Ёсикава Эйдзи. Честь самурая

   Стояла ночь, между второй половиной часа Свиньи и первой половиной часа Крысы.
 
   Хатигаминэ находится в восточной части Сидзугатакэ. В течение вечера Гэмба перебросил сюда один полк. Его план атаковать Сидзугатакэ завтра на рассвете был увязан с действиями головного отряда в Ииурадзаке и в Симидзудани на северо-западе. Головной отряд должен был отрезать вражескую крепость от остального мира.
   Небо было усеяно крупными звездами. Но горы с их рощами и утесами были черны, как тушь, а дорога, вьющаяся между ними, представляла собой всего лишь узкую просеку, расчищенную лесорубами.
   Один из стражей удивленно присвистнул.
   — В чем дело? — спросил другой.
   — Подойди и сам посмотри! — крикнул третий, находящийся на расстоянии от первых двух.
   По низким горным зарослям далеко разнеслись человеческие голоса, и вот уже фигуры стражников одна за другой показались над обрывом.
   — В небе какое-то странное свечение, — сказал один из них, указывая рукой на юго-восток.
   — Где именно?
   — Вон там, на юге, справа от высокого кипариса.
   — Что это, по-твоему, может быть?
   Все трое рассмеялись.
   — Должно быть, крестьяне в окрестностях Оцу или Куроды жгут что-нибудь.
   — В деревнях не должно остаться никаких крестьян. Они спрятались в горах.
   — Может, это враг жжет костры в окрестностях Киномото?
   — Не думаю. Будь небо в тучах, тогда все было бы понятно. Но в ясную и звездную ночь свечение неба удивительно. Нам мешают деревья, не давая рассмотреть, что происходит, но если мы взберемся на тот утес, то все разглядим.
   — Погоди! Это же опасно!
   — Если поскользнешься, то свалишься в пропасть.
   Двое стражей попытались остановить смельчака, но он; цепляясь за виноградные лозы, полез вверх по неприступному склону. Казалось, не человек, а обезьяна взбирается на отвесный утес.
   — Нет! Не может быть! Это просто чудовищно! — внезапно крикнул он, взобравшись на самый верх.
   Те, что оставались у подножия, изумились, услышав испуганные возгласы.
   — В чем дело? Что ты увидел?
   Человек на верху утеса молчал. Казалось, у него внезапно закружилась голова. Один за другим стражи полезли наверх следом за ним, чтобы выяснить, что происходит. Когда они поднялись на вершину, их бросило в дрожь. С вершины утеса можно было увидать не только озера Ёго и Бива, но и дорогу, ведущую в северные провинции, которая вилась, огибая оба озера. Даже подножие горы Ибуки было отсюда видно.
   Стояла ночь, так что отчетливо увидеть что-нибудь было трудно, но перед перепуганными стражами предстала сплошная лава огней, подобная пламенеющей реке, протянувшейся от далекой Нагахамы до самого Киномото и даже чуть ли не до подножия горы, на которой они находились. Повсюду, куда ни кинь взгляд, были огни, причем они сливались друг с другом в сплошное море, то там, то здесь расползавшееся лучезарными пятнами.
   — Что это?
   Стражи чуть было не лишились чувств, но постепенно начали один за другим приходить в себя.
   — Пойдемте отсюда! Быстрее!
   Чуть ли не бегом, кувыркаясь и падая, они скатились с утеса и сразу бросились с донесением в ставку.
   Предвкушая великие победы, ожидающие его завтра, Гэмба улегся спать пораньше. Его воины уже давно безмятежно спали.
   Примерно в час Свиньи Гэмба внезапно проснулся и сел на своей циновке.
   — Цусима! — позвал он.
   Осаки Цусима спал неподалеку от княжеского шатра. К тому времени, как он проснулся, Гэмба уже стоял над ним, сжимая в руке поданное оруженосцем копье.
   — Мне только что послышалось конское ржание. Ступай проверь!
   — Слушаюсь!
   Стоило Цусиме выйти из шатра, как он увидел, что навстречу ему мчится, вопя во всю глотку, какой-то человек.
   — Поднимайтесь! Поднимайтесь! — кричал он.
   Гэмба раздраженно спросил:
   — В чем дело? О чем ты хочешь доложить?
   Но тот был в таком волнении, что не смог ничего вразумительно объяснить.
   — Вдоль дороги между Мино и Киномото зажжено множество факелов и разведено великое множество костров — и огни не стоят на месте, они движутся сюда с необыкновенной быстротой. Князь Кацумаса полагает, что это вражеское наступление.
   — Что такое? Пламя на дороге в Мино?
   Гэмба по-прежнему ничего не мог понять. Вид у него был озадаченный. Но вслед за этим сообщением из Симидзудани пришло сходное послание от Хары Фусатики, полк которого стоял в Хатигаминэ.
   Воины начали просыпаться в темноте, и просыпались они, чтобы ужаснуться. Дурные новости распространяются быстро.
   Каким невероятным это ни казалось, однако обстояло именно так: Хидэёси внезапно возвратился из Мино. Гэмба все еще не мог поверить в это, он был упрям и продолжал упорствовать в опровергнутых жизнью заблуждениях.
   — Цусима! Мне необходимо достоверное доказательство случившегося!
   Отдав приказ, он потребовал свой походный стул и уселся, спокойствием пытаясь внушить окружающим веру в себя и в свои силы. Конечно, полностью сохранить хладнокровие ему не удалось, и, судя по лицам приверженцев, они об этом догадывались.
   Осаки не заставил себя долго ждать. Он промчался до Симидзудани, затем — до Хатигаминэ, доехал даже до горы Тяусу в Каннондзаке, чтобы узнать истинные обстоятельства. А они были таковы.
   — Нам не только видны отсюда факелы и костры. Если хорошенько прислушаться, можно услышать конское ржание и стук подков. Дело нешуточное. Нужно готовиться к окружению врага, и как можно скорее.
   — Где сам Хидэёси?
   — Говорят, он ведет войско.
   Гэмба был так потрясен услышанным, что едва не лишился дара речи. Прикусив губу, он молча огляделся по сторонам, лицо его смертельно побледнело.
   Через некоторое время он произнес:
   — Мы отступаем. Больше ничего не остается, не правда ли? На подходе замечено огромное войско, а мы отрезаны от своих, и сил у нас недостаточно.
   Накануне ночью Гэмба упрямо отказывался слушать посланцев Кацуиэ, призывавших к немедленному отступлению. Сейчас он сам приказал охваченному смятением войску сняться с лагеря и принялся настойчиво поторапливать людей.
   — Гонец из Хатигаминэ все еще здесь? — осведомился Гэмба, сев на коня.
   Услышав, что гонец еще в лагере, он немедленно призвал его к себе:
   — Не теряя ни мгновения, возвращайся и расскажи Хикодзиро о том, что наше войско начинает общее отступление: мы уходили из Симидзудани, Ииурадзаки, Каванами и Моямы. Полк Хикодзиро должен отойти последним и прикрыть отход основного войска.
   Отдав распоряжение, Гэмба вместе со свитой помчался по грязной и черной как уголь горной тропе.
   Основное войско Сакумы начало отступление во второй половине часа Свиньи. Когда они выступили в поход, луны на небе не было. Примерно полчаса они не зажигали факелов, чтобы не выдать себя врагу. Пришлось едва ли не на ощупь брести по горной тропе, ловя далекий звездный свет и время от времени чиркая огнивом.
   По времени события совпали примерно так: Гэмба начал отступление как раз в тот час, когда Хидэёси, выйдя из Куроды, взобрался на гору Тяусу и позволил себе недолгий отдых.
   Именно здесь Хидэёси встретился с Нивой Нагахидэ, спешно прибывшим из Сидзугатакэ, чтобы получить прием у главнокомандующего. Нагахидэ был почетным гостем, и Хидэёси сумел принять его надлежащим образом.
   — Не знаю, с чего начать, — сказал Хидэёси. — С сегодняшнего утра вы вели себя доблестно.
   Произнеся это, он подвинулся на сиденье, чтобы разделить его с Нагахидэ. Затем Хидэёси расспросил Ниву о расположении вражеского войска и о местности. Время от времени из шатра, где они беседовали, раздавался веселый смех, а ветер с вершины разносил его по всей горе.
   Пока военачальники говорили, в лагерь, устроенный на горе Хидэёси, один за другим прибывали отряды его войска. Каждый насчитывал от двухсот до трехсот человек.
   — Войско Гэмбы начало отступление в сторону Симидзудани, замыкающий отряд находится в окрестностях Хатигаминэ, — доложил лазутчик.
   Услышав об этом, Хидэёси приказал Нагахидэ распространить по всем союзническим крепостям следующие сведения и основанный на них указ:

   «В час Быка я начну внезапную атаку на войско Сакумы. Соберите местных жителей и прикажите им орать что есть мочи с вершины гор на рассвете. Как только начнет светать, вы услышите ружейный огонь. Это будет означать, что мы взялись за врага и больше не собираемся ослаблять железную хватку. Если ружейная пальба начнется до рассвета, то знайте: это стреляет враг. Знак к общему наступлению мы подадим, протрубив в раковину. Нельзя упускать такую благоприятную возможность».

   Как только Нагахидэ, получив приказ, убыл, Хидэёси велел убрать походный стул.
   — Говорят, Гэмба пустился в бегство, — сказал он. — Идите по той же тропе и преследуйте его, гоните, преследуйте со всею яростью.
   Окружившим его приверженцам Хидэёси велел передать этот приказ всему войску.
   — Напоминаю: ружейного огня не открывайте, пока не начнет светать.
   Находились они сейчас не на равнинной дороге, а на самой настоящей горной тропе со всеми ее опасностями и труднопроходимыми участками. Войско бросилось вдогонку за врагом, но продвигалось оно не так стремительно, как хотелось бы.
   По дороге всадникам не раз приходилось спешиваться, проводя коней по заболоченным низинам или вокруг отвесных скал, где никакой тропы не было.
   После полуночи ярко засияла луна, облегчая бегство войску Сакумы. Но и преследователям Хидэёси лунный свет стал сообщником.
   Два войска находились сейчас на расстоянии не более трех часов пешего пути друг от друга. Хидэёси начал преследование Гэмбы во главе многочисленного отряда, боевой дух его людей был высок. Еще до начала сражения можно было точно предсказать, чьей победой оно закончится.
 
   Солнце стояло высоко в небе. Приближался час Дракона. Утром произошло сражение на берегу озера Ёго, и воины клана Сибата вновь бежали. Теперь они понемногу собирали свои силы в кулак на пространстве между Моямой и перевалом Соккай.
   Здесь разбили свой лагерь Маэда Инутиё с сыном; их знамена мирно развевались на ветру. Сидя на походном стуле, Инутиё с обычным бесстрастием прислушивался к ружейной пальбе и следил за искрами и сполохами пламени, разлетавшимися над Сидзугатакэ, горой Оива и Симидзудани. Сражение началось еще на заре.
   Маэду Инутиё назначили руководить одним из крыльев войска Кацуиэ, что было нелегко: долг повиновения и чувства по отношению к Кацуиэ раздирали душу Инутиё надвое. Стоит ему допустить малейшую ошибку — и за нее придется заплатить потерей провинции и гибелью семьи. Это он превосходно понимал. Стоит ему поднять мятеж против Кацуиэ — и его сразу уничтожат. Но если он предаст многолетнюю дружбу, связывающую его с Хидэёси, тем самым предаст и опозорит себя в собственных глазах.
   Кацуиэ…
   Хидэёси…
   Сравнивая этих двоих, Инутиё не знал, кого предпочесть. Когда он уезжал из крепости в Футю, отправляясь на поле брани, жена с тревогой спросила его, что он теперь хочет предпринять.
   — Если ты не выступишь против князя Хидэёси, то сойдешь с Пути Воина, — сказала она.
   — Тебе так кажется?
   — Да. Но и князь Кацуиэ не такой человек, которому можно служить верой и правдой.
   — Не говори глупостей! Неужели ты думаешь, будто я способен сойти с Пути Воина и нарушить клятву?
   — Так на чью же сторону ты собираешься встать?
   — Я препоручу это воле Неба. Не знаю, что мне остается делать. Человеческая мудрость имеет свои пределы, и теперь я вижу их ясно, как никогда.
 
   Обескровленное, измотанное, охрипшее от крика воинство Сакумы спасалось бегством, пытаясь прорваться в лагерь Маэды.
   — Не теряйте голову! Не пятнайте себя бесчестьем!
   Гэмба, мчавшийся туда же, что и остальные, окруженный группой всадников, то и дело перегибаясь в окровавленном седле, обрушивался на бегущих воинов с упреком и проклятиями.
   — Куда вы? Как вам не стыдно! Сражение только началось!
   Браня воинов, Гэмба пытался подбодрить и себя. Усевшись ненадолго на придорожный камень, он тяжело задышал, его плечи заходили ходуном. Пытаясь остановить беспорядочное бегство воинов, он, совсем еще молодой полководец, вел себя достойно и мужественно. Неудача замысла не сломила Гэмбу — лишь пламенеющая сухость и горечь во рту сжигали его невидимым огнем.
   Ему донесли, что в бою погиб его младший брат. С недоверием выслушивал он сообщения, что его подчиненные один за другим находят гибель в бесславной схватке.
   — Где остальные мои братья?
   Подданный, к которому он обратился с этим вопросом, махнул рукой назад:
   — Двое ваших братьев там, мой господин.
   Сощурив налившиеся кровью глаза, Гэмба различил на расстоянии две фигуры. Ясумаса лежал, распростершись, на земле и бездумно смотрел в синее небо. Младший из братьев спал, склонив голову на плечо, из раны в боку у него струилась кровь.
   Гэмба любил братьев, и ему принесло облегчение то, что двое пока живы. Но наряду с этим от одного взгляда на братьев он пришел в неистовую ярость.
   — Вставай, Ясумаса! — заорал он. — А ты чего разлегся, Ситироэмон! Вам еще рано валиться наземь! Позор!
   Чтобы показать собственную решимость, Гэмба поднялся, что, однако, далось ему не без труда: он тоже был ранен, хотя в пылу сражения и не заметил этого.
   — Где лагерь князя Инутиё? Ага, на вершине холма!
   Он побрел на вершину холма, хромая на одну ногу, но сразу обернулся, почувствовав, что двое младших братьев решили последовать за ним.
   — Куда вы собрались? Вам нечего там делать! Оставайтесь здесь и собирайте воинов, чтобы принять бой. Хидэёси зря времени терять не будет!
   Гэмба сидел в шатре, дожидаясь появления Инутиё. Тот не заставил себя долго ждать.
   — Жаль, что так вышло, — искренне произнес он.
   — Не о чем жалеть! — Гэмбе удалось изобразить горькую улыбку. — Мне просто не хватает ума для победы — я обречен на поражение.
   Этот кроткий ответ был столь неожиданным, что Инутиё, не веря собственным ушам, посмотрел на Гэмбу: тот возлагал вину за поражение целиком на себя, и даже не упрекнул Инутиё, что тот не прислал войска на помощь.
   — Поддержите ли вы нас свежими силами, когда Хидэёси пойдет в новую атаку?
   — Разумеется. Кого вам придать — копьеносцев или стрелков?
   — Я хотел бы, чтобы ваши стрелки устроили засаду за передовой линией. Открыв огонь, они внесут сумятицу в ряды противника, и тогда мы сомнем врага в лобовом столкновении, с копьями и мечами. Но прошу вас не мешкать! Очень прошу!
   Никогда прежде Гэмба не обратился бы с просьбой к Инутиё. Но сейчас ему стало жаль поверженного воина. Инутиё сознавал, что подобострастие Гэмбы вызвано жестоким разгромом. А может, Гэмба уже догадывался и о подлинных намерениях Инутиё.
   — Враг приближается, — сказал Гэмба, не позволив себе минуты покоя. — Пробормотав эти слова, он поднялся. — Ладно, — бросил он. — Еще увидимся.
   Откинув полог шатра, он вышел наружу, но затем обернулся к шедшему следом Инутиё:
   — Как знать! Возможно, нам не суждено больше свидеться на этом свете, но я не склонен погибнуть бесславно.
   Инутиё проводил Гэмбу обратно до княжеского шатра. Гэмба простился с ним и пошел вниз по склону быстрыми шагами. То, что открылось его взору у подножия холма, разительно отличалось от только что виденного.
   Войско Сакумы в день выступления насчитывало восемь тысяч воинов, но теперь в нем не оставалось и трети полного состава. Все остальные были убиты, тяжело ранены или бежали. Оставшиеся являли собой охваченное паникой сборище растерянных людей. Беспорядочный гомон и выкрики говорили о настроениях безнадежности.
   Было ясно, что младшим братьям Гэмбы не удается овладеть этой обезумевшей толпой. Большинство военачальников пали на поле боя. В разрозненных частях не было предводителей. Воины не знали, кому подчиняться. Меж тем войско Хидэёси было уже рядом и неотвратимо приближалось. Даже если бы братьям Сакума удалось удержать людей от бегства с поля боя, то надежд на достойное сопротивление со стороны сломленных духом воинов не оставалось.
   Меж тем стрелки войска Маэды, оставаясь невидимыми и неслышными посреди всеобщего неистовства, вышли на позиции неподалеку от собственного лагеря и сели в засаду. Увидев это, Гэмба приободрился и так яростно загремел голосом, отдавая приказы, что его люди сразу пришли в себя.
   Осознание того, что свежие силы войска Маэды явились к ним на подмогу, воодушевило воинов Гэмбы, равно как и его самого и немногих оставшихся в строю командиров.
   — Не отступать ни на шаг, пока мы не поднимем на острие копья голову князя Обезьяны! Не позволять воинам Маэды смеяться над нашей трусостью! Не позорьте себя!
   Гэмба кружил среди своих воинов, подбадривая и подстегивая всех без разбору. Как и следовало ожидать, воинам, зашедшим вместе с ним в такую даль и до сих пор живым, было не чуждо чувство чести. Воины с головы до ног, их доспехи и оружие были покрыты запекшейся на палящем солнце кровью и грязью, разгоряченные тела заливал пот.
   На лице у каждого читалось, что он умирает от жажды и готов отдать все на свете за глоток живительной влаги. Но даже на то, чтобы напиться, у них не было времени. Тучи дорожной пыли вставали вдали, кони ржали и били копытами, враг приближался.
   И вдруг Хидэёси, шедший из Сидзугатакэ во главе войска, сметающего все на своем пути, внезапно остановился, немного не дойдя до Моямы.
   — Здесь стоит войско под началом Маэды Инутиё и его сына Тосинаги, — объявил он.
   Сказав это, он внезапно приказал остановиться всему войску. Затем перестроил боевые порядки, указав особо, чтобы каждый знал свое место в строю.
   К этому времени два войска находились друг от друга на расстоянии ружейного выстрела. Гэмба беспрестанно приказывал стрелкам Маэды занять позицию, препятствующую продвижению противника, но пыль, скрывавшая войско Хидэёси, мешала прицельной стрельбе.
   Простившись с Гэмбой, Инутиё взобрался на вершину горы, чтобы оттуда следить за ходом битвы. Но его намерения оставались загадкой даже для сопровождающих его военачальников. Двое самураев вели за ним коня, что говорило о готовности в любую минуту помчаться в гущу сражения.
   Пришла пора принять окончательное решение и встать на чью-то сторону. В глубине души воины Инутиё именно на это и надеялись. Но едва вдев ноги в стремена, Инутиё принялся перешептываться с гонцом, только что прибывшим с письмом из лагеря Тосинаги. Инутиё сидел верхом, но, похоже, ехать не спешил.
   От подножия горы донесся шум. Посмотрев туда, Инутиё и все, кто стоял рядом, увидели, что испуганная лошадь воина из войска Маэды, порвав поводья, с диким ржанием носится по лагерю.
   В этом не было бы ничего страшного, но сейчас подобный пустяк мог оказаться чреватым серьезными последствиями и привести ко всеобщей сумятице.
   Инутиё посмотрел на сопровождающих его самураев и подал им глазами знак.
   — Всем следовать за мной! — скомандовал он своим вассалам и, натянув поводья, пустил коня вскачь.
   В то же мгновение по равнине полыхнула ружейная пальба. Должно быть, палили стрелки Маэды. «Воины Хидэёси непременно ответят тем же», — подумал Инутиё, мчась вниз по склону и закрывая глаза, ибо со всех сторон его окружали клубы пыли и порохового дыма.
   — Пошел! Пошел! — беспрерывно торопил он коня.
   Гонги и большие боевые барабаны били в одном из лагерей, расположенных на Мояме, привнося новый шум в общее смятение. Судя по некоторым признакам, неудержимое воинство Хидэёси уже прорвалось, невзирая на потери, сквозь оборонительную линию стрелков и проникло в глубину расположения войск Сакумы и Маэды. С той же легкостью, с какой им удалось разбить основные вражеские силы, они продвигались и теперь, сметая все, что попадалось на пути.
   Наблюдая за немилосердной сечей, Инутиё мчался объездным путем в расположение войска под началом своего сына Тосинаги. Прибыв туда и соединив оба войска, он объявил о немедленном отступлении.
   Кое-кто из военачальников при этом насторожился и разгневался, но сам Инутиё не совершил ничего, что не продумал и не решил заранее. В глубине души он больше всего ценил собственную независимость, и высшим его стремлением в междуусобной распре было желание не ввязываться. Однако его провинция располагалась так, что со стороны Кацуиэ было естественно обратиться к нему за помощью, а сам Инутиё не имел возможности ему отказать. И теперь, в силу былой привязанности к Хидэёси, он решился на отступление.
   Но наступающие войска Хидэёси безжалостно вгрызались в расположение войска Маэды, и многие пали под этим натиском.
   Все же Инутиё и его сыну удалось вывести из лагеря почти все свое войско, отделавшись незначительными потерями; дойдя до Сиоцу, они двинулись кружным путем через Хикиду и Имадзё и возвратились в крепость Футю. В ходе ожесточенного сражения, затянувшегося на два дня, лагерь, в котором после долгих мытарств обосновалось войско Маэды, казался мирным безмолвным лесом, одиноко высящимся посреди бушующей бури.
 
   Что же изменилось в лагере Кацуиэ с прошлой ночи?
   Кацуиэ отправил к Гэмбе шестерых посланцев. Все они вернулись, получив бесповоротный отказ. Кацуиэ понял, что больше ничего предпринять он не в силах, и отправился спать в глубоком отчаянии. Заснуть ему так и не удалось: ночь напролет он оплакивал горькие всходы, семена которых сам же и посеял, — сделав Гэмбу своим любимцем и питая к нему слепую привязанность. Он совершил величайшую ошибку, позволив родственным чувствам возобладать над освященными традицией отношениями между князем и его подданными.
   Теперь Кацуиэ во всем разобрался. Именно Гэмба был виноват в том, что в Нагахаме взбунтовался Кацутоё, приемный сын Кацуиэ. И ему доводилось слышать, с какой грубостью и высокомерием вел себя Гэмба по отношению к Маэде Инутиё на поле битвы под Ното.
   Видя эти недостатки племянника, Кацуиэ продолжал исключительно высоко ценить блестящие стороны его натуры.
   — Оказалось, именно его достоинства могут оказаться для нас погибельными, — бормотал Кацуиэ, без сна ворочаясь в постели.
   Тут замигали оставленные на ночь лампы, и из коридора донеслись торопливые шаги нескольких самураев. Мэндзю Сёскэ в соседней комнате и другие ночевавшие рядом сразу проснулись.
   Услышав шаги и голоса, начальник ночного караула выбежал в коридор:
   — Что происходит?
   Тот из самураев, который взялся держать ответ, был явно не в себе и говорил так быстро, что слова сливались.
   — В небе над Киномото полыхает зарево пожаров. Наши лазутчики только что вернулись с горы Хигасино…
   — Говори короче! Только суть! — грубо прервал Мэндзю.
   — Хидэёси прибыл из Огаки. Его войско подняло большой переполох в окрестностях Киномото, — выпалил самурай на одном дыхании.
   — Хидэёси?
   Взволнованные воины помчались в покои Кацуиэ, чтобы оповестить его о происходящем, но он и сам услышал обо всем и выскочил в коридор.
   — Вы слышали, о чем они толкуют, мой господин?
   — Слышал, — ответил Кацуиэ. Его лицо посерело еще больше, чем накануне вечером. — Хидэёси просто повторил прием, опробованный им в западных провинциях.
   Как и следовало ожидать, Кацуиэ удалось сохранить хладнокровие, и он попытался успокоить своих ближайших сподвижников. Но куда ему было бежать от собственных мыслей? Он предостерегал Гэмбу, и, судя по тому, как он сейчас держался, едва ли не радовался своему предвидению. Вместе с тем он был отважным полководцем, которого некогда прозвали Злой Дух Сибата или Сибата, Разрывающий Оковы. Тем, кто внимал ему, стало жаль постаревшего воина.
   — Я не могу больше полагаться на Гэмбу. Начиная с этой минуты, я беру командование на себя и обещаю, что предстоит славная сеча. Не робейте и оставьте всякие колебания. Мы должны радоваться тому, что Хидэёси наконец-то пришел к нам.
   Окинув величавым взором своих людей, Кацуиэ уселся и принялся раздавать приказы. Вел он себя так, словно к нему вернулась молодость. До сих пор он рассматривал возможное появление Хидэёси как событие маловероятное, но едва эта туманная возможность стала явью и начала открыто грозить, все воинство пришло в смятение. Немало нашлось людей, покинувших свой пост, сказавшись больными, другие принялись нарушать приказы, а многие, охваченные паникой, просто бежали из войска. Хвастаться было нечем: из семитысячного войска у Кацуиэ оставалось не более трех тысяч человек.
   И с этим-то войском он выступил из Этидзэна, будучи твердо уверен, что сумеет разгромить Хидэёси! Его воинам не пристало впадать в панику или бросаться в бегство при первой же угрозе со стороны Хидэёси.
   Что довело их до срыва — воинов семитысячного войска? Лишь одно: отсутствие истинной воли в главнокомандующем. Конечно, поход Хидэёси свершился с невиданной и непредсказуемой быстротой, и это было особенно страшно. Поползли слухи, начались панические разговоры — отсюда и эта постыдная трусость.
   Задумавшись над тем, в какое жалкое состояние пришло его войско, Кацуиэ впал не только в отчаяние, но и в бешенство. Скрежеща зубами, он разве что не плевал в лицо растерявшимся командирам. Люди ходили, сидели, стояли — и никак не могли успокоиться. Ему приходилось повторять свои приказы по два-три раза, и не было уверенности, что они будут исполнены или хотя бы услышаны.
   — Что вы все бормочете? — вопрошал Кацуиэ, пытаясь привести людей в чувство. — Успокойтесь! Те, кто бросает посты или распространяет ложные слухи, только приумножают наши бедствия. Всякий, уличенный в молодушии, будет казнен, — добавил он, запугивая окончательно.