Горький Максим. Жизнь Клима Самгина (Часть 3)

   - Почему без попа? Жида хороните, а? Опять жида? Бога обижаете? Нет, постойте! Вася - как надо?
   Из-под левой руки его вынырнул тощий человечек в женской ватной кофте, в опорках на босую ногу и, прискакивая, проорал хрипло:
   - Жид - жить, а мы его - бить! Эх, Игнаша! Ребята - поддерживай! Красота наша ты, Игнат Петров. Защита!
   И еще человек пять разноголосо и отчаянно ревели:
   - Командуй, Игнат! Поддержим! Э-эх... В толпе вертелся Лютов; сняв шапку, размахивая ею, он тоже что-то кричал, но парень в шубе, пытаясь схватить его пьяной рукою, заглушал все голоса пронзительными визгами истерического восторга.
   - Из господ? Князь? Не допускаю - врешь! Где поп? Священник, а? Князей хоронят с музыкой, сволочь! Убили? Братцы - слышали? Кого убивают?
   - Жидов, забастовщиков! - ответили ему. Кудрявый парень и Макаров тащили, толкали Алину на панель, - она билась в их руках, и Самгин слышал ее глухой голос:
   - Пустите! Я его ударю... изобью...
   Вдруг стало тише, - к толпе подошел большой толстый человек, в черном дубленом полушубке, и почти все обернулись к нему.
   - Чего буяните? - говорил он. - Зря все! Видите: красных лентов нету, стало быть, не забастовщик, ну? И женщина провожает... подходящая, из купчих, видно. Господин - тоже купец, я его знаю, пером торгует в Китай-городе, фамилие забыл. Ну? Служащего, видать, хоронют...
   - Врешь! - крикнул парень; человек в опорках поддержал его:
   - Врет, толстая морда! Игнаша, защита наша, - не верь. Они все заодно - толстые, грабители, мать...
   - Не сдавай, Игнат! - кричали в толпе.
   - Снимай крышку! Жидягу хоронят из тех, что вчерась настреляли...
   Человек в полушубке хлопнул ладонью по плечу Игната.
   - Ты - что? Хулиган, что ли? Забастовщик? - спросил он громко, с упреком.
   - Братцы, - кто я? - взвизгнул Игнат, обняв его за шею. - Скажите скорее, а то - убьюсь! На месте убьюсь! Братцы, эх...
   Взмахнув руками, он сбросил с себя шубу и начал бить кулаками по голове своей; Самгин видел, что по лицу парня обильно текут слезы, видел, что большинство толпы любуется парнем, как фокусником, и слышал восторженно злые крики человека в опорках:
   - Игнаша! Не сдавай Порт-Артур, бей чорта в лоб! Защита! Кр-расота моя, ты!
   Человек пять, тесно окружив Лютова, слушали его, смотрели, как он размахивает дорогой шапкой, и кто-то из них сказал:
   - Обалдела Москва, это верно!
   "Кончилось", - подумал Самгин. Сняв очки и спрятав их в карман, он перешел на другую сторону улицы, где курчавый парень и Макаров, поставив Алину к стене, удерживали ее, а она отталкивала их. В эту минуту Игнат, наклонясь, схватил гроб за край, легко приподнял его и, поставив на попа, взвизгнул:
   - Сам понесу! В Москва-реку!
   Лютов видел, как еще двое людей стали поднимать гроб на плечо Игната, но человек в полушубке оттолкнул их, а перед Игнатом очутилась Алина; обеими руками, сжав кулаки, она ткнула Игната в лицо, он мотнул головою, покачнулся и медленно опустил гроб на землю. На какой-то момент люди примолкли. Мимо Самгина пробежал Макаров, надевая кастет на пальцы правой руки.
   - Уведи ее... что ты, не понимаешь! - крикнул он. А перед Игнатом встал кудрявый парень и спросил его:
   - Схлестнемся, что ли?
   - Бей его, ребята! - рявкнул человек в черном полу-шубке, толкая людей на кудрявого. - Бейте! Это - Сашка Судаков, вор! - Самгин видел, как Сашка сбил с ног Игната, слышал, как он насмешливо крикнул:
   - Ну-ка, шпана! Храбро, - ну!
   Человечек в опорках завертелся, отчаянно закричал:
   - Игнаша, герой! Неужто сдашь, и-эхх! - и, подбежав к Макарову, боднул его в бок головою, схватил за ворот, но доктор оторвал его от себя и опрокинул пинком ноги. Тот закричал:
   - Всех не перебьете, сволочи-и! Расстрельщики-и! Макаров толкнул на Самгина Алину, сказав:
   - Второй переулок направо, дом девять, квартира Зосимова, - скорее! Я Володьку выручу...
   Самгин, подхватив женщину под руку, быстро повел ее; она шла покорно, молча, не оглядываясь, навертывая на голову шаль, смотрела под ноги себе, но шагала тяжело, шаркала подошвами, качалась, и Самгин почти тащил ее.
   Испуг, вызванный у Клима отвратительной сценой, превратился в холодную злость против Алины, - ведь это по ее вине пришлось пережить такие жуткие минуты. Первый раз он испытывал столь острую злость, - ему хотелось толкать женщину, бить ее о заборы, о стены домов, бросить в узеньком, пустынном переулке в сумраке вечера и уйти прочь.
   Он едва сдерживал это желание и молчал, посапывая, чувствуя, что если заговорит, то скажет ей слова грубо оскорбительные, и все-таки боясь этого.
   - Какие... герои, - пробормотала Алина, шумно вздохнув, и спросила: Володьку изобьют?
   Самгин не ответил. Его не удивило, "что дверь квартиры, указанной Макаровым, открыла Дуняша.
   - О, господи! Какие гости! - весело закричала она. - А я самовар вскипятила, - прислуга бастует! Что... что ты, матушка?
   Ее изумленное восклицание было вызвано тем, что Алина, сбросив шубу на пол, прислонясь к стене, закрыла лицо руками и сквозь пальцы глухо, но внятно выругалась площадными словами. Самгин усмехнулся, - это понравилось ему, это еще более унижало женщину в его глазах.
   - Уведи меня... куда-нибудь; - попросила Алина. Клим разделся, прошел на огонь в неприбранную комнату; там на столе, горели две свечи, бурно кипел самовар, выплескивая воду из-под крышки и обливаясь ею, стояла немытая посуда, тарелки с расковырянными закусками, бутылки, лежала раскрытая книга. Он прикрыл трубу самовара тушилкой и, наливая себе чай в стакан, заметил, что руки у него дрожат. Грея руки о стакан, он шагал по комнате, осматривался. На маленьком рояле - разбросаны ноты, лежала шляпа Дуняши, рассыпаны стеариновые свечи; на кушетке - смятый плед, корки апельсина; вся мебель сдвинута со своих мест, и комната напоминала отдельный кабинет гостиницы после кутежа вдвоем. Самгин брезгливо поморщился и вспомнил:
   "Что хотел сказать Макаров в больнице?" Явилась Дуняша, и. хотя глаза ее были заплаканы, начала она с того, что, обняв Клима за шею, поцеловала в губы, прошептав:
   - Ой, рада, что пришел!
   Но тотчас же бросилась к столу и, наливая чай в чашку, торопливо, вполголоса стала спрашивать, что случилось.
   - Она - точно окаменела, лежит, молчит, - ужас!
   Сухо рассказывая ей, Самгин видел, что теперь, когда на ней простенькое темное платье, а ее лицо, обрызганное веснушками, не накрашено и рыжие волосы заплетены в косу, - она кажется моложе и милее, хотя очень напоминает горничную. Она убежала, не дослушав его, унося с собою чашку чая и бутылку вина. Самгин подошел к окну; еще можно было различить, что в небе громоздятся синеватые облака, но на улице было уже темно.
   "Хорошо бы ночевать здесь..."
   В дверь сильно застучали; он подождал, не прибежит ли Дуняша, но, когда постучали еще раз, открыл сам. Первым ввалился Лютов, за ним Макаров и еще кто-то третий. Лютов тотчас спросил:
   - Что она? Плачет? Или - что? Макаров отодвинул его и прошел в комнату, а за ним выдвинулся кудрявый парень и спросил:
   - Где можно умыться?
   - Идем, - сказал Лютов, хлопнув его по плечу, и обратился к Самгину: Если б не он - избили бы меня. Идем, брат! Полотенце? Сейчас, подожди...
   Он исчез. Парень подошел к столу, взвесил одну бутылку, другую, налил в стакан вина, выпил, громко крякнул и оглянулся, ища, куда плюнуть. Лицо у него опухло, левый глаз почти затек, подбородок и шея вымазаны кровью. Он стал еще кудрявей, - растрепанные волосы его стояли дыбом, и он был еще более оборван, - пиджак вместе с рубахой распорот от подмышки до полы, и, когда парень пил вино, - весь бок его обнажился.
   - Сильно избили вас? - тихо спросил Самгин, отойдя от него в угол, парень, наливая себе еще вина, спокойно и сиповато ответил:
   - Если б сильно, я бы не стоял на ногах. Вошли под руку Дуняша и Лютов, - Дуняша отшатнулась при виде гостя, а он вежливо поклонился ей, стягивая пальцами дыру на боку и придерживая другой рукой разорванный ворот.
   - Извините...
   - Сейчас я достану белье вам, пойдемте, - быстро сказала Дуняша.
   - Ф-фа! - произнес Лютов, пошатнувшись и крепко прищурив глаза, но в то же время хватая со стола бутылку. - Это... случай! Ей-богу - дешево отделались! Шапку я потерял, - украли, конечно! По затылку получил, ну - не очень.
   Он выпил вина, бросился на кушетку и продолжал - торопливо, бессвязно:
   - Гроб поставили в сарай... Завтра его отнесут куда следует. Нашлись люди. Сто целковых. Н-да! Алина как будто приходит в себя. У нее - никогда никаких истерик! Макаров... - Он подскочил на кушетке, сел, изумленно поднял брови. - Дерется как! Замечательно дерется, чорт возьми! Ну, и этот... Нет, - каков Игнат, а? - вскричал он, подбегая к столу. - Ты заметил, понял?
   Наливая одной рукой чай, другою дергая, развязывая галстук, ухмыляясь до ушей, он продолжал:
   - Улица создает себе вождя, - ведь вот что! Накачивает, надувает, понимаешь? А босяк этот, который кричал "защита, красота", ведь это же "Московский листок"! Ах, чорт... Замечательно, а?
   - Ты ужасно сочиняешь, - сказал Самгин.
   - А ты - плохо видишь, очки мешают! И ведь уже поверил, сукин сын, что он - вождь! Нет, это... замечательно! Может командовать, бить может всякого, - а?
   Самгин, слушая, соображал:
   "Видит то же, что вижу я, но - по-другому. Конечно, это он искажает действительность, а не я. Влюбился в кокотку, - характерно для него. Выдуманная любовь, и все в нем - выдумано".
   А Лютов говорил с какой-то нелепой радостью:
   - Не разобрались еще, не понимают - кого бить? Вошли Алина и Дуняша. У Алины лицо было все такое же окостеневшее, только еще более похудело; из-под нахмуренных бровей глаза смотрели виновато. Дуняша принесла какие-то пакеты и, положив их на стол, села к самовару. Алина подошла к Лютову и, гладя его редкие волосы, спросила тихо:
   - Побили тебя?
   - Ну, что ты! Пустяки, - звонко вскричал он, сгибаясь, целуя ее руку.
   - Ах ты, дурачок мой, - сказала она; вздохнув, прибавила: - Умненький, - и села рядом с Дуняшей.
   А Лютов неестественно, всем телом, зашевелился, точно под платьем его, по спине и плечам, мыши пробежали. Самгину эта сценка показалась противной, и в нем снова, но еще сильнее вспыхнула злость на Алину, растеклась на всех в этой тесной, неряшливой, скудно освещенной двумя огоньками свеч, комнате.
   Неприятна была и Дуняша, она гибким и усмешливым голосом рассказывала:
   - Благоверный мой в Петербург понесся жаловаться на революцию, уговаривать, чтобы прекратили.
   Появился Макаров, раскуривая папироску, вслед за ним шагнул и остановился кудрявый парень с завязанным глазом; Алина сказала, протянув ему руку:
   - Пожалуйста...
   Он поклонился, не приняв ее руки:
   - Александр Судаков...
   - Лесоторговец есть такой! - вскричал Лютов почему-то с радостью.
   - Дядя мой, - не сразу ответил Судаков.
   - Д-дядя? - недоверчиво спросил Лютов.
   - Родной. Не похоже?
   Судаков сел к столу против женщин, глаз у него был большой, зеленоватый и недобрый, шея, оттененная черным воротом наглухо застегнутой тужурки, была как-то слишком бела. Стакан чаю, подвинутый к нему Алиной, он взял левой рукой.
   - Левша? - спросил Лютов, присматриваясь к нему.
   - Ушиб правую...
   Самгин внимательно наблюдал, сидя в углу на кушетке и пережевывая хлеб с ветчиной. Он видел, что Макаров ведет себя, как хозяин в доме, взял с рояля свечу, зажег ее, спросил у Дуняши бумаги и чернил и ушел с нею. Алина, покашливая, глубоко вздыхала, как будто поднимала и не могла поднять какие-то тяжести. Поставив локти на стол, опираясь скулами на ладони, она спрашивала Судакова:
   - Как это вы решились?
   Судаков наклонился над стаканом, размешивая чай, и не ответил; но она настойчиво дополнила вопрос:
   - Один против всех?
   - Да чего ж тут решать? - угрюмо сказал Судаков, встряхнув головой, так что половина волос, не связанная платком, высоко вскинулась. - Мне всегда хочется бить людей.
   - За что? - вскричал Лютов, разгораясь.
   - За глупость. За подлость.
   "Рисуется, - оценивал Самгин. - Чувствует себя героем. Конечно бабник. Сутенер, "кот", вероятно".
   А Судаков, в два глотка проглотив чай, вызывающе заговорил, глядя поверх головы Алины и тяжело двигая распухшей нижней губой:
   - Драку в заслугу не ставьте мне, на другое-то я не способен...
   - Вы - что же? - усмехаясь, спросил Лютов. - Против господ?
   Не взглянув на него, Судаков сказал:
   - Я - не крестьянин, господа мне ничего худого не сделали, если вы под господами понимаете помещиков. А вот купцы, - купцов я бы уничтожил. Это с удовольствием!
   На минуту все замолчали, а Самгин тихонько засмеялся и заставил Судакова взглянуть на него воспаленным глазом.
   - Вы где учились? - тихо спросила Алина, присматриваясь к нему.
   - В коммерческом. Не кончил, был взят дядей в приказчики, на лесной двор. Растратил деньги, рублей шестьсот. Ездил лихачом. Два раза судился за буйство.
   Говорил Судаков вызывающим тоном и все время мял, ломал пальцами левой руки корку хлеба.
   - Так что я вам - не компания, - закончил он и встал, шумно отодвинув стул. - Вы, господа, дайте мне... несколько рублей, я уйду...
   Лютов тотчас сунул руку за пазуху. Алина сказала:
   - Посидите с нами. Сколько вам лет?
   - Двадцать,
   Приняв деньги Лютова, он не поблагодарил его, но, когда пришел Макаров и протянул ему рецепт, покосился на бумажку и сказал:
   - Спасибо. Не надо, обойдется и так. Самгин тоже простился и быстро вышел, в расчете, что с этим парнем безопаснее идти. На улице в темноте играл ветер, и, подгоняемый его толчками, Самгин быстро догнал Судакова, тот шел не торопясь, спрятав одну руку за пазуху, а другую в карман брюк, шел быстро и пытался свистеть, но свистел плохо, - должно быть, мешала разбитая губа.
   - Вы - революционер? - вдруг и неприятно громко спросил он, заставив Клима оглянуть узкий кривой переулок и ответить не сразу, вполголоса, докторально:
   - Кого считаете вы революционером? Это - понятие растяжимое, особенно у нас, русских.
   - А я думал, - когда вы, там, засмеялись после того, как я про купцов сказал, - вот этот, наверное, революционер!
   - Разумеется, я...
   Но Судаков, не слушая, бормотал:
   - Прячетесь, чорт вас возьми! На похоронах Баумана за сыщика приняли меня. Осторожны очень. Какие теперь сыщики?
   Он вдруг остановился, точно наткнувшись на что-то, и сказал:
   - Ну, - прощай, Митюха, а то - дам в ухо!..
   "Негодяй, - возмущенно думал Самгин, торопливо шагая и прислушиваясь, не идет ли парень за ним. - Типичнейший хулиган".
   Но в проулке было отвратительно тихо, только ветер шаркал по земле, по железу крыш, и этот шаркающий звук хорошо объяснял пустынность переулка, людей замело в дома.
   Согнувшись, Самгин почти бежал, и ему казалось, что все в нем дрожит, даже мысли дрожат.
   Он с разбега приткнулся в углубление ворот, - из-за угла поспешно вышли четверо, и один из них ворчал:
   - Крестный ход со всех церквей - вот бы что надо. Маленький круглый человечек, проходя мимо Самгина, сказал:
   - Духовенство, конечно, могло бы роль сыграть.
   - Рассчитывает, чей кусок жирнее...
   Когда слова стали невнятны, Самгин пошел дальше, шагая быстро, но стараясь топать не очень шумно. Кое-где у ворот стояли обыватели, и от каждой группы ветер отрывал тревожные слова.
   - Николка Баранов рабочих вооружает.
   - Какой Баранов?
   - Асафа сын.
   - Басни!
   - Вот, кабы Охотный ряд...
   В другой группе кто-то уверенно говорил:
   - Поджигать начнут, увидите! А со скамьи бульвара доносился веселый утешающий голосок:
   - Да бро-осьте! Когда ж Москва бунтовала? Против ее - действительно, а она - никогда!
   - А - студенты?
   - Ну, нашел бунтарей!
   - Вы куда, бабы?
   - Во-первых - девицы!
   - Ах, извините! Куда же?
   - Поглядеть, как булочники баррикаду строят...
   - Ну, это - не забава!..
   Но, несмотря на голоса из темноты, огромный город все-таки вызывал впечатление пустого, онемевшего. Окна ослепли, ворота закрыты, заперты, переулки стали более узкими и запутанными. Чутко настроенный слух ловил далекие щелчки выстрелов, хотя Самгин понимал, что они звучат только в памяти. Брякнула щеколда калитки. Самгин приостановился. Впереди его знакомый голос сказал:
   - Как поведут себя питерцы...
   Калитка шумно хлопнула, человек перешел на другую сторону улицы.
   "Поярков", - признал Клим, входя в свою улицу. Она встретила его шумом работы, таким же, какой он слышал вчера. Самгин пошел тише, пропуская в памяти своей жильцов этой улицы, соображая: кто из них может строить баррикаду? Из-за угла вышел студент, племянник акушерки, которая раньше жила в доме Варвары, а теперь - рядом с ним.
   - А, это вы, - сказал студент. - Солдат или полиции нет на бульваре?
   Самгин отрицательно мотнул головой, прислушиваясь. В глубине улицы кто-то командовал:
   - Поперек кладите! Круче!
   - Баррикада? - спросил Самгин.
   - Две, - сказал студент, скрываясь за углом. Самгин подошел к столбу фонаря, прислонился к нему и стал смотреть на работу. В улице было темно, как в печной трубе, и казалось, что темноту создает возня двух или трех десятков людей. Гулко крякая, кто-то бил по булыжнику мостовой ломом, и, должно быть, именно его уговаривал мягкий басок:
   - Довольно! Довольно, товарищ!
   Улицу перегораживала черная куча людей; за углом в переулке тоже работали, катили по мостовой что-то тяжелое. Окна всех домов закрыты ставнями и окна дома Варвары - тоже, но оба полотнища ворот - настежь. Всхрапывала пила, мягкие тяжести шлепались на землю. Голоса людей звучали не очень громко, но весело, - веселость эта казалась неуместной и фальшивой. Неугомонно и самодовольно звенел тенористый голосок:
   - Чего это? Водой облить? Никак нельзя. Пуля в лед ударит, - лёдом будет бить! Это мне известно. На горе святого Николая, когда мы Шипку защищали, турки делали много нам вреда лёдом. Постой! Зачем бочку зря кладешь? В нее надо набить всякой дряни. Лаврушка, беги сюда!
   Клим сообразил, что командует медник, - он лудил кастрюли, самовары и дважды являлся жаловаться на Анфимьевну, которая обсчитывала его. Он тощий, костлявый, с кусочками черных зубов во рту под седыми усами. Болтлив и глуп. А Лаврушка - его ученик и приемыш. Он жил на побегушках у акушерки, квартировавшей раньше в доме Варвары. Озорной мальчишка. Любил петь: "Что ты, суженец, не весел". А надо было петь - сундженец, сундженский казак.
   Закурив папиросу, отдаваясь во власть автоматических мелких мыслей, Самгин слышал:
   - И стрелять будешь, дед?
   - Стрелять я - не вижу ни хрена! Меня вот в бочку сунуть, тогда пуля бочку не пробьет.
   Медник неприятно напомнил старого каменщика, который подбадривал силача Мишу или Митю ломать стену. По другой стороне улицы прошли двое студент и еще кто-то; студент довольно громко говорил:
   - Вы, товарищ Яков, напрасно гуляете один, без охраны.
   Шум работы приостановился; было видно, что строители баррикады сбились в тесную кучу, и затем, в тишине, раздался голос Пояркова:
   - Окажетесь в ловушке. На случай отступления надо иметь сквозные хода дворами. Разберите заборы...
   - Правильно, - крикнул медник.
   Самгин чувствовал, что у него мерзнут ноги и надо идти домой, но хотелось слышать, что еще скажет Поярков.
   "Но - чего ради действуют проклятые старички? Тоже, в своем роде, Кропоткины и Толстые..."
   Это уподобление так смутило его, что он даже кашлянул, точно поперхнувшись пылью, но затем вспомнил еще старика - историка Козлова. Он понимал, что на его глазах идея революции воплощается в реальные формы, что, может быть, завтра же, под окнами его комнаты, люди начнут убивать друг друга, но он все-таки не хотел верить в это, не мог допустить этого. Разум его упрямо цеплялся за незначительное, смешное, за все, что придавало ночной работе на смерть характер спектакля любителей драматического искусства. Сравнение показалось ему очень метким и даже несколько ободрило его. Он знал, как делают революции, читал об этом. Происходившее не напоминало прочитанного о революциях в Париже, Дрездене. Здесь люди играючи отгораживаются от чего-то, чего, вероятно, не будет. А если будет - придут солдаты, полсотни солдат, и расшвыряют всю эту детскую постройку. В таких полугневных, полупрезрительных мыслях Самгин подошел, заглянул во двор, дверь сарая над погребом тоже была открыта, перед нею стояла, точно колокол, Анфимьевна с фонарем в руке и говорила:
   - Диван - берите, и матрац - можно, а кадки - не дам! Сундук тоже можно, он железом обит.
   Самгин зачем-то снял шапку, подошел к домоправительнице и спросил:
   - Что это вы делаете?
   Спросил он не так строго, как хотелось; Анфимьевна, подняв фонарь, осветила лицо его, говоря:
   - Выбираем ненужное, - на баррикаду нашу, - сказала она просто, как о деле обычном, житейском, и, отвернувшись, прибавила с упреком: - Вам бы, одному-то, не гулять, Варюша беспокоится...
   В сарае, в груде отжившего домашнего хлама, возился дворник Николай, молчаливый, трезвый человек, и с ним еще кто-то чужой.
   - Все дают, - сказала Анфимьевна, а из сарая догнал ее слова чей-то чужой голос:
   - Не дадут - возьмем!
   "Наша баррикада", - соображал Самгин, входя в дом через кухню. Анфимьевна - типичный идеальный "человек для других", которым он восхищался, - тоже помогает строить баррикаду из вещей, отработавших, так же, как она, свой век, - в этом Самгин не мог не почувствовать что-то очень трогательное, немножко смешное и как бы примирявшее с необходимостью баррикады, - примирявшее, может быть, только потому, что он очень устал. Но, раздеваясь, подумал:
   "Все-таки это - какая-то беллетристика, а не история! Златовратский, Омулевский... "Золотые сердца". Сентиментальная чепуха".
   Жена, с компрессом на лбу, сидя у стола в своей комнате, писала.
   По тому, как она, швырнув на стол ручку, поднялась со стула, он понял, что сейчас вспыхнет ссора, и насмешливо спросил:
   - Это ты разрешила Анфимьевне строить нашу баррикаду?
   "Нашу" - он подчеркнул. Варвара, одной рукой держась за голову и размахивая другой, подошла вплотную к нему и заговорила шипящими словами:
   - Она от старости сошла с ума, а ты чего хочешь, чего?
   Она, видимо, много плакала, веки у нее опухли, белки покраснели, подбородок дрожал, рука дергала блузку на груди; сорвав с головы компресс, она размахивала им, как бы желая, но не решаясь хлестнуть Самгина по лицу.
   - Ты бесчеловечен, - говорила она, задыхаясь. - Ты хочешь быть членом парламента? Ты не сделаешь карьеру, потому что бездарен и... и...
   Она взвизгивала все более пронзительно. Самгин, не сказав ни слова, круто повернулся спиною к ней и ушел в кабинет, заперев за собою дверь. Зажигая свечу на столе, он взвешивал, насколько тяжело оскорбил его бешеный натиск Варвары. Сел к столу и, крепко растирая щеки ладонями, думал:
   "Обезумела от страха, мещанка".
   Думалось трезво и даже удовлетворенно, - видеть такой жалкой эту давно чужую женщину было почти приятно. И приятно было слышать ее истерический визг, - он проникал сквозь дверь. О том, чтоб разорвать связь с Варварой, Самгин никогда не думал серьезно; теперь ему казалось, что истлевшая эта связь лопнула. Он спросил себя, как это оформить: переехать завтра же в гостиницу? Но - все и всюду бастуют...
   На дворе, на улице шумели, таскали тяжести. Это - не мешало. Самгин, усмехаясь, подумал, что, наверное, тысячи Варвар с ужасом слушают такой шум, - тысячи, на разных улицах Москвы, в больших и маленьких уютных гнездах. Вспомнились слова Макарова о не тяжелом, но пагубном владычестве женщин.
   "В этом есть доля истины - слишком много пошлых мелочей вносят они в жизнь. С меня довольно одной комнаты. Я - сыт сам собою и не нуждаюсь в людях, в приемах, в болтовне о книгах, театре. И я достаточно много видел всякой бессмыслицы, у меня есть право не обращать внимания на нее. Уеду в провинцию..."
   Он чувствовал, что эти мысли отрезвляют и успокаивают его. Сцена с женою как будто определила не только отношения с нею, а и еще нечто, более важное. На дворе грохнуло, точно ящик упал и разбился, Самгин вздрогнул, и в то же время в дверь кабинета дробно застучала Варвара, глухо говоря:
   - Отопри! Я - не могу одна, я боюсь! Ты слышишь?
   - Слышу, но не отопру, - очень громко ответил он. Варвара замолчала, потом снова стукнула в дверь.
   - Оставь меня в покое, - строго сказал Самгин и быстро пошел в спальню за бельем для постели себе; ему удалось сделать это, не столкнувшись с женой, а утром Анфимьевна, вздыхая, сообщила ему:
   - Варюша сказала, что она эти дни у Ряхиных будет, на Волхонке, а здесь - боится она. Думает, на Волхонке-то спокойнее...
   С этого дня время, перегруженное невероятными событиями, приобрело для Самгина скорость, которая напомнила ему гимназические уроки физики: все, и мелкое и крупное, мчалось одинаково быстро, как падали разновесные тяжести в пространстве, из которого выкачан воздух. Казалось, что движение событий с каждым днем усиливается и все они куда-то стремительно летят, оставляя в памяти только свистящие и как бы светящиеся соединения слов, только фразы, краткие, как заголовки газетных статей. Газеты кричали оглушительно, дерзко свистели сатирические журналы, кричали продавцы их, кричал обыватель - и каждый день озаглавливал себя:
   "Восстание матросов" - возглашал один, а следующий торжественно объявлял: "Борьба за восьмичасовой рабочий день".
   34
   Раньше чем Самгин успевал объединить и осмыслить эти два факта, он уже слышал: "Петербургским Советом рабочих депутатов борьба за восьмичасовой день прекращена, объявлена забастовка протеста против казни кронштадтских матросов, восстал Черноморский флот". И ежедневно кто-нибудь с чувством ужаса или удовольствия кричал о разгромах крестьянством помещичьих хозяйств. Ночами перед Самгиным развертывалась картина зимней, пуховой земли, сплошь раскрашенной по белому огромными кострами пожаров; огненные вихри вырывались точно из глубины земной, и всюду, по ослепительно белым полям, от вулкана к вулкану двигались, яростно шумя, потоки черной лавы толпы восставших крестьян. Самгин был уверен, что эта фантастическая и мрачная, но красивая картина возникла пред ним сама собою, почти не потребовав усилий его воображения, и что она независима от картины, которую подсказал ему Дьякон три года тому назад. Эта картина говорит больше, другая сила рисует ее огненной кистью, - не та сила восставшего мужика, о которой ежедневно пишут газеты, явно - любуясь ею, а тайно, наверное, боясь. Нет, это действует стихия сверхчеловеческая: заразив людей безумием разрушения, она уже издевается над ними.