Горький Максим. Жизнь Клима Самгина (Часть 3)

   - Во-от, - приглушенно вскричал дворник и, распахнув калитку, выскочил на улицу, - там, недалеко, разноголосо кричали:
   - Ур-ра-а!
   Самгина тоже выбросило на улицу, точно он был веревкой привязан к дворнику. Он видел, как Николай, размахнувшись ломом, бросил его под ноги ближайшего солдата, очутился рядом с ним и, схватив ружье, заорал:
   - Отдай, сукин сын!
   Самгину показалось, что Николай приподнял солдата от земли и стряхнул его с ружья, а когда солдат повернулся к нему спиною, он, ударив его прикладом, опрокинул, крича:
   - Пули давай!
   Солдат упал вниз лицом, повернулся на бок и стал судорожно щупать свой живот. Напротив, наискось, стоял у ворот такой же маленький зеленоватый солдатик, размешивал штыком воздух, щелкая затвором, но ружье его не стреляло. Николай, замахнувшись ружьем, как палкой, побежал на него; солдат, выставив вперед левую ногу, вытянул ружье, стал еще меньше и крикнул:
   - Уйди!
   Ругаясь, Николай вышиб ружье из его рук, схватил его и, высоко подняв оба ружья, заорал:
   - Е-есть! Давай пули!
   Солдатик, разинув рот, медленно съехал по воротам на землю, сел и, закрыв лицо рукавом шинели, тоже стал что-то шарить на животе у себя. Николай пнул его ногой и пошел к баррикаде; из-за нее, навстречу ему, выскакивали люди, впереди мчался Лаврушка и кричал:
   - Патроны отнимай!
   Самгин видел, как он подскочил к солдату у ворот, что-то закричал ему, солдат схватил его за ногу, дернул, - Лаврушка упал на него, но солдат тотчас очутился сверху; Лаврушка отчаянно взвизгнул:
   - Дядя Микол...
   Швырнув одно ружье на землю, дворник прыжками бросился к нему. Самгин закрыл глаза...
   Он не слышал, когда прекратилась стрельба, - в памяти слуха все еще звучали сухие, сердитые щелчки, но он понимал, что все уже кончено. Из переулка и от бульвара к баррикаде бежали ее защитники, было очень шумно и весело, все говорили сразу.
   - Неплохо вышло, товарищи!
   - Научимся понемножку...
   - Яков рассчитал верно!
   Студент Панфилов и медник провели на двор солдата, он всхлипывал, медник сердито говорил ему:
   - Это, брат, тебе - наука! Не лезь куда не надо! Солдатик у ворот лежал вверх спиной, свернув голову набок, в лужу крови, - от нее поднимался легкий парок. Прихрамывая, нагибаясь, потирая колено, из-за баррикады вышел Яков и резко закричал:
   - Прошу угомониться, товарищи! Солдата и Васю уберите в сад! Живо...
   Пьяным смехом смеялся дворник; Клим никогда не слыхал, чтоб он смеялся, и не слыхал никогда такого истерически визгливого смеха мужчины.
   - Два ружья отбил, - выкрикивал он, - ловко, братцы, а?
   Он приставал ко всем, назойливо выкрикивая то - братцы, то - товарищи.
   "Как будто спрашивает: товарищи ли, братцы ли?"
   Поведение дворника особенно удивляло Самгина: каждую субботу и по воскресеньям человек этот ходил в церковь, и вот радуется, что мог безнаказанно убить. Николая похваливали, хлопали по плечу, - он ухмылялся и взвизгивал:
   - Кабы не я - парнишке каюк!
   Из ворот осторожно выглядывали обыватели, некоторые из них разговаривали с защитниками баррикады, - это Самгин видел впервые, и ему казалось, что они улыбаются с такой же неопределимой, смущающей радостью, какая тревожит и ласкает его.
   Рядом с ним встал Яков, вынул из его руки браунинг, поднес его близко к лицу, точно нюхая, и сказал:
   - Их надо разбирать и чистить керосином. Этот - в сырости держали.
   Он опустил револьвер в карман пальто Самгина и замолчал, посматривая на товарищей, шевеля усиками.
   - Вы - ранены?
   - Колено ушиб, - ответил Яков и, усмехаясь, схватил за плечо Лаврушку: - Жив, сукин кот? Однако - я тебе уши обрежу, чтоб ты меня слушался...
   - Товарищ Яков! - умоляюще заговорил Лаврушка, - дайте же мне винтовочку, у Николая - две! Мне же учиться надо. Я бы - не по людям, а по фонарям на бульваре, вечером, когда стемнеет.
   Яков, молча надвинув ему шапку на глаза, оттолкнул его и строго крикнул:
   - Товарищи - спокойно! Плясать - рано! По местам!
   Мимо Самгина пронесли во двор убитого солдата, - за руки держал его человек с ватой в ухе, за ноги - студент Панфилов.
   - Ночью на бульвар вынесете. И Васю - тоже, - сказал, пропуская их мимо себя, Яков, - сказал негромко, в нос, и ушел во двор.
   Самгин вынул из кармана брюк часы, они показывали тридцать две минуты двенадцатого. Приятно было ощущать на ладони вескую теплоту часов. И вообще все было как-то необыкновенно, приятно-тревожно. В небе тает мохнатенькое солнце медового цвета. На улицу вышел фельдшер Винокуров с железным измятым ведром, со скребком, посыпал лужу крови золою, соскреб ее снова в ведро. Сделал он это так же быстро и просто, как просто и быстро разыгралось все необыкновенное и страшное на этом куске улицы.
   Вздрогнув, Самгин прошел во двор. На крыльце кухни сидел тощий солдатик, с желтым, старческим лицом, с темненькими глазками из одних зрачков; покачивая маленькой головой, он криво усмехался тонкими губами и негромко, насмешливым тенорком говорил Калитину и водопроводчику:
   - Что я - лезервного батальону, это разницы не составляет, все одно: в солдата стрелять нельзя...
   - А тебе в меня - можно? - глухо спросил угрюмый водопроводчик.
   Яков сидел рядом с крыльцом на поленьях дров и, глядя в сторону, к воротам, молча курил.
   - Мне тебя - можно, я солдат, присягу принял против внутренних врагов...
   Водопроводчик перекинул винтовку в левую руку, ладонью правой толкнул пленника в лоб:
   - А если я тоже - солдат?
   - Ну - это врешь.
   - Вру?
   - Оставь, Тимофеев, не тронь, - сказал Калитин, рассматривая пленника.
   Но Тимофеев отскочил и начал делать ружейные приемы, свирепо спрашивая после каждого:
   - Видал? Видал, сволочь? Видал? И, сделав выпад штыком против солдата, закричал в лицо ему:
   - Тенгинского полка, четвертой роты, Захар... Яков быстро встал и оттолкнул его плечом, говоря:
   - И адрес дайте ему свой. - Он обратился к солдату: - На таких вот дураках, как ты, все зло держится...
   Отрицательно покачивая головою и вздохнув, тот сказал:
   - Солдат дураком не бывает. А вы - царю-отечеству изменники, и доля вам...
   Водопроводчик замахнулся на него левой рукой, но Яков подбил руку под локоть, отвел удар:
   - Однако, товарищ, нужна дисциплина. Солдат поднял из-под козырька фуражки темные глаза на Якова и уже проще, без задора, даже снисходительно сказал:
   - Ружейный прием и штацки ловко делают. Вон этот, - он показал рукою за плечо свое, - которого в дом завели, так он - как хочешь!
   - Штатский? - спросил Капитан, сдвигая папаху на лоб.
   - Ну да.
   - Охотник? - спокойно спросил Яков.
   - Приказчик, грибами торгует.
   - Я спрашиваю: в отряде - охотник?
   - Мы все - охотники, - понял солдат и, снова вздохнув, прибавил: - По вызову - кто желает.
   Трое одновременно придвинулись ближе к солдату.
   "Убьют", - решил Самгин и, в два приема перешагнув через пять ступенек крыльца, вошел в кухню.
   Там у стола сидел парень в клетчатом пиджаке и полосатых брюках; тугие щеки его обросли густой желтой шерстью, из больших светлосерых глаз текли слезы, смачивая шерсть, одной рукой он держался за стол, другой - за сиденье стула; левая нога его, голая и забинтованная полотенцем выше колена, лежала на деревянном стуле.
   - Вот, барин, ногу испортили мне, - плачевно сказал он Самгину.
   - Плачет и плачет! - удивленно, весело воскликнул Николай, строгая ножом длинную палку. - Баба даже не способна столько плакать!
   - Я вас прошу, барин, заступитесь! - рыдающим голосом взывал парень. Вы, адвокат...
   - Он копчену рыбу носил нам, - вмешался Николай и торопливо начал говорить еще что-то, но Самгин не слушал его.
   "Знает меня! Когда все кончится, а он уцелеет..."
   Не требуя больше слов, догадка вызвала очень тягостное чувство.
   Из комнаты Анфимьевны вышли студент Панфилов с бинтом в руках и горничная Настя с тазом воды; студент встал на колени, развязывая ногу парня, а тот, крепко зажмурив глаза, начал выть.
   - У-у-х! Господин адвокат, будьте свидетелем...
   Я в суд подам...
   - Вот болван! - вскричал студент и засмеялся. - И чего орет? Кость не тронута. Перестань, дубина! Через неделю плясать будешь...
   Но парень неутомимо выл, визжал, кухня наполнилась окриками студента, сердитыми возгласами Насти, непрерывной болтовней дворника. Самгин стоял, крепко прислонясь к стене, и смотрел на винтовку; она лежала на плите, а штык высунулся за плиту и потел в пару самовара под ним, - с конца штыка падали светлые капли.
   - Дайте палку, - сказал студент Николаю, а парню скомандовал: Вставай! Ну, держись за меня, бери палку! Стоишь? Ну, вот! А - орал! орал!
   Парень стоял, искривив рот, и бормотал:
   - Ах ты, господи...
   Открылась дверь со двора, один за другим вошли Яков, солдат, водопроводчик; солдат осмотрел кухню и
   сказал:
   - Винтовку отдайте мне, - вот она! Яков подошел к парню и, указав на солдата, спросил очень мягко:
   - Он командовал отрядом вашим?
   - Он, - сказал парень, щупая ногу.
   - Один?
   - Старшой был, тот - убежал.
   - Вы, господа, никак не судьи мне, - серьезно сказал солдат. - Вы со мной ничего не можете исделать, как я сполнял приказ...
   - Нуте-с, товарищ, - обратился Яков к водопроводчику.
   Самгин ушел в столовую.
   "Я должен сказать Якову, что этот идиот знает меня, потому что..."
   Но основания для сообщения Якову он не находил.
   "Как все это... глупо! - решил он, присаживаясь у окна. - Безнадежно, неисправимо глупо".
   Лаврушка внес самовар, с разбегу грохнул его на стол и, растянув рот до ушей, уставился на Самгина, чего-то ожидая. Самгин исподлобья, через очки, наблюдал за ним. Не дождавшись ничего, Лаврушка тихо сказал:
   - Обязательно застрелят солдата, ей-богу!
   - Одного? - вполне равнодушно спросил Самгин.
   - Я бы - обоих! Какого чорта? Их - много, а нас горсточка...
   - Да, - неопределенно откликнулся Самгин. Лаврушка побежал к двери, но обернулся и с восторгом сообщил:
   - Одна пуля отщепила доску, а доска ка-ак бабахнет Якова-товарища по ноге, он так и завертелся! А я башкой хватил по сундуку, когда Васю убило. Это я со страха. Косарев-то как стонал, когда ранило его, студент...
   Он исчез. Самгин, заваривая чай и глядя, как льется из крана струя кипятка, чувствовал, что под кожей его струится холод.
   "Мальчик - прав, борьба должна быть беспощадной..."
   Из кухни доносился странно внятный голос Якова.
   Самгин нерешительно встал, вышел в полутемную комнату пред кухней, достал из кармана пальто револьвер и выглянул в кухню, - там Яков говорил Насте:
   - Так что мучается рабочий народ тоже и по своей глупости...
   - Не хотите ли чаю? - предложил Самгин.
   - Спасибо, некогда.
   Тогда Самгин показал ему револьвер.
   - А не научите меня, как надо чистить?
   Яков взял браунинг, сунул его в карман пальто.
   - Тут у нас есть мастер по этой части, он сделает. Самгин хотел притворить дверь, но Яков, подставив ногу, спросил его:
   - Сказали мне - раненый знает вашу личность.
   - Да, представьте...
   Завязывая концы башлыка на груди, Яков сказал вдумчиво:
   - Могут быть неприятности для вас...
   - Возможно. Если, конечно, восстание будет неудачно, - сказал Самгин и подумал, что, кажется, он придал этим словам смысл и тон вопроса. Яков взглянул на него, усмехнулся и, двигаясь к двери на двор, четко выговорил:
   - Не в этот раз, так - в другой... Возвратясь в столовую, Клим уныло подошел к окну, В красноватом небе летала стая галок. На улице - пусто. Пробежал студент с винтовкой в руке. Кошка вылезла из подворотни. Белая с черным. Самгин сел к столу, налил стакан чаю. Где-то внутри себя, очень глубоко, он ощущал как бы опухоль: не болезненная, но тяжелая, она росла. Вскрывать ее словами - не хотелось.
   "Солдат этот, конечно, - глуп, но - верный слуга. Как повар. Анфимьевна. Таня Куликова. И - Любаша тоже. В сущности, общество держится именно такими. Бескорыстно отдают всю жизнь, все силы. Никакая организация невозможна без таких людей. Николай - другого типа... И тот, раненый, торговец копченой рыбой..."
   Именно об этом человеке не хотелось думать, потому что думать о нем унизительно. Опухоль заболела, вызывая ощущение, похожее на позыв к тошноте. Клим Самгин, облокотясь на стол, сжал виски руками.
   "Как бессмысленна жизнь..."
   Вошла Анфимьевна и, не выпуская из руки ручки двери, опустилась на стул.
   - Егор пропал, - сказала она придушенно, не своим голосом и, приподняв синеватые веки, уставила на Клима тусклые, стеклянные зрачки в сетке кровавых жилок. - Пропал, - повторила она.
   "Страшные глаза!" - отметил Самгин и тихонько спросил: - Как же решили с этими... солдатами?
   Анфимьевна тяжело поднялась, подошла к буфету и там, гремя посудой, тоже спросила:
   - А как быть? - И, подходя к столу с чашкой в руке, она пробормотала: - Ночью отведут куда подальше да и застрелят.
   Самгин выпрямился на стуле, ожидая, что еще скажет она, а старуха, тяжело дыша, посапывая носом, долго наливала чай в чашку, - руки ее дрожали, пальцы не сразу могли схватить кусок сахара.
   - Всякому - себя жалко, - сказала она, садясь к столу. - Тем живем.
   Самгин устал ждать и решительно, даже строго, спросил:
   - И того и другого?
   Раскалывая сахар на мелкие кусочки, Анфимьевна не торопясь, ворчливо и равнодушно начала рассказывать:
   - Я говорю Якову-то: товарищ, отпустил бы солдата, он - разве злой? Дурак он, а - что убивать-то, дураков-то? Михаиле - другое дело, он тут кругом всех знает - и Винокурова, и Лизаветы Константиновны племянника, и Затёсовых, - всех! Он ведь покойника Митрия Петровича сын, - помните, чай, лысоватый, во флигере у Распоповых жил, Борисов - фамилия? Пьяный человек был, а умница, добряк.
   Говоря, она прихлебывала чай, а - выпив, постучала ногтем по чашке.
   - Ну вот - трещина, а севриз новый! Ох, Настасья, медвежьи лапы...
   Самгин слушал ее тяжелые слова, и в нем росло, вскипало, грея его, чувство уважения, благодарности к этому человеку; наслаждаясь этим чувством, он даже не находил слов выразить его.
   - К тому же Михайло-то и раненый, говорю. Хороший человек товарищ этот, Яков. Строгий. Все понимает. Все. Егора все ругают, а он с Егором говорит просто... Куда же это Егор ушел? Ума не приложу...
   - Вы так часто ссорились с ним, - ласково напомнил Самгин.
   Все еще рассматривая чашку, постукивая по ней синим ногтем, Анфимьевна сказала:
   - Муж.
   - Как? - спросил Самгин, уверенный, что она оговорилась, но старуха, вздохнув, повторила то же слово:
   - Муж. Судьба моя.
   Зрачки ее как будто вспыхнули, посветлели на секунду и тут же замутились серой слезой, растаяли. Ослепшими глазами глядя на стол, щупая его дрожащей рукой, она поставила чашку мимо блюдца.
   - Одиннадцать лет жила с ним. Венчаны. Тридцать семь не живу. Встретимся где-нибудь - чужой. Перед последней встречей девять лет не видала. Думала - умер. А он на Сухаревке, жуликов пирогами кормит. Эдакий-то... мастер, э-эх!
   Вытирая глаза концом передника, она всхлипнула и простонала, как молодая.
   Самгин встал и, волнуясь, совершенно искренно заговорил:
   - Вы, Анфимьевна, - замечательная женщина! Вы, в сущности, великий человек! Жизнь держится кроткой и неистощимой силою таких людей, как вы! Да, это - так...
   Ему захотелось назвать ее по имени и отчеству, но имени ее он не знал. А старуха, пользуясь паузой, сказала:
   - Ну, что уж... Вот, Варюша-то... Я ее как дочь люблю, монахини на бога не работают, как я на нее, а она меня за худые простыни воровкой сочла. Кричит, ногами топала, там - у черной сотни, у быка этого. Каково мне? Простыни-то для раненых. Прислуга бастовала, а я - работала, милый! Думаешь - не стыдно было мне? Опять же и ты, - ты вот здесь, тут - смерти ходят, а она ушла, да-а!
   Самгину уже не хотелось говорить, и смотреть на старуху неловко было.
   - Ну - ладно, - она встала. - Чем я тебя кормить буду? В доме - ничего нету, взять негде. Ребята тоже голодные. Целые сутки на холоде. Деньги свои я все прокормила. И Настенка. Ты бы дал денег...
   - Конечно! - заторопился Самгин. - Разумеется. Вот...
   - Ну, яишницу сделаю. У акушерки куры еще несутся...
   Он вздохнул свободнее, когда Анфимьевна ушла. Шагая по комнате, он думал, что живет, точно на качелях: вверх, вниз.
   "Удивительно верно это у Сологуба..."
   Хотелось придумать свои, никем не сказанные слова, но таких слов не находилось, подвертывались на язык всё старые, давно знакомые.
   "Действительно - таинственный народ. Народ, решающий прежде всего проблему морали. Марксисты глубоко ошибаются... Как просто она решила с этим, Михаилом..."
   Он снова почувствовал прилив благодарности к старой рабыне. Но теперь к благодарности примешивалось смущение, очень похожее на стыд. Было почему-то неловко оставаться наедине с самим собою. Самгин оделся и вышел на двор.
   Николай отворял и затворял калитку ворот, - она пронзительно скрипела; он приподнял ее ломом и стал вбивать обухом топора гвоздь в петлю, - изо рта у него торчали еще два гвоздя. Работал он, как всегда, и о том, что он убил солдата, не хотелось вспоминать, даже как будто не верилось, что это было. На улице тоже все обыденно, ново только красноватое пятно под воротами напротив, - фельдшер Винокуров все-таки не совсем соскоблил его. Солнце тоже мутнокрасное; летают редкие снежинки, и они красноваты в его лучах, как это нередко бывает зимою в ярких закатах солнца.
   На крыльце соседнего дома сидел Лаврушка рядом с чумазым парнем; парень подпоясан зеленым кушаком, на боку у него - маузер в деревянном футляре. Он вкусно курит папиросу, а Лаврушка говорит ему:
   - Я люблю бояться; занятно, когда от страха шкурка на спине холодает.
   Парень сплюнул, поймал ладонью крупную снежинку, точно муху, открыл ладонь, - в ней ничего не оказалось. Он усмехнулся и заговорил:
   - Меня к страху приучил хозяин, я у трубочиста жил, как я - сирота. Бывало, заорет: "Лезь, сволочь, сукиного сына!" В каменную стену полезешь, не то что куда-нибудь. Он и печник был. Ему смешно было, что я боюсь.
   - Сердитый?
   - Трезвый, так - веселый. Все спрашивал: "Как дела - башка цела?" Только он редко трезвый был.
   У паренька - маленькие, но очень яркие глаза, налитые до глубины синим огнем.
   Прошли две женщины, - одна из них, перешагнув через пятно крови, обернулась и сказала другой:
   - Смотри, - точно конь нарисован! Та, не взглянув, закуталась шалью, а когда они остановились у крыльца фельдшера, сказала, оглядываясь:
   - По нашей улице из пушки стрелять неудобно, - кривая, в дома пушка будет попадать.
   Перед баррикадой гулял, тихонько насвистывая, Калитин, в ногу с ним шагал сухонький, остроглазый, с бородкой, очень похожей на кисть для бритья, - он говорил:
   - Стреляют они - так себе. Вообще - отряды эти охотничьи - балаган! А вот казачишки - эти бьют кого попало. Когда мы на Пресне у фабрики Шмита выступали...
   Калитин остановился, вынул из-за пазухи черные часы и крикнул:
   - Лаврентий - иди! Пора! Иди, Мокеев. Самгину хотелось поговорить с Калитиным и вообще ближе познакомиться с этими людьми, узнать - в какой мере они понимают то, что делают. Он чувствовал, что студенты почему-то относятся к нему недоброжелательно, даже, кажется, иронически, а все остальные люди той части отряда, которая пользовалась кухней и заботами Анфимьевны, как будто не замечают его. Теперь Клим понял, что, если б его не смущало отношение студентов, он давно бы стоял ближе к рабочим.
   Лаврушка и человек с бородкой ушли. Темнело. По ту сторону баррикады возились люди; знакомый угрюмый голос водопроводчика проговорил:
   - Тут - недалеко.
   - Отец возьмет его?
   - Брат.
   - Жалко Васю.
   Калитин, шагая вдоль баррикады, закуривал на ходу. Самгин пошел рядом с ним, спросив;
   - Очень страдал товарищ?
   - Не охнул, - сказал Калитин, выдув длинную струю дыма. - В глаз попала пуля.
   - Он где работал?
   - Булочник.
   - Еще кого-нибудь ранили?
   - Троих. Не сильно.
   Краткие ответы Калитина не очень поддерживали желание беседовать с ним, но все-таки Самгин, помолчав, спросил:
   - Чего же вы надеетесь добиться? Калитин остановился и сказал:
   - Ясно - очевидно: свободы рабочему классу!
   А вслед за этим сам спросил, как будто с сожалением:
   - Вы что же - меньшевичек? За союз с кадетами? По Плеханову: до Твери - вместе?
   Не по словам, а по тону Самгин понял, что этот человек знает, чего он хочет. Самгин решил возразить, поспорить и начал:
   - Неужели вы думаете...
   Но Калитин, остановись, прислушиваясь, проворчал:
   - Подождите-ко...
   Было слышно, что вдали по улице быстро идут люди и тащат что-то тяжелое. Предчувствуя новую драму, Самгин пошел к воротам дома Варвары; мимо него мелькнул Лаврушка, радостно и громко шепнув:
   - Пымали!
   Самгин остановился во впадине калитки, слушая задыхающийся голос:
   - Пымали, товарищ Калитин! Как бился-а! Здоровенный! Ему даже варежку в рот сунули...
   - Ведите в сарай, - крикнул Калитин. Клим быстро вошел во двор, встал в угол; двое людей втащили в калитку третьего; он упирался ногами, вспахивая снег, припадал на колени, мычал. Его били, кто-то сквозь зубы шипел:
   - Иди-и...
   Самгин хотел войти в кухню, но в сарае заговорил, сквозь всхлипывающий смешок, Иван Петрович Митрофанов:
   - Ф-фу... Господи Исусе! Ну, напугали, напугали... И, всхлипнув так, точно губы ожег кипятком, он еще быстрее забормотал:
   - Пож-жалуйста, пож-жалуйста! Я не сопротивляюсь... Ну, - документы... Я - человек тоже рабочий. Часы. Вот деньги. И - всё, поверьте слову...
   По двору в сарай прошли Калитин и водопроводчик, там зажгли огонь. Самгин тихо пошел туда, говоря себе, что этого не надо делать. Он встал за неоткрытой половинкой двери сарая; сквозь щель на пальто его легла полоса света и разделила надвое; стирая рукой эту желтую ленту, он смотрел в щель и слушал.
   - Ведь это вы несерьезно, - говорил Митрофанов, все громче и торопливее. - Нельзя же, господа... товарищи... Мы живем в государстве...
   - Молчи, - глухо сказали ему.
   - Да - нет! Как же можно? Что вы... что... Ну... боже мой... - И вдруг, не своим голосом, он страшно крикнул:
   - Караул... Позвольте - что вы? Постойте!
   Необычайно кратко и глухо хлопнул выстрел, и тотчас погас огонь.
   Самгин почувствовал, что это на него упала мягкая тяжесть, приплюснув его к земле так, что подогнулись колени.
   Через несколько секунд тишины снова вспыхнул огонь, и раздался голос Калитина:
   - Это ты - напрасно! Это, товарищ, не дело.
   - А - чего? Вот он - документ!..
   - Надо было Якова подождать...
   Кто-то заговорил так же торопливо, как Митрофанов.
   - Лаврушку он спрашивал, кого как зовут, ну? Меня - спрашивал? Про адвоката? Чем он руководит? И как вообще...
   - Вынесите его в сад, - сказал Калитин. - Дай-ка мне книжку и всё...
   Самгин встал перед дверью и сказал:
   - Он был уголовный сыщик... Но Мокеев, наскочив на него, закричал густо и свирепо:
   - Охранник! Аккуратно, как в аптеке! Не беспокойтесь...
   Он говорил еще что-то, но Самгин не слушал его, глядя, как водопроводчик, подхватив Митрофанова под мышки, везет его по полу к пролому в стене. Митрофанов двигался, наклонив голову на грудь, спрятав лицо; пальто, пиджак на нем были расстегнуты, рубаха выбилась из-под брюк, ноги волочились по полу, развернув носки.
   Калитин, сидя на корточках перед фонарем, рассматривал какие-то бумажки и ворчал:
   - Делов сегодня у нас... Карточка охранного, видать...
   - Вот и револьвер его, - вертел Мокеев перед лицом Самгина черный кусок металла. - Он меня едва не пристрелил, а теперь - я его из этого...
   Самгин стоял, закрыв глаза.
   - Ну, довольно канители! - строго сказал Калитин. - Идем, Мокеев, к Якову. Все-таки это, брат... не дело, если каждый будет...
   - Эй, черти, помогите мне! - крикнул водопроводчик из сада.
   Но Калягин и Мокеев ушли со двора. Самгин пошел в дом, ощущая противный запах и тянущий приступ тошноты. Расстояние от сарая до столовой невероятно увеличилось; раньше чем он прошел этот путь, он успел вспомнить Митрофанова в трактире, в день похода рабочих в Кремль, к памятнику царя; крестясь мелкими крестиками, человек "здравого смысла" горячо шептал: "Я готов, всей душой! Честное слово: обманывал из любви и преданности".
   "Как просто убивают. Хотя, конечно, шпион, враг..."
   О Митрофанове подумалось без жалости, без возмущения, а на его место встал другой враг, хитрый, страшный, без имени и неуловимый.
   "Кто всю жизнь ставит меня свидетелем мучительно тяжелых сцен, событий?" - думал он, прислонясь спиною к теплым изразцам печки. И вдруг, точно кто-то подсказал ему:
   "Надо уехать за границу. В маленький, тихий городок".
   Глядя на двуцветный огонек свечи, он говорил себе:
   "Как это раньше не пришло мне в голову? С матерью повидаюсь".
   Мать жила под Парижем, писала редко, но многословно и брюзгливо: жалуясь на холод зимою в домах, на различные неудобства жизни, на русских, которые "не умеют жить за границей"; и в ее эгоистической, мелочной болтовне чувствовался смешной патриотизм провинциальной старухи...
   Дверь медленно отворилась, и еще медленнее влезла в комнату огромная туша Анфимьевны, тяжело проплыла в сумраке к буфету и, звякая ключами, сказала очень медленно, как-то нараспев:
   - Егор-то Васильич удавился...
   - Эх, боже мой, - с досадой, близкой к отчаянию, негромко воскликнул Самгин.
   - На чердаке висит, - говорила старуха, наливая чего-то из бутылки. Самгин слышал, как булькает в горлышке жидкость.
   "Реветь будет".
   Но Анфимьевна, гулко кашлянув, продолжала так же задумчиво и певуче:
   - Пробовала снять, а - сил-то нету. Николай отказался, боится удавленников. А сам, слышь, солдата убил.