Игорь помолчал.
— Ладно, — сказал он наконец. — Стой, где стоишь. И не двигайся, пока мы не отъедем отсюда. Давай, Ритка, садись в машину.
— Нет, — ответила я, — хочешь, поезжай один. Я не поеду.
— Ты что? — пробормотал он. — С ума сошла? Почему?
— Не знаю, — говорю. — Честно — не знаю.
— Залезай в машину, идиотка, — заорал он. — Давай залазь, и поехали домой. Смерти, дура, захотела? Сама же тут рыдала!
Я только оглушенно помотала головой, потому что сама не очень соображала, что это на меня нашло.
— Поедешь, — сказал он, — или я застрелю его, ублюдка.
— Валяй, — говорит Томас.
— Игорь, — сказала я, — не нужно. Как тебе потом с этим? Оставь все как есть.
— Тогда полезай в машину!
— Я же сказала тебе — оставь нас в покое.
Он поднял пистолет — рука у него тряслась, а глаза были совсем безумные. И я поняла, что он все-таки выстрелит. Он и выстрелил, но пуля ушла в сторону, а он отбросил пистолет, словно тот жег ему руку.
— Идите к черту, сволочи! — И полез в машину.
Дверца хлопнула; он зажег фары, автомобиль загудел, развернулся и скрылся из виду. На умеренной скорости.
— Ладно, — сказал Томас, — пошли пешком. Куда торопиться?
— Сказано, я туда не пойду.
— Да, — ответил он, — я слышал. Что ж, если так, нам надо выйти к ближайшему посту. Документов у нас никаких, но, я думаю, оттуда удастся связаться с Комитетом. У них договоренность о содействии практически со всеми официальными властями.
— А потом?
— Отправят нас домой. Надеюсь, обойдемся без приключений. Хватит с меня.
— Что-то устала я очень.
— Ничего, — сказал он, — мы пойдем медленно.
— Ты говорил, у тебя могут быть неприятности.
— Может, и нет. Сейчас все очень быстро меняется. Может, за это время случилось что-то, из-за чего им придется поменять стратегию. И тебя, думаю, они беспокоить не станут. В конце концов… нам нужен кто-то отсюда. Кто-то, кто согласился бы нам помогать. Знать все и помогать. Сами мы, похоже, не справляемся.
Идти было темно, но спокойно. Ровная дорога шла под уклон, и торопиться было незачем. Мы шли так уже с час, когда вдали, откуда-то снизу раздался шум мотора. Он все приближался, надсадно гудя на поворотах, и, наконец, в лицо ударил свет фар.
— Черт с вами, — сказал Игорь. — Садитесь.
На побережье было тепло и сыро — туман сполз с вершин и уютно устроился меж залитых бетоном пустых эспланад набережной, меж покореженных павильонов, перетекал, проскальзывая сквозь пальцы молов. Море равномерно шуршало галечником — наступая, отступая… Оттуда, из тумана, резкими металлическими голосами вопили чайки.
Вчера на рассвете мы натолкнулись на пост и тут же сдались, поручив все переговоры Томасу. Не знаю, о чем они там разговаривали, но, видимо, все уладилось, потому что нас отвели в вагончик-времянку, который служил тут чем-то вроде караулки, накормили горячим и даже дали выспаться. Я спала почти сутки. Не осталось ни сил, ни любопытства, чтобы попытаться разузнать, что с нами собираются делать; отправят ли дальше своим ходом на украденной машине, или же мы формально уже находимся под арестом и ждем, пока нас не передадут из рук в руки каким-то другим властям… Не знаю. Постель внутри вагончика была отгорожена занавеской, на оконной раме натянулась свежая паутина. За окном, затянутым ржавой мелкой сеткой, стучал дождь. Я слышала его шум, когда просыпалась и когда засыпала — он был мягким, монотонным, успокаивающим. Уже к вечеру, когда наступили сумерки и дождь немного утих, я вышла посидеть на крыльце. Над ним нависал козырек, но оно все равно было мокрым. Рядом с вагончиком качались высохшие стебли полыни, асфальт пересекали слизистые дорожки, оставленные странствующими улитками. Тут было очень спокойно. И ни о чем не хотелось думать.
— Ты как? — спросил Томас. Он неслышно подошел и устроился на ступеньке повыше.
— Ничего, — не поворачивая головы, ответила я.
— Мне кажется, целых суток отдыха вполне достаточно. Завтра на рассвете выезжаем.
— Куда?
— Домой.
— Сами? Я имею в виду — нас просто отпустят и все?
— Зачем же им нас держать? Они за это время успели запросить на нас данные. Все подтвердилось.
— А… что с остальными заложниками, неизвестно?
— Их больше нет, — ответил он неохотно.
— Что же они… собираются вот так все и оставить?
— Нет. Теперь, когда им известно, где расположена база, думаю, они выбьют террористов оттуда. Если те не оставили ее и не перебрались куда-то еще. Но это уже нас не касается. Они сами разберутся.
— За наш счет, — сказала я горько. — Они всегда разбираются за наш счет.
Он не ответил. А мне стало неловко за свое нытье. Какого черта я жалуюсь? И тут мне плохо, и туда с ним я идти отказалась. Почему? Испугалась чего-то неведомого, к чему придется, ломая себя, приспосабливаться? Или того, что мне пытаются навязать какую-то стратегию поведения помимо моей воли? Так ведь тут меня тоже никто не о чем не спрашивает! Просто потому, что уже так заезжена, что не могу себе представить, что может быть иная жизнь, иной выход? Мне тут никогда не нравилось, это верно — всегда было не по себе, как это бывает с людьми моего склада, которые ждут от жизни чего-то чудесного, захватывающего и очень удивляются, когда она подсовывает им горечь, усталость и тоску, которые, собственно, и есть жизнь… и еще немножко надежды.
— Не жалеешь? — спрашиваю.
— О чем? — удивился Томас.
— Что не попадешь из-за нас, куда хотел?
Он лениво усмехнулся.
— Чего ради? Мне-то все равно пришлось бы вернуться. Там мне делать пока нечего. Хотя… знаешь, теперь я думаю, с самого начала задумано все было неправильно.
— А как правильно?
— Понятия не имею, — ответил он сердито.
Потом, не поднимая головы, сказал:
— Эй, ты чего там ходишь?
Я поглядела наверх. Это он Игоря окликнул. Тот, оказывается, все это время бродил где-то неподалеку вдоль низенького обрыва над времянкой. На голос он обернулся и довольно ловко съехал вниз по склону.
— Да так, — ответил он сухо. Он вообще в последнее время держался очень холодно. — Размяться решил.
— Не находился еще, — вяло отозвалась я.
Он вздохнул, подошел к крыльцу, но садиться не стал. Ходил взад-вперед по площадке перед вагончиком. Потом, на ходу, сказал:
— Долго вы тут сидеть собираетесь?
— Да нет, — говорю, — сыро.
— Да я не о том, — ответил он раздраженно. — Вы что, решили тут окопаться? Строить светлое будущее?
— Томас говорит, нам можно ехать. Хоть сейчас.
Он помялся. Что он, в самом деле? Чертил что-то по гравию носком своего разбитого ботинка, потом поднял голову. У него был совсем другой взгляд… жесткий. Я его вообще когда-нибудь знала, этого человека?
— Сколько, ты говорил, туда ехать?
— Отсюда? Ну, часа четыре, наверное, — отозвался Томас, — Может, немного меньше.
— Подбросишь меня.
Я тоже встала. Просто стояла, смотрела на него…
— Игорь, — говорю наконец, — может, не надо?
— Ты боишься, — отвечает, — так это твое дело. А я насмотрелся тут. Хватит.
— Что ж, — говорит Томас, — наконец-то у вас появилась возможность выбирать. А это уже кое-что.
Я искоса поглядела на него и увидела, что он улыбается. У него была хорошая улыбка — беззащитная какая-то.
— Добился своего, — говорю.
Он только пожал плечами. И правда, при чем тут он…
— Ладно, — говорит, — раз так, поехали. А то я могу и передумать. Вы оба у меня уже вот где…
Это был просто еще один пост на дороге, стеклянная будка на обочине стояла пустая, но там был и патрульный — он стоял под дождем, неподвижный, темный, и я никак не могла рассмотреть его лица, потому что водяная пыль летела мне в глаза. Смеркалось, но у пропускного пункта было темно, никаких придорожных огней, никаких ориентиров, и только фары нашей машины выхватывали из клубящейся мглы сплошные нити льющейся с небес воды, да еще знак «проезд запрещен», новенький, выкрашенный флуоресцентной краской. И, когда глаза мои привыкли к этой темноте, я поняла, что темно только здесь, на въезде в город, потому что там, дальше, низкие тучи были подсвечены мягким ровным огнем, сплошным огнем, нежным светом, льющимся откуда-то снизу, с земли.
— Когда же наш мир рухнул? — говорю. — Когда же его у нас отняли? Мы и не заметили.
— А если бы и заметили? — возразил Томас. — Что бы вы могли сделать? Что вы вообще сами можете сделать?
— Вы же не дали нам такой возможности, — говорю. — Может быть, со временем, когда-нибудь… А теперь уже поздно, наверное. Теперь все уже слишком намешано. Придется нам теперь и с вами учиться ладить как-то. А то нам своих забот было мало.
Дождь был не по-весеннему холодный, и дорога блестела в свете фар и отражала зарево, пылающее за шлагбаумом, и капли дождя на капоте дрожали и переливались, и маячила за водяной завесой черная фигура часового.
— А там что? — спрашивает Игорь. — Там, в городе?
— Люди, — говорит Томас. — Тебе они понравятся. Отовсюду, из разных мест. И ваши земляки — тоже. Кто-то уже там, а кто-то доберется чуть позже. Так что ты увидишь своих знакомых.
— А остальные? Так я и не буду знать, кто человек, а кто нет?
— А зачем тебе?
— Ну… — говорит он, — не знаю.
— Разберешься со временем, — говорит Томас. — Ну что? Пока?
— А мы еще увидимся?
— Надеюсь, да, — говорит Томас. — Мало ли как оно дальше обернется. Да и я рад буду с тобой повидаться, хоть ты и пистолетом в меня тыкал. Давай, поторапливайся. Надоело под дождем болтаться.
Игорь поднял воротник чужой шинели, шагнул прочь, обернулся ко мне.
— Может, — говорит, — все еще обойдется.
Шлагбаум поднялся, пропустил его, опустился. Дождь припустил еще сильнее, он плясал на мокром асфальте, и отражение мерцающего зарева разбивалось на тысячу осколков.
Томас обернулся ко мне.
— Ладно, — говорит, — как знать? Может, действительно все обойдется. Ну что, поехали домой?
И мы поехали домой.
— Ладно, — сказал он наконец. — Стой, где стоишь. И не двигайся, пока мы не отъедем отсюда. Давай, Ритка, садись в машину.
— Нет, — ответила я, — хочешь, поезжай один. Я не поеду.
— Ты что? — пробормотал он. — С ума сошла? Почему?
— Не знаю, — говорю. — Честно — не знаю.
— Залезай в машину, идиотка, — заорал он. — Давай залазь, и поехали домой. Смерти, дура, захотела? Сама же тут рыдала!
Я только оглушенно помотала головой, потому что сама не очень соображала, что это на меня нашло.
— Поедешь, — сказал он, — или я застрелю его, ублюдка.
— Валяй, — говорит Томас.
— Игорь, — сказала я, — не нужно. Как тебе потом с этим? Оставь все как есть.
— Тогда полезай в машину!
— Я же сказала тебе — оставь нас в покое.
Он поднял пистолет — рука у него тряслась, а глаза были совсем безумные. И я поняла, что он все-таки выстрелит. Он и выстрелил, но пуля ушла в сторону, а он отбросил пистолет, словно тот жег ему руку.
— Идите к черту, сволочи! — И полез в машину.
Дверца хлопнула; он зажег фары, автомобиль загудел, развернулся и скрылся из виду. На умеренной скорости.
— Ладно, — сказал Томас, — пошли пешком. Куда торопиться?
— Сказано, я туда не пойду.
— Да, — ответил он, — я слышал. Что ж, если так, нам надо выйти к ближайшему посту. Документов у нас никаких, но, я думаю, оттуда удастся связаться с Комитетом. У них договоренность о содействии практически со всеми официальными властями.
— А потом?
— Отправят нас домой. Надеюсь, обойдемся без приключений. Хватит с меня.
— Что-то устала я очень.
— Ничего, — сказал он, — мы пойдем медленно.
— Ты говорил, у тебя могут быть неприятности.
— Может, и нет. Сейчас все очень быстро меняется. Может, за это время случилось что-то, из-за чего им придется поменять стратегию. И тебя, думаю, они беспокоить не станут. В конце концов… нам нужен кто-то отсюда. Кто-то, кто согласился бы нам помогать. Знать все и помогать. Сами мы, похоже, не справляемся.
Идти было темно, но спокойно. Ровная дорога шла под уклон, и торопиться было незачем. Мы шли так уже с час, когда вдали, откуда-то снизу раздался шум мотора. Он все приближался, надсадно гудя на поворотах, и, наконец, в лицо ударил свет фар.
— Черт с вами, — сказал Игорь. — Садитесь.
* * *
На побережье было тепло и сыро — туман сполз с вершин и уютно устроился меж залитых бетоном пустых эспланад набережной, меж покореженных павильонов, перетекал, проскальзывая сквозь пальцы молов. Море равномерно шуршало галечником — наступая, отступая… Оттуда, из тумана, резкими металлическими голосами вопили чайки.
Вчера на рассвете мы натолкнулись на пост и тут же сдались, поручив все переговоры Томасу. Не знаю, о чем они там разговаривали, но, видимо, все уладилось, потому что нас отвели в вагончик-времянку, который служил тут чем-то вроде караулки, накормили горячим и даже дали выспаться. Я спала почти сутки. Не осталось ни сил, ни любопытства, чтобы попытаться разузнать, что с нами собираются делать; отправят ли дальше своим ходом на украденной машине, или же мы формально уже находимся под арестом и ждем, пока нас не передадут из рук в руки каким-то другим властям… Не знаю. Постель внутри вагончика была отгорожена занавеской, на оконной раме натянулась свежая паутина. За окном, затянутым ржавой мелкой сеткой, стучал дождь. Я слышала его шум, когда просыпалась и когда засыпала — он был мягким, монотонным, успокаивающим. Уже к вечеру, когда наступили сумерки и дождь немного утих, я вышла посидеть на крыльце. Над ним нависал козырек, но оно все равно было мокрым. Рядом с вагончиком качались высохшие стебли полыни, асфальт пересекали слизистые дорожки, оставленные странствующими улитками. Тут было очень спокойно. И ни о чем не хотелось думать.
— Ты как? — спросил Томас. Он неслышно подошел и устроился на ступеньке повыше.
— Ничего, — не поворачивая головы, ответила я.
— Мне кажется, целых суток отдыха вполне достаточно. Завтра на рассвете выезжаем.
— Куда?
— Домой.
— Сами? Я имею в виду — нас просто отпустят и все?
— Зачем же им нас держать? Они за это время успели запросить на нас данные. Все подтвердилось.
— А… что с остальными заложниками, неизвестно?
— Их больше нет, — ответил он неохотно.
— Что же они… собираются вот так все и оставить?
— Нет. Теперь, когда им известно, где расположена база, думаю, они выбьют террористов оттуда. Если те не оставили ее и не перебрались куда-то еще. Но это уже нас не касается. Они сами разберутся.
— За наш счет, — сказала я горько. — Они всегда разбираются за наш счет.
Он не ответил. А мне стало неловко за свое нытье. Какого черта я жалуюсь? И тут мне плохо, и туда с ним я идти отказалась. Почему? Испугалась чего-то неведомого, к чему придется, ломая себя, приспосабливаться? Или того, что мне пытаются навязать какую-то стратегию поведения помимо моей воли? Так ведь тут меня тоже никто не о чем не спрашивает! Просто потому, что уже так заезжена, что не могу себе представить, что может быть иная жизнь, иной выход? Мне тут никогда не нравилось, это верно — всегда было не по себе, как это бывает с людьми моего склада, которые ждут от жизни чего-то чудесного, захватывающего и очень удивляются, когда она подсовывает им горечь, усталость и тоску, которые, собственно, и есть жизнь… и еще немножко надежды.
— Не жалеешь? — спрашиваю.
— О чем? — удивился Томас.
— Что не попадешь из-за нас, куда хотел?
Он лениво усмехнулся.
— Чего ради? Мне-то все равно пришлось бы вернуться. Там мне делать пока нечего. Хотя… знаешь, теперь я думаю, с самого начала задумано все было неправильно.
— А как правильно?
— Понятия не имею, — ответил он сердито.
Потом, не поднимая головы, сказал:
— Эй, ты чего там ходишь?
Я поглядела наверх. Это он Игоря окликнул. Тот, оказывается, все это время бродил где-то неподалеку вдоль низенького обрыва над времянкой. На голос он обернулся и довольно ловко съехал вниз по склону.
— Да так, — ответил он сухо. Он вообще в последнее время держался очень холодно. — Размяться решил.
— Не находился еще, — вяло отозвалась я.
Он вздохнул, подошел к крыльцу, но садиться не стал. Ходил взад-вперед по площадке перед вагончиком. Потом, на ходу, сказал:
— Долго вы тут сидеть собираетесь?
— Да нет, — говорю, — сыро.
— Да я не о том, — ответил он раздраженно. — Вы что, решили тут окопаться? Строить светлое будущее?
— Томас говорит, нам можно ехать. Хоть сейчас.
Он помялся. Что он, в самом деле? Чертил что-то по гравию носком своего разбитого ботинка, потом поднял голову. У него был совсем другой взгляд… жесткий. Я его вообще когда-нибудь знала, этого человека?
— Сколько, ты говорил, туда ехать?
— Отсюда? Ну, часа четыре, наверное, — отозвался Томас, — Может, немного меньше.
— Подбросишь меня.
Я тоже встала. Просто стояла, смотрела на него…
— Игорь, — говорю наконец, — может, не надо?
— Ты боишься, — отвечает, — так это твое дело. А я насмотрелся тут. Хватит.
— Что ж, — говорит Томас, — наконец-то у вас появилась возможность выбирать. А это уже кое-что.
Я искоса поглядела на него и увидела, что он улыбается. У него была хорошая улыбка — беззащитная какая-то.
— Добился своего, — говорю.
Он только пожал плечами. И правда, при чем тут он…
— Ладно, — говорит, — раз так, поехали. А то я могу и передумать. Вы оба у меня уже вот где…
* * *
Это был просто еще один пост на дороге, стеклянная будка на обочине стояла пустая, но там был и патрульный — он стоял под дождем, неподвижный, темный, и я никак не могла рассмотреть его лица, потому что водяная пыль летела мне в глаза. Смеркалось, но у пропускного пункта было темно, никаких придорожных огней, никаких ориентиров, и только фары нашей машины выхватывали из клубящейся мглы сплошные нити льющейся с небес воды, да еще знак «проезд запрещен», новенький, выкрашенный флуоресцентной краской. И, когда глаза мои привыкли к этой темноте, я поняла, что темно только здесь, на въезде в город, потому что там, дальше, низкие тучи были подсвечены мягким ровным огнем, сплошным огнем, нежным светом, льющимся откуда-то снизу, с земли.
— Когда же наш мир рухнул? — говорю. — Когда же его у нас отняли? Мы и не заметили.
— А если бы и заметили? — возразил Томас. — Что бы вы могли сделать? Что вы вообще сами можете сделать?
— Вы же не дали нам такой возможности, — говорю. — Может быть, со временем, когда-нибудь… А теперь уже поздно, наверное. Теперь все уже слишком намешано. Придется нам теперь и с вами учиться ладить как-то. А то нам своих забот было мало.
Дождь был не по-весеннему холодный, и дорога блестела в свете фар и отражала зарево, пылающее за шлагбаумом, и капли дождя на капоте дрожали и переливались, и маячила за водяной завесой черная фигура часового.
— А там что? — спрашивает Игорь. — Там, в городе?
— Люди, — говорит Томас. — Тебе они понравятся. Отовсюду, из разных мест. И ваши земляки — тоже. Кто-то уже там, а кто-то доберется чуть позже. Так что ты увидишь своих знакомых.
— А остальные? Так я и не буду знать, кто человек, а кто нет?
— А зачем тебе?
— Ну… — говорит он, — не знаю.
— Разберешься со временем, — говорит Томас. — Ну что? Пока?
— А мы еще увидимся?
— Надеюсь, да, — говорит Томас. — Мало ли как оно дальше обернется. Да и я рад буду с тобой повидаться, хоть ты и пистолетом в меня тыкал. Давай, поторапливайся. Надоело под дождем болтаться.
Игорь поднял воротник чужой шинели, шагнул прочь, обернулся ко мне.
— Может, — говорит, — все еще обойдется.
Шлагбаум поднялся, пропустил его, опустился. Дождь припустил еще сильнее, он плясал на мокром асфальте, и отражение мерцающего зарева разбивалось на тысячу осколков.
Томас обернулся ко мне.
— Ладно, — говорит, — как знать? Может, действительно все обойдется. Ну что, поехали домой?
И мы поехали домой.