10 сколько может быть покоен человек.
   – Так вот где тайна вашего спокойствия! – задумчиво сказал Александр.
   Петр Иваныч молчал и писал.
   – Но что ж за жизнь! – начал Александр, – не забыться, а всё думать, думать… нет, я чувствую, что это не так! Я хочу жить без вашего холодного анализа, не думая о том, ожидает ли меня впереди беда, опасность или нет – всё равно!.. Зачем я буду думать заранее и отравлять…
   20 – Ведь я говорю зачем, а он всё свое! Не заставь меня сделать на твой счет какого-нибудь обидного сравнения. Затем, что когда предвидишь опасность, препятствие, беду, так легче бороться с ней или перенести ее: ни с ума не сойдешь, ни умрешь; а когда придет радость, так не будешь скакать и опрокидывать бюстов – ясно ли? Ему говорят: вот начало, смотри же, соображай по этому конец, а он закрывает глаза, мотает головой, как при виде пугала какого-нибудь, и живет по-детски. По-твоему, живи день за днем, как живется, сиди у
   30 порога своей хижины, измеряй жизнь обедами, танцами, любовью да неизменной дружбой. Всё хотят золотого века! Уж я сказал тебе, что с твоими идеями хорошо сидеть в деревне, с бабой да полдюжиной ребят, а здесь надо дело делать; для этого беспрестанно надо думать и помнить, что делал вчера, что делаешь сегодня, чтобы знать, что нужно делать завтра, то есть жить с беспрерывной поверкой себя и своих занятий. С этим дойдем до чего-нибудь дельного; а так… Да что с тобою толковать: ты теперь в бреду. Ай! скоро час. Ни слова больше,
   40 Александр; уходи… и слушать не стану; завтра обедай у меня, кое-кто будет.
   – Не друзья ли ваши?
   – Да… Конев, Смирнов, Федоров, – ты их знаешь, и еще кое-кто…
   249
   – Конев, Смирнов, Федоров! да это те самые люди, с которыми вы имеете дела.
   – Ну да; всё нужные люди.
   – Так это у вас друзья? В самом деле не видывал, чтоб вы кого-нибудь принимали с особенною горячностью.
   – Я уж тебе сказывал, что друзьями я называю тех, с кем чаще вижусь, которые доставляют мне или пользу, или удовольствие. Помилуй! что ж даром-то кормить?
   10 – А я думал, вы прощаетесь перед свадьбой с истинными друзьями, которых душевно любите, с которыми за чашей помянете в последний раз веселую юность и, может быть, при разлуке крепко прижмете их к сердцу.
   – Ну, в твоих пяти словах всё есть, чего в жизни не бывает или не должно быть. С каким восторгом твоя тетка бросилась бы тебе на шею! В самом деле, тут и истинные друзья, тогда как есть просто друзья, и чаша, тогда как пьют из бокалов или стаканов, и объятия при разлуке, когда нет разлуки. Ох, Александр!
   20 – И вам не жаль расставаться или по крайней мере реже видеться с этими друзьями? – сказал Александр.
   – Нет! я никогда не сближался ни с кем до такой степени, чтоб жалеть, и тебе то же советую.
   – Но, может быть, они не таковы: им, может быть, жаль потерять в вас доброго товарища, собеседника?
   – Это уж не мое, а их дело. Я тоже не раз терял таких товарищей, да вот не умер от того. Так ты будешь завтра?
   – Завтра, дядюшка, я…
   30 – Что?
   – Отозван на дачу.
   – Верно, к Любецким?
   – Да.
   – Так! Ну как хочешь. Помни о деле, Александр: я скажу редактору, чем ты занимаешься…
   – Ах, дядюшка, как можно! Я непременно докончу извлечения из немецких экономистов…
   – Да ты прежде начни их. Смотри же, помни, презренного металла не проси, как скоро совсем предашься
   40 сладостной неге.
   250
   IV
   Жизнь Александра разделялась на две половины. Утро поглощала служба. Он рылся в запыленных делах, соображал вовсе не касавшиеся до него обстоятельства, считал на бумаге миллионами не принадлежавшие ему деньги. Но порой голова отказывалась думать за других, перо выпадало из рук, и им овладевала та сладостная нега, на которую сердился Петр Иваныч.
   Тогда Александр опрокидывался на спинку стула и
   10 уносился мысленно в место злачно, в место покойно, где нет ни бумаг, ни чернил, ни странных лиц, ни вицмундиров, где царствуют спокойствие, нега и прохлада, где в изящно убранной зале благоухают цветы, раздаются звуки фортепиано, в клетке прыгает попугай, а в саду качают ветвями березы и кусты сирени. И царицей всего этого – она…
   Александр утром, сидя в департаменте, невидимо присутствовал на одном из островов, на даче Любецких, а вечером присутствовал там видимо, всей своей особой.
   20 Бросим нескромный взгляд на его блаженство.
   Был жаркий день, один из редких дней в Петербурге: солнце животворило поля, но морило петербургские улицы, накаливая лучами гранит, а лучи, отскакивая от камней, пропекали людей. Люди ходили медленно, повесив головы, собаки – высунув языки. Город походил на один из тех сказочных городов, где всё, по мановению волшебника, вдруг окаменело. Экипажи не гремели по камням; маркизы, как опущенные веки у глаз, прикрывали окна; торцовая мостовая лоснилась, как паркет;
   30 по тротуарам горячо было ступать. Везде было скучно, сонно.
   Пешеход, отирая пот с лица, искал тени. Ямская карета, с шестью пассажирами, медленно тащилась за город, едва подымая пыль за собою. В четыре часа чиновники вышли из должности и тихо побрели по домам.
   Александр выбежал, как будто в доме обрушился потолок, посмотрел на часы – поздно: к обеду не поспеет. Он бросился к ресторатору.
   – Что у вас есть? скорей!
 
   40 – Суп julienne и ? la reine; соус ? la proven?ale, ? la ma?tre d’h?tel; жаркое индейка, дичь, пирожное суфле.
   – Ну, суп ? la proven?ale, соус julienne и жаркое суфле, только поскорее!
   251
   Слуга посмотрел на него.
   – Ну, что же? – сказал Александр с нетерпением.
   Тот бросился вон и подал, что ему вздумалось. Адуев остался очень доволен. Он не дожидался четвертого блюда и побежал на набережную Невы. Там ожидала его лодка и два гребца.
   Через час завидел он обетованный уголок, встал в лодке и устремил взоры вдаль. Сначала глаза его отуманились страхом и беспокойством, которое перешло
   10 в сомнение. Потом вдруг лицо озарилось светом радости, как солнечным блеском. Он отличил у решетки сада знакомое платье; вот там его узнали, махнули платком. Его ждут, может быть давно. У него подошвы как будто загорелись от нетерпения.
   «Ах! если б можно было ходить пешком по воде! – думал Александр, – изобретают всякий вздор, а вот этого не изобретут!»
   Гребцы машут веслами медленно, мерно, как машина. Пот градом льет по загорелым лицам; им и нужды нет,
   20 что у Александра сердце заметалось в груди, что, не спуская глаз с одной точки, он уже два раза, в забытьи, заносил через край лодки то одну, то другую ногу, а они ничего: гребут себе с тою же флегмой да по временам отирают рукавом лицо.
   – Живее! – сказал он, – полтинник на водку.
   Как они принялись работать, как стали привскакивать на своих местах! куда девалась усталость? откуда взялась сила? Весла так и затрепетали по воде. Лодка – что скользнет, то саженей трех как не бывало. Махнули раз
   30 десяток – и корма уже описала дугу, лодка грациозно подъехала и наклонилась у самого берега. Александр и Надинька издали улыбались и не сводили друг с друга глаз. Адуев ступил одной ногой в воду вместо берега, Надинька засмеялась.
   – Полегче, барин, погодите-ка, вот я руку подам, – промолвил один гребец, когда Александр был уже на берегу.
   – Ждите меня здесь, – сказал им Адуев и побежал к Надиньке.
 
   40 Она нежно улыбалась издали Александру. С каждым движением лодки к берегу грудь ее поднималась и опускалась всё сильнее.
   – Надежда Александровна!.. – сказал Адуев, едва переводя дух от радости.
   252
   – Александр Федорыч! – отвечала она.
   Они бросились невольно друг к другу, но остановились и глядели друг на друга с улыбкой, влажными глазами и не могли ничего сказать. Так прошло несколько минут.
   Нельзя винить Петра Иваныча, что он не заметил Надиньки с первого раза. Она была не красавица и не приковывала к себе мгновенно внимания.
   Но если кто пристально вглядывался в ее черты, тот долго не сводил с нее глаз. Ее физиономия редко
   10 оставалась две минуты покойною. Мысли и разнородные ощущения до крайности впечатлительной и раздражительной души ее беспрестанно сменялись одни другими, и оттенки этих ощущений сливались в удивительной игре, придавая лицу ее ежеминутно новое и неожиданное выражение. Глаза, например, вдруг бросят будто молнию, обожгут и мгновенно спрячутся под длинными ресницами; лицо сделается безжизненно и неподвижно – и перед вами точно мраморная статуя. Ожидаешь вслед за тем опять такого же пронзительного луча – отнюдь нет! веки
   20 подымутся тихо, медленно – вас озарит кроткое сияние взоров как будто медленно выплывшей из-за облаков луны. Сердце непременно отзовется легким биением на такой взгляд. В движениях то же самое. В них много было грации, но это не грация Сильфиды. В этой грации много было дикого, порывистого, что дает природа всем, но что потом искусство отнимает до последнего следа, вместо того чтоб только смягчить. Эти-то следы часто проявлялись в движениях Надиньки. Она иногда сидит в живописной позе, но вдруг Бог знает вследствие какого
   30 внутреннего движения, эта картинная поза нарушится вовсе неожиданным и опять обворожительным жестом. В разговорах те же неожиданные обороты: то верное суждение, то мечтательность, резкий приговор, потом ребяческая выходка или тонкое притворство. Всё показывало в ней ум пылкий, сердце своенравное и непостоянное. И не Александр сошел бы с ума от нее; один только Петр Иваныч уцелеет: да много ли таких?
   – Вы меня ждали! Боже мой, как я счастлив! – сказал Александр.
 
   40 – Я ждала? и не думала! – отвечала Надинька, качая головой, – вы знаете, я всегда в саду.
   – Вы сердитесь? – робко спросил он.
   – За что? вот идея!
   – Ну, дайте ручку.
   253
   Она подала ему руку, но только он коснулся до нее, она сейчас же вырвала – и вдруг изменилась. Улыбка исчезла, на лице обнаружилось что-то похожее на досаду.
   – Что это, вы молоко кушаете? – спросил он.
   У Надиньки была чашка в руках и сухарь.
   – Я обедаю, – отвечала она.
   – Обедаете, в шесть часов, и молоком!
   – Вам, конечно, странно смотреть на молоко после
   10 роскошного обеда у дядюшки? а мы здесь в деревне: живем скромно.
   Она передними зубами отломила несколько крошек сухаря и запила молоком, сделав губами премиленькую гримасу.
   – Я не обедал у дядюшки, я еще вчера отказался, – отвечал Адуев.
   – Какие вы бессовестные! Можно ли так лгать? Где ж вы были до сих пор?
   – Сегодня на службе до четырех часов просидел…
 
   20 – А теперь шесть. Не лгите, признайтесь уж, соблазнились обедом, приятным обществом? там вам очень, очень весело было.
   – Честное слово, я и не заходил к дядюшке… – начал с жаром оправдываться Александр. – Разве я тогда мог бы поспеть к вам об эту пору?
   – А! вам это рано кажется? вы бы еще часа через два приехали! – сказала Надинька и быстрым пируэтом вдруг отвернулась от него и пошла по дорожке к дому. Александр за нею.
 
   30 – Не подходите, не подходите ко мне, – заговорила она, махая рукой, – я вас видеть не могу.
   – Полноте шалить, Надежда Александровна!
   – Я совсем не шалю. Скажите, где ж вы до сих пор были?
   – В четыре часа вышел из департамента, – начал Адуев, – час ехал сюда…
   – Так тогда было бы пять, а теперь шесть. Где ж вы провели еще час? видите, ведь как лжете!
   – Отобедал у ресторатора на скорую руку…
 
   40 – На скорую руку! один только час! – сказала она, – бедненькие! вы должны быть голодны. Не хотите ли молока?
   – О, дайте, дайте мне эту чашку… – заговорил Александр и протянул руку.
   254
   Но она вдруг остановилась, опрокинула чашку вверх дном и, не обращая внимания на Александра, с любопытством смотрела, как последние капли сбегали с чашки на песок.
   – Вы безжалостны! – сказал он, – можно ли так мучить меня?
   – Посмотрите, посмотрите, Александр Федорыч, – вдруг перебила Надинька, погруженная в свое занятие, – попаду ли я каплей на букашку, вот что ползет по дорожке?..
   10 Ах, попала! бедненькая! она умрет! – сказала она; потом заботливо подняла букашку, положила себе на ладонь и начала дышать на нее.
   – Как вас занимает букашка! – сказал он с досадой.
   – Бедненькая! посмотрите: она умрет, – говорила Надинька с грустью, – что я сделала?
   Она несла несколько времени букашку на ладони, и когда та зашевелилась и начала ползать взад и вперед по руке, Надинька вздрогнула, быстро сбросила ее на землю и раздавила ногой, промолвив: «Мерзкая букашка!»
 
   20 – Где же вы были? – спросила она потом.
   – Ведь я сказал…
   – Ах да! у дядюшки. Много было гостей? Пили шампанское? Я даже отсюда слышу, как пахнет шампанским.
   – Да нет, не у дядюшки! – в отчаянии перебил Александр. – Кто вам сказал?
   – Вы же сказали.
   – Да у него, я думаю, теперь за стол садятся. Вы не знаете этих обедов: разве такой обед кончается в один
   30 час?
   – Вы обедали два – пятый и шестой.
   – А когда же я ехал сюда?
   Она ничего не отвечала, прыгнула и достала ветку акации, потом побежала по дорожке. Адуев за ней.
   – Куда же вы? – спросил он.
   – Куда? как куда? вот прекрасно! к маменьке.
   – Зачем? Может быть, мы ее обеспокоим.
   – Нет, ничего.
 
   40 Марья Михайловна, маменька Надежды Александровны, была одна из тех добрых и нехитрых матерей, которые находят прекрасным всё, что ни делают детки. Марья Михайловна велит, например, заложить коляску.
   – Куда это, маменька? – спросит Надинька.
   255
   – Поедем прогуляться: погода такая славная, – говорит мать.
   – Как можно: Александр Федорыч хотел быть.
   И коляска откладывалась.
   В другой раз Марья Михайловна усядется за свой нескончаемый шарф и начнет вздыхать, нюхать табак и перебирать костяными спицами или углубится в чтение французского романа.
   – Maman, что ж вы не одеваетесь? – спросит Надинька
   10 строго.
   – А куда?
   – Да ведь мы пойдем гулять.
   – Гулять?
   – Да. Александр Федорыч придет за нами. Уж вы и забыли!
   – Да я и не знала.
   – Как этого не знать! – скажет Надинька с неудовольствием.
   Мать покидала и шарф, и книгу и шла одеваться. Так
   20 Надинька пользовалась полною свободою, распоряжалась и собою, и маменькою, и своим временем, и занятиями, как хотела. Впрочем, она была добрая и нежная дочь, нельзя сказать – послушная, потому только, что не она, а мать слушалась ее; зато можно сказать, что она имела послушную мать.
   – Подите к маменьке, – сказала Надинька, когда они подошли к дверям залы.
   – А вы?
   – Я после приду.
 
   30 – Ну так и я после.
   – Нет, идите вперед.
   Александр вошел и тотчас же, на цыпочках, воротился назад.
   – Она дремлет в креслах, – сказал он шепотом.
   – Ничего, пойдемте! Maman, а maman!
 
   40 – А!
   – Александр Федорыч пришел.
   – А!
   – Monsieur Адуев хочет вас видеть.
   – А!
   – Видите, как крепко уснула. Не будите ее! – удерживал Александр.
   – Нет, разбужу. Maman!
   – А!
   256
   – Да проснитесь; Александр Федорыч здесь.
   – Где Александр Федорыч? – говорила Марья Михайловна, глядя прямо на него и поправляя сдвинувшийся на сторону чепец. – Ах! это вы, Александр Федорыч? Милости просим! А я вот села тут да и вздремнула, сама не знаю отчего, видно к погоде. У меня что-то и мозоль начинает побаливать – быть дождю. Дремлю да и вижу во сне, что будто Игнатий докладывает о гостях, только не поняла, о ком. Слышу, говорит, приехали, а кто -
   10 не пойму. Тут Надинька кличет, я сейчас же и проснулась. У меня легкий сон: чуть кто скрипнет, я уж и смотрю. Садитесь-ка, Александр Федорыч, здоровы ли вы?
   – Покорно благодарю.
   – Петр Иваныч здоров ли?
   – Слава Богу, покорно благодарю.
   – Что он не навестит нас никогда? Я вот еще вчера думала: хоть бы, думаю, раз заехал когда-нибудь, а то нет – видно, занят?
   – Очень занят, – сказал Александр.
 
   20 – И вас другой день не видать! – продолжала Марья Михайловна. – Давеча проснулась, спрашиваю, что Надинька? Спит еще, говорят. Ну пускай ее спит, говорю, целый день на воздухе – в саду, погода стоит хорошая, устанет. В ее лета спится крепко, не то что в мои: такая бессонница бывает, поверите ли? даже тоска сделается; от нерв, что ли, – не знаю. Вот подают мне кофе: я ведь всегда в постеле его пью – пью да думаю: «Что это значит, Александра Федорыча не видать? уж здоров ли?» Потом встала, смотрю, одиннадцатый час – прошу покорнейше!
   30 людишки и не скажут! Прихожу к Надиньке – она еще и не просыпалась. Я разбудила ее. «Пора, мол, мать моя: скоро двенадцать часов, что это с тобой?» Я ведь целый день за ней, как нянька. Я и гувернантку отпустила нарочно, чтоб не было чужих. Вверь, пожалуй, чужим, так бог знает что сделают. Нет! я сама занималась ее воспитанием, строго смотрю, от себя ни на шаг, и могу сказать, что Надинька чувствует это: от меня тайком и мысли никакой не допустит. Я ее как будто насквозь вижу… Тут повар пришел: с ним с час толковала; там
   40 почитала «M?moires du diable»…1 ах, какой приятный автор Сулье! как мило описывает! Там соседка Марья Ивановна зашла с мужем: так я и не видала, как прошло
   257
   утро, гляжу, уж и четвертый час и обедать пора!.. Ах да: что ж вы к обеду не пришли? мы вас ждали до пяти часов.
   – До пяти часов? – сказал Александр, – я никак не мог, Марья Михайловна: служба задержала. Я вас прошу никогда не ждать меня долее четырех часов.
   – И я то же говорила, да вот Надинька: «Подождем да подождем».
   – Я! ах, ах, maman, что вы! Не я ли говорю: «Пора,
   10 maman, обедать», а вы сказали: «Нет, надо подождать; Александр Федорыч давно не был: верно, придет к обеду».
   – Смотрите, смотрите! – заговорила Марья Михайловна, качая головой, – ах, какая бессовестная! свои слова да на меня же!
   Надинька отвернулась, ушла в цветы и начала дразнить попугая.
   – Я говорю: «Ну где теперь Александру Федорычу быть? – продолжала Марья Михайловна, – уж половина пятого». – «Нет, говорит, maman, надо подождать, – он
   20 будет». Смотрю, три четверти: «Воля твоя, говорю я, Надинька: Александр Федорыч, верно, в гостях, не будет; я проголодалась». – «Нет, говорит, еще подождать надо, до пяти часов». Так и проморила меня. Что, неправда, сударыня?
   «Попка, попка! – слышалось из-за цветов, – где ты обедал сегодня, у дядюшки?»
   – Что? спряталась! – промолвила мать, – видно, совестно на свет Божий смотреть!
   – Вовсе нет, – отвечала Надинька, выходя из боскета,
   30 и села у окна.
   – И таки не села за стол! – говорила Марья Михайловна, – спросила чашку молока и пошла в сад; так и не обедала. Что? посмотри-ка мне прямо в глаза, сударыня.
   Александр обомлел при этом рассказе. Он взглянул на Надиньку, но она обернулась к нему спиной и щипала листок плюща.
   – Надежда Александровна! – сказал он, – ужели я так счастлив, что вы думали обо мне?
 
   40 – Не подходите ко мне! – закричала она с досады, что ее плутни открылись. – Маменька шутит, а вы готовы верить!
   – А где ж ягоды, что ты приготовила для Александра Федорыча? – спросила мать.
   258
   – Ягоды?
   – Да, ягоды.
   – Ведь вы их скушали за обедом… – отвечала Надинька.
   – Я! опомнись, мать моя: ты спрятала и мне не дала. «Вот, говорит, Александр Федорыч приедет, тогда и вам дам». Какова?
   Александр нежно и лукаво взглянул на Надиньку. Она покраснела.
 
   10 – Сама чистила, Александр Федорыч, – прибавила мать.
   – Что это вы всё сочиняете, maman? Я очистила две или три ягодки и те сама съела, а то Василиса…
   – Не верьте, не верьте, Александр Федорыч: Василиса с утра в город послана. Зачем же скрывать? Александру Федорычу, верно, приятнее, что ты чистила, а не Василиса.
   Надинька улыбнулась, потом скрылась опять в цветы и явилась с полной тарелкой ягод. Она протянула Адуеву
   20 руку с тарелкой. Он поцеловал руку и принял ягоды как маршальский жезл.
   – Не ст?ите вы! заставить так долго ждать себя! – говорила Надинька, – я два часа у решетки стояла: вообразите! едет кто-то: я думала – вы, и махнула платком, вдруг незнакомые, какой-то военный. И он махнул, такой дерзкий!..
   Вечером приходили и уходили гости. Начало смеркаться. Любецкие и Адуев остались опять втроем. Мало-помалу расстроилось и это трио. Надинька ушла в сад.
   30 Составился нескладный дуэт у Марьи Михайловны с Адуевым: долго пела она ему о том, что делала вчера, сегодня, что будет делать завтра. Им овладела томительная скука и беспокойство. Вечер наступает быстро, а он еще не успел ни слова сказать Надиньке наедине. Выручил повар: благодетель пришел спросить, что готовить к ужину, а у Адуева занимался дух от нетерпения, сильнее еще, чем давеча в лодке. Едва заговорили о котлетах, о простокваше, Александр начал искусно ретироваться. Сколько маневров употребил он, чтоб только
   40 отойти от кресел Марьи Михайловны! Подошел сначала к окну и взглянул на двор, а ноги так и тянули его в открытую дверь. Потом медленными шагами, едва удерживаясь, чтоб не ринуться опрометью вон, он перешел к фортепиано, постучал в разных местах по клавишам,
   259
   взял с лихорадочным трепетом ноты с пюпитра, взглянул в них и положил назад; имел даже твердость понюхать два цветка и разбудить попугая. Тут он достиг высшей степени нетерпения; двери были подле, но уйти как-то всё неловко – надо было простоять минуты две и выйти как будто нечаянно. А повар уж сделал два шага назад, еще слово – и он уйдет, тогда Любецкая непременно обратится опять к нему. Александр не вытерпел и, как змей, выскользнул в двери и, соскочив с крыльца, не
   10 считая ступеней, в несколько шагов очутился в конце аллеи – на берегу, подле Надиньки.
   – Насилу вспомнили обо мне! – сказала она на этот раз с кротким упреком.
   – Ах, что за муку я вытерпел, – отвечал Александр, – а вы не помогли!
   Надинька показала ему книгу.
   – Вот чем бы я вызвала вас, если б вы не пришли еще минуту, – сказала она. – Садитесь, теперь maman уж не придет: она боится сырости. Мне так много, так
   20 много надо сказать вам… ах!
   – И мне тоже… ах!
   И ничего не сказали или почти ничего, так кое-что, о чем уж говорили десять раз прежде. Обыкновенно что: мечты, небо, звезды, симпатия, счастье. Разговор больше происходил на языке взглядов, улыбок и междометий. Книга валялась на траве.
   Наступала ночь… нет, какая ночь! разве летом в Петербурге бывают ночи? это не ночь, а… тут надо бы выдумать другое название – так, полусвет… Всё тихо
   30 кругом. Нева точно спала; изредка, будто впросонках, она плеснет легонько волной в берег и замолчит. А там откуда ни возьмется поздний ветерок, пронесется над сонными водами, но не сможет разбудить их, а только зарябит поверхность и повеет прохладой на Надиньку и Александра или принесет им звук дальней песни – и снова всё смолкнет, и опять Нева неподвижна, как спящий человек, который при легком шуме откроет на минуту глаза и тотчас снова закроет; и сон пуще сомкнет его отяжелевшие веки. Потом со стороны моста послышится
   40 как будто отдаленный гром, а вслед за тем лай сторожевой собаки с ближайшей тони, и опять всё тихо. Деревья образовали темный свод и чуть-чуть, без шума, качали ветвями. На дачах по берегам мелькали огоньки.
   260
   Что особенного тогда носится в этом теплом воздухе? Какая тайна пробегает по цветам, деревьям, по траве и веет неизъяснимой негой на душу? зачем в ней тогда рождаются иные мысли, иные чувства, нежели в шуме, среди людей? А какая обстановка для любви в этом сне природы, в этом сумраке, в безмолвных деревьях, благоухающих цветах и уединении! Как могущественно всё настроивало ум к мечтам, сердце к тем редким ощущениям, которые во всегдашней, правильной и строгой
   10 жизни кажутся такими бесполезными, неуместными и смешными отступлениями… да! бесполезными, а между тем в те минуты душа только и постигает смутно возможность счастья, которого так усердно ищут в другое время и не находят.
   Александр и Надинька подошли к реке и оперлись на решетку. Надинька долго, в раздумье, смотрела на Неву, на даль, Александр на Надиньку. Души их были переполнены счастьем, сердца сладко и вместе как-то болезненно ныли, но язык безмолвствовал.
   20 Вот Александр тихо коснулся ее талии. Она тихо отвела локтем его руку. Он дотронулся опять, она отвела слабее, не спуская глаз с Невы. В третий раз не отвела.
   Он взял ее за руку – она не отняла и руки; он пожал руку: рука отвечала на пожатие. Так стояли они молча, а что чувствовали!
   – Надинька! – сказал он тихо.
   Она молчала.
   Александр с замирающим сердцем наклонился к ней.30 Она почувствовала горячее дыхание на щеке, вздрогнула, обернулась и – не отступила в благородном негодовании, не вскрикнула! – она не в силах была притвориться и отступить: обаяние любви заставило молчать рассудок, и когда Александр прильнул губами к ее губам, она отвечала на поцелуй, хотя слабо, чуть внятно.
   «Неприлично! – скажут строгие маменьки, – одна в саду, без матери, целуется с молодым человеком!» Что делать! неприлично, но она отвечала на поцелуй.
   «О, как человек может быть счастлив!» – сказал про40 себя Александр и опять наклонился к ее губам и пробыл так несколько секунд.
   Она стояла бледная, неподвижная, на ресницах блистали слезы, грудь дышала сильно и прерывисто.
   – Как сон! – шептал Александр.
   261
   Вдруг Надинька встрепенулась, минута забвения прошла.
   – Что это такое? вы забылись! – вдруг сказала она и бросилась от него на несколько шагов. – Я маменьке скажу!