— Ага, так вот чем ты занимаешься!
   Мицухару встал за спиной у брата и принялся наблюдать за его работой, откровенно радуясь тому, что Мицухидэ сохраняет самообладание, и тому, что они с братом по-прежнему близки.
   — Мицухару? Не смотри. Я не могу рисовать в чьем-либо присутствии.
   Мицухидэ отложил кисточку, залившись при этом румянцем, что не так-то часто случается с людьми, которым за пятьдесят. Мало того, он и наброски свои поспешно спрятал.
   — Я тебе помешал? — Мицухару расхохотался. — А чья это книга, с которой ты перерисовываешь?
   — Это книга Юсё.
   — Юсё? Интересно, где его носит в эти дни? Мы тут о нем уже давно ничего не слышали.
   — Он нежданно-негаданно разыскал меня в лагере во время похода на Каи. А на следующее утро ушел еще до рассвета.
   — Он странный человек.
   — Да нет, дело, думаю, не только в его странности. Он человек преданный, и душа у него — прямая и твердая, как бамбук. И пусть он оставил самурайскую службу, я по-прежнему считаю его воином.
   — Я слышал, что он был когда-то приверженцем Сайто Тацуоки. Ты хвалишь его за то, что он до сих пор сохраняет верность своему бывшему господину?
   — Когда возводили Адзути, он оказался единственным, кто не пожелал принимать участия в работах, хотя князь Нобунага лично пригласил его. Его не прельстили ни власть, ни слава. Видимо, чувство собственного достоинства не позволило ему расписывать ширмы в доме у врага своего бывшего господина.
   В это мгновение в комнату вошел один из прислужников Мицухару, и братья сразу же прервали беседу. Мицухару спросил у прислужника, что должно означать его внезапное появление.
   Вид у прислужника был крайне обескураженный. В руке он держал письмо и нечто вроде воззвания, написанного на плотной бумаге. Опасливо поглядывая на Мицухару, он сообщил следующее:
   — Еще один гонец от настоятеля Ёкавы прибыл к крепостным воротам и заставил меня передать это письмо моему господину. Я хотел отказаться, но он заявил, что ему приказали доставить это письмо и что без этого он не уйдет. Что мне оставалось делать?
   — Как? Опять? — Мицухару щелкнул языком. — Я отправил ответ настоятелю Ёкаве некоторое время назад и обстоятельно объяснил ему, почему я не могу принять его предложение, поэтому и дальнейшие обращения с его стороны окажутся тщетными. А он все продолжает упорствовать. Просто верни ему письмо, и все.
   — Слушаюсь, мой господин.
   Прислужник поспешно удалился, и вид у него при этом был такой, словно прочь прогнали его самого.
   — Это настоятель Ёкава с горы Хиэй? — спросил Мицухидэ.
   — Совершенно верно.
   — Давным-давно мне было приказано принять участие в сожжении горы Хиэй. Мы истребили тогда не только монахов-воинов, но и истинно святых людей, и детей, и женщин — всех без разбора. Мы убивали их и швыряли тела в бушующее пламя. Мы так жестоко обошлись с этой горой, что там больше никогда не приживутся деревья, не говоря уж о людях. А сейчас, судя по многим данным, кое-кто из монахов, переживших тогдашнюю бойню, вернулся на гору и пытается заново обжить это некогда священное место.
   — Верно. Насколько мне известно, гора все в том же плачевном состоянии, но, несмотря на это, люди высоко просвещенные созывают туда рассеянные ныне по свету остатки верующих и делают все возможное, чтобы возродить там жизнь.
   — Пока жив князь Нобунага, это будет не так-то просто.
   — И они прекрасно понимают это. Они прилагают великие усилия к тому, чтобы император издал указ, способный обуздать князя Нобунагу, но надежда на это невелика, поэтому они сейчас больше рассчитывают на поддержку простых людей. Они ездят по всем провинциям, собирают пожертвования, стучатся в каждую дверь. И я слышал, что на пепелищах они уже возводят временные храмы и пагоды.
   — Выходит, настоятель Ёкава уже не раз обращался к тебе именно в связи с этими намерениями былых обитателей горы?
   — Нет. — Мицухару опять посмотрел на брата и безмятежным тоном продолжал: — Я не хотел тебя беспокоить и поэтому предпочел уладить все лично. Но раз уж все это выплыло наружу, наверное, мне стоит ввести тебя в курс дела. Настоятелю Ёкаве стало известно, что ты сейчас гостишь у меня, и он самым настоятельным образом принялся искать встречи с тобой. Хотя бы одной-единственной.
   — Настоятель сказал, что хочет повидаться со мной?
   — Да! И вдобавок он выразил пожелание, чтобы достопочтенное имя князя Мицухидэ значилось на воззвании о восстановлении горы Хиэй. Я ответил ему, что ни о том, ни о другом не может идти и речи.
   — И хотя ты сказал ему об этом, а потом повторил — и повторил не раз и не два, — он продолжает слать к тебе гонцов? Мицухару, я, конечно, не поставлю своей подписи под воззванием, противоречащим интересам князя Нобунаги, но почему я должен уклоняться от встречи с ним? Во всяком случае, об этом стоило бы подумать.
   — Мне кажется, тебе совершенно ни к чему встречаться с ним. Какой смысл тебе — одному из военачальников, участвовавших в сожжении горы, — встречаться с одним из монахов, чудом уцелевших в этом аду?
   — В то время мы с ним были врагами, — ответил Мицухидэ. — Но сейчас гора Хиэй утратила свое былое значение, и ее тогдашние обитатели смиренно пали ниц перед властелином Адзути и принесли ему клятву верности.
   — На словах, разумеется, — возразил Мицухару. — Но разве могут все эти священники и монахи, чьи древние храмы и монастыри были разрушены, и люди, чудом выжившие, но потерявшие родных и близких, усмирить чувства, обуревающие их души на протяжении долгих лет? Число убитых там насчитывает десять тысяч человек, а некоторые из уничтоженных храмов высились на горе еще со времен святого Дэнгё.
   Мицухидэ глубоко вздохнул:
   — У меня тогда не было никакой возможности ослушаться приказа Нобунаги, и таким образом я стал одним из тех, кто безумствовал на горе Хиэй. И я собственноручно убивал и монахов-воинов, и монахов вполне мирных, и людей светского звания, молодых и старых. Моим личным жертвам нет числа. Когда я сегодня вспоминаю об этом, я испытываю такую боль, словно гора Хиэй пылает у меня в груди!
   — Но ты ведь всегда говорил, что нам необходимо смотреть на вещи широко, а сейчас ты как будто противоречишь себе. Ты уничтожал одних ради спасения других, и число спасенных оказалось во много раз больше. Если мы сожгли одну зловредную гору, но зато зажгли светоч истинной буддийской веры на пяти других высоких и на сотне малых вершин, — а ведь оно так и есть, — то разве можно назвать нашу вынужденную жестокость убийством? Вернее, тысячами убийств?
   — Ну, конечно, ты прав. Но все же стоит мне подумать о горе Хиэй, и я лью слезы жалости. Послушай, Мицухару! На людях я вынужден сдерживаться, но в душе я уверен, что если помолюсь разок за гору Хиэй, то это никому не причинит вреда. Верно? Я хочу завтра же отправиться на гору. Разумеется, инкогнито. И вернусь, как только поговорю с настоятелем.
   Той ночью Мицухару тревожно ворочался в постели и не мог уснуть. Почему это Мицухидэ загорелся желанием отправиться на гору Хиэй? Следует ли ему попытаться воспрепятствовать этому или же лучше предоставить Мицухидэ поступать по собственному разумению? Учитывая немилость, в которую сейчас явно впал Мицухидэ, ему следовало бы подальше держаться от горы Хиэй и от всяких хлопот по ее возрождению. Да и встреча с настоятелем не прибавит ему доброжелательства со стороны князя Нобунаги.
   Собственные рассуждения казались Мицухару вполне логичными до той поры, пока они касались прошлого. Но эта история с настоятелем Ёкавой… Мицухидэ проявил столь откровенное неудовольствие, узнав о том, что он, Мицухару, решил за брата и отказал настоятелю во встрече с ним. Нет, ему совершенно явно не понравилось то, как Мицухару все это дело обставил!
   Чем руководствуется Мицухидэ, почему он решил отправиться на гору Хиэй? Ведь это будет всеми расценено однозначно — как еще одно доказательство злоумышления Мицухидэ против Нобунаги. А в предвидении длительной военной кампании на западе это просто пустая трата времени.
   — Надо остановить его. Надо остановить его во что бы то ни стало!
   Приняв такое решение, Мицухару наконец-то закрыл глаза. Конечно, ему еще предстояло выдержать крайне неприятный спор с братом или даже навлечь на себя его гнев, но он решил сделать все возможное, чтобы удержать Мицухидэ от поездки на гору Хиэй. С тем он и заснул.
   На следующее утро он встал раньше обычного. Когда он мылся, его слух уловил шум чьих-то шагов, удалявшихся к выходу. Такая поспешность возникает только в связи с чьим-то отъездом.
   Мицухару выглянул из банной комнаты и осведомился у оказавшегося поблизости прислужника:
   — Кто уезжает?
   — Князь Мицухидэ.
   — Как!
   — Истинно так, мой господин. Он оделся в платье, удобное для путешествия в горы, и взял с собой только Амано Гэнъэмона. До Хёси они намерены добираться верхом. Во всяком случае, князь Мицухидэ сказал нечто в этом роде, обуваясь у входа. Это произошло какую-то минуту назад.
   Мицухару никогда не пропускал утренней молитвы в крепостном храме и у семейного алтаря, но сегодня он не совершил ни того, ни другого. Он быстро оделся, препоясался и большим, и малым мечом и поспешил к главному входу. Но Мицухидэ с приверженцем уже ускакали, и остались только слуги, подтвердившие известие об их отъезде. Белые облака клубились над Симэйгатакэ.
   — Кажется, сезон дождей близится к концу и здесь.
   Утренний туман в сосновой роще за крепостной стеной все еще не рассеялся, и поэтому вся округа выглядела сейчас так, словно она оказалась погруженной на дно озера. Двое всадников мчались во весь опор по лесной просеке. Над головами у них, величественно взмахнув крыльями, пролетела огромная птица.
   — Отличная погода, не правда ли, Гэнъэмон?
   — Если она не переменится, то горы очистятся от тумана.
   — Давно уже я не чувствовал себя так хорошо, — сказал Мицухидэ.
   — Ради одного этого стоило отправиться в поездку.
   — Но мне и впрямь больше всего на свете хочется повидаться с настоятелем Ёкавой. Только ради этого я и поехал. Если бы я пригласил его в крепость Сакамото, это вызвало бы ненужные подозрения. Нам надо повидаться тайком. Тебе придется позаботиться об этом, Гэнъэмон.
   — Да уж! Вас скорее заметят у подножия горы, а не на ее вершине. Будет крайне неприятно, если среди простого люда пойдет молва о том, что князь Мицухидэ предпринял подобную вылазку. Вам следует прикрыть лицо капюшоном, по крайней мере, пока мы не минуем Хёси.
   Мицухидэ надвинул капюшон как можно ниже, так что остался виден лишь один рот.
   — Вы одеты, как обычный простолюдин, и седло под вами самое что ни на есть простое. Никому и в голову не придет, что это едет князь Акэти Мицухидэ.
   — Ну, если ты и впредь будешь обращаться ко мне с такой учтивостью, люди все равно заподозрят неладное.
   — Да, я об этом не подумал, — весело рассмеялся Гэнъэмон. — Теперь я буду держаться немного иначе, только не наказывайте меня потом за дерзость.
   У подножия горы Хиэй уже два или три года шло кое-какое строительство, и улицы Сакамото мало-помалу начали обретать прежний вид. Когда двое всадников промчались по улицам селения и свернули на тропу, ведущую к храму Энряку, первые лучи солнца коснулись зеркальной глади озера.
   — А как мы поступим с лошадьми, когда нам придет пора спешиться? — спросил Гэнъэмон.
   — Рядом с прежним храмом сейчас воздвигнут новый, временный. Там неподалеку, должны жить крестьяне. А если их не окажется, то оставим лошадей у мастеровых, занятых на строительстве храма.
   Вдогонку за ними, то и дело нахлестывая коня, мчался одинокий всадник.
   — Послушайте! Мне кажется, кто-то нагоняет нас сзади! — взволнованно воскликнул Гэнъэмон.
   Он явно встревожился.
   — Если кто-нибудь и пустился за нами в погоню, то это, несомненно, Мицухару. Вчера он всячески пытался отговорить меня от поездки.
   — Он человек великодушный и благородный. Такие в наши дни встречаются нечасто. Он слишком уж даже благороден для настоящего самурая.
   — Ага, ну конечно же это Мицухару!
   — И он наверняка попытается остановить вас, мой господин.
   — Да только я все равно не поверну назад, как бы он меня ни уговаривал. А может быть, он имеет в виду что-то совсем другое. Если бы ему хотелось остановить меня, он мог бы взять под уздцы мою лошадь на выезде из его крепости. Да, погляди-ка, он тоже одет как подобает для поездки в гору!
   Так оно и было. В последний момент Мицухару опять все передумал. Он решил, что вместо того, чтобы удерживать брата от поездки, лучше ему поехать вместе с ним и проследить, чтобы он не совершил какой-нибудь роковой оплошности.
   Поравнявшись с братом, Мицухару радушно улыбнулся ему:
   — Слишком уж вы спешите, мой господин. Я никак не ожидал, что ты отправишься в дорогу в столь ранний час.
   — Я же не думал, что ты намерен поехать со мной. Если бы ты сказал мне об этом заранее, тебе не пришлось бы мчаться за нами во весь опор.
   — Но я был против этой поездки. Мне казалось, что, даже отправившись в путь переодетым, ты все равно возьмешь с собой, самое меньшее, десяток всадников, да и не станешь нестись с такой скоростью.
   — Будь это обычная поездка, я бы так именно и поступил, — ответил Мицухидэ. — Но единственной моей целью является желание помолиться за души тех, кто много лет назад принял на этой горе адскую смерть, и совершить хотя бы одну заупокойную молитву. Я ведь не в развлекательную поездку отправился, чтобы прихватить с собой сакэ и изысканные кушанья.
   — Должно быть, я вчера невзначай каким-то образом задел тебя, но я ведь от рождения трусоват. И всего лишь опасался того, что ты ненароком допустишь какую-нибудь оплошность, которая впоследствии может быть превратно истолкована в Адзути. Учитывая то, как ты одет, и то, что ты намереваешься всего лишь помолиться, князь Нобунага не разгневался бы на тебя, даже прознав про эту поездку. Но ведь даже я, проживая рядом с горою, ни разу там не был. Поэтому я и решил побывать там сегодня с тобой за компанию. Что ж, Гэнъэмон, скачите вперед!
   Пришпорив коня, Мицухару помчался вровень с Мицухидэ, причем не умолкая болтал, как будто опасаясь, что брату уже успела наскучить эта поездка. Он рассказывал ему о растениях и о цветах, попадавшихся им на пути, о повадках различных птиц, определяя породу каждой по ее полету, и вообще заботился о брате с тщанием заботливой сиделки, ухаживающей за больным.
   Мицухидэ не мог не оценить подобного проявления братских чувств, но Мицухару говорил почти исключительно о природе, тогда как мысли самого Мицухидэ были неизменно устремлены к постижению души человеческой, даже во сне, даже когда он занимался живописью. Ведь он жил среди людей, жил в окружении враждующих между собой бесов, жил, сгорая в огне всеобщей ненависти и злобы. И даже умиротворяющий голос кукушки не мог ни избыть, ни даже умерить чувство глубокой обиды и безысходности, которое он увез с собой из Адзути.
   Поднимаясь на гору Хиэй, Мицухидэ не испытывал покоя. Как это пустынное, заброшенное место не похоже на то, что здесь было прежде! Проехав по берегу реки Гонгэн до Восточного храма, они не обнаружили признаков человеческой жизни. Только птицы продолжали петь как ни в чем не бывало. С древних времен гора считалась птичьим заповедником.
   — Не вижу ни одного монаха, — сказал Мицухидэ, остановившись у разрушенного храма. Казалось, его изумляла основательность, с которой некогда подошел к осуществлению своего замысла Нобунага. — А может быть, и на всей горе не осталось ни единой живой души? Давайте поищем у главного храма.
   Мицухидэ выглядел глубоко разочарованным. Возможно, он надеялся застать здесь свидетельства возродившейся, вопреки всем усилиям Нобунаги, былой мощи монахов-воинов. Но когда они наконец добрались туда, где некогда высился главный храм, то и там не оказалось ничего, кроме руин и пепла. Лишь поблизости от бывшего монастыря было построено несколько жилых хижин. От хижин потянуло благовониями. Гэнъэмон отправился туда на разведку. Оказывается, несколько горных отшельников готовили рис в котелке на костре.
   — Они говорят, что настоятеля Ёкавы здесь нет, — вернувшись, доложил Гэнъэмон.
   — Вот как! Но может быть, есть какой-нибудь ученый монах или кто-нибудь из прежних времен?
   Гэнъэмон вновь побрел к костру, но и на этот раз вернулся с неутешительным известием.
   — Говорят, что на горе никого такого и быть не может. Сюда нельзя приходить, не испросив разрешения или в Адзути, или у наместника Киото. Более того, закон запрещает жить здесь кому бы то ни было за исключением строго определенного числа монахов.
   — Закон есть закон, — отозвался Мицухидэ. — Но религиозное рвение по природе своей не похоже на людское племя, которое можно истребить раз и навсегда. Скорее всего, здешние старцы приняли нас за воинов из Адзути и поспешили спрятаться. И настоятель со своими приближенными наверняка и сейчас где-то здесь, на горе. Гэнъэмон, объясни людям, что им не следует нас бояться, и спроси еще раз о настоятеле.
   Гэнъэмон уже направился к костру, но тут Мицухару сказал:
   — Пойду-ка к ним лучше я. Гэнъэмон очень суров на вид, они ни за что ему ничего не расскажут.
   Однако, дожидаясь возвращения Мицухару, Мицухидэ вдруг увидел человека, которого никак не ожидал здесь встретить.
   Он был одет в зеленую монашескую рясу с капюшоном, белые штаны и соломенные сандалии. Ему было не меньше семидесяти, но губы его были сочны, как у юноши. Седобровый, он казался журавлем, вырядившимся в монашеское одеяние. И сопровождали его двое слуг и какой-то мальчик.
   — Князь Мицухидэ! Вот и хорошо, вот и замечательно! Право, не думал, что повстречаю вас здесь. Я слышал, будто вы в Адзути. Так что же привело вас в это заброшенное место?
   Говорил он не как старик; голос был звонок, а на губах постоянно играла безмятежная улыбка.
   Напротив, в немалое смущение пришел Мицухидэ. Под острым взглядом из-под седых бровей он замешкался с ответом.
   — Вы ведь лекарь Манасэ, не правда ли? Я на несколько дней остановился в крепости Сакамото и подумал, что прогулка в горы поможет мне избавиться от уныния, которое навевает сезон дождей.
   — И впрямь нет лучшего лекарства для души и тела, нежели прогулка по холмам и общение с природой. Да ведь по вас с первого взгляда видно, как вы устали. Вы получили на службе отпуск по болезни? — осведомился лекарь, сощурив глаза до узких щелок.
   По неведомой ему самой причине Мицухидэ не мог лукавить в разговоре с человеком, обладающим столь прозорливым взглядом. Манасэ врачевал еще в те времена, когда сёгуном был Ёситэру, отец свергнутого сёгуна Ёсиаки. Манасэ и Мицухидэ давно не виделись, но некогда не раз коротали время в беседах и за чашечкой сакэ в крепости Адзути. Нобунага часто приглашал Манасэ на чайную церемонию, а чуть заболев, немедленно призывал его. Князь Ода доверял великому лекарю куда больше, чем своим приближенным врачевателям.
   Манасэ, однако же, не любил общества сильных мира сего, и каждый вызов в Адзути из Киото, где он жил, становился для него, невзирая на отменное здоровье, истинной мукой.
   Тем временем вернулся Мицухару, который так и не дошел до костра, потому что Гэнъэмон воротил его с полдороги.
   — Произошла случайная встреча, и это грозит нам досадными осложнениями, — прошептал ему Гэнъэмон.
   Но когда Мицухару увидел, что случайным путником оказался лекарь Манасэ, он с радостью включился в беседу. Было совершенно очевидно, что они с лекарем состоят в самых добрых отношениях.
   — Какая радость! Лекарь Манасэ! Вы замечательно выглядите! Вы по-прежнему любого молодого за пояс заткнете! Вы прибыли сюда из Киото? Тоже решили побродить по горам?
   Манасэ был рад встрече с друзьями и охотно отвечал на вопросы.
   — Я поднимаюсь на гору Хиэй каждый год — весной или в начале лета, а потом еще раз — осенью. Я собираю здесь травы. Здесь можно найти целебные травы, о существовании которых люди даже не догадываются.
   Беседовал Манасэ главным образом с Мицухару, хотя время от времени бросал острый взгляд на Мицухидэ. Чуть позже, воспользовавшись возникшей паузой, Манасэ обратился к Мицухидэ:
   — Я узнал от князя Мицухару, что вам вскоре предстоит трудный поход в западные провинции. Вам следует хорошенько подумать о собственном здоровье. Когда человек достигает пятидесяти, ему нельзя забывать о своих годах, как бы хорошо он себя ни чувствовал. — В голосе Манасэ ощущалась искренняя тревога.
   — Вот как? — Мицухидэ улыбнулся и повел разговор так, словно речь зашла о каком-то постороннем предмете. — В последнее время я изредка простужаюсь, но телосложение у меня крепкое, и поэтому больным я себя не ощущаю.
   — А я, знаете ли, за это не поручился бы. Когда человек заболевает, он должен отчетливо это сознавать и принимать соответствующие меры. А излишняя самонадеянность, которую проявляете вы, может иметь весьма серьезные последствия.
   — Так что же, вы думаете, что у меня что-то серьезное?
   — Судя по вашему лицу и по голосу, я могу с уверенностью сказать, что в настоящее время со здоровьем у вас не все в порядке. Речь не идет о каком-то серьезном хроническом заболевании. Скорее усталость и напряжение оказали угнетающее воздействие на внутренние органы, что нарушило баланс деятельности организма.
   — Если речь идет об усталости, то вы абсолютно правы. За последние несколько лет я участвовал во множестве сражений, служил что было сил своему князю и, естественно, перенапрягался, причем практически постоянно.
   — Говорить об этому человеку, столь искушенному в науке врачевания, как вы, все равно что проповедовать буддизм самому Будде, но вам и впрямь нужно позаботиться о своем здоровье. Пять внутренних органов — печень, сердце, селезенка, легкие и почки — связаны с пятью излучениями, с пятью тонкими силами и с пятью звуками. Скажем, если больна печень, у вас обильно текут слезы; если поражено сердце, вас постоянно одолевают всяческие страхи, будь вы хоть самым храбрым человеком на свете; а если затронута селезенка, вы легко приходите в ярость. При болезни легких вы сплошь и рядом испытываете душевное расстройство и сами не понимаете причины этого. А если нарушилась функция почек, то вы подвержены резким перепадам настроения.
   Говоря все это, Манасэ пристально смотрел на Мицухидэ. Мицухидэ в свою очередь был уверен в собственном крепком здоровье и не слишком-то прислушивался к тому, что говорил лекарь. Он пытался за деланной улыбкой скрыть свои подлинные чувства, но мало-помалу начинал испытывать беспокойство. В конце концов у него иссякло терпение и он, видимо, ждал удобного повода, чтобы попрощаться с лекарем.
   Манасэ, однако же, раз заговорив, не был склонен останавливаться. И хотя для него были очевидны чувства, испытываемые сейчас Мицухидэ, он продолжал:
   — Первым, что бросилось мне в глаза при встрече, был цвет вашего лица. Наверняка вы либо напуганы чем-нибудь, либо расстроены. В глазах у вас ярость, вы пытаетесь скрыть ее, но я вижу, насколько она сильна. Причем это не просто ярость, присущая мужчине, есть в ней и нечто жалостливое, типично женское. Не испытываете ли вы в последнее время по ночам онемения пальцев на руках и на ногах? Не звенит ли у вас в ушах? Не пересыхает ли во рту? Не появляется ли ощущения, будто вы жуете колючки? Ну, рассказывайте, что из вышеперечисленного вы иногда испытываете?
   — У меня бывает бессонница, хотя как раз прошлой ночью я превосходно выспался. Что ж, я благодарю вас за внимание и советы и в ходе предстоящей кампании постараюсь соблюдать диету и принимать лекарства.
   И, положив тем самым конец разговору, Мицухидэ махнул Мицухару и Гэнъэмону рукой, давая понять, что пора в путь.
 
   Ближе к вечеру Синси Сакудзаэмон, приверженец клана Акэти, выехал из Адзути в Сакамото. С ним было всего несколько спутников. Его господин, князь Мицухидэ, убыл в такой спешке, что Синси пришлось задержаться, чтобы доделать незаконченные дела.
   Едва он приехал в Сакамото и скинул дорожное платье, его окружили другие приверженцы князя и принялись нетерпеливо расспрашивать.
   — Как развивались события после вашего отъезда?
   — Какие слухи ходят сейчас по Адзути относительно его светлости?
   Синси ответил, скрежеща зубами:
   — С отъезда его светлости прошло всего восемь дней, но для приверженцев клана Акэти, остававшихся в Адзути, эти дни показались годами, проведенными на ложе из гвоздей. Каждый слуга, любой простолюдин из Адзути счел своим долгом явиться к нам с насмешками и с оскорблениями. «Это дом князя Мицухидэ? Ничего удивительного, что тут так воняет тухлой рыбой! Теперь лысому конец — он обесчещен, и ни один луч княжеской милости больше не сверкнет у него на плеши!» — вот что они говорили!
   — И никто не осуждал князя Нобунагу за несправедливость и нечестность?
   — Ведь наверняка должны были найтись и такие люди! Но что же они говорили?
   — В дни после отъезда его светлости в крепости Адзути продолжался пир в честь князя Иэясу, и никому не было дела ни до чего другого. Может быть, самому князю Иэясу показалось странным, что главного распорядителя пира в последнее мгновение сместили. Мне рассказывали, что он спросил у князя Нобунаги о том, почему так внезапно уехал князь Мицухидэ. Но тот ответил, что просто приказал нашему господину вернуться к себе в провинцию.