монеты и сухие стебельки цветков-недотрог. Когда атаман надвинул его на голову ребенка, все крутом притихли. Траггис кивнул человеку у ворота, и женщины подняли вой. У Райфа волосы поднялись дыбом. Он никогда бы не поверил, что люди способны издавать такие звуки: могло показаться, будто ветер продувает их насквозь и выходит из их разверстых ртов.
Увечный по знаку Траггиса начал крутить вороток, опуская доску с мертвым младенцем в Ров.
Мать стояла не шевелясь. Она была уже немолода, и Адди шепнул, что этот ребенок скорее всего у нее последний. Какой-то мальчуган подал Траггису зажженный факел. Этим утром ветер принес в Ров белые снеговые облака. Снежинки плясали в идущих из пропасти воздушных потоках и шипели, попадая в пламя.
— Бедняга, — промолвил, склонив голову, Адди. — От рождения увечный, не жилец на этом свете.
Траггис поднес факел к веревке, на которой держалась доска. Желтый огонь охватил ее, пожирая тугие волокна одно за другим. Увечный продолжал крутить ворот, и горящий кусок веревки скрылся из глаз. Причитания женщин стали еще страшнее, и наконец ослабшая веревка скакнула вверх.
Мать подалась вперед одновременно с ее движением. Женщины, повинуясь окрику Траггиса, удержали ее. Атаман отвернулся, и их с Райфом взгляды пересеклись. Черные глаза Траггиса смотрели с такой силой, что Райф чуть не попятился прочь. Тот, кто причинит нам вред, умрет, сказали они — и ушли в сторону.
Райф перевел дух. Толпа понемногу расходилась. Человек у ворота выбрал веревку и обрезал ножом обгоревший конец. Маленькая старушонка, почти карлица, увела куда-то мать. На верхней террасе жарили ягненка, и манящий аромат шел вниз.
— Один из наших, — сказал Адди — как послышалось Райфу, с гордостью.
Райф заставил себя кивнуть. Набег прошел успешно: три овцы, две из них суягные, новорожденный ягненок, старый, но годный на мясо баран, а еще зерно, топленый лосиный жир, соль, конина, сыры, две дюжины кур и бочонок с молодой брагой.
Мертворожденный управлял ими железной рукой. Жителей деревни на время грабежа он согнал в овечью кошару. Некоторые из кланников были ранены, один погиб: Райф сам видел, как Линден Мади сшиб конем пожилого, взявшегося за топор дхунита. Тот вздумал сплотить односельчан и оказать сопротивление захватчикам, полагая, видимо, что Увечные на своих пони не устоят против кланников на больших конях. Он не учел того, что во Рву крупные лошади никакой цены не имеют. На них нельзя переправиться через висячий мост, они непривычны к высотам и каменистый тропам, а прокормить их и вовсе немыслимое дело. Горные Пони, которые щиплют траву на скалах и довольствуются горсточкой овса, подходили Увечным как нельзя лучше.
Райфу и второму лучнику, бывшему горожанину с вздувшимися венами на руках, приказано было стрелять в лошадей, а когда кланники остались пешими, за дело взялся Линден Мади со своими конниками. Им хватило самообладания остановиться, когда дхунит и его соратники сдались — всем, кроме самого Линдена.
«Думал, что побьешь нас, да? — орал он, наезжая на дхунита со своим широким мечом. — Как же, мы ведь калеки, не такие красавцы, как вы. Поглядим, как-то ты будешь драться, когда я сделаю калекой тебя».
И он, не дав Мертворожденному времени вмешаться, отсек кланнику руку по плечо. Подоспевший Мертворожденный сгреб Линдена в охапку так, что у того дух занялся, и приказал Райфу запереть всех остальных в загоне. Райф заколебался, глядя на раненого дхунита, и Мертворожденный рявкнул: «Оставь. Этот уже покойник».
Райф, видя, как из раненого хлещет кровь, понимал, что это правда, но медлил не только из-за этого. Мертворожденный ни словом не упрекнул Линдена за то, что он сотворил — мало того, стал громко требовать, чтобы их брату дали выпить.
Остаток ночи промелькнул быстро. Каменные дома поселян обшарили дочиста, вскрыли амбары и опустошили курятники. Убитых коней пустили на мясо. Райф разделал одного, а кур затолкал в клетку. К рассвету его шатало от изнеможения. Люди в загоне вели себя тихо, кое-кто даже улегся спать. Их в деревне было немного, всего-то семей шесть. Райф охранял их в очередь с другими. Он обходил каменную загородку с неуклюжим, слишком тяжелым мечом в руке, чувствуя в груди странное сжатие.
Он был глуп, воображая, что местные жители признают в нем кланника. Страх и презрение в их глазах сказали ему, что для них он всего лишь Увечный, один из многих.
Когда совсем рассвело, его дозор окончился. Ватага двинулась назад в холмы. Обратный путь занял у них два дня, так тяжело были навьючены пони. В последнюю ночь Линден Мади и его подручные захмелели, напившись браги. Увечные тогда стали лагерем на заросшей осокой пустоши у северного края Медных холмов. Мухи, ожившие после зимних холодов, донимали лошадей. Люди спасались от них у костра, передавая друг другу овечий пузырь с выпивкой. Линден прикладывался к нему чаще и дольше других. Он запустил пятерню в свою черную бородищу, где застряли остатки еды и пепел, и его взгляд упал на Райфа.
«За кланников, да проклянут их боги», — сказал он, держа пузырь над огнем. Потом разжал пальцы, и оставшаяся в пузыре брага воспламенилась, метнув вверх столб лилового пламени. Адди Ган, Мертворожденный и остальные, озаренные вспышкой, сдержанно кивнули. «Да проклянут их боги», — повторил Мертворожденный, и другие поддержали его.
Райфу кровь бросилась в лицо, и ему захотелось бежать от этих людей, всю глубину увечья которых он только теперь начинал понимать. Но он не убежал. Он сидел, глядя в огонь, и сознавал с холодной уверенностью, что первого, кто попробует его задеть, он убьет на месте ударом в сердце.
Мертворожденный, должно быть, прочел это намерение в его глазах и поспешил отвлечь внимание на себя. Он выхватил из углей кровяную колбасу и принялся перекидывать ее из руки в руку. Миг спустя все уже хохотали над ним, позабыв на время о кланах и кланниках. Но Линден Мади не забыл. Он смотрел на Райфа с другой стороны костра, потирая шрам от гарроты у себя на горле.
...Райф запахнулся в орлийский плащ, идя по террасе с Адди Ганом. Через Ров они перебрались на закате следующего дня, а на сегодня намечался пир с раздачей добычи. Мертворожденный, главная фигура предстоящего торжества, уведомил Райфа, что каждый мужчина, женщина и ребенок получит по наперстку соли, а также свою долю копченой конины. Райфу, как участнику набега, полагалась добавка, но он понимал, что ему, как новичку, приличнее будет взять обыкновенную долю.
— Я утром поставил жариться кусок той овечки, — сказал Адди. — На двоих в самый раз хватит.
Райф хотел было отказаться, но вспомнил, что Адди когда-то был кланником, и передумал.
— Хорошее дело.
Адди жил рядом с разрушенным восточным крылом, на утесе, где вили гнезда орлы и карниз сделался волнистым под действием дующих из Глуши ветров.
Пока они взбирались туда, снег перестал. Сердце у Райфа стучало, как бешеное.
— С новенькими всегда так, — удовлетворенно сказал горец, заметив, как он запыхался.
Спихнув ногой с дороги мелкие камешки, он прошел к костру, тлеющему у входа в его каменное жилье. До края было совсем близко, и под Райфом во Рву кружили белые журавли, совершающие перелет на север. Адди, присев у огня, поворошил угли лосиной костью. На железном таганке лежала баранья лопатка, подернутая белым жирком. Адди размял в кулаке сухие листья и посыпал мясо. Запахло мятой. Сделав это, он взглянул на Райфа выжидающе, и тот торжественно кивнул в ответ. Райф уже понял к этому времени, что жизнь во Рву скудна и что человек, добавляющий травы в общую трапезу, оказывает этим честь своему сотрапезнику.
Пользуясь случаем, Райф прислонился к скале и спросил:
— Ты, часом, не из Колодезя будешь?
Адди потыкал мясо лосиной костью, и оттуда брызнул розовый сок. Райф уже успел пожалеть о том, что дерзнул спросить Увечного о его прошлом, но тут Адди проронил:
— Что, уши выдают?
— Они и впрямь большие, — усмехнулся Райф и торопливо добавил: — Еще глаза. Вроде дхунских, только серее.
Адди кивнул. Колодезь был вассалом Дхуна полторы тысячи лет, и оба клана за это время породнились между собой. Колодезь называет себя Рукой Дхуна, и девиз его гласит: «Прошлое свидетельствует о нашей славе, будущее принадлежит нашим летописцам». Колодезь ведет историю кланов с самого Великого Заселения и еще более давних времен, когда кланы обитали в Мягких Землях на юге. Ходит много слухов об их сокровищнице: она вделана так глубоко в скалу, что последние сто лет отделена от людского доступа грунтовыми водами. Сам Колодезный дом выстроен вокруг древнего каменного колодца под названием Королевский Источник: все дхунские короли перед коронацией совершали омовение в его водах. Говорят, что вода там самая чистая в клановых землях. В темные времена после Войн Дележа, когда все кланы, один за другим, становились жертвами речной лихорадки, один только Колодезь не понес никаких потерь. Тем говорил, что и водка у них самая лучшая по причине хорошей воды.
— Это давно было. — Адди проткнул лопатку ножом и снял с огня. — И присяги я не давал.
В этих словах слышалась гордость. «Пусть я сбежал из своего клана, — хотел сказать Адди, — но присяги я не нарушил». Даже Увечному надо хоть за что-то себя уважать. Райф подумал о себе и тихонько вздохнул.
— Клановая жизнь мне никогда не была по душе, — продолжал Адди. — Комнаты с закрытыми дверьми для меня все равно что тюрьма. Меня всегда тянуло в скалы, где повыше. И на камнях у дымного костра мне спалось куда лучше, чем в четырех стенах. Все говорили, что я испорчен луной, и батюшка пытался из меня это выбить. Он был хранитель источника, один из десяти лучших воинов клана, и с помощью богов не собирался допустить того, чтобы его средний сын пас овец. Он настоял на своем — батюшка всегда своего добивался, — и меня стали приучать к топору. Этакого-то коротышку! — Адди хмыкнул. — Словом, когда пришло время давать присягу, я определился окончательно и в ночь перед урочным днем сбежал. Утек в холмы и ни разу не оглянулся назад.
Рассказывая, Адди срезал с лопатки жир и обнажил нежную серовато-розовую баранину.
— Держи. — Он отделил от кости большой ломоть и подал Райфу вместе с ножом. — Лучшей еды во Рву не сыскать.
Райф, устроившись у костра, откусил кусок. Мясо, приправленное мятой, таяло на языке.
— Вкуснота.
Адди кивнул без улыбки, но явно довольный.
— И что же потом? — спросил Райф. — Ты остался на земле своего клана?
— В общем, да. Пастухи живут по Овечьему Закону, самому древнему в клановых землях. Мы перегоняем свои стада через все кланы. Задерживаясь на землях чужого клана больше девяти дней, мы отдаем ему одну овцу и потому стараемся не задерживаться. Тот, кто пасет снежных баранов, вот как я, предпочитает, конечно, горную местность. А в горах мало кто скажет тебе, чью землю ты топчешь и чей вереск щиплют твои овечки. Воля вольная. Ты достаточно близко, чтобы считать себя кланником, но недостаточно, чтобы подчиняться клановым законам.
— Зачем же тогда ты ушел?
Адди вытер о кафтан сальные пальцы.
— Ушел, говоришь? Из клановых земель не уходят — оттуда прогоняют. Погляди хоть на Мертворожденного. Лучший мечник своего клана — и ты думаешь, его там за это любили? Как бы не так. Они смотрели на него и видели только урода. А я в тот год, когда Быстрая замерзла, схватил костную лихорадку. Пока я валялся в снегу без памяти, овец моих увели черноградские пастухи. Когда костная лихорадка одолевает тебя по-настоящему, нужны годы для восстановления сил. Тебя трясет, в глазах темнеет, а проклятущие ноги гнутся, как мокрые прутья. Идешь и падаешь. Только задумаешь пойти поквитаться с ублюдками, укравшими твоих овец, как ноги под тобой подгибаются, и ничего-то ты, дохлятина, не можешь.
Адди перевел дух и заговорил уже мягче, почти недоумевая:
— Нельзя сказать, что меня прогнали — меня просто в грош никто не ставил. Овчар, который не может больше ходить по холмам, все равно что вилы без зубьев — так мне прямо и говорили. Я продержался еще несколько лет. Принимал ягнят в Колодезе, ходил за овцами на Дхунской ярмарке. Но временами на меня накатывало, я валился без памяти, и вскоре меня даже на поденную работу никто брать не хотел.
Потом, осенью, стряслось самое худшее. Я брел восточнее Колодезя, по земле Погибшего Клана — в самый раз для меня, пропащего. Очнулся и вижу, что меня отвезли ко Рву и бросили там, сочтя мертвым. Это называется Пастушьим Прощанием: всех старых, больных и покалеченных свозят ко Рву. Оставляют тебе еду на один день и выбор: броситься в Ров либо перейти его и стать Увечным.
Адди встал и повернулся ко Рву лицом. Белые журавли строились клином, оглашая воздух своими скорбными криками, но Адди, будто и не слыша их, смотрел на серые туманы и каменистые холмы клановых земель. Так он стоял долго, а Райф ждал, зная, что он еще не закончил.
— А знаешь, что было хуже всего? — сказал наконец Адди. — Хуже всего было мое искреннее убеждение в том, что я должен прыгнуть. Я раскрыл свой рожок со священным камнем и подошел к самому краю. Очертил круг, произнес имена богов и... — Адди хмыкнул. — И не смог. В то время я почитал себя трусом, но теперь думаю иначе. Я жив — и убежден, что, когда ты судишь о человеке, его способность выживать должна иметь немаловажное значение.
Адди обернулся к Райфу, изнуренный и странно ранимый на вид, но с той же гордостью во взгляде.
— Мертворожденный в клановых землях был чудовищем, а я хворым слабаком. А посмотри на нас теперь. Посмотри на любого жителя Рва, будь то мужчина, женщина или ребенок. Мы не просто существуем, мы наслаждаемся жизнью.
Речь овчара тронула Райфа, но он боролся с этим чувством. «Я кланник», рвалось у него из груди. Впервые после смерти Танджо Десяти Стрел он потрогал свой амулет — гладкий, теплый и более легкий, чем ему помнилось. Эта легкость испугала Райфа — ему показалось, будто он что-то потерял.
Адди понял, что у Райфа в кулаке, и сказал:
— Клан — всего лишь один из способов жить на свете. Воины, священные камни и все такое — если ты вырос среди них, то поневоле думаешь, что с этим ничто сравниться не может. Но спроси себя вот о чем: лучше или хуже стало нашим кланам, когда они лишились Мертворожденного, меня и тебя?
Райф хотел пожать плечами, но цепкий серый взгляд Адди не позволил ему. Крепко сжав амулет напоследок, Райф вернул его на место.
— Вы с Мертворожденным украсили бы собой любой клан, — сказал он, зная, что это правда.
— А ты?
— Знал бы ты, какой я.
— Я знаю, что ты победил Танджо Десять Стрел в состязании, от которого зависела твоя жизнь. Я видел, как ты из трех целей выбрал одну. Ты, правда, пристрелил при этом славную овечку, зато мы с тобой сидим сейчас здесь и вспоминаем об этом. Отсюда я заключаю, что выживать ты умеешь.
Так ли? Райф вспомнил о печном доме Даффа. Там погибли шестеро, а ему хоть бы что. А то, что случилось на пустошах? Тем, вождь и еще тринадцать человек погибли, а они с Дреем выжили. Райф встал. Суставы у него заледенели от холодных потоков из Рва, и пришлось опереться рукой о скалу. Воздух давил на барабанные перепонки, предвещая новый снегопад.
— Ты тоскуешь по своему клану, я вижу, — сказал Адди, — но тоскует ли клан по тебе?
Райф отчаянно искал причину, которая помогла бы ему ответить «да». Дрей. Только Дрей.
— Отстрани это от себя. Возьми с собой то, чему научился, и ступай вперед. Кланник всегда останется только кланником, а мы способны быть чем-то большим.
Как это возможно на краю света, без родных, без священного камня, без богов? Люди приходят сюда потому, что у них не остается выбора, а не потому, что стремятся к чему-то большему. Слова Адди — самообман, но звучат почему-то как правда. И Мертворожденный, предупредив его, что из Увечных друзья не получаются, сам вел себя с Линденом Мади, как настоящий друг.
Райф сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться. Ему многое требовалось узнать.
— Почему новорожденного опустили в Ров?
— Так у нас заведено.
— Почему бросили туда Танджо Десять Стрел?
— Так заведено.
Райф даже порадовался, что Адди упорствует — тут было с чем побороться.
— Почему ему отрезали веки?
— Чтобы он видел свою кончину.
— Почему зашили веки младенцу?
— Он невинен, и ему не надо...
— Что не надо? Видеть? — допытывался Райф. — Что такое там внизу, Адди? Чего боятся Братья Рва?
— Лучше тебе не знать этого, — сказал Адди, глядя ему в глаза.
— Ты так думаешь? — Райф достал амулет из-за ворота и показал овчару. — В клане меня прозвали Свидетелем Смерти. Моего отца и нашего вождя убили на Пустых Землях. Я нарушил клятву, данную брату, и бросил сестру. По-твоему, мне еще есть что терять?
Адди отступил немного назад. Кадык у него на горле дрогнул, и он, видимо, принял какое-то решение.
— Ты знаешь, что Колодезь ведет историю кланов?
Райф кивнул.
— В Колодезе постоянно слышишь старые песни, давно позабытые в других местах. А если твой отец хранитель источника, ты получаешь доступ в Чертог Знания, где хранятся древние свитки, и знание проникает в тебя само собой. Даже если мозги у тебя дырявые, как старая овчина, в голове кое-что застревает, хочешь ты того или нет. Ведуном у нас был Рури Колодезь, дядя вождя и самый ученый человек во всех клановых землях. Он знал, хитрец, как пробудить ребяческий разум, и рассказывал нам о великих вождях, о битвах и заключении мира, о поединках, где оба противника падали замертво. Он вкладывал историю в наши головы, а мы и понятия о том не имели. Каждую ночь после охоты он пел нам своим волшебным, всеведущим голосом.
Адди помолчал, припоминая. Снова начался снегопад, и большие белые хлопья опускались вниз, как перья. Где-то теперь журавли?
— Забавно, как они держатся в памяти, эти песни. Ты можешь забыть, как звали твою первую овчарку, и глаза твоей матери, а какая-то чушь сорокалетней давности остается, будто ее каленым железом выжгли.
— Что же тебе так запомнилось? — неожиданно для себя спросил Райф.
Адди медлил. Жар костра, как щит, ограждал его от огня.
— Одна старая песня.
— Она про меня?
— Может быть. Ты сказал кое-что, и я ее вспомнил.
— Спой ее мне.
— Певец-то из меня никудышный.
— Просто скажи слова.
— Ладно. Я вижу, ты не успокоишься, пока не услышишь. — И Адди заговорил своим хриплым голосом:
Райф, стоя радом с Адди Ганом, смотрел на Траггиса Крота. Атаман, отогнав женщин легким движением руки, опустился около доски на колени. Младенцу уже удалили глаза и зашили веки черной нитью. Атаман провел пальцами по золотистому пушку у него на головке и взял колпачок. Траггис был мрачен. Райф видел сбоку, как врезалась ему в висок кожаная тесемка, удерживающая на месте деревянный нос.
В шерстяной колпачок были вшиты стеклянные бусинки, продырявленные монеты и сухие стебельки цветков-недотрог. Когда атаман надвинул его на голову ребенка, все крутом притихли. Траггис кивнул человеку у ворота, и женщины подняли вой. У Райфа волосы поднялись дыбом. Он никогда бы не поверил, что люди способны издавать такие звуки: могло показаться, будто ветер продувает их насквозь и выходит из их разверстых ртов.
Увечный по знаку Траггиса начал крутить вороток, опуская доску с мертвым младенцем в Ров.
Мать стояла не шевелясь. Она была уже немолода, и Адди шепнул, что этот ребенок скорее всего у нее последний. Какой-то мальчуган подал Траггису зажженный факел. Этим утром ветер принес в Ров белые снеговые облака. Снежинки плясали в идущих из пропасти воздушных потоках и шипели, попадая в пламя.
— Бедняга, — промолвил, склонив голову, Адди. — От рождения увечный, не жилец на этом свете.
Траггис поднес факел к веревке, на которой держалась доска. Желтый огонь охватил ее, пожирая тугие волокна одно за другим. Увечный продолжал крутить ворот, и горящий кусок веревки скрылся из глаз. Причитания женщин стали еще страшнее, и наконец ослабшая веревка скакнула вверх.
Мать подалась вперед одновременно с ее движением. Женщины, повинуясь окрику Траггиса, удержали ее. Атаман отвернулся, и их с Райфом взгляды пересеклись. Черные глаза Траггиса смотрели с такой силой, что Райф чуть не попятился прочь. Тот, кто причинит нам вред, умрет, сказали они — и ушли в сторону.
Райф перевел дух. Толпа понемногу расходилась. Человек у ворота выбрал веревку и обрезал ножом обгоревший конец. Маленькая старушонка, почти карлица, увела куда-то мать. На верхней террасе жарили ягненка, и манящий аромат шел вниз.
— Один из наших, — сказал Адди — как послышалось Райфу, с гордостью.
Райф заставил себя кивнуть. Набег прошел успешно: три овцы, две из них суягные, новорожденный ягненок, старый, но годный на мясо баран, а еще зерно, топленый лосиный жир, соль, конина, сыры, две дюжины кур и бочонок с молодой брагой.
Мертворожденный управлял ими железной рукой. Жителей деревни на время грабежа он согнал в овечью кошару. Некоторые из кланников были ранены, один погиб: Райф сам видел, как Линден Мади сшиб конем пожилого, взявшегося за топор дхунита. Тот вздумал сплотить односельчан и оказать сопротивление захватчикам, полагая, видимо, что Увечные на своих пони не устоят против кланников на больших конях. Он не учел того, что во Рву крупные лошади никакой цены не имеют. На них нельзя переправиться через висячий мост, они непривычны к высотам и каменистый тропам, а прокормить их и вовсе немыслимое дело. Горные Пони, которые щиплют траву на скалах и довольствуются горсточкой овса, подходили Увечным как нельзя лучше.
Райфу и второму лучнику, бывшему горожанину с вздувшимися венами на руках, приказано было стрелять в лошадей, а когда кланники остались пешими, за дело взялся Линден Мади со своими конниками. Им хватило самообладания остановиться, когда дхунит и его соратники сдались — всем, кроме самого Линдена.
«Думал, что побьешь нас, да? — орал он, наезжая на дхунита со своим широким мечом. — Как же, мы ведь калеки, не такие красавцы, как вы. Поглядим, как-то ты будешь драться, когда я сделаю калекой тебя».
И он, не дав Мертворожденному времени вмешаться, отсек кланнику руку по плечо. Подоспевший Мертворожденный сгреб Линдена в охапку так, что у того дух занялся, и приказал Райфу запереть всех остальных в загоне. Райф заколебался, глядя на раненого дхунита, и Мертворожденный рявкнул: «Оставь. Этот уже покойник».
Райф, видя, как из раненого хлещет кровь, понимал, что это правда, но медлил не только из-за этого. Мертворожденный ни словом не упрекнул Линдена за то, что он сотворил — мало того, стал громко требовать, чтобы их брату дали выпить.
Остаток ночи промелькнул быстро. Каменные дома поселян обшарили дочиста, вскрыли амбары и опустошили курятники. Убитых коней пустили на мясо. Райф разделал одного, а кур затолкал в клетку. К рассвету его шатало от изнеможения. Люди в загоне вели себя тихо, кое-кто даже улегся спать. Их в деревне было немного, всего-то семей шесть. Райф охранял их в очередь с другими. Он обходил каменную загородку с неуклюжим, слишком тяжелым мечом в руке, чувствуя в груди странное сжатие.
Он был глуп, воображая, что местные жители признают в нем кланника. Страх и презрение в их глазах сказали ему, что для них он всего лишь Увечный, один из многих.
Когда совсем рассвело, его дозор окончился. Ватага двинулась назад в холмы. Обратный путь занял у них два дня, так тяжело были навьючены пони. В последнюю ночь Линден Мади и его подручные захмелели, напившись браги. Увечные тогда стали лагерем на заросшей осокой пустоши у северного края Медных холмов. Мухи, ожившие после зимних холодов, донимали лошадей. Люди спасались от них у костра, передавая друг другу овечий пузырь с выпивкой. Линден прикладывался к нему чаще и дольше других. Он запустил пятерню в свою черную бородищу, где застряли остатки еды и пепел, и его взгляд упал на Райфа.
«За кланников, да проклянут их боги», — сказал он, держа пузырь над огнем. Потом разжал пальцы, и оставшаяся в пузыре брага воспламенилась, метнув вверх столб лилового пламени. Адди Ган, Мертворожденный и остальные, озаренные вспышкой, сдержанно кивнули. «Да проклянут их боги», — повторил Мертворожденный, и другие поддержали его.
Райфу кровь бросилась в лицо, и ему захотелось бежать от этих людей, всю глубину увечья которых он только теперь начинал понимать. Но он не убежал. Он сидел, глядя в огонь, и сознавал с холодной уверенностью, что первого, кто попробует его задеть, он убьет на месте ударом в сердце.
Мертворожденный, должно быть, прочел это намерение в его глазах и поспешил отвлечь внимание на себя. Он выхватил из углей кровяную колбасу и принялся перекидывать ее из руки в руку. Миг спустя все уже хохотали над ним, позабыв на время о кланах и кланниках. Но Линден Мади не забыл. Он смотрел на Райфа с другой стороны костра, потирая шрам от гарроты у себя на горле.
...Райф запахнулся в орлийский плащ, идя по террасе с Адди Ганом. Через Ров они перебрались на закате следующего дня, а на сегодня намечался пир с раздачей добычи. Мертворожденный, главная фигура предстоящего торжества, уведомил Райфа, что каждый мужчина, женщина и ребенок получит по наперстку соли, а также свою долю копченой конины. Райфу, как участнику набега, полагалась добавка, но он понимал, что ему, как новичку, приличнее будет взять обыкновенную долю.
— Я утром поставил жариться кусок той овечки, — сказал Адди. — На двоих в самый раз хватит.
Райф хотел было отказаться, но вспомнил, что Адди когда-то был кланником, и передумал.
— Хорошее дело.
Адди жил рядом с разрушенным восточным крылом, на утесе, где вили гнезда орлы и карниз сделался волнистым под действием дующих из Глуши ветров.
Пока они взбирались туда, снег перестал. Сердце у Райфа стучало, как бешеное.
— С новенькими всегда так, — удовлетворенно сказал горец, заметив, как он запыхался.
Спихнув ногой с дороги мелкие камешки, он прошел к костру, тлеющему у входа в его каменное жилье. До края было совсем близко, и под Райфом во Рву кружили белые журавли, совершающие перелет на север. Адди, присев у огня, поворошил угли лосиной костью. На железном таганке лежала баранья лопатка, подернутая белым жирком. Адди размял в кулаке сухие листья и посыпал мясо. Запахло мятой. Сделав это, он взглянул на Райфа выжидающе, и тот торжественно кивнул в ответ. Райф уже понял к этому времени, что жизнь во Рву скудна и что человек, добавляющий травы в общую трапезу, оказывает этим честь своему сотрапезнику.
Пользуясь случаем, Райф прислонился к скале и спросил:
— Ты, часом, не из Колодезя будешь?
Адди потыкал мясо лосиной костью, и оттуда брызнул розовый сок. Райф уже успел пожалеть о том, что дерзнул спросить Увечного о его прошлом, но тут Адди проронил:
— Что, уши выдают?
— Они и впрямь большие, — усмехнулся Райф и торопливо добавил: — Еще глаза. Вроде дхунских, только серее.
Адди кивнул. Колодезь был вассалом Дхуна полторы тысячи лет, и оба клана за это время породнились между собой. Колодезь называет себя Рукой Дхуна, и девиз его гласит: «Прошлое свидетельствует о нашей славе, будущее принадлежит нашим летописцам». Колодезь ведет историю кланов с самого Великого Заселения и еще более давних времен, когда кланы обитали в Мягких Землях на юге. Ходит много слухов об их сокровищнице: она вделана так глубоко в скалу, что последние сто лет отделена от людского доступа грунтовыми водами. Сам Колодезный дом выстроен вокруг древнего каменного колодца под названием Королевский Источник: все дхунские короли перед коронацией совершали омовение в его водах. Говорят, что вода там самая чистая в клановых землях. В темные времена после Войн Дележа, когда все кланы, один за другим, становились жертвами речной лихорадки, один только Колодезь не понес никаких потерь. Тем говорил, что и водка у них самая лучшая по причине хорошей воды.
— Это давно было. — Адди проткнул лопатку ножом и снял с огня. — И присяги я не давал.
В этих словах слышалась гордость. «Пусть я сбежал из своего клана, — хотел сказать Адди, — но присяги я не нарушил». Даже Увечному надо хоть за что-то себя уважать. Райф подумал о себе и тихонько вздохнул.
— Клановая жизнь мне никогда не была по душе, — продолжал Адди. — Комнаты с закрытыми дверьми для меня все равно что тюрьма. Меня всегда тянуло в скалы, где повыше. И на камнях у дымного костра мне спалось куда лучше, чем в четырех стенах. Все говорили, что я испорчен луной, и батюшка пытался из меня это выбить. Он был хранитель источника, один из десяти лучших воинов клана, и с помощью богов не собирался допустить того, чтобы его средний сын пас овец. Он настоял на своем — батюшка всегда своего добивался, — и меня стали приучать к топору. Этакого-то коротышку! — Адди хмыкнул. — Словом, когда пришло время давать присягу, я определился окончательно и в ночь перед урочным днем сбежал. Утек в холмы и ни разу не оглянулся назад.
Рассказывая, Адди срезал с лопатки жир и обнажил нежную серовато-розовую баранину.
— Держи. — Он отделил от кости большой ломоть и подал Райфу вместе с ножом. — Лучшей еды во Рву не сыскать.
Райф, устроившись у костра, откусил кусок. Мясо, приправленное мятой, таяло на языке.
— Вкуснота.
Адди кивнул без улыбки, но явно довольный.
— И что же потом? — спросил Райф. — Ты остался на земле своего клана?
— В общем, да. Пастухи живут по Овечьему Закону, самому древнему в клановых землях. Мы перегоняем свои стада через все кланы. Задерживаясь на землях чужого клана больше девяти дней, мы отдаем ему одну овцу и потому стараемся не задерживаться. Тот, кто пасет снежных баранов, вот как я, предпочитает, конечно, горную местность. А в горах мало кто скажет тебе, чью землю ты топчешь и чей вереск щиплют твои овечки. Воля вольная. Ты достаточно близко, чтобы считать себя кланником, но недостаточно, чтобы подчиняться клановым законам.
— Зачем же тогда ты ушел?
Адди вытер о кафтан сальные пальцы.
— Ушел, говоришь? Из клановых земель не уходят — оттуда прогоняют. Погляди хоть на Мертворожденного. Лучший мечник своего клана — и ты думаешь, его там за это любили? Как бы не так. Они смотрели на него и видели только урода. А я в тот год, когда Быстрая замерзла, схватил костную лихорадку. Пока я валялся в снегу без памяти, овец моих увели черноградские пастухи. Когда костная лихорадка одолевает тебя по-настоящему, нужны годы для восстановления сил. Тебя трясет, в глазах темнеет, а проклятущие ноги гнутся, как мокрые прутья. Идешь и падаешь. Только задумаешь пойти поквитаться с ублюдками, укравшими твоих овец, как ноги под тобой подгибаются, и ничего-то ты, дохлятина, не можешь.
Адди перевел дух и заговорил уже мягче, почти недоумевая:
— Нельзя сказать, что меня прогнали — меня просто в грош никто не ставил. Овчар, который не может больше ходить по холмам, все равно что вилы без зубьев — так мне прямо и говорили. Я продержался еще несколько лет. Принимал ягнят в Колодезе, ходил за овцами на Дхунской ярмарке. Но временами на меня накатывало, я валился без памяти, и вскоре меня даже на поденную работу никто брать не хотел.
Потом, осенью, стряслось самое худшее. Я брел восточнее Колодезя, по земле Погибшего Клана — в самый раз для меня, пропащего. Очнулся и вижу, что меня отвезли ко Рву и бросили там, сочтя мертвым. Это называется Пастушьим Прощанием: всех старых, больных и покалеченных свозят ко Рву. Оставляют тебе еду на один день и выбор: броситься в Ров либо перейти его и стать Увечным.
Адди встал и повернулся ко Рву лицом. Белые журавли строились клином, оглашая воздух своими скорбными криками, но Адди, будто и не слыша их, смотрел на серые туманы и каменистые холмы клановых земель. Так он стоял долго, а Райф ждал, зная, что он еще не закончил.
— А знаешь, что было хуже всего? — сказал наконец Адди. — Хуже всего было мое искреннее убеждение в том, что я должен прыгнуть. Я раскрыл свой рожок со священным камнем и подошел к самому краю. Очертил круг, произнес имена богов и... — Адди хмыкнул. — И не смог. В то время я почитал себя трусом, но теперь думаю иначе. Я жив — и убежден, что, когда ты судишь о человеке, его способность выживать должна иметь немаловажное значение.
Адди обернулся к Райфу, изнуренный и странно ранимый на вид, но с той же гордостью во взгляде.
— Мертворожденный в клановых землях был чудовищем, а я хворым слабаком. А посмотри на нас теперь. Посмотри на любого жителя Рва, будь то мужчина, женщина или ребенок. Мы не просто существуем, мы наслаждаемся жизнью.
Речь овчара тронула Райфа, но он боролся с этим чувством. «Я кланник», рвалось у него из груди. Впервые после смерти Танджо Десяти Стрел он потрогал свой амулет — гладкий, теплый и более легкий, чем ему помнилось. Эта легкость испугала Райфа — ему показалось, будто он что-то потерял.
Адди понял, что у Райфа в кулаке, и сказал:
— Клан — всего лишь один из способов жить на свете. Воины, священные камни и все такое — если ты вырос среди них, то поневоле думаешь, что с этим ничто сравниться не может. Но спроси себя вот о чем: лучше или хуже стало нашим кланам, когда они лишились Мертворожденного, меня и тебя?
Райф хотел пожать плечами, но цепкий серый взгляд Адди не позволил ему. Крепко сжав амулет напоследок, Райф вернул его на место.
— Вы с Мертворожденным украсили бы собой любой клан, — сказал он, зная, что это правда.
— А ты?
— Знал бы ты, какой я.
— Я знаю, что ты победил Танджо Десять Стрел в состязании, от которого зависела твоя жизнь. Я видел, как ты из трех целей выбрал одну. Ты, правда, пристрелил при этом славную овечку, зато мы с тобой сидим сейчас здесь и вспоминаем об этом. Отсюда я заключаю, что выживать ты умеешь.
Так ли? Райф вспомнил о печном доме Даффа. Там погибли шестеро, а ему хоть бы что. А то, что случилось на пустошах? Тем, вождь и еще тринадцать человек погибли, а они с Дреем выжили. Райф встал. Суставы у него заледенели от холодных потоков из Рва, и пришлось опереться рукой о скалу. Воздух давил на барабанные перепонки, предвещая новый снегопад.
— Ты тоскуешь по своему клану, я вижу, — сказал Адди, — но тоскует ли клан по тебе?
Райф отчаянно искал причину, которая помогла бы ему ответить «да». Дрей. Только Дрей.
— Отстрани это от себя. Возьми с собой то, чему научился, и ступай вперед. Кланник всегда останется только кланником, а мы способны быть чем-то большим.
Как это возможно на краю света, без родных, без священного камня, без богов? Люди приходят сюда потому, что у них не остается выбора, а не потому, что стремятся к чему-то большему. Слова Адди — самообман, но звучат почему-то как правда. И Мертворожденный, предупредив его, что из Увечных друзья не получаются, сам вел себя с Линденом Мади, как настоящий друг.
Райф сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться. Ему многое требовалось узнать.
— Почему новорожденного опустили в Ров?
— Так у нас заведено.
— Почему бросили туда Танджо Десять Стрел?
— Так заведено.
Райф даже порадовался, что Адди упорствует — тут было с чем побороться.
— Почему ему отрезали веки?
— Чтобы он видел свою кончину.
— Почему зашили веки младенцу?
— Он невинен, и ему не надо...
— Что не надо? Видеть? — допытывался Райф. — Что такое там внизу, Адди? Чего боятся Братья Рва?
— Лучше тебе не знать этого, — сказал Адди, глядя ему в глаза.
— Ты так думаешь? — Райф достал амулет из-за ворота и показал овчару. — В клане меня прозвали Свидетелем Смерти. Моего отца и нашего вождя убили на Пустых Землях. Я нарушил клятву, данную брату, и бросил сестру. По-твоему, мне еще есть что терять?
Адди отступил немного назад. Кадык у него на горле дрогнул, и он, видимо, принял какое-то решение.
— Ты знаешь, что Колодезь ведет историю кланов?
Райф кивнул.
— В Колодезе постоянно слышишь старые песни, давно позабытые в других местах. А если твой отец хранитель источника, ты получаешь доступ в Чертог Знания, где хранятся древние свитки, и знание проникает в тебя само собой. Даже если мозги у тебя дырявые, как старая овчина, в голове кое-что застревает, хочешь ты того или нет. Ведуном у нас был Рури Колодезь, дядя вождя и самый ученый человек во всех клановых землях. Он знал, хитрец, как пробудить ребяческий разум, и рассказывал нам о великих вождях, о битвах и заключении мира, о поединках, где оба противника падали замертво. Он вкладывал историю в наши головы, а мы и понятия о том не имели. Каждую ночь после охоты он пел нам своим волшебным, всеведущим голосом.
Адди помолчал, припоминая. Снова начался снегопад, и большие белые хлопья опускались вниз, как перья. Где-то теперь журавли?
— Забавно, как они держатся в памяти, эти песни. Ты можешь забыть, как звали твою первую овчарку, и глаза твоей матери, а какая-то чушь сорокалетней давности остается, будто ее каленым железом выжгли.
— Что же тебе так запомнилось? — неожиданно для себя спросил Райф.
Адди медлил. Жар костра, как щит, ограждал его от огня.
— Одна старая песня.
— Она про меня?
— Может быть. Ты сказал кое-что, и я ее вспомнил.
— Спой ее мне.
— Певец-то из меня никудышный.
— Просто скажи слова.
— Ладно. Я вижу, ты не успокоишься, пока не услышишь. — И Адди заговорил своим хриплым голосом:
Того, кто преступил обет,
Вернее нет.