Герберт Фрэнк. Эффект Лазаря

   – Несмотря на эти затруднения, данный субъект не является летальным отклонением. – Эти слова, произнесенные судьей, присутствовали в медицинском заключении. Когда сам Киль стал членом Комитета, он выудил свой собственный отчет и прочел его с пристальным любопытством.
   «Лицо относительно мало». Именно эти слова и стояли в отчете, в точности те, что он запомнил. «Глаза, один карий и один голубой». Киль улыбнулся этому воспоминанию. Его глаза – «один карий и один голубой» – расположенные практически у висков, позволяли ему взглянуть едва ли не прямо назад, не поворачивая головы. Ресницы у него были длинные, загнутые. Когда он отдыхал, они затеняли его глаза. Время разместило в уголках его широкого толстогубого рта морщинки от улыбок. А его плоский нос почти в ладонь шириной рос, пока не остановился совсем рядом со ртом. Его лицо в целом, если сравнивать с другими, выглядело странно прищипленным сверху донизу, словно после долгих раздумий его приделали в самый последний момент. Но эти глаза, размещенные по краям, именно они были главным в его лице – живые, умные.
   «Мне дозволили жить, поскольку я выглядел умным», подумал он.
   Именно этого он и искал в представавших перед ним субъектах. Ум. Понимание. Именно это требовалось человечеству, чтобы выпутаться. Сила и прилежание также, но они были бесполезны без руководящего ими разума.
   Киль закрыл глаза, и его шея нырнула еще глубже в поддерживающий каркас. Бормотуха оказывала желанное воздействие. Он никогда не прикасался к этому напитку без мысли о том, что источником его являются, как ни странно, смертоносные нервоеды, ужасавшие первопоселенцев Пандоры в те дни, когда из ее моря подымалась суша.
   Первые наблюдатели называли их «ордами червей». Эти орды нападали на теплокровную жизнь, выедая все до единой нервные клетки и прокладывая себе путь к мозгу, где и откладывали свои цистообразные яйца. Даже рвачи их опасались. Но вот пришло бесконечное море, и нервоеды сделались подводными жителями, а побочным продуктом их ферментации оказалась бормотуха – успокоитель, наркотик, «напиток счастья».
   Уорд огладил стаканчик и сделал еще один глоток.
   Дверь за его спиной открылась, и послышались знакомые шаги – знакомый шорох одежды, знакомые запахи. Он не открыл глаза, а лишь подумал, какое это редкостное проявление доверия даже среди островитян.
   «Или приглашение», подумал он.
   Лукавая улыбка коснулась уголков его губ. Киль ощущал вызванное бормотухой покалывание в кончике языка и пальцев. А теперь уже и в пальцах ног.
   «Не шею ли под топор подставляю?»
   После вынесения смертного приговора его всегда мучило чувство вины. По крайней мере неосознанное желание кары. Ладно, все сделано так, как записано в постановлении Комитета – но ведь он не такой дурак, чтобы твердить древнее самооправдание: «Я всего лишь выполнял приказ».
   – Тебе что-нибудь нужно, мистер Правосудие? – Голос принадлежал Джой Марко, его помощнице, а время от времени и возлюбленной.
   – Нет, спасибо, – пробормотал он.
   Она коснулась его плеча.
   – Комитет хочет снова собраться в одиннадцать ноль-ноль. Мне сказать им, что ты…
   – Я приду. – Киль по прежнему держал глаза закрытыми, слушая, как она собирается уходить. – Джой, – окликнул он, – ты никогда не думала, какая ирония заключается в том, что ты работаешь в Комитете – с твоим-то именем?^[2]
   Джой вновь подошла к нему и опустила ладонь на его левую руку. Под воздействием бормотухи Уорду казалось, что ее ладонь тает, вливаясь в него, что это не только прикосновение, а ласка, достигающая самой сердцевины его существа.
   – Сегодня выдался тяжелый день, – сказала она. – Но ты ведь знаешь, как это редко случается. – Девушка, судя по всему, ждала его ответа – а когда ответа не последовало, продолжила. – Я думаю, Джой – отличное имя для такой работы. Оно напоминает мне, как сильно я хочу сделать тебя счастливым.
   Киль выдавил слабую улыбку и оперся головой о каркас. Он не мог собраться с духом и поведать ей о собственном медицинском заключении – о приговоре, вынесенном ему.
   – А ты и приносишь мне радость, – сказал он. – Разбуди меня в десять сорок пять.
   Перед уходом она притемнила освещение.
   Каркас, поддерживающий голову, начал натирать ему основание шеи там, где он опирался на кресло. Уорд просунул палец под подголовник кресла и перетянул по-другому его крепления. С правой стороны сделалось посвободней, с левой натирало только сильнее. Он вздохнул и налил себе еще глоточек бормотухи.
   Когда судья поднял стройную рюмочку, мерцающий свет вспыхнул в жидкости серо-синими искрами. Она выглядела такой прохладной, такой освежающей, словно лечебная ванна в жаркий день, когда оба солнца полыхают за облаками.
   И сколько тепла в этом крохотном сосуде! Уорд уставился на изгиб своих пальцев, обхвативших рюмку. Один ноготь отслоился назад, зацепившись за мантию во время переодевания. Киль знал, что когда Джой вернется, она обрежет ноготь и сделает перевязку. Он не сомневался, что она все заметила. Такие вещи частенько случались, хотя она и знала, что это не причиняет ему боли.
   Внимание Киля привлекло его собственное отражение в искривленном стекле. На его кривой поверхности глаза казались еще более широко расставленными. Длинные ресницы, ниспадающие почти до щек, обратились в крохотные точки. Он уставился на стекло прямо перед собой. Нос его выглядел совершенно гигантским. Он поднес рюмку к губам, и отражение пропало.
   «Неудивительно, что островитяне избегают зеркал», подумал Киль.
   Но ему собственное отражение казалось увлекательным, и он частенько ловил его на блестящих поверхностях.
   И ведь позволили же такому изуродованному созданию жить! Тот давний приговор прежнего Комитета всегда удивлял судью. Знали ли тогдашние заседатели, что он будет думать, страдать и любить? Он ощущал, что бесформенные зачастую комки плоти, предстающие перед Комитетом, сродни всему человечеству, если только они выказывают признаки мысли, любви и чудовищной человеческой способности испытывать боль.
   Из темного коридора за дверью, а может, откуда-то из глубин его разума, донеслись мягкие обертоны великолепной установки водяных барабанов, затопившие его.
   В полудреме, не то во сне, не то наяву к нему пришло утешительное сонное видение – вот он и Джой Марко откатываются на ее постель. Ее одежды падают, открывая нежную мягкость возбужденной плоти, и Киль безошибочно ощущает ответные движения своего тела – и здесь, в кресле, и там, во сне. Он знал, что сон этот – воспоминание об их самой первой близости. Его рука скользнула под ее одежды и прижала ее нежное тело к нему, поглаживая спину. А потом настал момент, когда он открыл секрет мешковатых одеяний Джой – одеяний, неспособных скрыть четкую линию бедер и талии, крепких маленьких рук. Под левой мышкой Джой находилась третья грудь. Во сне-воспоминании она нервно хихикнула, когда его рука наткнулась в своих странствиях на крохотный сосок, твердеющий под его пальцами.
   «Мистер Правосудие».
   Это голос Джой, но его не было в видении.
   Она этого не говорила.
   – Мистер Правосудие.
   Рука тряхнула его за левое плечо. Он ощутил и кресло, и каркас, и боль там, где шея переходила в массивный затылок.
   – Подъем, Уорд. Заседание Комитета через пятнадцать минут.
   Киль моргнул. Джой стояла над ним, улыбаясь, ее рука все еще покоилась на его плече.
   – Принято, – сказал он и зевнул, прикрыв рот ладонью. – Я видел тебя во сне.
   Румянец заметно окрасил ее щеки.
   – Надеюсь, это было что-нибудь приятное.
   – Разве сон о тебе может не быть приятным? – улыбнулся Уорд.
   – Лесть вас далеко заведет, мистер Правосудие. – Она похлопала его по плечу. – После заседания у тебя встреча с Карин Алэ. Ее секретарь сказал, что она приедет сюда в тринадцать тридцать. Я им говорила, что у тебя весь день расписан…
   – Я встречусь с ней, – возразил Киль. Он встал, опираясь на край стола. После бормотухи у него всегда было легкое головокружение. Подумать только – медики вынесли ему смертный приговор и притом велели воздерживаться от бормотухи! «Избегайте крайностей, избегайте беспокойства…»
   – Карин Алэ пользуется служебным положением, чтобы злоупотреблять твоей добротой и твоим временем.
   Килю не нравилось, как подчеркнуто Джой произносит имя посла морян: «А-а-лэй». Да, нелегкое имечко для вечеринок с коктейлем в дипломатическом корпусе – но там, где дело касалось дебатов, эта женщина завоевала уважение Киля.
   Он внезапно сообразил, что Джой уходит.
   – Джой, – окликнул он. – Разреши мне что-нибудь приготовить для тебя дома.
   Ее спина в дверном проеме выпрямилась. Когда Джой обернулась, на лице ее была улыбка.
   – С удовольствием. Когда?
   – В девятнадцать ноль-ноль?
   Она решительно кивнула и вышла. Именно эта грациозная экономия движений так привлекала его к ней. Джой была чуть не вдвое моложе его, но мудрость ее была несоизмерима с возрастом. Он постарался припомнить, как давно у него не было постоянной любовницы.
   «Двенадцать лет? Да нет, тринадцать».
   Джой примирила его с этим. Ее тело, гибкое и почти безволосое, возбуждало его до такой степени, какую он считал уже позабытой.
   Киль вздохнул и попытался сосредоточиться на ближайшем заседании Комитета.
   «Старые грибы», подумал он, и уголок его рта невольно приподнялся в улыбке. «Но весьма занятные старые грибы».
   Пятеро членов Комитета принадлежали к самым могущественным людям Вашона. Только один человек мог оспаривать главенство Киля как Верховного судьи – Симона Роксэк, капеллан-психиатр, располагающая громадной поддержкой, предназначенной, чтобы держать Комитет в узде. Симона могла вершить дела, используя влияние и уговоры; Киль мог приказать, и они вершились.
   Киль осознал не без любопытства, что как ни хорошо он знает заседателей Комитета, он всегда с трудом припоминает их лица. Что ж… экая важность – лица! Важно, что за этими лицами скрывается. Он притронулся кончиком пальца к собственному носу, к своему вытянутому лбу, словно бы этот жест посредством некоей магии был способен вызвать в его памяти лица остальных четырех старых судей.
   Алону, самому младшему, шестьдесят семь. Алон Маттс, ведущий биоинженер Вашона вот уже почти тридцать лет.
   Теодор Карп, признанный циник их команды, весьма, по мнению Киля, подходяще поименованный. Остальные называли Карпа «человек-рыба», имея в виду и внешность его, и поведение. Вид у Карпа был и вправду рыбий. Болезненно бледная, почти прозрачная кожа покрывала его лицо и короткопалые руки. Манжеты доходили ему почти до кончиков пальцев, и руки его на первый взгляд вполне напоминали плавники. У него были широкие и полные, никогда не улыбающиеся губы. Как претендента на должность Верховного судьи его никогда никто не рассматривал всерьез.
   «Недостаточно общественное животное^[3]», подумал Киль. «Неважно, насколько скверно обстоят дела, но надо же иногда и улыбаться». Он покачал головой и хмыкнул. Возможно, это один из критериев Комитета при рассмотрении спорных субъектов – способность улыбаться, смеяться…
   – Уорд, – послышался голос, – бьюсь об заклад, этак ты всю свою жизнь проспишь на ходу.
   Обернувшись, Киль увидел позади себя двух других судей. Он что же, прошел по коридору мимо них и не заметил? Возможно.
   – Каролина, – кивнул он. – Гвинн. Да, если повезет, я всю жизнь просплю на ходу. Вы пришли в себя после утреннего заседания?
   Каролина Блулав повернула к нему свое безглазое лицо и вздохнула.
   – Тяжелый случай, – признала она. – Однозначно ясный, но тяжелый…
   – Не понимаю, зачем ты мучаешь себя этими слушаниями, Уорд, – заметила Гвинн Эрдстепп. – Ты только изводишь себя, да и все мы изводимся. Мы не обязаны заниматься подобным самоистязанием. Нельзя ли вынести эти драмы за пределы палаты?
   – Они имеют право быть услышанными, и право услышать столь необратимое решение, как наше, из уст тех, кто его принял, – возразил Киль. – А иначе – кем мы станем? Власть над жизнью и смертью чудовищна, она должна иметь все ограничения, какие мы в состоянии измыслить. Подобные решения никогда не должны доставаться нам легко.
   – Тогда кто же мы? – настаивала Гвинн.
   – Боги, – отрезала Каролина. Она положила руку на плечо Киля и произнесла, – Проводите двух старых болтливых богинь до палаты, будьте так любезны, мистер Верховный Судья.
   – Я польщен, – улыбнулся Киль. Они поковыляли по коридору. Их босые ноги еле слышно ступали по мягкому полу.
   Впереди команда маляров наносила питательную краску на стены. Своими широкими кистями они наносили яркие мазки синего, желтого, зеленого. Через неделю цвет будет съеден и стены вернутся к голодной серо-коричневой окраске.
   Гвинн пристроилась между Килем и Каролиной. Ее походка заставляла их ускорять шаги. Киль все время отвлекался от беседы с Каролиной на Гвинн.
   – Кто-нибудь из моих коллег знает, почему мы собираемся прямо сейчас? – поинтересовался он. – Должно быть, причина очень серьезна, потому что Джой, когда сообщила мне о заседании, ни словом о ней не обмолвилась.
   – Сегодняшний морянин воззвал к капеллану-психиатру, – фыркнула Гвинн. – И почему они не могут угомониться?
   – Любопытно, – заметила Каролина.
   Килю показалось, что это очень даже любопытно. Он полных пять лет просидел на судейской скамье прежде, чем столкнулся с апелляцией к капеллану-психиатру. Но в этом году…
   – КП – просто свадебный генерал, – сказала Гвинн. – И зачем они тратят свое и наше время на…
   – И ее время, – перебила Каролина. – Быть предстательницей богов – работа не из легких.
   Киль тихо шел между ними, покуда их старый спор разгорался с новой силой. Он просто отключился, как привык делать много лет назад. Люди слишком заполнили его жизнь, чтобы в ней осталось место для богов. Особенно теперь – когда его жизнь, выгорающая изнутри, стала для него вдвойне драгоценной.
   «Восемь случаев обращения к КП только в этом сезоне», припомнил он. «И во всех восьми замешаны моряне».
   Осознание этого факта заставило его с особым интересом отнестись к встрече с Карин Алэ, которая состоится прямо после заседания.
   Трое судей вошли в кабинет, предшествующий малой палате. То была комната для обсуждений – маленькая, хорошо освещенная, со стенами, уставленными книгами, пленками, голограммами и всевозможными средствами связи. Маттс и Человек-рыба уже выслушивали вступительные реплики Симоны Роксэк с большого экрана. Она, само собой, воспользовалась интеркомом Вашона. КП редко покидала свое обиталище поблизости от контейнера, обеспечивающего существование Вааты и Дьюка. Четыре выроста, наиболее выделяющихся на лице КП, покачивались в такт ее словам. Ее глазные выросты выглядели особенно оживленными.
   Киль и остальные тихо заняли свои места. Киль поднял спинку кресла, чтобы уменьшить давление на шею и на каркас.
   – … и более того, им не было позволено даже увидеть ребенка. Не жестокость ли это со стороны Комитета, облеченного властью заботливо относиться к нашим жизненным формам?
   – Это была гаструла, Симона, – поторопился с ответом Карп. – Просто обыкновенный клеточный мешок с дыркой. Никакого толку в том, чтобы вытаскивать это создание на публичное обозрение…
   – Родители этого создания как раз и составляют часть этой публики, мистер судья. И не забудьте о связи между созданием и Создателем. На случай, если вы забыли, сэр, я – капеллан-психиатр. И если у вас есть сомнения относительно моей религиозной роли, смею вас заверить, что мое образование как психиатра было весьма основательным. Когда вы отказали юной чете в возможности взглянуть на их отпрыска, вы отказали им в последнем прощании, которое могло бы помочь им оплакать его и жить дальше. А теперь пересуды, слезы и кошмарные сны выйдут за грань нормального траура.
   Гвинн воспользовалась первой же паузой в речи КП.
   – Это не похоже на апелляцию по спорной жизненной форме. Поскольку речь шла именно об апелляции, я вынуждена выяснить ваши намерения. Возможно ли, что вы просто пытаетесь войти в историю, подводя под апелляционный процесс политическое основание?
   Выросты на лице КП дернулись, словно от удара, затем медленно вернулись в прежнее положение.
   «По лицу хорошего психиатра ничего нельзя прочесть», подумал Киль. «Симона этому определению соответствует.»
   Голос КП вновь приобрел свою влажную едкость.
   – Я отзываю решение Верховного Судьи по данному делу.
   Это пробудило Киля полностью. Спор принял странный поворот – если только это был спор. Он прокашлялся и сосредоточил все свое внимание на экране. Эти четыре выроста, казалось, ловили его взгляд и упорно обозревали его рот одновременно. Он вновь откашлялся.
   – Ваше Преподобие, – произнес он, – ясно, что мы не проявили в ходе этого процесса всей возможной деликатности. И я говорю за весь Комитет, когда одобряю проявленную вами в этом вопросе мягкость. Иногда, в тяготах нашей работы, вы перестаем замечать трудности, стоящие перед другими. Ваша… за неимением лучшего слова, цензура отмечена и будет принята к руководству. Однако замечание судьи Эрдстепп правомерно. Вы нарушаете апелляционную процедуру, вынося на рассмотрение вопросы, которые, в сущности, не являются апелляцией в пользу приговоренного летального отклонения. Хотите ли вы заявить протест по данному делу?
   Изображение на экране помедлило, затем еле слышно вздохнуло.
   – Нет, мистер Верховный судья, не хочу. Я ознакомилась с отчетами и в данном случае поддерживаю ваше решение.
   Киль услышал рядом с собой тихое ворчание Карпа и Гвинн.
   – Возможно, нам следует встретиться неофициально и обсудить подобные проблемы, – предложил он. – Как вы на это смотрите, Ваше Преподобие?
   – Да, – чирикнул голосок, и голова слегка наклонилась. – Да, это было бы весьма полезно. Я отдам распоряжение подготовить такую встречу. Благодарю за внимание, Комитет.
   Экран погас прежде, чем Киль успел ответить. Коллеги предались обсуждению, а он просто дивился. «Какого дьявола она затевает»? Он знал, что каким-то образом это должно быть связано с морянами, и зуд между лопатками подсказал ему, что дело серьезнее, чем можно судить по разговору.
   «Скоро мы узнаем, насколько оно серьезно. Если дело плохо, эта ноша обременит меня одного», подумал он.
   Уорд Киль и сам изучал психиатрию, и недаром. Он решил быть предельно внимательным к каждой детали предстоящей встречи с Карин Алэ. Вмешательство КП слишком уж явно совпадало по времени с назначенной встречей – наверняка это не просто совпадение.
   «Лучше бы мне отменить встречу», подумал он, «а сперва сделать несколько звонков. Встреча должна состояться в назначенное мной время, на моих условиях.»

   Как жестоко со стороны Корабля оставить все, что нам нужно, кружиться у нас над головами вне нашей досягаемости, когда эта ужасная планета убивает нас одного за другим. За последнюю ночьсторону родилось шестеро, все мутанты. Выжило двое.

Из дневников Хали Экель

   Ощущая через открытый люк солнечное тепло, Тедж потер шею и встряхнулся. Это было самое близкое к содроганию движение, какое он только мог позволить своему телу в присутствии Гэллоу и остальных морян из его команды.
   «Гордость заставила меня принять приглашение Гэллоу», размышлял Тедж. «Гордость и любопытство – пища для эго». Ему казалось странным, что кто бы то ни было, пусть даже такой эгоцентрик, как Гэллоу, может испытывать необходимость в «личном историке». Тедж чувствовал, что ему следует быть осторожным.
   Морянская субмарина выглядела вполне знакомой. Тедж уже бывал на морянских субмаринах, когда они стояли в доках Вашона. Странные это были суда, и оборудование на них жесткое и недружелюбное – все эти рукоятки, панели, мерцающие датчики. Будучи историком, Тедж знал, что эти суда не слишком отличались от тех, что были сконструированы первыми обитателями Пандоры еще до печально известной Поры Безумия, которую называли еще Ночью Огня.
   – Совсем не такая, как ваши островитянские субмарины, а? – спросил Гэллоу.
   – Верно, не такая, – подтвердил Тедж. – Но достаточно похожая, чтобы я сумел ею управлять.
   Гэллоу приподнял бровь – словно мерку с Теджа для костюма снимал.
   – Бывал я как-то раз на ваших островитянских субмаринах, – бросил Гэллоу. – Это вонючки.
   Теджу пришлось признать, что биомасса, которая составляла и приводила в движение островитянские субмарины, испускала известный запах с определенно гнилостным призвуком. Питательный раствор, что поделать.
   Гэллоу сидел боком к контрольной панели перед Теджем и удерживал субмарину на поверхности. Рабочее пространство было куда больше, чем Тедж видел на островитянских субмаринах. Зато ему приходилось остерегаться твердых углов. Он уже набил целую коллекцию синяков о крышки люков, подлокотники сидений и дверные ручки.
   По морю гуляла длинная волна, по островитянским меркам совсем небольшая. Подумаешь, плеснет малость о борт.
   Едва они успели выбраться на эту, по выражению Гэллоу, «маленькую экскурсию», как Тедж начал подозревать, что находится в опасности – в крайней опасности. Он постоянно ощущал, что эти люди убьют его, если он им не подойдет. А по каким признакам определялось, подходит ли он, ему оставалось только гадать.
   Гэллоу замышлял нечто вроде революции и свержения морянского правительства, это из его беспечной болтовни сразу стало ясно. «Наше Движение», как он это называл. Гэллоу и его «Зеленые Рвачи», и его Пусковая База номер один. «Все это мое», вот как он говорил. Это было настолько безошибочно ясным, что Тедж ощутил древний страх, ведомый тем, кто осмелился записывать исторические события в то самое время, когда они творятся. Опасная это работенка.
   Гэллоу и его люди проявили себя как заговорщики, которые слишком много болтают в присутствии бывшего островитянина.
   «Почему они это делают?»
   Не потому ведь, что они всерьез считают Теджа одним из них – тысячи мелочей указывали, что это не так. И они недостаточно его знали, чтобы доверять ему, пусть он и был личным историком Гэллоу. В этом Тедж был уверен. Ответ для человека с образованием Теджа был очевиден – зная столько исторических прецедентов, имеешь, с чем сравнивать.
   «Они это делают, чтобы заманить меня.»
   Прочее было столь же очевидным. Если Тедж вовлечен в авантюру Гэллоу, чем бы она ни обернулась, он навечно останется человеком Гэллоу, поскольку больше ему податься некуда. Гэллоу и впрямь желал иметь у себя на службе пленного историка – а возможно, желал и большего. Он жаждал войти в историю на своих условиях. Он сам желал стать историей. Гэллоу дал это ясно понять, когда изучал Теджа – «лучшего островитянского историка».
   Тедж понимал, каким видит его Гэллоу – молодым и лишенным практического опыта. Тем, кого можно сформировать. Опять же ужасающая притягательность его призыва…
   – Мы – настоящие люди, – говорил Гэллоу.
   Черта за чертой, он сравнивал облик Теджа с нормой.
   – Вы – один из нас, – заключил он. – Вы не муть.
   Один из нас. Эти слова обладали властью… особенно над островитянином… и особенно если заговор Гэллоу преуспеет.
   «Но я писатель», напомнил себе Тедж. «А не романтический персонаж приключенческой книги». История научила его тому, как опасно для писателя путать себя со своими героями… или для историка – с теми, о ком он пишет.
   Субмарина дернулась, и Тедж понял, что кто-то хлопнул крышкой верхнего люка.
   – Ты уверен, что смог бы управлять субмариной? – спросил Гэллоу.
   – Конечно. Предназначение приборов очевидно.
   – Да неужто?
   – Я наблюдал за вами. На островитянских субмаринах есть похожие приборы. И у меня рейтинг мастера, Гэллоу.
   – ДжиЛаар, пожалуйста, – поправил Гэллоу. Он отстегнулся от рулевого кресла, встал и отошел в сторону. – Мы ведь товарищи, Кей. К товарищам обращаются по имени.
   Повинуясь жесту Гэллоу, Тедж занял сидение и осмотрел панель управления. Он указывал на приборы поочередно, называя Гэллоу их функции: «Дифферент. Балласт. Дроссель. Топливный смеситель. Контроль конверсии водорода. Инжектор. Атмосферный контроль. Все эти цифры и деления говорят сами за себя. Еще?»
   – Отлично, Кей, – ответил Гэллоу. – Ты еще большее сокровище, чем я надеялся. Пристегивайся. Теперь ты наш рулевой.
   Понимая, что его все глубже затягивает в паутину замыслов Гэллоу, Тедж повиновался. Тряска у него в желудке заметно усилилась.
   Субмарина вновь дернулась, и Тедж щелкнул переключателем, сфокусировав сенсор внешнего люка. На экране над ним появился Цзо Дзен, а позади него испещренное шрамами лицо Галфа Накано. Эти двое были живым примером того, как обманчива внешность. Дзена Гэллоу представил как первоклассного стратега «и, конечно же, моего главного убийцу».
   Тедж так и вылупился на главного убийцу, до того поразил его этот титул. Кожа у Дзена была гладкая, внешность невинная, как у школьника – до тех пор, пока не заметишь в его карих глазках жесткую враждебность. Мощные мускулы его гладкой плоти производили обманчиво впечатление мягкости, как это бывает у опытных пловцов. На шее у него красовался характерный шрам от присосок рыбы-дыхалки. Дзен был из тех морян, что предпочитали дыхалок контейнерам с воздухом – деталь любопытная.