Страница:
Она сообщила ему, что выходит замуж. Во всяком случае, собирается. Конечно, Трой и тут не обошлась без обычных штучек. На этот раз она ударилась в страшную таинственность.
– Винсент в ярости, он не хотел, чтобы я говорила вам, – шептала она в трубку. – Он весь зеленый от злости. Но я ему сказала: ладно, будем держать это в секрете, – но уж Раффу-то мы можем довериться! – Она хотела что-то добавить, потом Рафф услышал, как она обращается к Винсу, потом трубку взял сам Винс:
– Не слушай ее, Рафф. Можешь ты встретиться со мной завтра?
– Могу.
– Позавтракаем вместе в Йель-клубе. Половина первого тебя устраивает?
На следующий день они встретились на Вандербилт-авеню, у входа в клуб. Рафф еще ни разу не был в Йель-клубе; не ходил он туда главным образом потому, что вообще не любил клубы и клубное времяпрепровождение. Но сейчас, глядя на радость Винса Коула, он радовался и сам. Право, стоило прийти, чтобы посмотреть на Винса в сером шерстяном костюме от Дж. Пресса, на то, как легко он шагает, держа в руке портфель, как приветствует швейцара, как помахивает кому-то рукой, стоя у барьера в гардеробной, как небрежно, тоном завсегдатая, обращается к официанту, как советует Раффу заказать коктейль гибсон и рагу из барашка!
– Весь вопрос в том, – сказал Винс, когда официант принес коктейли, – способен ли ты быть в боевой готовности к одиннадцати часам в субботу? Мы заедем за тобой. Знаю я тебя: ты вечно опаздываешь, а нам надо быть у судьи ровно в полдень. Понимаешь, минута в минуту.
Рафф потянулся к своему бокалу, поднял его.
– Поздравляю, Винс.
– Благодарю. – На какое-то мгновение красивое лицо Винса стало спокойным, торжествующе-спокойным. Вот таким – или почти таким – оно было в тот памятный день, когда Винс получил премию за проект дома. Потом он настойчиво повторил: – Ты постараешься не опоздать, ладно, Рафф?
Рафф кивнул; он сам не понимал, почему предстоящее событие все еще удивляет его.
– Эб приедет к субботе? – спросил он.
– Мы не хотели бы посвящать Эба, – ответил Винс, впервые проявляя замешательство. Он стал вертеть бокал, выдавливая ножкой круги на скатерти. – Ты же знаешь, какой он чудак: начнет волноваться, суетиться. Вот мы и решили потихоньку проделать это сейчас, а потом сказать ему, что тайно обвенчались еще в апреле. – Он запнулся, поняв, что выболтал как раз то, о чем решил умолчать. – Весь этот глупейший камуфляж приходится устраивать ради семьи. – Сказано это было так, словно речь шла о его собственной семье, а не о семье Трой. – В общем, – продолжал он, – по-моему, так будет лучше. Терпеть не могу эти дурацкие пышные свадьбы.
– Да ну?
– Ты это отлично знаешь.
– Ну ладно. Так или иначе, Винс, судя по твоему виду, ты чертовски счастлив.
– Еще бы! – ответил тот с неподдельным жаром. – Значит, ты сможешь прийти? Только смотри не опоздай. – Он осторожно вытащил сигарету из пачки. – Как тебе работается у «Пирса и Пендера»?
Больше о свадьбе и связанных с ней обстоятельствах Винс не сказал ни слова – он избегал этой темы так же настойчиво, как Трой обыгрывала ее.
– Тебе здесь нравится? – спросил он.
– Неплохо.
Официант принес рагу. Когда он ушел, Винс снова заговорил:
– Тебе случайно не попадались какие-нибудь материалы по проекту К-шесть в Ларчмонте? Я слышал, «П. и П.» в лепешку расшибаются, чтобы получить этот заказ.
– К-шесть?
– Ну да, начальная школа, – нетерпеливо объяснил Винс. – Шесть классов для мелюзги.
– Ничего об этом не слышал, – честно признался Рафф.
– А я вот слышал. Не знаю, насколько это верно, но говорят, они для пущей важности посылают самого Мансона Керка. Я и подумал, что раз ты работаешь с Керком...
Рафф промолчал. Они взялись за еду.
– Как вы собираетесь провести медовый месяц? Поедете куда-нибудь?
– Некогда. В понедельник должен быть в Нью-Хейвене и Милфорде. Я здесь только до субботы.
– А квартиру вы уже сняли?
– Мы решили, что я перееду к Трой. У нее огромная квартира, там куча комнат. Нам иначе и нельзя: придется принимать у себя весь клан Остинов. Будут валиться как снег на голову – то один, то другой.
Винс так сокрушенно покачал головой, точно сложная проблема родства со столь многочисленным кланом совсем доконала его. Рафф с трудом подавил озорное желание спросить у Винса, как поживают его сестрица Рут и братец Эдди, полисмен. Ну и Винс! Уже пробует под шумок завернуться в тогу Остинов. Не рано ли?
– Вот мы обоснуемся, Рафф, и ты приедешь к нам обедать.
– С удовольствием, Винс.
Только возвращаясь на Медисон-сквер, Рафф сообразил, что Винс за завтраком ни разу не намекнул на беременность Трой и ничего не сказал о своем отношении к будущему ребенку.
Зато в субботу, когда они ехали на такси к судье (до этого Винс дважды напоминал Раффу по телефону, что опаздывать нельзя), Трой говорила о ребенке много и без всякого стеснения. Винс сидел как на иголках, и было ясно, что глянец, которым сверкало для него сегодняшнее событие, изрядно потускнел из-за ее радостной болтовни.
– ... Я только одного боюсь, – трещала она, пока такси осторожно пересекало Кэнэл-стрит, – как бы не наградить его или ее (конечно, я надеюсь, что будет она) этим ужасным остиновским носом. – Она искоса взглянула на Винса. – Винсент, вот было бы здорово, если бы все малюсенькие гены собрались вместе и решили образовать точную копию своего красивого папаши.
Винс подмигнул Раффу, но лицо его отнюдь не выражало ликования. Он посмотрел на часы.
– Через двадцать минут, Трой, ровно через двадцать минут мы будем женаты.
Трой кивнула, обняла его и потерлась щекой о его шею. Потом снова выпрямилась.
– Я все думаю, почему это я так обожаю младенцев? – Она повернулась к Раффу. – Вы любите детей, Рафф?
– Да вроде бы люблю, – ответил он.
– Действительно любите их, или они вам нравятся потому, что так принято?
Большие глаза были необычно серьезны. Рафф заметил это.
– А почему вы спрашиваете?
– Потому, – сказала Трой, – что, по-моему, между «мне нравится» и «я люблю» огромная разница. – Она секунду помолчала. – Это касается и архитектуры и вообще всего, что нам дорого. Настоящая архитектура – это любовь, это любимое дело. Один архитектор любит свою работу, а другому она просто нравится; это разные вещи. Вот я и спрашиваю себя, почему я люблю детишек, малышей? По какой причине? Если не говорить о материнском инстинкте, который, в общем, погоды не делает, первая причина – это...
– Дорогая, мы приехали, – прервал ее Винс. Шофер остановил машину у тротуара перед огромным закопченным домом на Нижнем Бродвее.
– Мне кажется, тут дело в том, – продолжала Трой, когда они вошли в вестибюль, – дело в том, что дети так невинны. Я говорю о настоящей, чистой, беспомощной невинности. Увидеть и почувствовать на этом свете невинность можно только у детей.
– Пятнадцатый, – бросил Винс лифтеру.
– Да, главная причина, видимо, в этом... – Лицо У Трой было по-прежнему сосредоточенное и даже растроганное. Но когда двери лифта открылись, в глазах ее снова засветилось лукавство. – Ох, ведь мне предстоит сейчас Дивное переживание, если только я не поскользнусь и не выкину. – Она засмеялась и взяла Винса под руку. Они пошли по коридору, отделанному мрамором. – Милый, У тебя еще более благопристойный вид, чем у Эба.
– Волнуюсь, – сказал Винс, открывая дверь в приемную судьи.
– Я тоже. Только я не замечала этого, пока ты не сказал.
В приемной они сели рядышком на скамью красного дерева, и, глядя на них, Рафф опять тоскливо подумал о своем одиночестве; потом ему пришло в голову, что брак Винса и Трой может оказаться удачным, хотя они совсем непохожи друг на друга. Трой, безусловно, внутренне соберется, а Винс почувствует, что достиг высоты, к которой так стремился, и тогда к нему придет наконец уверенность и зрелость. (Впрочем, кто из них может похвалиться зрелостью? Во всяком случае, не Блум, думал Рафф.)
Гражданская церемония в прокуренном кабинете судьи заняла не много времени. Рядом с Раффом стоял второй свидетель – тощий клерк неопределенной наружности. Винс, у которого в петлице синего костюма красовалась белая гвоздика, держался с несгибаемой, твердокаменной торжественностью. На Трой было простое светло-коричневое платье с черным узором, одна-единственная нитка жемчуга и жемчужные серьги. Ничто на ней не звенело и не брякало. Но торжественной она все же не выглядела; только когда церемония подошла к концу и они с Винсом поцеловались, глаза ее затуманились.
– Ах, – воскликнул толстомордый судья, – какая прелестная картинка!
Этого Трой уже не могла стерпеть. Она скосила глаза на приторную физиономию судьи и повернулась к Винсу.
– Дорогуша, – проворковала она, – подумай, как здорово: по утрам, когда приходит горничная, тебе уже не придется скатываться с постели!
Винс как-то чересчур весело засмеялся, подмигнул судье и вынул бумажник. А Рафф неожиданно для себя одобрительно улыбнулся Трой. Она перехватила эту улыбку и поняла ее значение.
– Рафф, – попросила она, – я жду поцелуя. Вы никогда не целовали меня. Всегда целовала вас я.
Наклонившись к ней, он слегка коснулся ее губ, но она встала на цыпочки, крепко поцеловала его в губы, потом еще раз – в переносицу.
– Что ж, Рафф, значит, двое вышли из игры, остался один?
– Да, – ответил Рафф.
Вечером, снова предоставленный самому себе, Рафф все еще чувствовал щемящую боль одиночества, которая с такой силой пронзила его в полдень, когда Винс Коул и Трой соединили свои жизни. Да, он снова предоставлен самому себе в этом городе чудес, где ничто не кажется ему чудесным, кроме силуэтов, мелькающих порой за шторами в неярко освещенных окнах, да маленьких деревьев, которые упорно росли, хотя земля вокруг них была забетонирована людьми.
Бродя по городу, он добрался до Пятьдесят девятой улицы и, шагая под старинной громадой моста Куинсборо, думал о том, что хорошо бы попасть в воскресенье в Нью-Хейвен и пообедать там с Гомером Джепсоном и его женой или провести ночь у Лиз Карр, у которой такое податливое и нетребовательное тело.
Или повидать Мэделайн. Он до сих пор помнил девушку, с которой встретился в калифорнийском поселке Биг-Сер. Ее звали Мэделайн Триллинг, и он провел с ней необыкновенный уик-энд на вершине горы у бывшего профессора Стэнфордского университета, который там жил в собственноручно построенном кирпичном домишке, наслаждаясь простором и уединением. Профессор знал одиннадцать языков и любил наигрывать подлинные индейские мелодии на самодельной флейте из вишневого дерева. У него всегда гостила куча друзей, старавшихся помочь ему, добавляя к его сорокадолларовой пенсии пиво,, хлеб, свежие фрукты и мясные консервы. С тех пор прошло полгода: необыкновенный уик-энд окончился для Раффа в ту самую минуту, когда Мэделайн рассказала ему, что у нее есть муж, который искалечен на войне и лежит в госпитале. Вернувшись по Пятьдесят седьмой улице к набережной, он постоял, глядя в черное зеркало Ист-ривер.
Рафф немало думал о своем одиночестве, отлично понимал его причины и видел оборотную его сторону – вечное беспокойство и напряженность. Перед ним опять возник образ Мэрион Мак-Брайд: вот она здоровается с ним у лифта или сообщает, что, наверно, будет дождь, вот завтракает в «Рейсшине» с двумя суровыми архитекторша-ми, типичными обитательницами Гадвилла...
Сейчас ее, разумеется, нет дома. Субботний вечер. И все-таки надо попробовать позвонить ей еще раз. Бросив окурок в воду, он проследил за траекторией его полета, отмеченной оранжевыми искрами. На Первой авеню зашел в телефонную будку какого-то писчебумажного магазина, набрал номер Мэрион и слушал телефонные гудки в твердой уверенности, что никто ему не ответит. Поэтому, когда в трубке раздался ее голос, он онемел от удивления и благодарности.
– Хелло! Хелло! – повторяла она.
– Хелло! Это... это Рафф Блум.
– Да, я слушаю.
Он пошел напролом:
– Я знаю, уже поздно, но я тут неподалеку, и мне захотелось позвонить вам, хотя все в конторе твердят, что это пустая трата времени.
После короткого молчания она ответила:
– Я только что вернулась. Смотрела французский фильм. – Пауза. – Ну что ж, заходите, пропустим по стаканчику перед сном. Но ненадолго – я занята по горло.
Такси ему не по карману. Он стремительно зашагал по Первой авеню на север, хотя ему и дали понять, что рассчитывать не на что.
Он очень спешил, но, несмотря на это, город, в котором только что он не находил ничего чудесного, вдруг изменился и засиял в этой мгле, испещренной пятнами электрического света. Рафф словно прозрел, он почувствовал себя частью Нью-Йорка и уже с надеждой смотрел на ряды постыдно уродливых серо-каменных зданий, на окна, из которых высовывались люди, жадно вдыхая нездоровую, но такую приятную прохладу вечернего воздуха. Он смотрел и думал, что все эти кварталы, где во время пожара каждый дом превращается в предательскую западню, когда-нибудь пойдут на снос. На их месте встанут новые здания, совсем непохожие на унылые кирпичные громады, заполняющие современные поселки и городишки, где домовладельцы стараются выжать побольше дохода из каждого квадратного фута своего участка.
Рафф представлял себе чудесные сочетания изящных невысоких домов различных очертаний и окраски, расположенных на просторе, окруженных деревьями, парками.
Другого способа оздоровить городскую атмосферу он не видел. Если уж нельзя всем жить в сельской местности, если это неосуществимо или неразумно, – значит, надо создать сельскую местность здесь, в городе. («А представляете ли вы себе, сколько стоит в Нью-Йорке квадратный фут земельного участка?») Нужно сломать границы города, вырваться на вольный воздух и жить, как в давние времена, когда еще не было хапуг архитекторов и хапуг землевладельцев, которые потом ухитрились загнать жителей в свои темные коробки, начисто забыв, что налогоплательщики – тоже человеческие существа.
Вот и дом, где живет Мэрион, – безличное темно-красное здание на Первой авеню, обветшалое и замызганное. Рафф сразу отметил знакомую претензию на шик: оконные рамы оранжево-розовые, а двери черные, лакированные; тесный, как мышеловка, вестибюль оклеен черно-розовыми обоями, стойки перил блистают девственной белизной, словно свежее белье на изъеденном проказой теле.
На втором этаже у открытых дверей своей квартиры стояла Мэрион Мак-Брайд. Рафф поднимался по ступенькам и думал, что даже английская блуза, юбка из шотландки и туфли на низких каблуках не могут скрыть ее особенной, сдержанной и аристократической красоты.
– У меня нет ничего, кроме виски, – сказала она.
– Вот и чудесно. – Рафф вошел в гостиную и уселся, довольный, ликующий, полный благодарности; наедине с этой девушкой он чувствовал, что приобщается к жизни Нью-Йорка. Он огляделся: узкая комната, точно купе пульмановского вагона, радиаторы отопления, темно-серая, почти черная тахта, над ней картина позднего Мондриана; ее четкие геометрические формы выпукло и весело выделяются на стене, выкрашенной в черный и устрично-белый цвет; кофейный столик с белой мраморной доской; два березовых стула, похожие на скелеты; в простенке между окнами – чертежный стол.
– Наливайте себе, – Мэрион показала на мраморный столик с графином.
Он налил немного виски в стакан и разбавил водой, потом поднял голову и взглянул на Мэрион, которая села напротив на березовый стул. Он уже давно понял, что хочет поближе узнать ее, что его влечет к ней и человеческий интерес и мужское желание.
И еще ему хотелось пробиться сквозь эту броню равнодушия, но не сорвать ее в жестоком единоборстве, а осторожно снять и увидеть все, что под ней скрывается; обнаружить богатства, которые, по его убеждению, таятся в душе Мэрион.
Он не стал долго раздумывать.
– Скажите, Мэрион – я не буду называть вас Мак, это не идет к вам, – скажите, почему вы позволили мне прийти? Все предупреждали меня, что это безнадежное Дело, и я очень удивлен.
– А почему вы позвонили мне?
– Вероятно, потому, что ничем не отличаюсь от прочих мужчин у нас в конторе, да и где угодно. – Он отпил виски. – Впрочем, дело не только в этом. Я еще хотел понять, почему красивая девушка так старается выглядеть бесцветной и неженственной, точно какой-нибудь робот или...
– Благодарю, – прервала она его решительно, но совершенно спокойно. – Доскажете как-нибудь в другой раз. – Она закурила и взглянула на ручные часики.
Прекрасное начало Раффа было испорчено. Но все-таки он продолжал.
– Ладно, Мэрион, не буду расспрашивать вас. Думать об этом я не перестану, но...
– Можете спрашивать.
– Боюсь окончательно погубить себя в ваших глазах, – с неуверенным смешком сказал Рафф. Тем не менее он взял себя в руки. – Понимаете, меня возмущают люди, которые понапрасну упускают жизнь. Вот такие, вроде вас. Ведь вы засохнете! Что за охота умереть старой девой?
Мэрион Мак-Брайд быстро встала со стула и подошла к окну. Рафф посмотрел на ее ноги и сразу же отвернулся. Он снова отпил виски.
– Как бы вам понравилось, – голос Мэрион звучал раздраженно и воинственно, – как бы вам понравилось, если бы у вас отняли обе руки и вы больше не смогли бы держать карандаш?
– Что?!
– Как бы вам понравилось, если бы вам пришлось бросить архитектуру?
– Нелепый вопрос, Мэрион!
– Ну, так если хотите знать, вот почему я «понапрасну упускаю жизнь». Просто-напросто я хочу быть архитектором.
– Ну и будьте на здоровье!
– Я хочу быть настоящим архитектором. Со своей конторой и клиентами. Очень-очень известным архитектором. И, главное, очень хорошим. – В этих словах чувствовалась глубокая, непоколебимая уверенность в себе. – Но у меня, к несчастью, довольно привлекательная внешность, да еще вдобавок белокурые волосы. Кончится тем, что я их выкрашу. – Она помолчала. – Вам это кажется абсурдом? Нелепостью?
– Да, Мэрион.
– Моя мать училась на медицинском факультете. Она была уже интерном. И тут вышла замуж. Тоже за интерна. После этого она была счастлива, родила троих детей, а когда они выросли, стала несчастной и жалкой и разочаровалась в жизни. Отец? Ну, отец, конечно, процветает, – язвительным тоном добавила она. Знаете, сколько моих однокурсниц занимается архитектурой? Одна я. А нас было семеро. Остальные вышли замуж и всё еще строят планы, как они откроют маленькую контору – когда-нибудь, когда дети уже не будут путаться под ногами.
Рафф невольно вспомнил Трой.
– Более гнусной теории я в жизни не слышал. Серьезно, Мэрион.
– Ерунда! – воскликнула она. – Я не желаю попасться в западню. А это западня, мой друг. Хотя, быть может, и очень уютная. У меня, на беду, есть яичники, я могу зачать ребенка, понести от супруга. Если я доверюсь природе или мужчине, моя песенка спета. А я достаточно умна, мой друг, чтобы помнить об этом и не попадаться.
– Ни одной женщине-архитектору пока еще не удалось создать у нас в Америке процветающую фирму. Вот к чему сводятся ваши аргументы. – Рафф поставил стакан на стол. – Итак, вы решили постричься в монахини, запереть свою душу в монастырь, чтобы вас причислили к лику святых? Чепуха какая! Скажите мне, ради бога, Мэрион, почему дело, которое вы хотите делать, не может быть только частью вашей жизни и ваших чувств?
– Прекратим этот разговор. – Она снова села на стул и взяла стакан с виски.
– Объясните мне.
– Получив диплом, я поступила на работу к женщине архитектору. У нее была своя контора, она состояла членом Института американских архитекторов, была талантлива, хорошо знала свое дело. А все-таки серьезных заказов, по-настоящему выгодных или сложных, ей никто не поручал. Самое большее – какой-нибудь особнячок, или перепланировку, или пристройку. Не выйди она замуж за доктора, который лечил ее от язвы желудка, быть бы ей сейчас без куска хлеба. А теперь она берется за карандаш, только чтобы нарисовать корову или котенка своим детишкам. – Мэрион залпом допила виски. – Вот почему я говорю о западне, мой друг. Завтра мне рано вставать. Не понимаю, с чего я вообще позволила вам начать этот разговор.
– Договаривайте до конца, – взмолился Рафф. – Я не могу уйти, не узнав всего.
– А зачем вам это?
– Мне интересно. Чтобы вылечить вас, надо знать, из-за чего вы сошли с ума, – сказал он. А что? Разве он плохой доктор? Можно сказать, специалист. По чужим болезням.
Она посмотрела на него, встала, повернула стул и, Усевшись верхом, скрестила руки на спинке.
– Зачем вы уродуете себя? Зачем сидите в такой безобразной позе на этом безобразном стуле? – не выдержал Рафф. – Неужели нельзя отстаивать свою мысль и при этом оставаться красивой?
– Чего вы добиваетесь? – спросила она.
– Не знаю... Чтобы вы потеряли голову... А может быть, просто проверяю, долго ли мы будем вот так разговаривать, или...
– Или выясняете, нельзя ли провести со мной ночку? – перебила она его.
– А что! Славная была бы ночка! Ночка на славу!
Она с трудом сдержала улыбку. Потом сказала:
– Как вы думаете, почему я работаю для Илсона Врайна? Потому что это может послужить отличной рекомендацией. Знаете ли вы, что в наше так называемое просвещенное время, когда немало женщин занимается архитектурой, молодую женщину архитектора все-таки считают... – Она передразнила интонацию воображаемого клиента: – «Ну что ж... С устройством кухни или, скажем, с отделкой гостиной она, пожалуй, справится... А что будет, когда дело дойдет до расчета бетонных опор? Консолей? Канализации? Нагрузки на крышу? Н-да! Пожалуй, ничего не получится. Лучше не рисковать».
– А если вы станете сморщенной старой девой, заказы на вас так и посыплются? – Раффа и злила и забавляла ее несокрушимая уверенность.
– Во всяком случае, я попробую, – сказала она. – Вас зовут Блум? Почему не Полоум? Куда больше к лицу.
– Вы правы, Мэрион, – согласился он. – А почему вас прозвали Маком, когда ваше имя Мэрион? Мак – это оскорбление. 4 Клевета. Бесстыдная дерзость.
– Хватит. – Она снова встала, закурила вторую сигарету.
– Будь я мужчиной – я хочу сказать, заказчиком, – продолжал Рафф, – я не поручил бы вам даже курятник. Вообще ничего не поручил бы. Плевать, что у вас бог весть какой опыт и что вы с закрытыми глазами считаете на логарифмической линейке. – Он тоже встал и начал расхаживать по комнате. – Я подумал бы так: у этого ничтожного создания вкуса ни на грош; она даже стыдится того, что она женщина, и весь день шлендрает в туфлях на низком каблуке и в какой-то дерюге. Что может выстроить такая женщина? Гадвилл!
Рафф увидел, как что-то вдруг изменилось, что-то дрогнуло в этом патрицианском лице; потом оно снова стало каменным.
– Зачем вы позвонили мне сегодня? – чуть слышно спросила она. – Только для того, чтобы сказать это?
– А зачем вы позволили мне прийти? – в свою очередь, спросил он. – Я рад этому, очень рад, но зачем вы позволили?
Она отвернулась и сунула окурок в пепельницу.
– Не знаю. Может быть, мне стало жаль вас. Я слышала, какую каторгу вам устроил Мансон Керк.
– Вот уж не похоже на вас, – удивился Рафф. – Никак не думал, что вы позволяете себе проявлять интерес к людям, а тем более – эмоции!
– Что за хреновину вы несете!
– Какой у вас деликатный способ выражаться, Мэрион. – Наливая себе виски, он вспомнил Лиз Карр и ее пристрастие к откровенной анатомической терминологии, которое почему-то никогда его не шокировало.
Она опять бросила взгляд на часы.
– Предполагалось, что мы выпьем по стаканчику и вы сразу уйдете.
– Ухожу. – Рафф торопливо проглотил остаток виски. С грустью посмотрел на ее грудь – неприступную твердыню под безобразной блузкой.
– Вы наполовину ирландец?.. – донесся до него ее вопрос.
– Да. – Рафф поставил стакан. Вкусная штука – виски. Даже слишком. Он вспомнил Джулию.
– ... Наполовину еврей? – закончила Мэрион.
Он кивнул, но что-то в ее голосе заставило его спросить:
– А в чем дело? – Вот оно, то неизбежное, что в разных формах и обличьях всегда подстерегает его и к чему невозможно относиться спокойно, как бы часто это ни случалось. – В чем дело? – повторил он.
– Ни в чем, кроме того, что... Я ведь никогда… Словом, мне интересно. Такое смешанное происхождение... как по-вашему, хорошо это или плохо?
– Вы спрашиваете всерьез?
– Конечно.
Рафф машинально потянулся к стакану, поднял его, налил себе еще виски.
– Своему другу я этого не пожелал бы.
– Почему?
– Разве это не ясно?
– Нет. Почему?
– Прежде всего потому, что когда вам что-нибудь Удается, люди говорят: «Здорово! Ну и ловкачи эти ирландцы!» А когда вы скажете или сделаете что-нибудь невпопад, вы обязательно услышите: «Чего и ждать от еврея!»
– Так. Понятно. – Ему показалось, что она оглядела его как-то очень уж критически.
– Я, конечно, преувеличиваю, – сказал он. – Но мне действительно приходится слышать и то и другое.
– Да, – отозвалась она. Наступило долгое молчание. Ему было бы легко углубиться в эту тему, но он не захотел. Она опять посмотрела на часы. – Я должна успеть утром на поезд семь пятнадцать, – сказала она. – Я еду в Раи, к двоюродному брату.
Рафф встал. Ему так не хотелось уходить, так тошно было думать, что его ждет еще одна ночь, не согретая любовью, так трудно было преодолеть уверенность, что, будь у него больше времени, он смог бы пробудить в этой непреклонной девушке какое-то чувство, истинную теплоту и нежность.
– Винсент в ярости, он не хотел, чтобы я говорила вам, – шептала она в трубку. – Он весь зеленый от злости. Но я ему сказала: ладно, будем держать это в секрете, – но уж Раффу-то мы можем довериться! – Она хотела что-то добавить, потом Рафф услышал, как она обращается к Винсу, потом трубку взял сам Винс:
– Не слушай ее, Рафф. Можешь ты встретиться со мной завтра?
– Могу.
– Позавтракаем вместе в Йель-клубе. Половина первого тебя устраивает?
На следующий день они встретились на Вандербилт-авеню, у входа в клуб. Рафф еще ни разу не был в Йель-клубе; не ходил он туда главным образом потому, что вообще не любил клубы и клубное времяпрепровождение. Но сейчас, глядя на радость Винса Коула, он радовался и сам. Право, стоило прийти, чтобы посмотреть на Винса в сером шерстяном костюме от Дж. Пресса, на то, как легко он шагает, держа в руке портфель, как приветствует швейцара, как помахивает кому-то рукой, стоя у барьера в гардеробной, как небрежно, тоном завсегдатая, обращается к официанту, как советует Раффу заказать коктейль гибсон и рагу из барашка!
– Весь вопрос в том, – сказал Винс, когда официант принес коктейли, – способен ли ты быть в боевой готовности к одиннадцати часам в субботу? Мы заедем за тобой. Знаю я тебя: ты вечно опаздываешь, а нам надо быть у судьи ровно в полдень. Понимаешь, минута в минуту.
Рафф потянулся к своему бокалу, поднял его.
– Поздравляю, Винс.
– Благодарю. – На какое-то мгновение красивое лицо Винса стало спокойным, торжествующе-спокойным. Вот таким – или почти таким – оно было в тот памятный день, когда Винс получил премию за проект дома. Потом он настойчиво повторил: – Ты постараешься не опоздать, ладно, Рафф?
Рафф кивнул; он сам не понимал, почему предстоящее событие все еще удивляет его.
– Эб приедет к субботе? – спросил он.
– Мы не хотели бы посвящать Эба, – ответил Винс, впервые проявляя замешательство. Он стал вертеть бокал, выдавливая ножкой круги на скатерти. – Ты же знаешь, какой он чудак: начнет волноваться, суетиться. Вот мы и решили потихоньку проделать это сейчас, а потом сказать ему, что тайно обвенчались еще в апреле. – Он запнулся, поняв, что выболтал как раз то, о чем решил умолчать. – Весь этот глупейший камуфляж приходится устраивать ради семьи. – Сказано это было так, словно речь шла о его собственной семье, а не о семье Трой. – В общем, – продолжал он, – по-моему, так будет лучше. Терпеть не могу эти дурацкие пышные свадьбы.
– Да ну?
– Ты это отлично знаешь.
– Ну ладно. Так или иначе, Винс, судя по твоему виду, ты чертовски счастлив.
– Еще бы! – ответил тот с неподдельным жаром. – Значит, ты сможешь прийти? Только смотри не опоздай. – Он осторожно вытащил сигарету из пачки. – Как тебе работается у «Пирса и Пендера»?
Больше о свадьбе и связанных с ней обстоятельствах Винс не сказал ни слова – он избегал этой темы так же настойчиво, как Трой обыгрывала ее.
– Тебе здесь нравится? – спросил он.
– Неплохо.
Официант принес рагу. Когда он ушел, Винс снова заговорил:
– Тебе случайно не попадались какие-нибудь материалы по проекту К-шесть в Ларчмонте? Я слышал, «П. и П.» в лепешку расшибаются, чтобы получить этот заказ.
– К-шесть?
– Ну да, начальная школа, – нетерпеливо объяснил Винс. – Шесть классов для мелюзги.
– Ничего об этом не слышал, – честно признался Рафф.
– А я вот слышал. Не знаю, насколько это верно, но говорят, они для пущей важности посылают самого Мансона Керка. Я и подумал, что раз ты работаешь с Керком...
Рафф промолчал. Они взялись за еду.
– Как вы собираетесь провести медовый месяц? Поедете куда-нибудь?
– Некогда. В понедельник должен быть в Нью-Хейвене и Милфорде. Я здесь только до субботы.
– А квартиру вы уже сняли?
– Мы решили, что я перееду к Трой. У нее огромная квартира, там куча комнат. Нам иначе и нельзя: придется принимать у себя весь клан Остинов. Будут валиться как снег на голову – то один, то другой.
Винс так сокрушенно покачал головой, точно сложная проблема родства со столь многочисленным кланом совсем доконала его. Рафф с трудом подавил озорное желание спросить у Винса, как поживают его сестрица Рут и братец Эдди, полисмен. Ну и Винс! Уже пробует под шумок завернуться в тогу Остинов. Не рано ли?
– Вот мы обоснуемся, Рафф, и ты приедешь к нам обедать.
– С удовольствием, Винс.
Только возвращаясь на Медисон-сквер, Рафф сообразил, что Винс за завтраком ни разу не намекнул на беременность Трой и ничего не сказал о своем отношении к будущему ребенку.
Зато в субботу, когда они ехали на такси к судье (до этого Винс дважды напоминал Раффу по телефону, что опаздывать нельзя), Трой говорила о ребенке много и без всякого стеснения. Винс сидел как на иголках, и было ясно, что глянец, которым сверкало для него сегодняшнее событие, изрядно потускнел из-за ее радостной болтовни.
– ... Я только одного боюсь, – трещала она, пока такси осторожно пересекало Кэнэл-стрит, – как бы не наградить его или ее (конечно, я надеюсь, что будет она) этим ужасным остиновским носом. – Она искоса взглянула на Винса. – Винсент, вот было бы здорово, если бы все малюсенькие гены собрались вместе и решили образовать точную копию своего красивого папаши.
Винс подмигнул Раффу, но лицо его отнюдь не выражало ликования. Он посмотрел на часы.
– Через двадцать минут, Трой, ровно через двадцать минут мы будем женаты.
Трой кивнула, обняла его и потерлась щекой о его шею. Потом снова выпрямилась.
– Я все думаю, почему это я так обожаю младенцев? – Она повернулась к Раффу. – Вы любите детей, Рафф?
– Да вроде бы люблю, – ответил он.
– Действительно любите их, или они вам нравятся потому, что так принято?
Большие глаза были необычно серьезны. Рафф заметил это.
– А почему вы спрашиваете?
– Потому, – сказала Трой, – что, по-моему, между «мне нравится» и «я люблю» огромная разница. – Она секунду помолчала. – Это касается и архитектуры и вообще всего, что нам дорого. Настоящая архитектура – это любовь, это любимое дело. Один архитектор любит свою работу, а другому она просто нравится; это разные вещи. Вот я и спрашиваю себя, почему я люблю детишек, малышей? По какой причине? Если не говорить о материнском инстинкте, который, в общем, погоды не делает, первая причина – это...
– Дорогая, мы приехали, – прервал ее Винс. Шофер остановил машину у тротуара перед огромным закопченным домом на Нижнем Бродвее.
– Мне кажется, тут дело в том, – продолжала Трой, когда они вошли в вестибюль, – дело в том, что дети так невинны. Я говорю о настоящей, чистой, беспомощной невинности. Увидеть и почувствовать на этом свете невинность можно только у детей.
– Пятнадцатый, – бросил Винс лифтеру.
– Да, главная причина, видимо, в этом... – Лицо У Трой было по-прежнему сосредоточенное и даже растроганное. Но когда двери лифта открылись, в глазах ее снова засветилось лукавство. – Ох, ведь мне предстоит сейчас Дивное переживание, если только я не поскользнусь и не выкину. – Она засмеялась и взяла Винса под руку. Они пошли по коридору, отделанному мрамором. – Милый, У тебя еще более благопристойный вид, чем у Эба.
– Волнуюсь, – сказал Винс, открывая дверь в приемную судьи.
– Я тоже. Только я не замечала этого, пока ты не сказал.
В приемной они сели рядышком на скамью красного дерева, и, глядя на них, Рафф опять тоскливо подумал о своем одиночестве; потом ему пришло в голову, что брак Винса и Трой может оказаться удачным, хотя они совсем непохожи друг на друга. Трой, безусловно, внутренне соберется, а Винс почувствует, что достиг высоты, к которой так стремился, и тогда к нему придет наконец уверенность и зрелость. (Впрочем, кто из них может похвалиться зрелостью? Во всяком случае, не Блум, думал Рафф.)
Гражданская церемония в прокуренном кабинете судьи заняла не много времени. Рядом с Раффом стоял второй свидетель – тощий клерк неопределенной наружности. Винс, у которого в петлице синего костюма красовалась белая гвоздика, держался с несгибаемой, твердокаменной торжественностью. На Трой было простое светло-коричневое платье с черным узором, одна-единственная нитка жемчуга и жемчужные серьги. Ничто на ней не звенело и не брякало. Но торжественной она все же не выглядела; только когда церемония подошла к концу и они с Винсом поцеловались, глаза ее затуманились.
– Ах, – воскликнул толстомордый судья, – какая прелестная картинка!
Этого Трой уже не могла стерпеть. Она скосила глаза на приторную физиономию судьи и повернулась к Винсу.
– Дорогуша, – проворковала она, – подумай, как здорово: по утрам, когда приходит горничная, тебе уже не придется скатываться с постели!
Винс как-то чересчур весело засмеялся, подмигнул судье и вынул бумажник. А Рафф неожиданно для себя одобрительно улыбнулся Трой. Она перехватила эту улыбку и поняла ее значение.
– Рафф, – попросила она, – я жду поцелуя. Вы никогда не целовали меня. Всегда целовала вас я.
Наклонившись к ней, он слегка коснулся ее губ, но она встала на цыпочки, крепко поцеловала его в губы, потом еще раз – в переносицу.
– Что ж, Рафф, значит, двое вышли из игры, остался один?
– Да, – ответил Рафф.
Вечером, снова предоставленный самому себе, Рафф все еще чувствовал щемящую боль одиночества, которая с такой силой пронзила его в полдень, когда Винс Коул и Трой соединили свои жизни. Да, он снова предоставлен самому себе в этом городе чудес, где ничто не кажется ему чудесным, кроме силуэтов, мелькающих порой за шторами в неярко освещенных окнах, да маленьких деревьев, которые упорно росли, хотя земля вокруг них была забетонирована людьми.
Бродя по городу, он добрался до Пятьдесят девятой улицы и, шагая под старинной громадой моста Куинсборо, думал о том, что хорошо бы попасть в воскресенье в Нью-Хейвен и пообедать там с Гомером Джепсоном и его женой или провести ночь у Лиз Карр, у которой такое податливое и нетребовательное тело.
Или повидать Мэделайн. Он до сих пор помнил девушку, с которой встретился в калифорнийском поселке Биг-Сер. Ее звали Мэделайн Триллинг, и он провел с ней необыкновенный уик-энд на вершине горы у бывшего профессора Стэнфордского университета, который там жил в собственноручно построенном кирпичном домишке, наслаждаясь простором и уединением. Профессор знал одиннадцать языков и любил наигрывать подлинные индейские мелодии на самодельной флейте из вишневого дерева. У него всегда гостила куча друзей, старавшихся помочь ему, добавляя к его сорокадолларовой пенсии пиво,, хлеб, свежие фрукты и мясные консервы. С тех пор прошло полгода: необыкновенный уик-энд окончился для Раффа в ту самую минуту, когда Мэделайн рассказала ему, что у нее есть муж, который искалечен на войне и лежит в госпитале. Вернувшись по Пятьдесят седьмой улице к набережной, он постоял, глядя в черное зеркало Ист-ривер.
Рафф немало думал о своем одиночестве, отлично понимал его причины и видел оборотную его сторону – вечное беспокойство и напряженность. Перед ним опять возник образ Мэрион Мак-Брайд: вот она здоровается с ним у лифта или сообщает, что, наверно, будет дождь, вот завтракает в «Рейсшине» с двумя суровыми архитекторша-ми, типичными обитательницами Гадвилла...
Сейчас ее, разумеется, нет дома. Субботний вечер. И все-таки надо попробовать позвонить ей еще раз. Бросив окурок в воду, он проследил за траекторией его полета, отмеченной оранжевыми искрами. На Первой авеню зашел в телефонную будку какого-то писчебумажного магазина, набрал номер Мэрион и слушал телефонные гудки в твердой уверенности, что никто ему не ответит. Поэтому, когда в трубке раздался ее голос, он онемел от удивления и благодарности.
– Хелло! Хелло! – повторяла она.
– Хелло! Это... это Рафф Блум.
– Да, я слушаю.
Он пошел напролом:
– Я знаю, уже поздно, но я тут неподалеку, и мне захотелось позвонить вам, хотя все в конторе твердят, что это пустая трата времени.
После короткого молчания она ответила:
– Я только что вернулась. Смотрела французский фильм. – Пауза. – Ну что ж, заходите, пропустим по стаканчику перед сном. Но ненадолго – я занята по горло.
Такси ему не по карману. Он стремительно зашагал по Первой авеню на север, хотя ему и дали понять, что рассчитывать не на что.
Он очень спешил, но, несмотря на это, город, в котором только что он не находил ничего чудесного, вдруг изменился и засиял в этой мгле, испещренной пятнами электрического света. Рафф словно прозрел, он почувствовал себя частью Нью-Йорка и уже с надеждой смотрел на ряды постыдно уродливых серо-каменных зданий, на окна, из которых высовывались люди, жадно вдыхая нездоровую, но такую приятную прохладу вечернего воздуха. Он смотрел и думал, что все эти кварталы, где во время пожара каждый дом превращается в предательскую западню, когда-нибудь пойдут на снос. На их месте встанут новые здания, совсем непохожие на унылые кирпичные громады, заполняющие современные поселки и городишки, где домовладельцы стараются выжать побольше дохода из каждого квадратного фута своего участка.
Рафф представлял себе чудесные сочетания изящных невысоких домов различных очертаний и окраски, расположенных на просторе, окруженных деревьями, парками.
Другого способа оздоровить городскую атмосферу он не видел. Если уж нельзя всем жить в сельской местности, если это неосуществимо или неразумно, – значит, надо создать сельскую местность здесь, в городе. («А представляете ли вы себе, сколько стоит в Нью-Йорке квадратный фут земельного участка?») Нужно сломать границы города, вырваться на вольный воздух и жить, как в давние времена, когда еще не было хапуг архитекторов и хапуг землевладельцев, которые потом ухитрились загнать жителей в свои темные коробки, начисто забыв, что налогоплательщики – тоже человеческие существа.
Вот и дом, где живет Мэрион, – безличное темно-красное здание на Первой авеню, обветшалое и замызганное. Рафф сразу отметил знакомую претензию на шик: оконные рамы оранжево-розовые, а двери черные, лакированные; тесный, как мышеловка, вестибюль оклеен черно-розовыми обоями, стойки перил блистают девственной белизной, словно свежее белье на изъеденном проказой теле.
На втором этаже у открытых дверей своей квартиры стояла Мэрион Мак-Брайд. Рафф поднимался по ступенькам и думал, что даже английская блуза, юбка из шотландки и туфли на низких каблуках не могут скрыть ее особенной, сдержанной и аристократической красоты.
– У меня нет ничего, кроме виски, – сказала она.
– Вот и чудесно. – Рафф вошел в гостиную и уселся, довольный, ликующий, полный благодарности; наедине с этой девушкой он чувствовал, что приобщается к жизни Нью-Йорка. Он огляделся: узкая комната, точно купе пульмановского вагона, радиаторы отопления, темно-серая, почти черная тахта, над ней картина позднего Мондриана; ее четкие геометрические формы выпукло и весело выделяются на стене, выкрашенной в черный и устрично-белый цвет; кофейный столик с белой мраморной доской; два березовых стула, похожие на скелеты; в простенке между окнами – чертежный стол.
– Наливайте себе, – Мэрион показала на мраморный столик с графином.
Он налил немного виски в стакан и разбавил водой, потом поднял голову и взглянул на Мэрион, которая села напротив на березовый стул. Он уже давно понял, что хочет поближе узнать ее, что его влечет к ней и человеческий интерес и мужское желание.
И еще ему хотелось пробиться сквозь эту броню равнодушия, но не сорвать ее в жестоком единоборстве, а осторожно снять и увидеть все, что под ней скрывается; обнаружить богатства, которые, по его убеждению, таятся в душе Мэрион.
Он не стал долго раздумывать.
– Скажите, Мэрион – я не буду называть вас Мак, это не идет к вам, – скажите, почему вы позволили мне прийти? Все предупреждали меня, что это безнадежное Дело, и я очень удивлен.
– А почему вы позвонили мне?
– Вероятно, потому, что ничем не отличаюсь от прочих мужчин у нас в конторе, да и где угодно. – Он отпил виски. – Впрочем, дело не только в этом. Я еще хотел понять, почему красивая девушка так старается выглядеть бесцветной и неженственной, точно какой-нибудь робот или...
– Благодарю, – прервала она его решительно, но совершенно спокойно. – Доскажете как-нибудь в другой раз. – Она закурила и взглянула на ручные часики.
Прекрасное начало Раффа было испорчено. Но все-таки он продолжал.
– Ладно, Мэрион, не буду расспрашивать вас. Думать об этом я не перестану, но...
– Можете спрашивать.
– Боюсь окончательно погубить себя в ваших глазах, – с неуверенным смешком сказал Рафф. Тем не менее он взял себя в руки. – Понимаете, меня возмущают люди, которые понапрасну упускают жизнь. Вот такие, вроде вас. Ведь вы засохнете! Что за охота умереть старой девой?
Мэрион Мак-Брайд быстро встала со стула и подошла к окну. Рафф посмотрел на ее ноги и сразу же отвернулся. Он снова отпил виски.
– Как бы вам понравилось, – голос Мэрион звучал раздраженно и воинственно, – как бы вам понравилось, если бы у вас отняли обе руки и вы больше не смогли бы держать карандаш?
– Что?!
– Как бы вам понравилось, если бы вам пришлось бросить архитектуру?
– Нелепый вопрос, Мэрион!
– Ну, так если хотите знать, вот почему я «понапрасну упускаю жизнь». Просто-напросто я хочу быть архитектором.
– Ну и будьте на здоровье!
– Я хочу быть настоящим архитектором. Со своей конторой и клиентами. Очень-очень известным архитектором. И, главное, очень хорошим. – В этих словах чувствовалась глубокая, непоколебимая уверенность в себе. – Но у меня, к несчастью, довольно привлекательная внешность, да еще вдобавок белокурые волосы. Кончится тем, что я их выкрашу. – Она помолчала. – Вам это кажется абсурдом? Нелепостью?
– Да, Мэрион.
– Моя мать училась на медицинском факультете. Она была уже интерном. И тут вышла замуж. Тоже за интерна. После этого она была счастлива, родила троих детей, а когда они выросли, стала несчастной и жалкой и разочаровалась в жизни. Отец? Ну, отец, конечно, процветает, – язвительным тоном добавила она. Знаете, сколько моих однокурсниц занимается архитектурой? Одна я. А нас было семеро. Остальные вышли замуж и всё еще строят планы, как они откроют маленькую контору – когда-нибудь, когда дети уже не будут путаться под ногами.
Рафф невольно вспомнил Трой.
– Более гнусной теории я в жизни не слышал. Серьезно, Мэрион.
– Ерунда! – воскликнула она. – Я не желаю попасться в западню. А это западня, мой друг. Хотя, быть может, и очень уютная. У меня, на беду, есть яичники, я могу зачать ребенка, понести от супруга. Если я доверюсь природе или мужчине, моя песенка спета. А я достаточно умна, мой друг, чтобы помнить об этом и не попадаться.
– Ни одной женщине-архитектору пока еще не удалось создать у нас в Америке процветающую фирму. Вот к чему сводятся ваши аргументы. – Рафф поставил стакан на стол. – Итак, вы решили постричься в монахини, запереть свою душу в монастырь, чтобы вас причислили к лику святых? Чепуха какая! Скажите мне, ради бога, Мэрион, почему дело, которое вы хотите делать, не может быть только частью вашей жизни и ваших чувств?
– Прекратим этот разговор. – Она снова села на стул и взяла стакан с виски.
– Объясните мне.
– Получив диплом, я поступила на работу к женщине архитектору. У нее была своя контора, она состояла членом Института американских архитекторов, была талантлива, хорошо знала свое дело. А все-таки серьезных заказов, по-настоящему выгодных или сложных, ей никто не поручал. Самое большее – какой-нибудь особнячок, или перепланировку, или пристройку. Не выйди она замуж за доктора, который лечил ее от язвы желудка, быть бы ей сейчас без куска хлеба. А теперь она берется за карандаш, только чтобы нарисовать корову или котенка своим детишкам. – Мэрион залпом допила виски. – Вот почему я говорю о западне, мой друг. Завтра мне рано вставать. Не понимаю, с чего я вообще позволила вам начать этот разговор.
– Договаривайте до конца, – взмолился Рафф. – Я не могу уйти, не узнав всего.
– А зачем вам это?
– Мне интересно. Чтобы вылечить вас, надо знать, из-за чего вы сошли с ума, – сказал он. А что? Разве он плохой доктор? Можно сказать, специалист. По чужим болезням.
Она посмотрела на него, встала, повернула стул и, Усевшись верхом, скрестила руки на спинке.
– Зачем вы уродуете себя? Зачем сидите в такой безобразной позе на этом безобразном стуле? – не выдержал Рафф. – Неужели нельзя отстаивать свою мысль и при этом оставаться красивой?
– Чего вы добиваетесь? – спросила она.
– Не знаю... Чтобы вы потеряли голову... А может быть, просто проверяю, долго ли мы будем вот так разговаривать, или...
– Или выясняете, нельзя ли провести со мной ночку? – перебила она его.
– А что! Славная была бы ночка! Ночка на славу!
Она с трудом сдержала улыбку. Потом сказала:
– Как вы думаете, почему я работаю для Илсона Врайна? Потому что это может послужить отличной рекомендацией. Знаете ли вы, что в наше так называемое просвещенное время, когда немало женщин занимается архитектурой, молодую женщину архитектора все-таки считают... – Она передразнила интонацию воображаемого клиента: – «Ну что ж... С устройством кухни или, скажем, с отделкой гостиной она, пожалуй, справится... А что будет, когда дело дойдет до расчета бетонных опор? Консолей? Канализации? Нагрузки на крышу? Н-да! Пожалуй, ничего не получится. Лучше не рисковать».
– А если вы станете сморщенной старой девой, заказы на вас так и посыплются? – Раффа и злила и забавляла ее несокрушимая уверенность.
– Во всяком случае, я попробую, – сказала она. – Вас зовут Блум? Почему не Полоум? Куда больше к лицу.
– Вы правы, Мэрион, – согласился он. – А почему вас прозвали Маком, когда ваше имя Мэрион? Мак – это оскорбление. 4 Клевета. Бесстыдная дерзость.
– Хватит. – Она снова встала, закурила вторую сигарету.
– Будь я мужчиной – я хочу сказать, заказчиком, – продолжал Рафф, – я не поручил бы вам даже курятник. Вообще ничего не поручил бы. Плевать, что у вас бог весть какой опыт и что вы с закрытыми глазами считаете на логарифмической линейке. – Он тоже встал и начал расхаживать по комнате. – Я подумал бы так: у этого ничтожного создания вкуса ни на грош; она даже стыдится того, что она женщина, и весь день шлендрает в туфлях на низком каблуке и в какой-то дерюге. Что может выстроить такая женщина? Гадвилл!
Рафф увидел, как что-то вдруг изменилось, что-то дрогнуло в этом патрицианском лице; потом оно снова стало каменным.
– Зачем вы позвонили мне сегодня? – чуть слышно спросила она. – Только для того, чтобы сказать это?
– А зачем вы позволили мне прийти? – в свою очередь, спросил он. – Я рад этому, очень рад, но зачем вы позволили?
Она отвернулась и сунула окурок в пепельницу.
– Не знаю. Может быть, мне стало жаль вас. Я слышала, какую каторгу вам устроил Мансон Керк.
– Вот уж не похоже на вас, – удивился Рафф. – Никак не думал, что вы позволяете себе проявлять интерес к людям, а тем более – эмоции!
– Что за хреновину вы несете!
– Какой у вас деликатный способ выражаться, Мэрион. – Наливая себе виски, он вспомнил Лиз Карр и ее пристрастие к откровенной анатомической терминологии, которое почему-то никогда его не шокировало.
Она опять бросила взгляд на часы.
– Предполагалось, что мы выпьем по стаканчику и вы сразу уйдете.
– Ухожу. – Рафф торопливо проглотил остаток виски. С грустью посмотрел на ее грудь – неприступную твердыню под безобразной блузкой.
– Вы наполовину ирландец?.. – донесся до него ее вопрос.
– Да. – Рафф поставил стакан. Вкусная штука – виски. Даже слишком. Он вспомнил Джулию.
– ... Наполовину еврей? – закончила Мэрион.
Он кивнул, но что-то в ее голосе заставило его спросить:
– А в чем дело? – Вот оно, то неизбежное, что в разных формах и обличьях всегда подстерегает его и к чему невозможно относиться спокойно, как бы часто это ни случалось. – В чем дело? – повторил он.
– Ни в чем, кроме того, что... Я ведь никогда… Словом, мне интересно. Такое смешанное происхождение... как по-вашему, хорошо это или плохо?
– Вы спрашиваете всерьез?
– Конечно.
Рафф машинально потянулся к стакану, поднял его, налил себе еще виски.
– Своему другу я этого не пожелал бы.
– Почему?
– Разве это не ясно?
– Нет. Почему?
– Прежде всего потому, что когда вам что-нибудь Удается, люди говорят: «Здорово! Ну и ловкачи эти ирландцы!» А когда вы скажете или сделаете что-нибудь невпопад, вы обязательно услышите: «Чего и ждать от еврея!»
– Так. Понятно. – Ему показалось, что она оглядела его как-то очень уж критически.
– Я, конечно, преувеличиваю, – сказал он. – Но мне действительно приходится слышать и то и другое.
– Да, – отозвалась она. Наступило долгое молчание. Ему было бы легко углубиться в эту тему, но он не захотел. Она опять посмотрела на часы. – Я должна успеть утром на поезд семь пятнадцать, – сказала она. – Я еду в Раи, к двоюродному брату.
Рафф встал. Ему так не хотелось уходить, так тошно было думать, что его ждет еще одна ночь, не согретая любовью, так трудно было преодолеть уверенность, что, будь у него больше времени, он смог бы пробудить в этой непреклонной девушке какое-то чувство, истинную теплоту и нежность.