Калиновская Дина. О, суббота !

   - Будет сделано,- бодро, как всегда, согласилась Ася, хотя на вечер она запланировала большую стирку и даже замочила в растворе полотенца и все белое, теперь белье будет киснуть в ванной два дня, а так нужен свежий халат для работы.
   Но стирка - пустяки. "Сказать или не сказать?" - гадала она про себя. Ей было что сказать, она очень хотела сказать, но сомневалась, имеет ли право. Дело все же щепетильное.
   - У меня тоже есть новость,- возле аптеки не выдержала она.-Расскажу умрешь!
   - Ну?
   Ася в самом деле уже видела в Шуркиной женитьбе одно веселое - и себя бабушкой, и довольного мужа, который не допросился у нее ребенка, а воспитывал большого уже Шурку, и отца прадедом, и мать прабабкой, и солнечную глупость юных супругов. Одно было жалко - Шурка только что перестал получать от своего отца алименты, как раз пригодились бы... Васяся...
   - Может, вечером? Мне пора в аптеку, уже двенадцать...
   - Вечером! Тебе вечером не о чем будет говорить? - Саул Исаакович боялся упустить что-то важное в ее жизни.- Ну, в трех словах! Что мне, умолять тебя?
   - Ну, в трех словах...- И рассказала. Саул Исаакович присвистнул.
   - Уже? Наша кровь.- Он сразу почувствовал себя не последним участником события.
   - Черт их знает, папа, что с ними делать! Шурка даже брюки себе не может погладить!
   - Сопляк! - сказал Саул Исаакович, а подумал: "Все мы сопляки!"
   - И еще неизвестно, будет ли у него в этом семестре стипендия, а скорее всего, не будет!
   - Негодяй! -И подумал: "Все мы негодяи!"
   - Так как?
   - Ты меня спрашиваешь?
   - До вечера, батя. Когда приходить?
   - В семь. Освободишься в семь?
   - Хорошо.
   - Смотри ты, Шурка у нас стал мужчиной!..
   - Какой мужчина, какой мужчина, папа? Смех один, а не мужчина!
   Она убежала наконец от него в аптеку. И теперь Саул Исаакович в третий раз проходил по кварталу с симпатичными его сердцу балконами. Ему нужно было в троллейбусе ехать к Зюне и к Моне.
   "Ай, Шурка! Ай, виртуоз!.. Только вчера, кажется, водил его в зоосад..."
   Оглушенный новостью, Саул Исаакович не заметил сам, как приблизился к филармонии, а приблизившись, не заметил, как поднялся наверх по ступеням, сначала на десяток, отдохнул, потом пошел и пошел, раз пять останавливался, чтобы угомонить одышку, наконец под самым куполом схватился за выступ дубовой двери.
   Никогда раньше Саул Исаакович не забирался сюда. От восхождения удерживала боязнь наткнуться в уголках укромных галереек на консервную банку, пустую бутылку, облепленную мухами селедочную голову, обсосанные окурки. Что стало бы тогда с голубыми звонами?.. Кроме того, чтобы познать вершину, надо не жалеть сердца. Он с трудом отдышался, держась за дверь, огляделся вправо-влево чисто. Тихо. Оглянулся назад. Он пребывал над лестницей, как над водопадом, синий купол кепкой налез на глаза, угол улицы обрамил расписной проем. Стоило подняться. Прошел за боковую балюстрадку, облокотился на перила, разглядывая как бы опрокинутый храм.
   "О Рива, глупая! Рыдала! Билась в истерике, когда Ася отправилась на фронт! А не пойди она на фронт, не привезла бы с фронта Шурика! И не рос бы Шурка целых десять лет у бабы с дедом, не было бы этого счастья и не было бы Ирки... как ее там... Стародубце-вой, и нельзя было бы рассчитывать на правнука, мигнувшую издалека живую звездочку!.. Исключительное везение, что Ася пошла на фронт!.. Исключительное везение, что Ирка оказалась такой умной дурочкой!.. Ну и Шурка! Если так пойдет дальше, можно благополучно дожить и до праправнука, еще каких-нибудь семнадцать-девятнадцать лет.. Надо уметь быть счастливым - не пустые слова. Надо уметь даже в неудаче если она свалилась на твою голову, увидеть приятное или, в крайнем случае, полезное. Купить блокнот и записывать такого рода мысли. Может получиться назидательный труд. Страница делится пополам слева записывать, что случилось, как оно выглядит на первый поверхностный взгляд, справа - каков результат подлинный "С какого бока подойти" - чем не название для книги? Или: "Как на предмет падает свет" Даже лучше. В книгу можно вносить не только события собственной жизни, но и Ревеккиной, и других людей... Кроме Гриши. Гриша - исключение из общего порядка... "Как на явление падает освещение" - вот серьезное, философское название!.. Гриша любит подчинять себе обстоятельства жизни, дай бог ему удачи каждый раз!.. Шурка небольшого росточка, и девочка, наверно, миниатюрненькая .. Возможно, блондиночка!.. Беленькая голубка... Она еще не понимает, что ей повезло. Когда оно запищит, тогда поймет. Надо подсобрать денег ей на подарочек..."
   Саул Исаакович размягчился от светлых и праздных мыслей ему не хотелось уходить, он даже поискал глазами скамеечку, но скамеечки, к сожалению, не оказалось. Тогда он не без опаски решил посидеть на верхней ступени и сел, а он никогда не позволял себе сидеть на. камне. Но сел, положил локти на широко расставленные колени, еще раз подумал о девочке: "Она, конечно, не понимает пока, как ей повезло, но стоит ему запищать..." Представил умилительно властный крик новорожденного мальчика - он уверен был в мальчике.
   - Ну? - спросил он чугунного архитектора в нише, такого же, как и он сам, старого человека, по-видимому, с больной печенью или с язвой, тщеславного и с плохим характером, но, несомненно, имевшего внуков.- Как вы на все это смотрите?
   В металлическом взгляде Саул Исаакович с удивлением увидел насмешку.
   "А если?.."
   Предположение было ужасным. Он встал, опираясь о перила, вежливо оттолкнул их от себя и, проклиная уважаемого архитектора за грандиозность лестницы, ринулся вниз.
   Он бешеными глазами проткнул пассажиров в троллейбусе, задержавшем его на перекрестке, подмял под свои подметки холмистый кусок улицы в четвертый раз за последние полчаса и навалился глыбой на очередь в аптеке.
   - Смотри мне!.. Чтоб все было, как ты сказала, слышишь?.. Чтоб ты не проворонила!.. Немедленно жени их!.. Чтоб не вздумали... своевольничать!.. Немедленно, пока у невесты тонкая фигура!.. Родит-каждый день буду гулять с ним в парке, скажи им! А?..
   Ася закивала, заулыбалась-все будет как надо, напрасно волнуешься!
   Саулу Исааковичу стало неловко-чего, спрашивается, кидаться в панику, если жизнь, известно, сама делает, как лучше.
   - Приведи ее сегодня в нашу семью!
   - Попробую.
   - Прошу извинения, прошу извинения! - забормотал Саул Исаакович, жалко улыбаясь очереди.- Прошу извинения! - буркнул он, столкнувшись в дверях с полной блондинкой.- Прошу извинения! - пятясь и шаркая по асфальту, сказал он еще кому-то, не разглядев, кому, но спросив у него, который час.
   Оказалось, три четверти первого.
   "Однако надо торопиться",- подстегнул решительный и деловой Саул Исаакович благодушного фаталиста Саула Исааковича.
   Зюня лежал на кушетке, читал журнал "Огонек" и одновременно слушал по радио программу "Маяк". Вместо "здрасьте" он крикнул голосом знакомого продавца из москательно-скобяного ряа.а на Привозе:
   - Каков красавец! Какой, обратите внимание, здоровяк! Как поживает твоя злючка?
   - Мы с Ревеккой приглашаем сегодня вашу семью на ужин,- объявил Саул Исаакеаич.
   - В честь чего? - уже собственным голосом, но удивляясь свыше всякой меры, сказал Зюня - В честь чего, хотел бы я знать? - будто бы и представить невозможно, в честь чего вдруг устраивается званый ужин в дни Гришиного приезда.
   - В честь Гриши.- Саул Исаакович постарался, чтобы не прозвучал нечаянно намек на то что такое мероприятие следовало бы провести родным Гришиным братьям, и намека не получилось.
   - Ты слышишь, Соня? Нас приглашают на бал! Как ты догадался устроить бал? Я не догадался, а он-да! Какой молодец! Какой нахол-чивый в мыслях' -кричал Зюня скобяным голосом на всю квартиру вздымал и ронял волосатые руки, вскакивал и садился на кушетку до тех пор, пока Соня не забеспокоилась:
   - Перестань, Зюня, ты хочешь приступ?
   - И как же, будет оркестр? Будет фейерверк? Развешены афиши?-казалось, он с удовольствием устроил бы себе какой-нибудь приступ.
   - Ты не можешь сказать мне,- без тени раздражения спросил Саул Исаакович,вы придете, или вас не ждать?
   И услышал ответ, произнесенный с дурашливым поклоном:
   - Мы придем, мы очень рады, что нам остается!..
   "Или я не знаю жизни, или каждый свой ад любит устроить на свой лад..." философствовал Саул Исаакович в накаленном на солнце троллейбусе, а полупустой троллейбус трясло и встряхивало, солнце полудня лезло во все окна и щели, никелированные поручни жгли руку, на дерматиновом диванчике сиделось, как на сковородке.
   "Маня с Гришей у окна, мы с Ревеккой у двери, слева Соня с Зю-ней, справа Ася с Сережей,-подытоживал Саул Исаакович результаты обхода.-Рядом со мной Шурка с девочкой...-Тут улыбка наползла на его лицо и кое-кому из пассажиров троллейбуса могла показаться идиотской.- Пусть заведуют музыкой".
   В это время Зюня на кушетке, полистывая "Огонек", рассуждал вслух, громко, чтобы Соня в кухне могла слышать, о Сульке Штей-мане, в котором он всегда подозревал хитреца первой марки, выбравшего позицию добрячка с некоторой умственной неопределенностью, добрячка-дурачка. Выгоднейшая уловка! Зюня знал таких простачков' Они умеют вовремя щелкнуть зубами!.. И так далее.
   "Есть еще места, останутся места, к сожалению. Ведь на Моню рассчитывать нечего-Клара... Однако пригласить должно-Моня".
   И Саул Исаакович поехал к Моне. Анютины глазки
   Соломон Зейликович утром писал письмо в Кишинев на имя Игоря для пересылки Гуточке в санаторий, адрес которого ему пока не сообщили. Он писал за столом, отвернув клеенку-под клеенкой у него хранились требующие ответа письма, почтовая бумага, конверты и все виды четырехкопеечных марок, какие выпускались в СССР, чтобы с каждым его письмом внуки могли получать новый экземпляр в коллекцию. Имеется ли у них коллекция, он не знал.
   "Она ни на что не жалуется,-писал он,-значит, у нее, слава богу, ничего не болит. Она совсем не встает с постели, а любит лежать на двух высоких подушках и поглядывать, чем я занимаюсь, что поделываю по дому".
   Моня посмотрел на Клару-Клара грустно и серьезно смотрела на него.
   "А больше всего она любит дремать..."
   Затем Моня описал появление у них брата, веселую встречу, выразил сожаление, что Гуточка осталась в стороне от уникального праздника семьи. Он описал и погоду, сообщил, что спят они при открытом настежь окне, спросил, хорош ли санаторий, какая публика.
   Клара смотрела, как он пишет, и не прерывала его занятия и ни о чем не спрашивала, казалось, ей не было уже ни до чего дела. Только, когда он заклеил конверт и прилепил марку из спортивной серии "плавание", позвала:
   - Моня, одеяло тяжелое.
   Моня переменил ватное одеяло на махровую простыню.
   - Лучше? Не будет холодно?
   Она не ответила. На всякий случай он положил еще теплый, но совершенно невесомый пуховый платок цвета Клариных волос. Ли-монно-желтая простыня, серый платок, белые подушки-он всегда любил, чтобы Клара одевалась красиво.
   - Слабость к лицу женщине, а, Моня?..-сказала она вчера, когда он кормил ее за обедом из ложки.-Такой женственной, как сейчас, мне не удавалось быть никогда.
   Моня надписал на конверте адрес и попросил:
   - Я выйду на минутку, опущу в ящик письмо? Одна нога здесь, другая там, и сразу обратно.
   Клара подумала, верховно улыбнулась с возвышения подушек и закрыла глаза, объясняя этим, что пока поспит.
   Моня с письмом спустился вниз, вышел на улицу, повернул за угол, к райкому, к надежному почтовому ящику, но передумал и пошел к заводу по краю тротуара, под тополями, как ходил много лет подряд.
   Толстое стекло двери заводоуправления повизгивало на стальных петлях, качалось туда-сюда, разбрасывало блики по ступеням и по тротуару. Входили и выходили озабоченные делами люди. Они не замечали ни выпестованного под акациями газона, ни молодой рассады фиолетовых анютиных глазок, ни окопанных и обложенных заборчиком из побеленного известкой кирпича старых лоз дикого винограда под стеной, ни свежепокрашенных зеленой краской скамеек, посидеть на которых ни у кого не находилось времени.
   А Моня посидел. Он не слишком торопился домой, хоть и обещал Кларе. Он редко теперь бывал на улице - все, что нужно, приносили необычайно дружественные соседки, недаром их дом имел табличку на воротах "Дом образцового порядка и высокой культуры", в их доме действительно жили вполне приличные люди. Что бы они с Кларой делали без соседки Вали Куркузенко? Валя работала в гастрономе, правда, в винном отделе, но ни одну просьбу не воспринимала как невыполнимую. Моня с Кларой могли позволить себе любой гастрономический каприз. А что бы они делали без Веры Тарасовны, непонятно. Врач, живущий рядом,-большое удобство. А что бы они делали без библиотеки мадам Ивановой, даже невозможно представить. Хотите военные мемуары-пожалуйста, хотите детективы-вуаля! Же ву зан при! Извольте! Прошу вас! Все было бы превосходно, если б Моня так не скучал по улице, по стуку машинки из раскрытого окна заводоуправления, по молодым сосредоточенным лицам.
   - Гули, гули, гули!..-прокричала из окна и высунула стриженную под мальчика головку секретарь-машинистка.-Гули, гули, гули!..-Она высыпала на тротуар раскрошенную булку.-Гули, гули!..
   Конечно, первыми явились воробьи. Пока с крыши сваливались тучные господа голуби, воробьи успели схватить по куску. И потом, взъерошенные, как беспризорники, шныряли между важными, соблюдающими ранги голубями. Моня болел за воробьев, за их удачу, и им перепадало.
   "Надо приносить с собой крошки,-решил он.- И не большой грех - украсть здесь вечером несколько анютиных глазок". Он представил, как положит на лимонную простыню лиловые цветочки.
   - Гули, гули!..
   - Слушайте,- позвал Моня машинистку.- Вы, случайно, не дочка Таси Борщ?
   - Внучка!-крикнула она громко, его почему-то часто принимали за глухого.Похожа? - Ей безразличен был этот старик и неинтересен разговор, ей хотелось на солнышко, хотелось погулять по улице, глаза тянулись в ту сторону, где был универмаг.
   - Я бы сказал-да. Она здорова?
   - Ничего.
   У Таси Борщ была коса, каких сейчас не встретишь. Но и в их молодые времена это была редкость. Завод гордился Тасиной косой, на первомайских демонстрациях впереди заводской колонны шла секретарь директора Тася с косой на груди.
   - Передайте ей привет от Штеймана из снабжения.
   - Передам,- пообещала стриженая внучка и застучала на машинке.
   Моня в шлепанцах на солнечной скамейке наслаждался цветами и птицами и не уходил. Он не рассчитывал, что кто-нибудь выйдет из проходной, подсядет к нему и скажет:
   "А, Соломон Зейликович! Здравствуйте, мое почтение! Если вам надо, чтобы вас выслушали, я готов!"
   Это было бы не из жизни, а Моня любил реальность. Но разве он не нашел бы, что сказать чудаку?
   "Зачем вы подошли ко мне? Я из другого мира. Идите к молодым, у них много будущего, и государство стоит на их плечах".
   Но если бы тот возразил наивно: "Государство стоит на всех плечах!"-Моне стало бы труднее разговаривать, пришлось бы настаивать и убеждать, чего ни один подлинный реалист делать не станет.
   "Старики не нужны,-немножко все-таки поупрямился бы он.- Они засоряют цветущий сад жизни".
   И, может быть, тот рассердился бы и закричал:
   "Вы болван! С точки зрения растений и животных все человечество не нужно, все человечество засоряет и загаживает цветущий сад земли! Мы все едины перед лицом планеты!"
   "Хорошо, пусть я болван",- сказал бы Моня. Но так, чтобы тот почувствовал свои доводы малоубедительными и захотел среди забот и хлопот, среди больших дел вспоминать иногда и об этом пустячном разговоре.
   Голуби урчали и переваливались с места на место, стекло качалось, проходили люди, и по временам открывались тяжелые железные ворота, и выезжала машина с контейнером в кузове. Продукция шла к заказчику.
   "Моня!"-как молотком по рельсу, ударил над ним Кларин голос.
   "Моня!"-молодой протяжный Кларин голос.
   "Моня!"-так крикнула она только однажды, когда он вернулся с фронта, на вокзале, из толпы.
   "Моня!.."
   Моня уронил письмо. Оно неизвестно откуда взявшимся ветром поволочилось, шурша по сухому асфальту. Хлопая тапочками, он побежал за ним, догнал не сразу, прижал ногой в пыльной ямке и, не распрямляя, не отряхивая, сунул конверт в тесную щель почтового ящика.
   "Ничего особенного,-говорил он себе на лестнице.-Звуковая галлюцинация, ничего особенного".
   Но открывал дверь, готовый ко всему.
   Саул Исаакович вошел в раздвинутые створки решетчатых ворот, во дворе под деревом ждала машина "скорой помощи", и шофер, не теряя времени, высунул из окошка клетчатый локоть и положил на него белокурую голову - спал. Саул Исаакович забеспокоился, не с Кларой ли плохо. Да, дверь Мониного подъезда была раскрыта и зачем-то подперта куском пиленого ракушечника. Саул Исаакович сначала растерянно подумал, что его приглашение на ужин может оказаться неуместным, поднялся на этаж, увидел, что дверь в квартиру тоже распахнута. И здесь Саул Исаакович поймал себя на подлой мысли удрать, ничего не знать, и, если случилось что-то, оно объявится завтра, а сегодня пусть состоится взлелеянное душой'торжество.
   Но, конечно, не удрал, прошел по коридору, стал против раскрытой двери в Монину комнату и первое, что увидел, были шевелимые сквознячком Кларины волосы. Сквознячком вздувало коротенькую занавеску над окном, сквознячок позванивал сосульками люстры. Клара дышала, но так незаметно, неохотно. Молоденькая врачиха в белом халате писала за столом быстренько-бысгренько, без заминки. Моня у окна выбирал из коробочки и ставил в ряд флакончики с лекарствами. Саул Исаакович не вошел в комнату, стоял в темном коридоре и ждал, пока врач напишет, но она, не переставая писать, мельком взглянула на дверь, где он стоял за порогом.
   - Вы родственник?
   Тогда и Моня увидел его, не удивился, оторвался от коробочки.
   - Да, да, родственник,-подтвердил он, сложил руки на животе, и они стали вместе ждать, пока она все напишет.
   Моня, как заметил Саул Исаакович, был спокоен, даже холоден, но стал как будто меньше ростом. И все в комнате стало и меньше, и легче, и прохладнее, как во сне. Легкой и холодной выглядела шевелимая тонким ветром скатерка на столе, выросшими на снегу казались ландыши в стакане, льдинками-надломленные пустые ампулки на блюдце, прохладными - белый потолок, тоненькая врачиха, лимонная простыня. Только стул, на котором всегда сидела Клара, обложенный круглыми сплюснутыми подушками со стертой вышивкой, стул казался теплым и материальным, и вода, расставленная в стаканах, была теплой даже на вид.
   Саулу Исааковичу хотелось пить, но он не посмел, хотелось сесть, но он стоял. Наконец врачиха кончила писать, завинтила ручку, сунула в нагрудный кармашек с инициалами и, пряча смущение за озабоченностью, а глаза в бумагу, сказала с детским вздохом:
   - Ну, до свидания...
   Но прежде, чем уйти, пощупала Кларин пульс и покачала трогательной головой с кудряшками.
   - Только на днях она могла сидеть и улыбаться,- сказал Саул Исаакович, когда врачиха вышла.-Только на днях...-повторил он к вспомнил, как улыбалась ему Клара в его недавний приход, и еле сдержался, чтобы не закричать, не воздеть руки, как делали над умершими старики в Кодыме, ведь Клара еще дышала.
   - Все мы на самом краю, все мы приблизились и все приготовились,- ответил Моня сухим голосом. Тогда Саул Исаакович сказал:
   - Что делать, Моня. Жизнь.
   - Смерть, Саул, смерть, а не жизнь,- зашептал ему Моня и оглянулся на Клару испуганно, но она не могла слышать, она не осознавала жизни.
   Саул Исаакович посмотрел на голубые губы умирающей, на колыхание волос над ее лбом, на увядшие руки.
   "О, о и еще раз о!-зарыдал в нем кодымский старик.-О, о!.. Почему должна так рано споткнуться на краю обрыва нежная Клара?.. Умолкните, песни! Выключайся, музыка! Горе! Горе!.."
   Моня взял его за локоть и попросил:
   - Слушай, Саул, позови ко мне Гришу.
   "О, да, да!.. Сдвигайся, стол! Отменяйтесь, торжественные тосты за встречу, за вечную дружбу, за мир. О, о!.. -царапал грудь и рвал одежду, и посыпал седую голову пеплом исступленный кодымский старик.-О, о! Пусть пеплом станет костер Ревеккиных хрустиков! Пусть праздничное блюдо рыбы станет будничным запасом на неделю!.. Клара, Клара! Сколько было в тебе светлой доброты для всех нас! Плачьте, плачьте!.."
   - Ты хочешь, чтобы пришел Гриша?-спросил Саул Исаакович.
   - Да. К Зюне я послал соседку, Зюня сейчас придет. А ты, Саул прошу тебя, позови Гришу.
   - Знаешь, Моня, я ведь сегодня созвал гостей, я и за тобой пришел как за моим гостем. У меня сегодня вечер в честь Гриши, все уже готово. Ты не задержишь его?
   Моня, потупившись, смотрел на истертый просяной веник в углу. не отвечал, а Саул Исаакович добавил:
   - Пожалуйста, не держи его долго.
   Моня еще немного помолчал-что он там думал?-а потом повлек Саула за собой в тьму коридора и в коридоре,- не отпуская его локтя, приблизил свои глаза к его глазам и зашептал:
   - Она умирает, Суля! Она каждую минуту может умереть, ты не понимаешь? Она одной ногой уже там! Я хочу, чтобы сегодня мы все были вместе. Я сломаю твои планы, и ты меня извинишь!
   - Почему ты решил, что она умирает?
   "О, о! Кто знал такую ласку в чьей-нибудь другой улыбке! Клара, Клара!.. О тоска! Она мне давит на сердце, она опутала мое горло! Плачьте, плачьте..."
   - И все-таки почему ты решил, что она непременно умрет? Кто знает? Тебе эта курносая девочка сказала? Что она понимает? Кто может знать?
   - Я знаю, Суля.
   Моня закашлялся, наверно, от непривычки говорить шепотом. Он прокашлялся, отдохнул и уже не шептал, а бормотал, бубнил:
   - Умирает моя Клара, Гуточка в санатории, у нее нарушится отпуск... Надо вызвать Хаю из Кишинева... Позови мне Гришу, Саул.
   - Хорошо, хорошо, я скажу ему. Не падай духом, Моня, крепись!.. Он придет, если ты настаиваешь. Хотя я уверен, что Клара выздоровеет! Но пусть будет по-твоему, пусть он придет к тебе, и вы будете весь вечер смотреть друг на друга!.. Как я могу спорить?
   Саул Исаакович вышел на площадку и захлопнул за собой дверь громче, чем намеревался. Но Моня сразу же поторопился опять распахнуть ее настежь - нужен был свежий воздух, движение воздуха.
   "О, о, о! Плачьте, плачьте! Только на днях она улыбалась драгоценной своей улыбкой!.. Почему же теперь ее не будет?.. О горе нам горе, о горе!.. Плачьте!" -не умолкал вопящий и рыдающий. Миллион извинений
   - Гарри Стайн-ваш родственник? Он, наверно, скоро вернется. Его повезли осматривать порт Ильичевск, но уже пора вернуться. Посидите, вы, кажется, устали.
   Саул Исаакович опустился на стул. Если бы, подумал он, ему позволили прилечь на диванчике в эркере под пятнистыми листьями тропического растения, то можно было бы подождать Гришу, выпить с ним бутылочку куяльницкой минеральной воды.
   - Я, к сожалению, не имею ни минуты времени, я ужасно спешу,- сказал Саул Исаакович любезной дежурной.- Мне нужно в мою записку - вы не забыли, я оставлял записочку? - мне просто необходимо внести существенные изменения.
   Дежурная, редкостного терпения человек, достала из ящика столе! его листок, подала все ту же фривольную ручку. Саул Исаакович отор -зал исписанную часть, а на оставшейся чистой полоске написал:
   "Гриша! Горе! Очень плохо Кларе. Иди туда".
   Подпись не поместилась, он подчеркнул слово "очень", сложил обе записки пополам, старую и новую, одну положил в карман, другую перед дежурной, и черт ли тут вмешался или жара и усталость сбили с толку, но только новая записка оказалась у него в кармане, а прежняя, естественно, осталась у дежурной для передачи Грише, и обнаружилась ошибка за целый квартал от гостиницы, на трамвайной остановке, когда он доставал три копейки, чтобы по спуску Греческой улицы ехать наконец домой.
   "Ну, дудки! -категорически заявил Саул Исаакович самому себе, той CL ай части, которая мысленно уже тащилась обратно в гостиницу.- Я ни при чем! Воля судьбы!.. Домой!"
   - Ай, Суля, что ты так долго ходишь? Мне нужно купить хлеб, мне нужны соленые огурцы для салата! Я же не могу разорваться!
   - Так ли обязательно делать салат?
   - Так что, ты пойдешь, или мне все бросить и идти за огурцами?
   - Могу я напиться воды и минуту посидеть в своем доме? Чемодан и жареная картошка
   Ах, какой получился вечер, какой удачный, славный, складный вечер! Как быстро все собрались, как рады были встретиться вокруг обильного стола, раздвинутого если не для множества гостей, так для множества блюд! Какой удивительный, чудный вечер, не омраченный ничьим плохим настроением, ничьей, как бывает, преднамеренной колкостью, ничьим неосторожным словом!
   Первой пришла сестра Маня. Надо было видеть, как непринужденно расцеловалась она с Ревеккой! Можно было подумать, что она ни разу в жизни даже не слышала подобного слова - цидрейте. Маня немедленно повязалась чайным полотенцем и сразу же взялась за дело. Когда Саул Исаакович навестил их с Ривой на кухне, они в высшей степени дружно чистили селедку, разогревали над паром рыбу, крошили продукты для наимоднейшего салата "оливье". Он даже захотел спеть им, таким дружным, и спел "Мы кузнецы, и дух наш молод, куем мы к счастию ключи!".
   - О,-сказала Рива, не переставая цокать ножом по дощечке.- Солист оперного театра.
   И подоконник, и все до одной табуретки и столы были заставлены блюдами с закусками, остывающими противнями, вазами с печеньем. Саул Исаакович встал в дверном проеме, а руками зацепился за притолоку-так он любил стоять когда-то, когда молоденькая Ревекка не пускала его на кухню, а он скучал без нее в комнатах.