Страница:
продолжался. Еще ночь. Еще день. Заканчивались вторые сутки, дело шло к
вечеру, до острова оставалось миль 100, и мы уже решили, что дойдем до
берега раньше "Калпеппера", когда он вдруг появился на горизонте, правда, не
с той стороны, откуда мы его ждали, а позади нас. Широкий, плоский,
остойчивый, типично мужской корабль поравнялся с нами, и мы увидели
вцепившихся в поручни двух белых женщин, окруженных приветствующей нас
чернокожей командой. Если женщины явно старались опознать каждого из
косматых загорелых бородачей, неистово махавших им руками с каюты "Ра", то
внимание команды "Калпеппера" сосредоточилось на Мадани, которого они
приняли за моряка с Барбадоса. И сухопутный краб из Марракеша не ударил
лицом в грязь, он забросил удочку, наживив крючок соленой колбасой, и
вытащил одну за другой пять пампано да еще какую-то серебристо-зеленую рыбу.
Солнце заходило, однако аквалангист Жорж отправился вплавь на "Калпеппер",
чтобы совершить вполне позволительный обмен, и получил за свежую рыбу,
египетские лепешки и никогда не теряющее своей прелести марокканское селло
не столь уж необходимые, но такие желанные апельсины. Он уже приготовился
прыгать с кормы в волны, чтобы плыть обратно на "Ра II" по серебристой
тропке, которую прочертил на воде прожектор "Калпеппера", когда один из
членов команды остановил его и спросил, неужели люди на "Ра" совсем не
боятся акул?
- Нет, - бестрепетно ответил Жорж, однако тут же взял свои слова
обратно, когда моряк спокойно показал рукой на здоровенную хищницу, которая
медленно выплыла из-под судна на световую дорожку.
Наш надувной плот столько терся о кувшины на палубе, что мы не решались
спускать его на воду, и пришлось Жоржу ночевать на "Калпеппере", а утром его
переправили к нам на металлической лодочке без весел, которую потом
подтянули тросом обратно.
Весь следующий день "Калпеппер" шел за нами слева. 12 июля к нам с
запада потянулись такие большие стаи морских птиц, что стало очевидно - суша
где-то сразу за горизонтом. Было воскресенье, мы с Норманом стояли на
мостике - нам досталась вахта с пяти до восьми утра - и предвкушали смену.
Скоро поднимутся Кей и Карло и достанут из известковой кашицы последние
яйца, чтобы
экипаж мог отметить этот день доброй яичницей. А вообще-то у нас было
еще вдоволь провианта, больше всего - уложенных в рундуки египетских
лепешек, висящих под бамбуковым навесом соленых колбас и окороков, а также
кувшинов с селло, этой смесью из муки, миндаля и меда, в которой есть все,
что необходимо страннику в пустыне. Мы ни разу не жаловались на голод, и все
чувствовали себя превосходно. Но что это? Я схватил Нормана за руку.
- Чувствуешь? - Я втянул носом соленый морской воздух. - Невероятно, я
отчетливо слышу запах свежего сена!
Мы продолжали принюхиваться. Пятьдесят семь дней в море... Сантьяго,
Карло и остальные присоединились к нам, но только мы, некурящие, явственно
ощущали запах. Постой, даже навозом потянуло, чтоб мне провалиться! Типичный
деревенский запах. В кромешном мраке мы ничего не видели, но и волны уже
вели себя иначе, их ритм изменился, словно им что-то преграждало путь. Мы
повернули рулевые весла, приводясь к дующему справа ветру, и старались
держать возможно более северный курс. Несмотря на глубокую осадку, наша
ладья удивительно хорошо шла бейдевинд.
Все утро Норман, Карло и Сантьяго по очереди лазили на мачту, и в 12.15
мы услышали неистовое "ура"! Норман увидел землю. Сафи визжала, утка бегала
по каюте, хлопая крыльями. Весь экипаж, словно мухи, облепил перекладины
двуногой мачты, не боясь опрокинуть "Ра II", которая стала остойчивее после
того, как большая часть папируса погрузилась в воду. Загудела сирена
"Калпеппера". Да, вот она, земля - низкий, плоский берег на северо-западном
горизонте. Накануне мы чересчур далеко отклонились на юг. Сделали поправку
на течение, которое перед самым островом уходит к северу, и перестарались.
Пришлось поворачивать весла и парус в другую сторону, чтобы нас не пронесло
мимо Барбадоса. Правда, дальше сплошной цепочкой тянутся другие острова, но
на Барбадосе нас ждали родные и друзья. "Ра II" слушалась руля, словно
килевое судно. Возможно, продольная ложбина между двумя основными связками
играла роль негативного киля. Мы шли почти в полветра, и конец от красного
спасательного буя, который мы тащили на буксире, вытянулся совершенно прямо,
подтверждая, что нас не сносит, мы идем туда, куда показывает нос, прямо к
низкому берегу впереди.
Рассаживаясь вокруг стола, мы знали, что это будет наш последний обед
на борту "Ра II". Во второй половине дня в небе послышался гул мотора.
Чей-то частный самолет кружил над нами, приветственно качая крыльями. Вслед
за ним с острова прилетел самолет побольше, двухмоторный, с
премьер-министром Барбадоса на борту. И вот уже четыре летчика кружат над
мачтой "Ра", а один из них спикировал так низко, что воздушная волна чуть не
обстенила наш парус. Земля поднималась все выше из воды, замелькали
солнечные блики в окнах. Уже видно дома, еще и еще. Из окутывающей берег
мглы вышли суда, большие и малые, в огромном количестве. Лихо прыгая по
гребням, примчался быстроходный катер, в котором сидели жена Нормана,
Мери-Энн, и мои младшие дочери - Мариан и Беттина. Суда всевозможных типов.
Лица - удивленные, радостные, искаженные морской болезнью. Кое-кто, давясь
от смеха, допытывался, неужели мы и вправду пришли из Марокко на "этой
штуке". Ведь со стороны было в общем-то видно только плетеную каюту и
величественный египетский парус, да еще впереди и сзади торчали из воды
куцые пучки папируса. Лоскутная ширма Юрия отнюдь не делала нашу лодку
похожей на океанский крейсер.
Мы взяли курс на Бриджтаун - столицу Барбадоса. На финишной прямой "Ра
II" эскортировало больше полусотни судов. Кругом сновали парусные яхты,
глиссеры, рыбацкие шхуны, всякие увеселительные яхты, один катамаран, один
тримаран, полицейский катер, зеленый парусник голливудского вида,
оформленный под пиратское судно и битком набитый туристами, не отставал и
наш старый знакомый, "Калпеппер", и при виде всего этого бедлама миролюбивый
Карло вдруг затосковал по океанскому уединению. Зато Жорж чувствовал себя,
как рыба в воде, он зажег наш последний красный фальшфейер и встал с ним на
каюте в позе статуи Свободы.
Так закончились плавания на "Ра". У входа в бриджтаунскую гавань нам
подали с "Калпеппера" буксирный конец, и мы в последний раз спустили
выцветший парус с солнечным диском и свернули его.
В гавани было как в муравейнике. Все улицы битком набиты людьми. Наши
часы показывали без пяти семь, но нам пришлось переводить их на барбадосское
время, ибо день еще далеко не кончился, как-никак мы прошли 3270 морских
миль, или больше 6100 километров от берегов Африки.
Перед тем как пришвартоваться к пристани, восемь членов экипажа улучили
минуту и обменялись рукопожатиями, Все мы понимали, что только мирное
сотрудничество помогло нам благополучно пересечь океан.
Последний взгляд на покоренную стихию. Океан, с виду такой же
безбрежный, как в дни Колумба, как в пору величия финикийцев и ольмеков.
Долго ли еще будут в нем резвиться рыбы и киты? Научатся ли люди, пока не
поздно, зарывать свой мусор - свой боевой топор, которым они замахнулись на
природу? Научатся ли завтрашние поколения снова ценить океан и землю,
которые инки называли Мама-Коча и Мама-Альпа - "Мать-Океан" и "Мать-Земля"?
А не научатся, так не спасут нас ни мирное сожительство, ни тем более
потасовки на борту нашей общей маленькой лодки.
Мы спрыгнули босиком на берег.
Течение продолжало свой путь без нас. Пятьдесят семь дней 5700 лет.
Изменился ли человек? Природа не изменилась. А человек неотделим от природы.
Ноги сухие. Голова сухая. Все сухое. Окна закрыты. Высокие деревья
качаются от ветра. Ветер сильный. За окном. А бумаги на моем столе никуда не
улетают. Даже не шевелятся. Мое кресло стоит неподвижно; Все стоит на своих
местах, ничто не качается и не колышется. Я в полной безопасности в своем
рабочем кабинете. Между качающимися ветвями могучих деревьев проглядывает
голубая вода. Средиземное море. Магистраль древних культур. Звено,
соединяющее три континента, которые окружают его сплошным кольцом, оставляя
только проход у Гибралтара.
На голубых волнах белеют барашки, но голоса моря не слышно. Чтобы
услышать рокот прибоя, я должен открыть окно. Но я этого не делаю, иначе
ветер учинит разгром на моем столе. До чего же хорошо снова очутиться в
уютном, тихом кабинете. Кругом книги. Книги и закрытые окна. Не завидую тем,
кто сейчас идет под парусами при таком ветре. Развертываю рулон большой
карты перед окном, обращенным к морю. Вот он, могучий Атлантический океан,
каким его видят картографы. Плоский, безжизненный - преграда, делящая на две
части прямоугольный мир. Справа Африка, слева Америка. Вверху север, внизу
юг. Потрясающе неверное понятие о самом динамичном, деятельном, неутомимом
эскалаторе, когда-либо созданном природой. Вечно движущийся конвейер,
остановленный на фотографии, как антилопа в прыжке. Неподвижный, как Сахара.
Окаменелый, как Альпы. Только цветом от них отличается. Он изображен синей
краской, а суша - желтой, зеленой, белой. Какое великолепное игровое поле.
Бросай кубик и передвигай фигурки. Можно продвигаться по полю любого цвета,
пока не дойдешь до синего. Если попытаешься пересечь синее поле, значит, ты
жульничаешь. А диффузионистам наплевать. Они жульничают. Передвигают фигурки
по синему полю во всех направлениях. Вот бы уди
вились участники игры, если бы голубое поле вдруг пришло в движение.
Подобно океану. Как покатятся широкие полосы, разбрасывая фигурки, перенося
их из Африки в тропическую Америку. Из тропической Америки в Азию, а оттуда
назад, в Северную Америку. Если бы карты делали подвижными, пришлось бы
изобретать для игры новые правила. Белые и черные фигурки, дойдя до кружочка
у берегов Марокко, получают право продвинуться до Америки по голубой ленте
Канарского течения. Желтые фигурки у берегов Индонезии попадают на
вращающееся кольцо, которое начинается у Полинезии и в два хода доставляет
их туда же, по течению Куро-Сиво и через Северо-Западную Америку. Синий цвет
всегда будет означать длинный прыжок в одну сторону, пропуск хода - в
другую. В этой реалистичной игре препятствиями станут зеленые болота, желтые
пустыни, белые льды.
Я дернул шнур, и нелепая карта свернулась в трубку со скоростью ракеты.
И опять передо мной между деревьями колышется Средиземное море, словно луг
под порывами ветра. Я отворил окно, чтобы послушать живой прибой. Пусть
ветер учиняет разгром на моем столе, пусть летят во все стороны мои бумаги и
домыслы. К черту бумагу. К черту "измы", как диффузионизм, так и
изоляционизм. Окна настежь. Свежий воздух. Дождь и гром, и живая жизнь. Если
бы рокочущее море вдруг заговорило. Одно несомненно: оно могло бы
порассказать о никем не описанных древних плаваниях, которые вполне могли бы
померяться с тщательно документированными плаваниями средневековья. Средние
века были шагом вниз, а не вверх. Люди древности не были фигурками в игре.
Их поразительные творения говорят о том, что они были динамичными,
изобретательными, любознательными, умными, отважными. Были сильнее, чем
человек кнопочной эры, и больше него верили в свои идеалы, хотя им тоже были
присущи честолюбие, любовь, ненависть, желания и страсти, заложенные в мозгу
и сердце человека во все века, со времен Адама. Мореплаватели Древнего
Египта выходили из Красного моря и посещали не только Месопотамию, но и
более далекие азиатские страны. Выходя из устья Нила, они бороздили
восточное Средиземноморье, собирали дань для фараона на далеких островах.
Народы Египта и народы Месопотамии, близкие друг к Другу, хотя и
говорили на разных языках и пользовались разными письменами, взрастили
мореплавателей, которые своим искусством не уступали их зодчим. И на далеких
островах, служивших трамплинами в их движении на север и на запад, рождались
морские цивилизации, тоже со своим языком и своей письменностью. Мы не
знаем, когда на эти острова впервые проникло египетское влияние, знаем лишь,
что постепенно место египтян заняли финикийцы. Нам мало что известно о
происхождении финикийцев и о том, какие суда они строили первоначально. Их
ближайшие соседи на востоке и на юге искони пользовались лодками из папируса
и камыша. И на западе тоже: на древнем критском кольце выгравировано
изображение серповидной камышовой лодки с поперечной вязкой, мачтой и
каютой. Из финикийских вод культура распространилась за Гибралтар. До
Ликсуса, где еще долго жили лодки из камыша. Никто не сможет восстановить
пути всех этих судов и реконструировать взаимосвязи этих разнохарактерных
цивилизаций, таких своеобразных, несмотря на тесную связь, частично
основанных на более древней местной культуре и развивавшихся в различной
географической среде, при господстве разных династий. Кто сумеет установить,
какие именно моряки доставили кувшин с золотыми и медными средиземноморскими
монетами IV века до нашей эры на остров Корво в Азорском архипелаге, откуда
до Северной Америки ближе, чем до Гибралтара? В поисках богатства или нового
пристанища тысячи кораблей выходили в древности из родных портов, и никто на
борту не вел судового журнала.
Придворные художники увековечили великую морскую экспедицию царицы
Хатшепсут через Красное море в Пунт, но только случайно древний географ
Эратосфен записал расстояние между далеким Цейлоном и рекой Ганг, выразив
его в количестве дневных переходов на обыкновенных папирусных ладьях с
египетской оснасткой. Никто не воздвигал храмов в честь этих мореплавателей.
Лишь когда правитель Ханно лично вышел через Гибралтар в V веке до нашей эры
на шестидесяти кораблях с добрым запасом провианта и с тысячами финикийских
переселенцев обоего пола, это событие было запечатлено на стеле,
воздвигнутой в его честь в Карфагене. И однако из надписи явствует, что
Ханно не был первопроходцем, ведь на четвертый день после прохождения
Гибралтара его флот подошел к мегалитическому городу Ликсус, где он взял на
борт местных лоцманов, которые знали берега и названия всех мысов на
расстоянии 28 дней пути дальше на юг. Забрав провизию еще на два месяца,
Ханно повернул назад лишь после того, как его многонациональная экспедиция
прошла далеко вниз вдоль изобилующего реками лесистого побережья
Экваториальной Западной Африки.
На стеле Ханно, как записали потом греки, о жителях Ликсуса говорилось
как об иностранцах, и экспедиция задержалась здесь достаточно долго, чтобы
наладить дружбу и получить совет. Эти древние мореплаватели великолепно
умели устанавливать плодотворные контакты даже с враждебными первобытными
народами. По их собственным свидетельствам, они всегда помещали на берегу
какой-нибудь заманчивый дар для местных племен, залог дружбы, и лишь после
этого отваживались покинуть корабли. Древние превосходно понимали пользу
международного сотрудничества при путешествии в чужие страны, и это в полной
мере относится к египтянам и финикийцам. И нет ничего удивительного в том,
что египтяне и финикийцы сообща совершили первое исторически зафиксированное
плавание вокруг Африки, лет за 200 до того, как тщательно подготовленная
Ханно экспедиция переселенцев отправилась вдоль уже изведанного западного
побережья. Как известно, организованная по велению фараона Неко около 600
года до нашей эры экспедиция вокруг Африки была египетской затеей, но с
использованием финикийских кораблей и моряков. В этом трехлетнем плавании не
участвовали никакие правители, поэтому его история не запечатлена ни на
стелах, ни в гробницах. Это чистый случай, что Геродот, странствуя в V веке
до нашей эры у финикийских берегов, в Месопотамии и Египте перед написанием
своей знаменитой всемирной истории, сделал запись и об этом событии.
Какая культура могла развиться среди первобытных лесных охотников по ту
сторону Атлантики, если бы туда прибило такую смешанную экспедицию из
исследователей и переселенцев? Что-нибудь совершенно новое и в то же время
очень похожее, с местным колоритом?
Эта нелепая карта с мертвой синью отодвигает Мексику от Марокко на века
и тысячелетия, а ведь на самом деле их разделяет всего несколько недель
пути. Даже не успеешь выспаться как следует, будь ты обезьяна, утка или
какой-нибудь другой пассажир. Секунды в масштабе истории. Конечно, народы
Америки не видели дощатых кораблей до прихода Колумба. Но народы Марокко,
всего Средиземноморья и Месопотамии видели лодки из папируса и камыша,
подобные тем, что сохранились в Америке. Я произвел лишь робкий эксперимент,
построил две лодки с помощью горстки озерных жителей и за четыре месяца
прошел 6 тысяч миль, причем при второй попытке достиг Америки. А построй мы
сотню "Ра", мы могли бы, подобно Ханно, научиться спокойно ходить в оба
конца мимо грозного мыса Юби. Но до тех пор сколько раз мы рисковали
остаться со сломанными веслами и благодаря им очутиться в Америке? И одно
небо знает, какую культуру стал бы насаждать смешанный экипаж "Ра"! Я закрыл
окно. Взял карандаш и записал:
Я по-прежнему не знаю. У меня нет никакой гипотезы сверх того, что
лодки из камыша и папируса вполне мореходны, а Атлантический океан работает
как эскалатор. Но отныне я буду считать почти чудом, если из множества
древних мореплавателей, которые тысячелетиями ходили в этих водах, никто не
ломал руля в районе Ликсуса и не сбивался с курса, стараясь избежать
крушения на опасных банках у мыса Юби. Что помогло нам совершить дрейф в
Америку - беспрецедентное неумение обращаться с рангоутом или
беспрецедентное умение сидеть на папирусе?
Вот моя гипотеза на этот счет: может быть, мы преуспели потому, что
плыли в океане, а не на карте.
Среди современных нам ученых-первооткрывателей и путешественников вряд
ли можно назвать человека, имя которого было бы более известно миллионам
читателей, нежели имя Тура Хейердала.
Это объясняется и его личными человеческими качествами, и его особым
талантом доступно, увлекательно и искренне довести до широкого читателя
сущность своих научных идей и ход своих смелых экспедиций и полевых
исследований, призванных подтвердить его гипотезы.
С чего же все началось? Как пришел Тур Хейердал к убеждению о связи
древних обитателей Перу с Полинезией и затем посвятил десятилетия изучению и
доказательствам трансокеанских миграций и культурных контактов?
В предисловии к русскому изданию своей первой книги, "В поисках рая",
Хейердал писал:
"Я провел год на полинезийском острове, пытаясь жить, как жили
первобытные люди, и не подозревал, что мои наблюдения и опыт заставят меня
переключиться на совсем другую область науки и десять лет спустя я снова
попаду в Полинезию уже на бальсовом плоту из Южной Америки"[7].
Но хотя в увлекательной повести о бегстве двух молодых людей -
Хейердала и его жены - из современной цивилизации к первобытности почти нет
и намека на связь далекой Америки с Маркизскими островами, именно здесь
впервые им овладела эта мысль.
Древние сказания стариков острова Фату-Хива о прошлом своего народа
невольно перекликались с преданиями Перу, а найденные Хейердалами изваяния
напоминали древние американские скульптуры.
Но само свадебное путешествие в первобытность никак не было вызвано
подобными размышлениями. Как, впрочем, и зоологические изыскания 23-летнего
студента были лишь официальным обоснованием поездки. На маленький остров
Фату-Хива Хейердала привела романтическая мечта "расстаться с
современностью, с цивилизацией, с культурой. Сделать прыжок на тысячи лет
назад. Познать жизнь первобытного человека. Познать истинную жизнь во всей
ее простоте и полноте" 1.
Нелегко определить все причины, вызвавшие у Хейердала желание бежать от
цивилизации.
Арнольд Якоби, друг и биограф Хейердала, отмечает критическое отношение
молодого Тура к современному обществу, убежденность, что мир болен и болезнь
неизбежно приведет к нарыву, который лопнет, к новой войне, которая будет
страшней всех предыдущих. Тур был убежден, что люди совершенствуют только
технику, а сами при этом не становятся лучше.
Эта мысль после первой мировой войны значительно распространилась.
Протест против "машинного прогресса" принимал различные формы. Одни
трактовали его как антисоциальное явление" другие теологически
противопоставляли христианско-духовные ценности убивающему их техническому
прогрессу. Некоторые, глядя на мир, где господствуют магнаты
монополистической индустрии, мечтали о возврате к мелкому
производству[8]. Так различные социальные группы психологически
воспринимали кризис системы, не видя и не понимая выхода из создавшегося
положения революционным путем.
Однако для Хейердала, как нам кажется, бегство к девственной природе и
первобытности было подготовлено его представлением об отношении человека к
природе, глубокой любовью к ней большим интересом к дальним странам и
народам, населяющим "дикие" районы, то есть качествами, которые складывались
у него с раннего детства. Еще маленьким мальчиком он мечтал: "Когда я
вырасту, буду сам себе хозяин, буду делать все, что захочу, и уеду к пальмам
и негритятам". Сохранился рисунок семилетнего Тура его будущего дома-хижины
на сваях среди экзотической тропической природы.
Тур Хейердал родился 6 октября 1914 года в маленьком городке Ларвик у
входа в Осло-фиорд. Он был единственным ребенком богатой и уже немолодой
четы. Его мать до этого была дважды замужем и имела одного ребенка от
первого брака и трех от второго. Отец также был уже один раз женат и имел
троих детей. Однако дома Тур рос в обществе взрослых, под влиянием своей
матери, образованной женщины, убежденной дарвинистки, решительно порвавшей с
религией. Она развивала и укрепляла его любовь к природе и окружающему миру.
Ему дарили игрушечных зверей, изображения доисторических животных, книги о
путешествиях и народах.
Туру было пять лет, когда мать впервые повела его в зоологический
музей. А в семь лет собственные коллекции Хейердала уже не помещались в его
комнате, и он устраивает свой "зоомузей", а затем аквариум и террариум. Он
читал и запоминал все, что его интересовало из жизни природы и человека, не
признавая стихов и беллетристики. Во время болезни в постели он изучал
"человеческие расы". В школе застенчивый ученик-середняк поражал учителей
естествознания своими глубокими знаниями. Будущую профессию, зоологию, он
выбрал в раннем детстве.
Любовь к природе, длительные экспедиции в горы, лыжи закалили неловкого
и избалованного мальчика, панически боявшегося плавать после двух случаев,
когда он в детстве тонул. Упорно и целеустремленно Хейердал воспитывал в
себе "настоящего мужчину", сильного, выносливого, не боящегося трудностей.
Уже в старшем классе школы он начинает размышлять о неустройстве
современного мира, его тянет к простой первобытной жизни, которую можно было
испытать лишь на отдаленном, почти необитаемом острове, где нет европейцев.
На зоологическом факультете, куда он поступил, его разочаровало
кабинетное обучение, оторванное от природной среды. Признавая важность
научной методики, необходимость микроскопии и анатомии, он считал, что "надо
больше заниматься географическим распространением и повадками животных". Он
мечтал изучать живое единство природы, связи между живыми организмами и
средой. Это тоже толкало его на бегство в первобытность, к природе"
Эксперимент на Фату-Хиве показал Хейердалу невозможность осуществления
его романтической мечты. Но впечатления от местного фольклора, древних
изваяний, возникшие аналогии определили решительный перелом в его жизни и
интересах. Вернувшись на родину, он со страстью и целеустремленностью
приступает к изучению всех доступных материалов по Полинезии и древним
американским культурам.
При первой же возможности Тур с женой отправляется в Северную Америку.
Но здесь его застает вторая мировая война. Тяжелые испытания и почти нищета
на чужбине в первые годы войны, участие в военных действиях добровольцем в
последние ее годы - все это прервало его сосредоточенные исследования. Но
после войны он с удвоенным рвением возвращается к ним. Огромный материал,
прочитанный и изученный на месте, приводит его к убеждению о существовавших
в древности связях между Южной Америкой и Полинезией, мысли о которых
родились на Фату-Хиве. Так возникла идея экспедиции на плоту из Перу в
Полинезию.
С затаенным дыханием повсюду следили за движением бальсового плота со
смельчаками по бурным просторам Тихого океана. В 1948 году появилась книга
"Экспедиция "Кон-Тики"". Она была опубликована на Западе более чем на 50
языках в количестве 2,5 миллиона экземпляров. В нашей стране на ряде языков
"Кон-Тики" выдержала свыше 20 изданий общим тиражом более одного миллиона.
После "Кон-Тики" советский читатель познакомился с первой книгой
вечеру, до острова оставалось миль 100, и мы уже решили, что дойдем до
берега раньше "Калпеппера", когда он вдруг появился на горизонте, правда, не
с той стороны, откуда мы его ждали, а позади нас. Широкий, плоский,
остойчивый, типично мужской корабль поравнялся с нами, и мы увидели
вцепившихся в поручни двух белых женщин, окруженных приветствующей нас
чернокожей командой. Если женщины явно старались опознать каждого из
косматых загорелых бородачей, неистово махавших им руками с каюты "Ра", то
внимание команды "Калпеппера" сосредоточилось на Мадани, которого они
приняли за моряка с Барбадоса. И сухопутный краб из Марракеша не ударил
лицом в грязь, он забросил удочку, наживив крючок соленой колбасой, и
вытащил одну за другой пять пампано да еще какую-то серебристо-зеленую рыбу.
Солнце заходило, однако аквалангист Жорж отправился вплавь на "Калпеппер",
чтобы совершить вполне позволительный обмен, и получил за свежую рыбу,
египетские лепешки и никогда не теряющее своей прелести марокканское селло
не столь уж необходимые, но такие желанные апельсины. Он уже приготовился
прыгать с кормы в волны, чтобы плыть обратно на "Ра II" по серебристой
тропке, которую прочертил на воде прожектор "Калпеппера", когда один из
членов команды остановил его и спросил, неужели люди на "Ра" совсем не
боятся акул?
- Нет, - бестрепетно ответил Жорж, однако тут же взял свои слова
обратно, когда моряк спокойно показал рукой на здоровенную хищницу, которая
медленно выплыла из-под судна на световую дорожку.
Наш надувной плот столько терся о кувшины на палубе, что мы не решались
спускать его на воду, и пришлось Жоржу ночевать на "Калпеппере", а утром его
переправили к нам на металлической лодочке без весел, которую потом
подтянули тросом обратно.
Весь следующий день "Калпеппер" шел за нами слева. 12 июля к нам с
запада потянулись такие большие стаи морских птиц, что стало очевидно - суша
где-то сразу за горизонтом. Было воскресенье, мы с Норманом стояли на
мостике - нам досталась вахта с пяти до восьми утра - и предвкушали смену.
Скоро поднимутся Кей и Карло и достанут из известковой кашицы последние
яйца, чтобы
экипаж мог отметить этот день доброй яичницей. А вообще-то у нас было
еще вдоволь провианта, больше всего - уложенных в рундуки египетских
лепешек, висящих под бамбуковым навесом соленых колбас и окороков, а также
кувшинов с селло, этой смесью из муки, миндаля и меда, в которой есть все,
что необходимо страннику в пустыне. Мы ни разу не жаловались на голод, и все
чувствовали себя превосходно. Но что это? Я схватил Нормана за руку.
- Чувствуешь? - Я втянул носом соленый морской воздух. - Невероятно, я
отчетливо слышу запах свежего сена!
Мы продолжали принюхиваться. Пятьдесят семь дней в море... Сантьяго,
Карло и остальные присоединились к нам, но только мы, некурящие, явственно
ощущали запах. Постой, даже навозом потянуло, чтоб мне провалиться! Типичный
деревенский запах. В кромешном мраке мы ничего не видели, но и волны уже
вели себя иначе, их ритм изменился, словно им что-то преграждало путь. Мы
повернули рулевые весла, приводясь к дующему справа ветру, и старались
держать возможно более северный курс. Несмотря на глубокую осадку, наша
ладья удивительно хорошо шла бейдевинд.
Все утро Норман, Карло и Сантьяго по очереди лазили на мачту, и в 12.15
мы услышали неистовое "ура"! Норман увидел землю. Сафи визжала, утка бегала
по каюте, хлопая крыльями. Весь экипаж, словно мухи, облепил перекладины
двуногой мачты, не боясь опрокинуть "Ра II", которая стала остойчивее после
того, как большая часть папируса погрузилась в воду. Загудела сирена
"Калпеппера". Да, вот она, земля - низкий, плоский берег на северо-западном
горизонте. Накануне мы чересчур далеко отклонились на юг. Сделали поправку
на течение, которое перед самым островом уходит к северу, и перестарались.
Пришлось поворачивать весла и парус в другую сторону, чтобы нас не пронесло
мимо Барбадоса. Правда, дальше сплошной цепочкой тянутся другие острова, но
на Барбадосе нас ждали родные и друзья. "Ра II" слушалась руля, словно
килевое судно. Возможно, продольная ложбина между двумя основными связками
играла роль негативного киля. Мы шли почти в полветра, и конец от красного
спасательного буя, который мы тащили на буксире, вытянулся совершенно прямо,
подтверждая, что нас не сносит, мы идем туда, куда показывает нос, прямо к
низкому берегу впереди.
Рассаживаясь вокруг стола, мы знали, что это будет наш последний обед
на борту "Ра II". Во второй половине дня в небе послышался гул мотора.
Чей-то частный самолет кружил над нами, приветственно качая крыльями. Вслед
за ним с острова прилетел самолет побольше, двухмоторный, с
премьер-министром Барбадоса на борту. И вот уже четыре летчика кружат над
мачтой "Ра", а один из них спикировал так низко, что воздушная волна чуть не
обстенила наш парус. Земля поднималась все выше из воды, замелькали
солнечные блики в окнах. Уже видно дома, еще и еще. Из окутывающей берег
мглы вышли суда, большие и малые, в огромном количестве. Лихо прыгая по
гребням, примчался быстроходный катер, в котором сидели жена Нормана,
Мери-Энн, и мои младшие дочери - Мариан и Беттина. Суда всевозможных типов.
Лица - удивленные, радостные, искаженные морской болезнью. Кое-кто, давясь
от смеха, допытывался, неужели мы и вправду пришли из Марокко на "этой
штуке". Ведь со стороны было в общем-то видно только плетеную каюту и
величественный египетский парус, да еще впереди и сзади торчали из воды
куцые пучки папируса. Лоскутная ширма Юрия отнюдь не делала нашу лодку
похожей на океанский крейсер.
Мы взяли курс на Бриджтаун - столицу Барбадоса. На финишной прямой "Ра
II" эскортировало больше полусотни судов. Кругом сновали парусные яхты,
глиссеры, рыбацкие шхуны, всякие увеселительные яхты, один катамаран, один
тримаран, полицейский катер, зеленый парусник голливудского вида,
оформленный под пиратское судно и битком набитый туристами, не отставал и
наш старый знакомый, "Калпеппер", и при виде всего этого бедлама миролюбивый
Карло вдруг затосковал по океанскому уединению. Зато Жорж чувствовал себя,
как рыба в воде, он зажег наш последний красный фальшфейер и встал с ним на
каюте в позе статуи Свободы.
Так закончились плавания на "Ра". У входа в бриджтаунскую гавань нам
подали с "Калпеппера" буксирный конец, и мы в последний раз спустили
выцветший парус с солнечным диском и свернули его.
В гавани было как в муравейнике. Все улицы битком набиты людьми. Наши
часы показывали без пяти семь, но нам пришлось переводить их на барбадосское
время, ибо день еще далеко не кончился, как-никак мы прошли 3270 морских
миль, или больше 6100 километров от берегов Африки.
Перед тем как пришвартоваться к пристани, восемь членов экипажа улучили
минуту и обменялись рукопожатиями, Все мы понимали, что только мирное
сотрудничество помогло нам благополучно пересечь океан.
Последний взгляд на покоренную стихию. Океан, с виду такой же
безбрежный, как в дни Колумба, как в пору величия финикийцев и ольмеков.
Долго ли еще будут в нем резвиться рыбы и киты? Научатся ли люди, пока не
поздно, зарывать свой мусор - свой боевой топор, которым они замахнулись на
природу? Научатся ли завтрашние поколения снова ценить океан и землю,
которые инки называли Мама-Коча и Мама-Альпа - "Мать-Океан" и "Мать-Земля"?
А не научатся, так не спасут нас ни мирное сожительство, ни тем более
потасовки на борту нашей общей маленькой лодки.
Мы спрыгнули босиком на берег.
Течение продолжало свой путь без нас. Пятьдесят семь дней 5700 лет.
Изменился ли человек? Природа не изменилась. А человек неотделим от природы.
Ноги сухие. Голова сухая. Все сухое. Окна закрыты. Высокие деревья
качаются от ветра. Ветер сильный. За окном. А бумаги на моем столе никуда не
улетают. Даже не шевелятся. Мое кресло стоит неподвижно; Все стоит на своих
местах, ничто не качается и не колышется. Я в полной безопасности в своем
рабочем кабинете. Между качающимися ветвями могучих деревьев проглядывает
голубая вода. Средиземное море. Магистраль древних культур. Звено,
соединяющее три континента, которые окружают его сплошным кольцом, оставляя
только проход у Гибралтара.
На голубых волнах белеют барашки, но голоса моря не слышно. Чтобы
услышать рокот прибоя, я должен открыть окно. Но я этого не делаю, иначе
ветер учинит разгром на моем столе. До чего же хорошо снова очутиться в
уютном, тихом кабинете. Кругом книги. Книги и закрытые окна. Не завидую тем,
кто сейчас идет под парусами при таком ветре. Развертываю рулон большой
карты перед окном, обращенным к морю. Вот он, могучий Атлантический океан,
каким его видят картографы. Плоский, безжизненный - преграда, делящая на две
части прямоугольный мир. Справа Африка, слева Америка. Вверху север, внизу
юг. Потрясающе неверное понятие о самом динамичном, деятельном, неутомимом
эскалаторе, когда-либо созданном природой. Вечно движущийся конвейер,
остановленный на фотографии, как антилопа в прыжке. Неподвижный, как Сахара.
Окаменелый, как Альпы. Только цветом от них отличается. Он изображен синей
краской, а суша - желтой, зеленой, белой. Какое великолепное игровое поле.
Бросай кубик и передвигай фигурки. Можно продвигаться по полю любого цвета,
пока не дойдешь до синего. Если попытаешься пересечь синее поле, значит, ты
жульничаешь. А диффузионистам наплевать. Они жульничают. Передвигают фигурки
по синему полю во всех направлениях. Вот бы уди
вились участники игры, если бы голубое поле вдруг пришло в движение.
Подобно океану. Как покатятся широкие полосы, разбрасывая фигурки, перенося
их из Африки в тропическую Америку. Из тропической Америки в Азию, а оттуда
назад, в Северную Америку. Если бы карты делали подвижными, пришлось бы
изобретать для игры новые правила. Белые и черные фигурки, дойдя до кружочка
у берегов Марокко, получают право продвинуться до Америки по голубой ленте
Канарского течения. Желтые фигурки у берегов Индонезии попадают на
вращающееся кольцо, которое начинается у Полинезии и в два хода доставляет
их туда же, по течению Куро-Сиво и через Северо-Западную Америку. Синий цвет
всегда будет означать длинный прыжок в одну сторону, пропуск хода - в
другую. В этой реалистичной игре препятствиями станут зеленые болота, желтые
пустыни, белые льды.
Я дернул шнур, и нелепая карта свернулась в трубку со скоростью ракеты.
И опять передо мной между деревьями колышется Средиземное море, словно луг
под порывами ветра. Я отворил окно, чтобы послушать живой прибой. Пусть
ветер учиняет разгром на моем столе, пусть летят во все стороны мои бумаги и
домыслы. К черту бумагу. К черту "измы", как диффузионизм, так и
изоляционизм. Окна настежь. Свежий воздух. Дождь и гром, и живая жизнь. Если
бы рокочущее море вдруг заговорило. Одно несомненно: оно могло бы
порассказать о никем не описанных древних плаваниях, которые вполне могли бы
померяться с тщательно документированными плаваниями средневековья. Средние
века были шагом вниз, а не вверх. Люди древности не были фигурками в игре.
Их поразительные творения говорят о том, что они были динамичными,
изобретательными, любознательными, умными, отважными. Были сильнее, чем
человек кнопочной эры, и больше него верили в свои идеалы, хотя им тоже были
присущи честолюбие, любовь, ненависть, желания и страсти, заложенные в мозгу
и сердце человека во все века, со времен Адама. Мореплаватели Древнего
Египта выходили из Красного моря и посещали не только Месопотамию, но и
более далекие азиатские страны. Выходя из устья Нила, они бороздили
восточное Средиземноморье, собирали дань для фараона на далеких островах.
Народы Египта и народы Месопотамии, близкие друг к Другу, хотя и
говорили на разных языках и пользовались разными письменами, взрастили
мореплавателей, которые своим искусством не уступали их зодчим. И на далеких
островах, служивших трамплинами в их движении на север и на запад, рождались
морские цивилизации, тоже со своим языком и своей письменностью. Мы не
знаем, когда на эти острова впервые проникло египетское влияние, знаем лишь,
что постепенно место египтян заняли финикийцы. Нам мало что известно о
происхождении финикийцев и о том, какие суда они строили первоначально. Их
ближайшие соседи на востоке и на юге искони пользовались лодками из папируса
и камыша. И на западе тоже: на древнем критском кольце выгравировано
изображение серповидной камышовой лодки с поперечной вязкой, мачтой и
каютой. Из финикийских вод культура распространилась за Гибралтар. До
Ликсуса, где еще долго жили лодки из камыша. Никто не сможет восстановить
пути всех этих судов и реконструировать взаимосвязи этих разнохарактерных
цивилизаций, таких своеобразных, несмотря на тесную связь, частично
основанных на более древней местной культуре и развивавшихся в различной
географической среде, при господстве разных династий. Кто сумеет установить,
какие именно моряки доставили кувшин с золотыми и медными средиземноморскими
монетами IV века до нашей эры на остров Корво в Азорском архипелаге, откуда
до Северной Америки ближе, чем до Гибралтара? В поисках богатства или нового
пристанища тысячи кораблей выходили в древности из родных портов, и никто на
борту не вел судового журнала.
Придворные художники увековечили великую морскую экспедицию царицы
Хатшепсут через Красное море в Пунт, но только случайно древний географ
Эратосфен записал расстояние между далеким Цейлоном и рекой Ганг, выразив
его в количестве дневных переходов на обыкновенных папирусных ладьях с
египетской оснасткой. Никто не воздвигал храмов в честь этих мореплавателей.
Лишь когда правитель Ханно лично вышел через Гибралтар в V веке до нашей эры
на шестидесяти кораблях с добрым запасом провианта и с тысячами финикийских
переселенцев обоего пола, это событие было запечатлено на стеле,
воздвигнутой в его честь в Карфагене. И однако из надписи явствует, что
Ханно не был первопроходцем, ведь на четвертый день после прохождения
Гибралтара его флот подошел к мегалитическому городу Ликсус, где он взял на
борт местных лоцманов, которые знали берега и названия всех мысов на
расстоянии 28 дней пути дальше на юг. Забрав провизию еще на два месяца,
Ханно повернул назад лишь после того, как его многонациональная экспедиция
прошла далеко вниз вдоль изобилующего реками лесистого побережья
Экваториальной Западной Африки.
На стеле Ханно, как записали потом греки, о жителях Ликсуса говорилось
как об иностранцах, и экспедиция задержалась здесь достаточно долго, чтобы
наладить дружбу и получить совет. Эти древние мореплаватели великолепно
умели устанавливать плодотворные контакты даже с враждебными первобытными
народами. По их собственным свидетельствам, они всегда помещали на берегу
какой-нибудь заманчивый дар для местных племен, залог дружбы, и лишь после
этого отваживались покинуть корабли. Древние превосходно понимали пользу
международного сотрудничества при путешествии в чужие страны, и это в полной
мере относится к египтянам и финикийцам. И нет ничего удивительного в том,
что египтяне и финикийцы сообща совершили первое исторически зафиксированное
плавание вокруг Африки, лет за 200 до того, как тщательно подготовленная
Ханно экспедиция переселенцев отправилась вдоль уже изведанного западного
побережья. Как известно, организованная по велению фараона Неко около 600
года до нашей эры экспедиция вокруг Африки была египетской затеей, но с
использованием финикийских кораблей и моряков. В этом трехлетнем плавании не
участвовали никакие правители, поэтому его история не запечатлена ни на
стелах, ни в гробницах. Это чистый случай, что Геродот, странствуя в V веке
до нашей эры у финикийских берегов, в Месопотамии и Египте перед написанием
своей знаменитой всемирной истории, сделал запись и об этом событии.
Какая культура могла развиться среди первобытных лесных охотников по ту
сторону Атлантики, если бы туда прибило такую смешанную экспедицию из
исследователей и переселенцев? Что-нибудь совершенно новое и в то же время
очень похожее, с местным колоритом?
Эта нелепая карта с мертвой синью отодвигает Мексику от Марокко на века
и тысячелетия, а ведь на самом деле их разделяет всего несколько недель
пути. Даже не успеешь выспаться как следует, будь ты обезьяна, утка или
какой-нибудь другой пассажир. Секунды в масштабе истории. Конечно, народы
Америки не видели дощатых кораблей до прихода Колумба. Но народы Марокко,
всего Средиземноморья и Месопотамии видели лодки из папируса и камыша,
подобные тем, что сохранились в Америке. Я произвел лишь робкий эксперимент,
построил две лодки с помощью горстки озерных жителей и за четыре месяца
прошел 6 тысяч миль, причем при второй попытке достиг Америки. А построй мы
сотню "Ра", мы могли бы, подобно Ханно, научиться спокойно ходить в оба
конца мимо грозного мыса Юби. Но до тех пор сколько раз мы рисковали
остаться со сломанными веслами и благодаря им очутиться в Америке? И одно
небо знает, какую культуру стал бы насаждать смешанный экипаж "Ра"! Я закрыл
окно. Взял карандаш и записал:
Я по-прежнему не знаю. У меня нет никакой гипотезы сверх того, что
лодки из камыша и папируса вполне мореходны, а Атлантический океан работает
как эскалатор. Но отныне я буду считать почти чудом, если из множества
древних мореплавателей, которые тысячелетиями ходили в этих водах, никто не
ломал руля в районе Ликсуса и не сбивался с курса, стараясь избежать
крушения на опасных банках у мыса Юби. Что помогло нам совершить дрейф в
Америку - беспрецедентное неумение обращаться с рангоутом или
беспрецедентное умение сидеть на папирусе?
Вот моя гипотеза на этот счет: может быть, мы преуспели потому, что
плыли в океане, а не на карте.
Среди современных нам ученых-первооткрывателей и путешественников вряд
ли можно назвать человека, имя которого было бы более известно миллионам
читателей, нежели имя Тура Хейердала.
Это объясняется и его личными человеческими качествами, и его особым
талантом доступно, увлекательно и искренне довести до широкого читателя
сущность своих научных идей и ход своих смелых экспедиций и полевых
исследований, призванных подтвердить его гипотезы.
С чего же все началось? Как пришел Тур Хейердал к убеждению о связи
древних обитателей Перу с Полинезией и затем посвятил десятилетия изучению и
доказательствам трансокеанских миграций и культурных контактов?
В предисловии к русскому изданию своей первой книги, "В поисках рая",
Хейердал писал:
"Я провел год на полинезийском острове, пытаясь жить, как жили
первобытные люди, и не подозревал, что мои наблюдения и опыт заставят меня
переключиться на совсем другую область науки и десять лет спустя я снова
попаду в Полинезию уже на бальсовом плоту из Южной Америки"[7].
Но хотя в увлекательной повести о бегстве двух молодых людей -
Хейердала и его жены - из современной цивилизации к первобытности почти нет
и намека на связь далекой Америки с Маркизскими островами, именно здесь
впервые им овладела эта мысль.
Древние сказания стариков острова Фату-Хива о прошлом своего народа
невольно перекликались с преданиями Перу, а найденные Хейердалами изваяния
напоминали древние американские скульптуры.
Но само свадебное путешествие в первобытность никак не было вызвано
подобными размышлениями. Как, впрочем, и зоологические изыскания 23-летнего
студента были лишь официальным обоснованием поездки. На маленький остров
Фату-Хива Хейердала привела романтическая мечта "расстаться с
современностью, с цивилизацией, с культурой. Сделать прыжок на тысячи лет
назад. Познать жизнь первобытного человека. Познать истинную жизнь во всей
ее простоте и полноте" 1.
Нелегко определить все причины, вызвавшие у Хейердала желание бежать от
цивилизации.
Арнольд Якоби, друг и биограф Хейердала, отмечает критическое отношение
молодого Тура к современному обществу, убежденность, что мир болен и болезнь
неизбежно приведет к нарыву, который лопнет, к новой войне, которая будет
страшней всех предыдущих. Тур был убежден, что люди совершенствуют только
технику, а сами при этом не становятся лучше.
Эта мысль после первой мировой войны значительно распространилась.
Протест против "машинного прогресса" принимал различные формы. Одни
трактовали его как антисоциальное явление" другие теологически
противопоставляли христианско-духовные ценности убивающему их техническому
прогрессу. Некоторые, глядя на мир, где господствуют магнаты
монополистической индустрии, мечтали о возврате к мелкому
производству[8]. Так различные социальные группы психологически
воспринимали кризис системы, не видя и не понимая выхода из создавшегося
положения революционным путем.
Однако для Хейердала, как нам кажется, бегство к девственной природе и
первобытности было подготовлено его представлением об отношении человека к
природе, глубокой любовью к ней большим интересом к дальним странам и
народам, населяющим "дикие" районы, то есть качествами, которые складывались
у него с раннего детства. Еще маленьким мальчиком он мечтал: "Когда я
вырасту, буду сам себе хозяин, буду делать все, что захочу, и уеду к пальмам
и негритятам". Сохранился рисунок семилетнего Тура его будущего дома-хижины
на сваях среди экзотической тропической природы.
Тур Хейердал родился 6 октября 1914 года в маленьком городке Ларвик у
входа в Осло-фиорд. Он был единственным ребенком богатой и уже немолодой
четы. Его мать до этого была дважды замужем и имела одного ребенка от
первого брака и трех от второго. Отец также был уже один раз женат и имел
троих детей. Однако дома Тур рос в обществе взрослых, под влиянием своей
матери, образованной женщины, убежденной дарвинистки, решительно порвавшей с
религией. Она развивала и укрепляла его любовь к природе и окружающему миру.
Ему дарили игрушечных зверей, изображения доисторических животных, книги о
путешествиях и народах.
Туру было пять лет, когда мать впервые повела его в зоологический
музей. А в семь лет собственные коллекции Хейердала уже не помещались в его
комнате, и он устраивает свой "зоомузей", а затем аквариум и террариум. Он
читал и запоминал все, что его интересовало из жизни природы и человека, не
признавая стихов и беллетристики. Во время болезни в постели он изучал
"человеческие расы". В школе застенчивый ученик-середняк поражал учителей
естествознания своими глубокими знаниями. Будущую профессию, зоологию, он
выбрал в раннем детстве.
Любовь к природе, длительные экспедиции в горы, лыжи закалили неловкого
и избалованного мальчика, панически боявшегося плавать после двух случаев,
когда он в детстве тонул. Упорно и целеустремленно Хейердал воспитывал в
себе "настоящего мужчину", сильного, выносливого, не боящегося трудностей.
Уже в старшем классе школы он начинает размышлять о неустройстве
современного мира, его тянет к простой первобытной жизни, которую можно было
испытать лишь на отдаленном, почти необитаемом острове, где нет европейцев.
На зоологическом факультете, куда он поступил, его разочаровало
кабинетное обучение, оторванное от природной среды. Признавая важность
научной методики, необходимость микроскопии и анатомии, он считал, что "надо
больше заниматься географическим распространением и повадками животных". Он
мечтал изучать живое единство природы, связи между живыми организмами и
средой. Это тоже толкало его на бегство в первобытность, к природе"
Эксперимент на Фату-Хиве показал Хейердалу невозможность осуществления
его романтической мечты. Но впечатления от местного фольклора, древних
изваяний, возникшие аналогии определили решительный перелом в его жизни и
интересах. Вернувшись на родину, он со страстью и целеустремленностью
приступает к изучению всех доступных материалов по Полинезии и древним
американским культурам.
При первой же возможности Тур с женой отправляется в Северную Америку.
Но здесь его застает вторая мировая война. Тяжелые испытания и почти нищета
на чужбине в первые годы войны, участие в военных действиях добровольцем в
последние ее годы - все это прервало его сосредоточенные исследования. Но
после войны он с удвоенным рвением возвращается к ним. Огромный материал,
прочитанный и изученный на месте, приводит его к убеждению о существовавших
в древности связях между Южной Америкой и Полинезией, мысли о которых
родились на Фату-Хиве. Так возникла идея экспедиции на плоту из Перу в
Полинезию.
С затаенным дыханием повсюду следили за движением бальсового плота со
смельчаками по бурным просторам Тихого океана. В 1948 году появилась книга
"Экспедиция "Кон-Тики"". Она была опубликована на Западе более чем на 50
языках в количестве 2,5 миллиона экземпляров. В нашей стране на ряде языков
"Кон-Тики" выдержала свыше 20 изданий общим тиражом более одного миллиона.
После "Кон-Тики" советский читатель познакомился с первой книгой