Калиновская Дина
О, суббота !
Дина Калиновская
О, СУББОТА!
Ты, моя дорогая, переживешь меня и будешь вспоминать. А как же иначе!
Из письма
O стариках? Что можно написать о стариках? Они же почти ничего не чувствуют...
Из разговора
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Письмо
Письмо сверкало через круглые дырочки почтового ящика - почту приносили аккуратно в семь.
"Три часа оно тут лежит, а я не знаю!" Мария Исааковна глубоко в рукав спрятала заграничный конверт и часто зашаркала войлочными тапочками. Завизжало на ходу старое ведро. Она не сразу распечатала голубой пакетик, а сначала отнесла пустое ведро на кухню, тщательно ополоснула его и опрокинула для просушки на карниз за окном, потом завернула потуже вполне завернутый медный кран, убрала с плиты чугунную сковородку, подумала, не вымыть ли ее, но устыдилась своей трусости, отчаянно вздохнула и отправилась по коридору к себе, заперлась на ключ, нашла очки.
Нью-Iоркъ, Апреля 30, 1962 г.
"Дорогая моя Марусинька! Какая удача, что ты нашла меня!"--прочитала она и заплакала и читать больше не могла, а только плакала.
"Значить, не забыла влюбленнаго бродягу Гришку?-прочла она, наплакавшись.Спасибо тебe, спасибо! Какъ только я получилъ извeщенiе и пришелъ въ сознанiе отъ безумной радости, я поручилъ моему агенту купить мнъ туристсkiй билeтъ въ Pocciю, сколько бы тотъ ни стоилъ. Я поеду пароходомъ въ Амстердамъ, далее самолётомъ въ Москву и Одессу. Черезъ одинъ месяцъ ты получишь изъ Москвы телеграмму и встръчай, милая Марусинька! Скажи моимъ братьямъ и всемъ, кто меня помнитъ, что я еду. Сулька меня не забылъ?
Преданный тебе Гарри Стайнъ".
- Чудо! - воскликнула Мария Исааковна, потрясенная не меньше, чем человек, копавший грядку под маргаритки и раскопавший клад сияющий.
Письмо было от двоюродного брата Герша, как назвали его при рождении, Гриши, как представлялся он потом, Гарри, как он теперь пишется, о котором не было известий пятьдесят с лишним лет.
"Никому ничего не скажу... Мое!"-твердо думала Мария Исааковна, перечитывая и перечитывая Гришине письмо, однако, как только увидела в окне шагающего к ней через улицу брата Саула, кинулась в коридор и открыла ему раньше, чем он позвонил.
Суббота, суббота! За плечами целая неделя жизни-бездельное, как младенчество, воскресенье, сытое и сонливое, резвый розовый понедельник, буйный вторник; озабоченная, с первыми морщинками среда; озадаченный, подбивающий итоги четверг и пятница, перекинувшая мечтательный мостик в неторопливое утро субботы.
Суббота, суббота! Она кажется нескончаемой - так медленны густые капли времени, так незаметно глазу, неощутимо зреют они, наливаются полновесностью и, ничем не подталкиваемые, кроме собственной спелости, тихо отчуждаются и без стона, без всплеска падают из прозрачного сосуда дня в разверстое горло сосуда ночи, темного и золотого.
Суббота, суббота! Долгая паутина сумерек!.. Зеленые ковры
Просидев на чугунной тумбе у ворот минут пять, может быть, десять, поздоровавшись с двумя или тремя соседями, Саул Исаакович пересек улицу, чтобы позвонить на втором этаже серого дома четыре раза, как было заведено прежде только по воскресеньям, а с прошлой осени каждый день и в любую погоду. Но звонить не было нужно - сестра Маня ждала в коридоре перед открытой дверью и тут же шепнула:
- Какие новости!
- Э!..-недовольно буркнул Саул Исаакович, что могло означать только одно: "Оставь! Не нужны мне никакие новости!" И, не вытаскивая рук из карманов, он боком протиснулся в комнату.
Сказать, что Саул Исаакович приходил по утрам к сестре только затем и специально, чтобы пожаловаться на жену, нельзя, несправедливо, нет. Но, пока Ревекка убирала комнату, Саул Исаакович удалялся, дабы не мешать ей и не навлечь на себя раздражение. А одно это, хотя он всегда уходил исключительно по своей воле, обижало его до самого сердца. Получалось, что уборка комнаты-священное таинство, и не дай бог осквернить его ничтожным и ненужным присутствием мужа. Саул Исаакович испытывал ревность к собственному дому.
- Перестань наконец вылизывать! - выбрасывал он флаг бессмысленного протеста, когда назревал момент ухода.
Ревекка отшвыривала от лица долетевшие до нее слова.
- Иди, иди! Тебя не касается!
Ужасный жест, Саул Исаакович зажмуривался от оскорбления. Он надевал фуражку, если было лето, и еще пальто, если холодное время года, и уходил к сестре, чтобы услышать от нее обязательное при их встречах ядовитое.
- Ну, как там твоя ненормальная? - говорила сестра. То есть онa говорила по-еврейски: - Ну, как там твоя цидрейте?
Саул Исаакович сразу успокаивался от этих беспощадных слов.
Ну, конечно, еще и оттого, что, когда его оскорбили дома, он пришел к родной сестре, а не на трамвайную остановку, куда убегал, пока Маня служила и по утрам ее не бывало дома.
- А!..- слабо отмахивался он, что означало: Ревекка есть Ревекка.
И, не раздеваясь, не снимая фуражки, не вытаскивая даже рук из карманов, всем своим видом показывая, что пришел только на минутку, только затем, чтобы узнать, как она тут поживает, садился на стул посредине комнаты. Не разговаривали. Маня прибирала, он смотрел. Иногда думал о том, что амариллис, растение, названное именем пастушки, возлюбленной царя Соломона, как объяснила Маня, отсаживая им луковицу, у них растет лучше, чем у нее, что дубовый сервант, купленный одновременно с Маниным перед войной, у них выглядит новее, или о том, что никто в городе, и Маня в том числе, не может сравниться с Ревеккой в искусстве застилать постель.
- Ну, что скажешь, братик?
- А что сказать?
Он молча сидел, пока не наступала минута, когда Ревекке нужно было вытряхнуть во дворе коврики. Вот она, знал он, унесла на кухню посуду после завтрака, вот поставила на столик. Вот сняла с веревки стиравшиеся каждый день тряпки, вот энергичной походкой отправилась обратно в комнату и первым делом полила амариллис. Мокрой тряпочкой протерла подоконник, другой тряпкой клеенку на столе, третьей, фланелевой, мягонькой, приемник, телевизор и сервант. Теперь главное - по особой системе стелет кровать, так, что пикейное, она называла "марселевое", покрывало, грохоча от крахмала, ложится без намека на неровность, с высоконаучной точностью. Далее стол накрывается скатертью, на нее ставится ваза из голубого стекла, и вот тогда Саул Исаакович вставал.
- Уже? - спрашивала Маня.
- Пойду,- отвечал он и делал озабоченное лицо.
- Завтра придешь?-спрашивала она, зная, что придет обязательно.
- Будет видно,-отвечал он, тоже зная, что придет обязательно. Он торопился и без промаха входил в ту самую секунду, когда Ревекка ногой выталкивала коврики в переднюю.
- А, нагулялся! - и неприятно смеялась, словно, пока он ходил, узнала про него нечто позорное.-А ну, вытряси ковры!
От ее смеха все равно хотелось куда-нибудь провалиться, и он хватал куски бывшего шерстяного одеяла, обшитые по краям атласной лентой, и тащил их во двор трясти.
Потом бывало так. Он больше никуда не ходил, а садился к приемнику послушать последние известия из Москвы или литературную передачу из Киева. А Рива тем временем особым составом протирала до бриллиантового блеска стеклышки серванта, другим составом кафельную печь, третьим бронзовую ручку двери, тыкала шваброй по крашеному полу во все закутки, заставляла поднимать ноги, двигать стул, расстилала коврики, поправляла загнувшуюся салфетку на серванте, наконец, окидывала комнату долгим взглядом, обходя им оплывшего, как свечной огарок, мужа, и Саул Исаакович скрипел стулом, придвигал его ближе к тумбе с приемником, старался занять как можно меньше места в ее комнате, по которой всегда по утрам гарцевало солнце.
- Налюбоваться не можешь? - не выдерживал он.
- Сиди! Сиди! Тебя не касается!-устало отвечала она и уходила на кухню мыть особым составом посуду и готовить обед.
- Ой, Ревекка, Ревекка!.. Ой, Рива!..-вздыхал он вслед, но она не прислушивалась к его философским вздохам.
Если Ревекка не посылала его в магазин, Саул Исаакович оставался у приемника или усаживался перед окном и радовался тому, что в их дом недавно провели центральное отопление, спускаться в сарай за углем и дровами не нужно будет больше никогда, что высокую печь крупного "берлинского" кафеля можно сломать и выбросить- освободить угол, что открыта форточка, свежий запах улицы смешивается с запахами только что убранной комнаты. Он просматривал сначала "Правду", затем местную газету, он соображал, какой сегодня будет обед и к которой из дочерей - старшей, Асе, или младшей, Аде - захочется поехать вечером если захочется. А если не захочется, то куда пойти - в парк, послушать, что говорят в лектории о политике, или же на трамвайную остановку встречать и провожать трамваи с нарядной вечерней публикой. Так в юности в Кодыме они встречали и провожали поезда на станции, где вся их компания толклась вечерами, завидуя таинственному счастью едущих.
- Так ты слышишь, Суля? У меня новость, и какая! - все-таки упорствовала Маня.
- Ну?
Его не интересовали никакие новости. Даже напротив. Из-за какой-то копеечной новости-слово за слово-можно и не получить привычной и необходимой порции облегчительного: "Ну, как там твоя цидрейте?" По Маниному лучезарному лицу он понял, что так и будет.
- Знаешь, кто приезжает?
- Ну?
- Никогда не угадаешь!
- То есть?
- Гришка! Гришка!-как глухому, в самое лицо крикнула Маня.
- И еще кто?
Он иронизировал. А между тем его губы сами растянулись к ушам, и знаменитая, почти всеми забытая улыбка с неправдоподобными зубами, которыми бог наградил всю их породу, с добродушным бешенством в глазах, которым владел на всем свете только он один, та самая улыбка, ради которой не только Ревекка, но и все ее сестры надевали лучшие платья, когда он в Кодыме приходил к ним в палисадник, эта улыбка на уже утратившем мужские решительные оттенки лице приоткрыла другое лицо, лицо человека, твердо знающего, что лучшее впереди.
"Как редко улыбается мой брат,-обласкала Саула Исааковича сестра мокрыми от счастливых слез глазами.-Эта ведьма цедит из него кровь".
- Ну, как там твоя цидрейте?
- Подожди. Во-первых,-тут Саул Исаакович вынул из кармана руку и повернутой кверху ладонью начертил перед собой в воздухе широкий стол, на который Маня должна была выложить всю правду.- Откуда ты взяла, что он приезжает, вот что интересно!-Он строго ткнул в невидимый стол пальцем.
- Откуда я взяла! Из его письма, конечно!-Мария Исааковна осторожной рукой пошарила под подушкой.-Пожалуйста! Он теперь Гарри Стайн, не что-нибудь! Читай, читай! - Она стала за его плечом и ждала, пока он развернет голубую бумагу.
"Дорогая моя Марусинька! Какая удача, что ты нашла меня!..в-прочли они вместе.
- Значит, ты искала его?
- Читай, читай!
Саул Исаакович всхлипнул. Сквозь слезы разбирать слова стало трудно, видны были только строчки, они начинались, где положено, а потом летели вверх и кончались возле слова "Марусинька",- в правом верхнем углу, и все вместе образовывали веер или, может быть букет на голубом листке с типографским грифом "Harry Stein".
- Прочитай мне, видишь, я не могу! - не скрывая слёз, потребовал Саул Исаакович, как в детстве немедленно чего-нибудь требовал, если плакал, а она жалела.
Мария Исааковна послушалась, прочла вслух, пропустила про влюбленного бродягу, а второй раз Саул Исаакович прочел сам и не обратил никакого внимания на этого бродягу, но совершенно растрогался от последних слов: "Сулька меня не забылъ?"
- Он поручил своему агенту! - разыскивая по всем карманам носовой платок, визгливо крикнул он и, не найдя платка, отправился сморкаться в ванную.- Он поручил своему агенту! - крикнул он снова в распахнутую дверь.- Дай мне какую-нибудь тряпку! - тем же тоном детства и власти крикнул он, вернувшись из ванной.
- О чем ты плачешь, брат мой?-ликуя и гордясь, воскликнула Мария Исааковна.-О чем ты плачешь?-Она подала ему крепдешиновый платочек.-У нас есть повод устроить большой пир!
- Он поручил своему агенту! - сморкаясь, возмущался и радовался Саул Исаакович.-Мы думаем, что его уже черви съели, а он, оказывается, поручает что-то своему агенту!
Время трясти ковры прошло, и незачем было торопиться домой, но Саул Исаакович вернул Мане утлый платочек и через пять минут был уже дома, на кухне, где, пока соседи на работе, царствовала надменная Ревекка.
"Сейчас ты будешь потрясена, язвочка!"-смеялся еще по пути домой Саул Исаакович.
- Ты помнишь Гришку Штеймана? - сказал он, представ перед женой.
Рива из кипящего бульона подняла на алюминиевой шумовке большой, колыхающийся в пару кусок говядины, подержала над кастрюлей, чтобы стек бульон, вывалила затем в миску и стала шарить шумовкой по дну кастрюли, вылавливая косточки, луковки и морковки. Она даже сморщилась от сосредоточенности, но все же спросила:
- И что?
Саул Исаакович помолчал, послушал, как в нем самом плескалось "Гришка! Гришка!", и свистнул.
- Не смей свистеть!
- Приезжает!-тогда крикнул он, и Ревекка вздрогнула-так крикнул.
Вздрогнула, но не уронила кость обратно в бульон. Она осторожно переложила ее в миску и спросила тихо:
- Поэтому ты не мог вытрясти ковры?
- Вытрясу я твои ковры! Куда они денутся?
- Без тебя обошлись,- засмеялась Ревекка, она уже точно знала о нем нечто порочащее.
- По-твоему, моя новость не заслуживает внимания? - не дал сбить себя с праздничной колеи Саул Исаакович.
- Не знаю,- усмехнулась Ревекка над паром.- Кто он мне?
- Так. Хорошо. Дай на дорогу, я поеду к Асе,-заявил Саул Исаакович, мгновение назад и не помышлявший ехать к дочери.
- Зачем тебе Ася?
- Что, я не могу поехать к Асе просто так, когда мне вздумается? Дай шесть копеек и не разговаривай! - скомандовал он.
И то, что он не вышел из себя и голос не звякнул слабо, как треснутая посуда, удивило и его самого тоже, Рива же повернула узкую свою птичью голову в его сторону, так далеко в сторону, как только птица и может повернуть, как птица, посмотрела на него, не мигая.
- Возьми под салфеткой, там есть мелочь...-обыкновенным голосом проговорила она и даже остановила работу.- Кстати, купи напалечники. у меня, кажется, нарывает. Не забудь!
- Когда я что-нибудь забывал! Радуйтесь!
А тем временем Мария Исааковна, пьяная от счастья и злорадства, собралась, бросив все дела, к Гришиным братьям. Хорошую свинью она подложила его родным братьям, разыскав и вызвав сюда его. Хорошие рожи они скорчат, когда она скажет им: "Радуйтесь! Вы знаете, кто нашелся?" О, им не слишком понравится, что не они, а двоюродная сестра и подружка нашла Гришу, ведь за все годы и не вспомнили, наверно, о нем... Так думала она, идя к его родным братьям.
И было так.
- Радуйтесь! Вы знаете, кто нашелся?
- Что, Манечка, что ты хочешь сказать? - тихо спросил побледневший Соломон.
- Гриша! Ваш Гриша, вот кто!
- Босяк...- И расплакался, и поцеловал ее голову. После смерти их отца Моня остался старшим мужчиной в доме и для воспитания братьев применял только одно педагогическое средство - старые вожжи. Он "рвал и метал", убедившись через полицию, что Гриша как-то после наказания за очередную ночевку в цыганском таборе удрал снова в табор, а не к дяде Исааку, где его кормили и любили, не к раввину, у которого учился, не к начальнику станции, который баловал его катанием на паровозах, а в Турцию. С тех пор они не виделись. Моне было что сказать младшему брату.
Хрупкая голубоглазая Монина жена Клара, за целый вечер ни разу не вставшая с кресла, кокетливо наклонила голову и спросила, с трудом выговаривая слова:
- Ты не можешь, Манечка, написать ему, что... Наташе двенадцать лет, а... Володичке восемь?.. Пусть он привезет что-то амери... канское нашим внукам.
"Вот что у них в голове!"-с удовлетворением возмутилась Мария Исааковна.
Зюня, второй брат, Зиновий Захарович, как он называл себя на работе, считал и внушал семье, что Гриша, вне сомнения, умер, если столько лет не давал о себе знать.
- Радуйтесь! Вы знаете, кто нашелся?
- Соня! Иди сюда! Пришла Манечка! Она еще что-то ищет и находит! А мы - мы только теряем!
- Что ты такого терял? - спросила Соня, выйдя из кухни.- Что он терял такое? - повернулась она с приветливой, милой улыбкой к Марии Исааковне.
Соня на ходу перетирала тарелки, и на нее приятно было смотреть-танцуя, она перетирала тарелки, то появляясь из кухни, то опять исчезая там.
- Что я потерял? Что я потерял! Молодость! Молодость! Изящную талию! Любовь толстеньких девушек! О молодость! Тарара-пам!.. Манечка, ты, конечно, знаешь и обожаешь такую песенку?
Мария Исааковна терпеть не могла его шуточек, его песенок и анекдотов они всегда были непристойными.
- У жизни, брат, свои законы,- запел, заглядывая ей в глаза, Зюня.- О молодость! О комсомол! Тара-ра-пам! Теперь мы любим валидол, пам, пам... Что, Манечка! А?
- Оставь меня в покое! Не знаю!
"С пациенточками привык!..-За коронку, которую он ставил ей в прошлом году (зубной техник высокой квалификации), взял по самому высшему тарифу.-Сейчас получит!"
- Гриша нашелся!
Он поднял брови, как поднимал их, удивляясь, и Гриша.
- Какой Гриша?
- Какой? Не догадываешься, какой? - прошипела она, не в силах простить ему чрезмерной схожести с братом.
- Очень приятно... И что? -- - Ничего! Даст бог, через месяц он будет здесь!
- Насовсем?
- Пока не знаю, но вполне возможно.
- И это ты нашла его?
- Нет, ты!
- И что он, миллионер?
"Шуточки, шуточки! Всегда ему весело, шут гороховый, комедиант!"
- Ты сам у него спросишь!
- Если бы я хотел у него что-нибудь спросить, я давно бы уже спросил.
- Что ты говоришь?
- Или ты думаешь, что открыла Америку? Я еще до войны имел его адрес. Прежде, чем что-то предпринимать в таком вопросе, все-таки стоило посоветоваться с его родными братьями, мадам Колумб.
Соня поставила на стол чайник, села наконец сама и, разрезая торт - у них в доме всегда имелся торт,- примиряющим тоном сказала:
- Боря же... Он же военный... И на о-очень ответственной работе!..
Сами пейте свой чай, кушайте сами свой торт! Очень хорошо! Гриша едет к ней и ради нее! Можете не ждать его, можете не радоваться ему, очень хорошо!
Еще надо сказать Зельфонам, но это успеется. Зельфоны - ко-дымчане, земляки, захотят, наверно, увидеть Гришу, но успеется. И все-таки зашла и к Зельфонам.
Зельфоны сделали вид, что с трудом припоминают Гришу.
- Это какой же сын Штеймана? Рыжий? И он о нас спрашивал? Зачем мы ему? Ну, пусть будет здоров, передай ему привет!
Решение разыскать Гришу пришло не вдруг. Пленительную эту идею она как бы вынула из тайника, из никому не известной щели, как бы взяла в сберкассе пятьдесят лет хранимое сбережение.
Осенью она подумала: не выйти л.и ей на пенсию? Она была почти уверена, что, как только оставит работу, тут же и умрет от безделья. Все решил Жора Синица, то есть Георгий Петрович, зав-отделом, старый друг, молодой еще человек, лет на десять моложе, не меньше.
- Ты не боишься умереть от скуки, мамуся? - спросил он при первом же разговоре.
Мария Исааковна оскорбилась чрезмерной его проницательностью.
- Хватит! - сказала она.- В чем дело, Жорик? И тут же написала заявление, и тут же отправилась к Микитен-ко-Тужве. Главбух, конечно, чуть не разрыдался, он и слышать не мог о ее уходе. Насладившись лестной для себя истерикой, она с неподписанным заявлением помчалась к самому начальнику пароходства. Она выслушала его комплименты. Да, моложава. Да, энергична. Да, деловые качества и опыт. Сама дала ему понять, что сознает, какой урон наносит всему каботажному и дальнему судоходству.
- Но, если я не воспользуюсь правом, данным мне моим государством,сказала она,- государство может счесть меня высокомерной.
И начальник пароходства рассмеялся с ней вместе и подписал заявление красными чернилами.
Она пообещала главбуху перед годовым балансом приходить на помощь, и он был счастлив. Она объяснила Жоре, что умирают от безделья только пустые души, и Синица, кажется, согласился, во всяком случае, промолчал. И вот к ее столу и счетам и арифмометру прикрепили медные таблички с ее именем, и вот ей вручили каминные часы от сотрудников бухгалтерии и холодильник от пароходства, и были сказаны слова, и были цветы и слезы...
Чтобы не умереть от безделья сразу, она затеяла ремонт. Комната из вяло-абрикосовой стала свеже-зеленой. Сама, собственными руками покрасила окна, ставни и дверь, повесила новые тюлевые занавеси, натерла дубовый паркет и перестирала все в доме до последней тряпочки.
У известного портного, обшивающего преимущественно артистов оперетты, ей удалось сшить два пальто. В ателье люкс заказала три шерстяных и три летних платья. На толкучке купила французский шарф, югославский плащ, итальянскую кофту, английские туфли, а в ювелирном магазине на Дерибасовской - часики "Заря", сделанные на экспорт. Прямо на циферблате было написано "Made in USSR", что означало - лучше не купишь.
Сладость грандиозных покупок, горечь от сильно приуменьшив-шейся цифры в сберкнижке, головокружение от сумасшедшей выдумки разыскать Гришу - вот он, хрустальный бокал, поднятый в ознаменование НОВОЙ Ж.хЗНИ.
Круглые часики в анодированном корпусе, который не отличишь от золотого, шикарная вещица, надетая умышленно на правую руку, сделали руку легкой и придали решимость немедленно написать в Международный Красный Крест запрос о Грише. И вот: "Дорогая моя Марусинька! Какая удача, что ты нашла меня!..." Дочери
С шестнадцатью законными и двадцатью тайными копейками в кармане вельветового пиджака Саул Исаакович отправился из дома в том приподнятом настроении, какое бывает у путешественника перед отбытием в далекие страны, хотя маршрут Саула Исааковича был тот же, что и неделю назад, и месяц, и годы: поездка на трамвае, аптека, где работала старшая дочь, ателье, где работала младшая, и обратно, домой, но уже не транспортом, а пешком, и непременно мимо Государственной филармонии, здания, которое Саул Исаакович почитал храмом.
Из-за угла к остановке вывернулся трамвай. Дрожа и вздрагивая, он стоял, пока Саул Исаакович погрузился на площадку заднего вагона. Саул Исаакович сразу же покончил все дела с кондукторшей и, хотя свободных мест было сколько угодно, садиться не захотел, а стал перед открытой дверью, приготавливаясь с таким веселым страхом к езде через мост и на гору, как если бы не стоял на площадке, а висел на буфере или собирался молодецки соскочить на полном ходу. Трамвай двинулся. Со звоном подкатили к мосту, со звоном промчались через него. Саул Исаакович мысленно протянул из двери бамбуковую палку, и палка, как по струнам, протарахтела по высоким решеткам: "Гр-р-риш-риш-риш-ка!" Со звоном понеслись в гору. Трамвай останавливал поперечное движение на перекрестках, звонил, как на пожар, и встал наконец на вершине горы. Саул Исаакович не сошел по ступенькам, а спрыгнул, не перешел улицу, а перебежал и очутился наконец там, где намеревался истратить зана-ченные деньги - напротив кинотеатра продавали мороженое.
"Гришка! - опять запрыгало в нем ни с того ни с сего.- Гришка!"
Шел фильм "713-й просит посадки". Речь, по всей видимости, шла о самолете, но афиша изображала женщину с лицом застенчивым и прекрасным. Таких высоких бровей не было даже у Ревекки. Такой томности глаз Саул Исаакович не помнил со времен Веры Холодной.
- Красавица,- сказал ей Саул Исаакович.- Умница. Он купил уже вафельный стаканчик сливочного мороженого и остался потому без возможности заглянуть в кино.
- У нее погиб муж в самолете? - спросил он у билетерши - пока шел сеанс, толстуха вышла подышать свежим воздухом.
- Кто вам сказал? - сонно ответила она и уставилась в тяжком размышлении на его мороженое. Но скоро очнулась, нашарила в оттянутом кармане бордовой кофты мелочь, сдунула с нее крошки и по-черепашьи пошла к киоску с мороженым.
- Хорошо, что не погиб,- сказал ей вслед Саул Исаакович, но она не услышала.
"Надо будет пойти в кино",- подумал он.
В аптеке у Асиного отдела стояла очередь.
Ася отпускала аптекарские товары без рецепта. Саул Исаакович всегда поражался и недоумевал - куда, как, каким таким образом или чудом здесь, в аптеке, исчезала без следа и остатка та не идущая к ней мальчишеская грубость, которую она прихватила с войны и оставила себе на все мирные времена.
Своим покупателям она не бухала, как отцу, по-приятельски толкая его в живот: "Выше тонус, батя!"; как матери, швыряя на стол длинноногого петуха: "Тебе надо курицу-на!"; или мужу, шлепая его по добрым губам: "Гагры, товарищ капитан, получишь только в комплекте с супругой"; или сыну, выстраивая у него под носом фигу: "Женишься, диверсант, на четвертом курсе-и точка!"
Своим покупателям она советовала, что и как принимать, что чем мазать, полоскать или капать, ласково. "Чего вам?" - спрашивала вкрадчиво, как секрет. Что нужно давала мягкой лапкой. Невероятно, но факт - в аптеке она становилась довоенной девочкой. И наслаждение было наблюдать за ней исподтишка, из-за спин покупателей - Ася говорила "больных".
Она заметила отца, только когда подошла его очередь и вместе с чеком на десять копеек он подал ей мороженое.
- Что? - спросила она аптечным голосом.
- Напалечники.
- Леночка! - крикнула Ася в застекленную дверь с трафаретом змеи и чаши на стекле.- Леночка, постой за меня минутку! - И вышла в зал, слизывая на ходу потекшее по руке мороженое.
По-фронтовому, локтем, как своего парня, подпихнула его к двери, и из прохладной кафельной аптеки они вышли на горячий асфальт.
- Как тонус в родительском доме?
О, СУББОТА!
Ты, моя дорогая, переживешь меня и будешь вспоминать. А как же иначе!
Из письма
O стариках? Что можно написать о стариках? Они же почти ничего не чувствуют...
Из разговора
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Письмо
Письмо сверкало через круглые дырочки почтового ящика - почту приносили аккуратно в семь.
"Три часа оно тут лежит, а я не знаю!" Мария Исааковна глубоко в рукав спрятала заграничный конверт и часто зашаркала войлочными тапочками. Завизжало на ходу старое ведро. Она не сразу распечатала голубой пакетик, а сначала отнесла пустое ведро на кухню, тщательно ополоснула его и опрокинула для просушки на карниз за окном, потом завернула потуже вполне завернутый медный кран, убрала с плиты чугунную сковородку, подумала, не вымыть ли ее, но устыдилась своей трусости, отчаянно вздохнула и отправилась по коридору к себе, заперлась на ключ, нашла очки.
Нью-Iоркъ, Апреля 30, 1962 г.
"Дорогая моя Марусинька! Какая удача, что ты нашла меня!"--прочитала она и заплакала и читать больше не могла, а только плакала.
"Значить, не забыла влюбленнаго бродягу Гришку?-прочла она, наплакавшись.Спасибо тебe, спасибо! Какъ только я получилъ извeщенiе и пришелъ въ сознанiе отъ безумной радости, я поручилъ моему агенту купить мнъ туристсkiй билeтъ въ Pocciю, сколько бы тотъ ни стоилъ. Я поеду пароходомъ въ Амстердамъ, далее самолётомъ въ Москву и Одессу. Черезъ одинъ месяцъ ты получишь изъ Москвы телеграмму и встръчай, милая Марусинька! Скажи моимъ братьямъ и всемъ, кто меня помнитъ, что я еду. Сулька меня не забылъ?
Преданный тебе Гарри Стайнъ".
- Чудо! - воскликнула Мария Исааковна, потрясенная не меньше, чем человек, копавший грядку под маргаритки и раскопавший клад сияющий.
Письмо было от двоюродного брата Герша, как назвали его при рождении, Гриши, как представлялся он потом, Гарри, как он теперь пишется, о котором не было известий пятьдесят с лишним лет.
"Никому ничего не скажу... Мое!"-твердо думала Мария Исааковна, перечитывая и перечитывая Гришине письмо, однако, как только увидела в окне шагающего к ней через улицу брата Саула, кинулась в коридор и открыла ему раньше, чем он позвонил.
Суббота, суббота! За плечами целая неделя жизни-бездельное, как младенчество, воскресенье, сытое и сонливое, резвый розовый понедельник, буйный вторник; озабоченная, с первыми морщинками среда; озадаченный, подбивающий итоги четверг и пятница, перекинувшая мечтательный мостик в неторопливое утро субботы.
Суббота, суббота! Она кажется нескончаемой - так медленны густые капли времени, так незаметно глазу, неощутимо зреют они, наливаются полновесностью и, ничем не подталкиваемые, кроме собственной спелости, тихо отчуждаются и без стона, без всплеска падают из прозрачного сосуда дня в разверстое горло сосуда ночи, темного и золотого.
Суббота, суббота! Долгая паутина сумерек!.. Зеленые ковры
Просидев на чугунной тумбе у ворот минут пять, может быть, десять, поздоровавшись с двумя или тремя соседями, Саул Исаакович пересек улицу, чтобы позвонить на втором этаже серого дома четыре раза, как было заведено прежде только по воскресеньям, а с прошлой осени каждый день и в любую погоду. Но звонить не было нужно - сестра Маня ждала в коридоре перед открытой дверью и тут же шепнула:
- Какие новости!
- Э!..-недовольно буркнул Саул Исаакович, что могло означать только одно: "Оставь! Не нужны мне никакие новости!" И, не вытаскивая рук из карманов, он боком протиснулся в комнату.
Сказать, что Саул Исаакович приходил по утрам к сестре только затем и специально, чтобы пожаловаться на жену, нельзя, несправедливо, нет. Но, пока Ревекка убирала комнату, Саул Исаакович удалялся, дабы не мешать ей и не навлечь на себя раздражение. А одно это, хотя он всегда уходил исключительно по своей воле, обижало его до самого сердца. Получалось, что уборка комнаты-священное таинство, и не дай бог осквернить его ничтожным и ненужным присутствием мужа. Саул Исаакович испытывал ревность к собственному дому.
- Перестань наконец вылизывать! - выбрасывал он флаг бессмысленного протеста, когда назревал момент ухода.
Ревекка отшвыривала от лица долетевшие до нее слова.
- Иди, иди! Тебя не касается!
Ужасный жест, Саул Исаакович зажмуривался от оскорбления. Он надевал фуражку, если было лето, и еще пальто, если холодное время года, и уходил к сестре, чтобы услышать от нее обязательное при их встречах ядовитое.
- Ну, как там твоя ненормальная? - говорила сестра. То есть онa говорила по-еврейски: - Ну, как там твоя цидрейте?
Саул Исаакович сразу успокаивался от этих беспощадных слов.
Ну, конечно, еще и оттого, что, когда его оскорбили дома, он пришел к родной сестре, а не на трамвайную остановку, куда убегал, пока Маня служила и по утрам ее не бывало дома.
- А!..- слабо отмахивался он, что означало: Ревекка есть Ревекка.
И, не раздеваясь, не снимая фуражки, не вытаскивая даже рук из карманов, всем своим видом показывая, что пришел только на минутку, только затем, чтобы узнать, как она тут поживает, садился на стул посредине комнаты. Не разговаривали. Маня прибирала, он смотрел. Иногда думал о том, что амариллис, растение, названное именем пастушки, возлюбленной царя Соломона, как объяснила Маня, отсаживая им луковицу, у них растет лучше, чем у нее, что дубовый сервант, купленный одновременно с Маниным перед войной, у них выглядит новее, или о том, что никто в городе, и Маня в том числе, не может сравниться с Ревеккой в искусстве застилать постель.
- Ну, что скажешь, братик?
- А что сказать?
Он молча сидел, пока не наступала минута, когда Ревекке нужно было вытряхнуть во дворе коврики. Вот она, знал он, унесла на кухню посуду после завтрака, вот поставила на столик. Вот сняла с веревки стиравшиеся каждый день тряпки, вот энергичной походкой отправилась обратно в комнату и первым делом полила амариллис. Мокрой тряпочкой протерла подоконник, другой тряпкой клеенку на столе, третьей, фланелевой, мягонькой, приемник, телевизор и сервант. Теперь главное - по особой системе стелет кровать, так, что пикейное, она называла "марселевое", покрывало, грохоча от крахмала, ложится без намека на неровность, с высоконаучной точностью. Далее стол накрывается скатертью, на нее ставится ваза из голубого стекла, и вот тогда Саул Исаакович вставал.
- Уже? - спрашивала Маня.
- Пойду,- отвечал он и делал озабоченное лицо.
- Завтра придешь?-спрашивала она, зная, что придет обязательно.
- Будет видно,-отвечал он, тоже зная, что придет обязательно. Он торопился и без промаха входил в ту самую секунду, когда Ревекка ногой выталкивала коврики в переднюю.
- А, нагулялся! - и неприятно смеялась, словно, пока он ходил, узнала про него нечто позорное.-А ну, вытряси ковры!
От ее смеха все равно хотелось куда-нибудь провалиться, и он хватал куски бывшего шерстяного одеяла, обшитые по краям атласной лентой, и тащил их во двор трясти.
Потом бывало так. Он больше никуда не ходил, а садился к приемнику послушать последние известия из Москвы или литературную передачу из Киева. А Рива тем временем особым составом протирала до бриллиантового блеска стеклышки серванта, другим составом кафельную печь, третьим бронзовую ручку двери, тыкала шваброй по крашеному полу во все закутки, заставляла поднимать ноги, двигать стул, расстилала коврики, поправляла загнувшуюся салфетку на серванте, наконец, окидывала комнату долгим взглядом, обходя им оплывшего, как свечной огарок, мужа, и Саул Исаакович скрипел стулом, придвигал его ближе к тумбе с приемником, старался занять как можно меньше места в ее комнате, по которой всегда по утрам гарцевало солнце.
- Налюбоваться не можешь? - не выдерживал он.
- Сиди! Сиди! Тебя не касается!-устало отвечала она и уходила на кухню мыть особым составом посуду и готовить обед.
- Ой, Ревекка, Ревекка!.. Ой, Рива!..-вздыхал он вслед, но она не прислушивалась к его философским вздохам.
Если Ревекка не посылала его в магазин, Саул Исаакович оставался у приемника или усаживался перед окном и радовался тому, что в их дом недавно провели центральное отопление, спускаться в сарай за углем и дровами не нужно будет больше никогда, что высокую печь крупного "берлинского" кафеля можно сломать и выбросить- освободить угол, что открыта форточка, свежий запах улицы смешивается с запахами только что убранной комнаты. Он просматривал сначала "Правду", затем местную газету, он соображал, какой сегодня будет обед и к которой из дочерей - старшей, Асе, или младшей, Аде - захочется поехать вечером если захочется. А если не захочется, то куда пойти - в парк, послушать, что говорят в лектории о политике, или же на трамвайную остановку встречать и провожать трамваи с нарядной вечерней публикой. Так в юности в Кодыме они встречали и провожали поезда на станции, где вся их компания толклась вечерами, завидуя таинственному счастью едущих.
- Так ты слышишь, Суля? У меня новость, и какая! - все-таки упорствовала Маня.
- Ну?
Его не интересовали никакие новости. Даже напротив. Из-за какой-то копеечной новости-слово за слово-можно и не получить привычной и необходимой порции облегчительного: "Ну, как там твоя цидрейте?" По Маниному лучезарному лицу он понял, что так и будет.
- Знаешь, кто приезжает?
- Ну?
- Никогда не угадаешь!
- То есть?
- Гришка! Гришка!-как глухому, в самое лицо крикнула Маня.
- И еще кто?
Он иронизировал. А между тем его губы сами растянулись к ушам, и знаменитая, почти всеми забытая улыбка с неправдоподобными зубами, которыми бог наградил всю их породу, с добродушным бешенством в глазах, которым владел на всем свете только он один, та самая улыбка, ради которой не только Ревекка, но и все ее сестры надевали лучшие платья, когда он в Кодыме приходил к ним в палисадник, эта улыбка на уже утратившем мужские решительные оттенки лице приоткрыла другое лицо, лицо человека, твердо знающего, что лучшее впереди.
"Как редко улыбается мой брат,-обласкала Саула Исааковича сестра мокрыми от счастливых слез глазами.-Эта ведьма цедит из него кровь".
- Ну, как там твоя цидрейте?
- Подожди. Во-первых,-тут Саул Исаакович вынул из кармана руку и повернутой кверху ладонью начертил перед собой в воздухе широкий стол, на который Маня должна была выложить всю правду.- Откуда ты взяла, что он приезжает, вот что интересно!-Он строго ткнул в невидимый стол пальцем.
- Откуда я взяла! Из его письма, конечно!-Мария Исааковна осторожной рукой пошарила под подушкой.-Пожалуйста! Он теперь Гарри Стайн, не что-нибудь! Читай, читай! - Она стала за его плечом и ждала, пока он развернет голубую бумагу.
"Дорогая моя Марусинька! Какая удача, что ты нашла меня!..в-прочли они вместе.
- Значит, ты искала его?
- Читай, читай!
Саул Исаакович всхлипнул. Сквозь слезы разбирать слова стало трудно, видны были только строчки, они начинались, где положено, а потом летели вверх и кончались возле слова "Марусинька",- в правом верхнем углу, и все вместе образовывали веер или, может быть букет на голубом листке с типографским грифом "Harry Stein".
- Прочитай мне, видишь, я не могу! - не скрывая слёз, потребовал Саул Исаакович, как в детстве немедленно чего-нибудь требовал, если плакал, а она жалела.
Мария Исааковна послушалась, прочла вслух, пропустила про влюбленного бродягу, а второй раз Саул Исаакович прочел сам и не обратил никакого внимания на этого бродягу, но совершенно растрогался от последних слов: "Сулька меня не забылъ?"
- Он поручил своему агенту! - разыскивая по всем карманам носовой платок, визгливо крикнул он и, не найдя платка, отправился сморкаться в ванную.- Он поручил своему агенту! - крикнул он снова в распахнутую дверь.- Дай мне какую-нибудь тряпку! - тем же тоном детства и власти крикнул он, вернувшись из ванной.
- О чем ты плачешь, брат мой?-ликуя и гордясь, воскликнула Мария Исааковна.-О чем ты плачешь?-Она подала ему крепдешиновый платочек.-У нас есть повод устроить большой пир!
- Он поручил своему агенту! - сморкаясь, возмущался и радовался Саул Исаакович.-Мы думаем, что его уже черви съели, а он, оказывается, поручает что-то своему агенту!
Время трясти ковры прошло, и незачем было торопиться домой, но Саул Исаакович вернул Мане утлый платочек и через пять минут был уже дома, на кухне, где, пока соседи на работе, царствовала надменная Ревекка.
"Сейчас ты будешь потрясена, язвочка!"-смеялся еще по пути домой Саул Исаакович.
- Ты помнишь Гришку Штеймана? - сказал он, представ перед женой.
Рива из кипящего бульона подняла на алюминиевой шумовке большой, колыхающийся в пару кусок говядины, подержала над кастрюлей, чтобы стек бульон, вывалила затем в миску и стала шарить шумовкой по дну кастрюли, вылавливая косточки, луковки и морковки. Она даже сморщилась от сосредоточенности, но все же спросила:
- И что?
Саул Исаакович помолчал, послушал, как в нем самом плескалось "Гришка! Гришка!", и свистнул.
- Не смей свистеть!
- Приезжает!-тогда крикнул он, и Ревекка вздрогнула-так крикнул.
Вздрогнула, но не уронила кость обратно в бульон. Она осторожно переложила ее в миску и спросила тихо:
- Поэтому ты не мог вытрясти ковры?
- Вытрясу я твои ковры! Куда они денутся?
- Без тебя обошлись,- засмеялась Ревекка, она уже точно знала о нем нечто порочащее.
- По-твоему, моя новость не заслуживает внимания? - не дал сбить себя с праздничной колеи Саул Исаакович.
- Не знаю,- усмехнулась Ревекка над паром.- Кто он мне?
- Так. Хорошо. Дай на дорогу, я поеду к Асе,-заявил Саул Исаакович, мгновение назад и не помышлявший ехать к дочери.
- Зачем тебе Ася?
- Что, я не могу поехать к Асе просто так, когда мне вздумается? Дай шесть копеек и не разговаривай! - скомандовал он.
И то, что он не вышел из себя и голос не звякнул слабо, как треснутая посуда, удивило и его самого тоже, Рива же повернула узкую свою птичью голову в его сторону, так далеко в сторону, как только птица и может повернуть, как птица, посмотрела на него, не мигая.
- Возьми под салфеткой, там есть мелочь...-обыкновенным голосом проговорила она и даже остановила работу.- Кстати, купи напалечники. у меня, кажется, нарывает. Не забудь!
- Когда я что-нибудь забывал! Радуйтесь!
А тем временем Мария Исааковна, пьяная от счастья и злорадства, собралась, бросив все дела, к Гришиным братьям. Хорошую свинью она подложила его родным братьям, разыскав и вызвав сюда его. Хорошие рожи они скорчат, когда она скажет им: "Радуйтесь! Вы знаете, кто нашелся?" О, им не слишком понравится, что не они, а двоюродная сестра и подружка нашла Гришу, ведь за все годы и не вспомнили, наверно, о нем... Так думала она, идя к его родным братьям.
И было так.
- Радуйтесь! Вы знаете, кто нашелся?
- Что, Манечка, что ты хочешь сказать? - тихо спросил побледневший Соломон.
- Гриша! Ваш Гриша, вот кто!
- Босяк...- И расплакался, и поцеловал ее голову. После смерти их отца Моня остался старшим мужчиной в доме и для воспитания братьев применял только одно педагогическое средство - старые вожжи. Он "рвал и метал", убедившись через полицию, что Гриша как-то после наказания за очередную ночевку в цыганском таборе удрал снова в табор, а не к дяде Исааку, где его кормили и любили, не к раввину, у которого учился, не к начальнику станции, который баловал его катанием на паровозах, а в Турцию. С тех пор они не виделись. Моне было что сказать младшему брату.
Хрупкая голубоглазая Монина жена Клара, за целый вечер ни разу не вставшая с кресла, кокетливо наклонила голову и спросила, с трудом выговаривая слова:
- Ты не можешь, Манечка, написать ему, что... Наташе двенадцать лет, а... Володичке восемь?.. Пусть он привезет что-то амери... канское нашим внукам.
"Вот что у них в голове!"-с удовлетворением возмутилась Мария Исааковна.
Зюня, второй брат, Зиновий Захарович, как он называл себя на работе, считал и внушал семье, что Гриша, вне сомнения, умер, если столько лет не давал о себе знать.
- Радуйтесь! Вы знаете, кто нашелся?
- Соня! Иди сюда! Пришла Манечка! Она еще что-то ищет и находит! А мы - мы только теряем!
- Что ты такого терял? - спросила Соня, выйдя из кухни.- Что он терял такое? - повернулась она с приветливой, милой улыбкой к Марии Исааковне.
Соня на ходу перетирала тарелки, и на нее приятно было смотреть-танцуя, она перетирала тарелки, то появляясь из кухни, то опять исчезая там.
- Что я потерял? Что я потерял! Молодость! Молодость! Изящную талию! Любовь толстеньких девушек! О молодость! Тарара-пам!.. Манечка, ты, конечно, знаешь и обожаешь такую песенку?
Мария Исааковна терпеть не могла его шуточек, его песенок и анекдотов они всегда были непристойными.
- У жизни, брат, свои законы,- запел, заглядывая ей в глаза, Зюня.- О молодость! О комсомол! Тара-ра-пам! Теперь мы любим валидол, пам, пам... Что, Манечка! А?
- Оставь меня в покое! Не знаю!
"С пациенточками привык!..-За коронку, которую он ставил ей в прошлом году (зубной техник высокой квалификации), взял по самому высшему тарифу.-Сейчас получит!"
- Гриша нашелся!
Он поднял брови, как поднимал их, удивляясь, и Гриша.
- Какой Гриша?
- Какой? Не догадываешься, какой? - прошипела она, не в силах простить ему чрезмерной схожести с братом.
- Очень приятно... И что? -- - Ничего! Даст бог, через месяц он будет здесь!
- Насовсем?
- Пока не знаю, но вполне возможно.
- И это ты нашла его?
- Нет, ты!
- И что он, миллионер?
"Шуточки, шуточки! Всегда ему весело, шут гороховый, комедиант!"
- Ты сам у него спросишь!
- Если бы я хотел у него что-нибудь спросить, я давно бы уже спросил.
- Что ты говоришь?
- Или ты думаешь, что открыла Америку? Я еще до войны имел его адрес. Прежде, чем что-то предпринимать в таком вопросе, все-таки стоило посоветоваться с его родными братьями, мадам Колумб.
Соня поставила на стол чайник, села наконец сама и, разрезая торт - у них в доме всегда имелся торт,- примиряющим тоном сказала:
- Боря же... Он же военный... И на о-очень ответственной работе!..
Сами пейте свой чай, кушайте сами свой торт! Очень хорошо! Гриша едет к ней и ради нее! Можете не ждать его, можете не радоваться ему, очень хорошо!
Еще надо сказать Зельфонам, но это успеется. Зельфоны - ко-дымчане, земляки, захотят, наверно, увидеть Гришу, но успеется. И все-таки зашла и к Зельфонам.
Зельфоны сделали вид, что с трудом припоминают Гришу.
- Это какой же сын Штеймана? Рыжий? И он о нас спрашивал? Зачем мы ему? Ну, пусть будет здоров, передай ему привет!
Решение разыскать Гришу пришло не вдруг. Пленительную эту идею она как бы вынула из тайника, из никому не известной щели, как бы взяла в сберкассе пятьдесят лет хранимое сбережение.
Осенью она подумала: не выйти л.и ей на пенсию? Она была почти уверена, что, как только оставит работу, тут же и умрет от безделья. Все решил Жора Синица, то есть Георгий Петрович, зав-отделом, старый друг, молодой еще человек, лет на десять моложе, не меньше.
- Ты не боишься умереть от скуки, мамуся? - спросил он при первом же разговоре.
Мария Исааковна оскорбилась чрезмерной его проницательностью.
- Хватит! - сказала она.- В чем дело, Жорик? И тут же написала заявление, и тут же отправилась к Микитен-ко-Тужве. Главбух, конечно, чуть не разрыдался, он и слышать не мог о ее уходе. Насладившись лестной для себя истерикой, она с неподписанным заявлением помчалась к самому начальнику пароходства. Она выслушала его комплименты. Да, моложава. Да, энергична. Да, деловые качества и опыт. Сама дала ему понять, что сознает, какой урон наносит всему каботажному и дальнему судоходству.
- Но, если я не воспользуюсь правом, данным мне моим государством,сказала она,- государство может счесть меня высокомерной.
И начальник пароходства рассмеялся с ней вместе и подписал заявление красными чернилами.
Она пообещала главбуху перед годовым балансом приходить на помощь, и он был счастлив. Она объяснила Жоре, что умирают от безделья только пустые души, и Синица, кажется, согласился, во всяком случае, промолчал. И вот к ее столу и счетам и арифмометру прикрепили медные таблички с ее именем, и вот ей вручили каминные часы от сотрудников бухгалтерии и холодильник от пароходства, и были сказаны слова, и были цветы и слезы...
Чтобы не умереть от безделья сразу, она затеяла ремонт. Комната из вяло-абрикосовой стала свеже-зеленой. Сама, собственными руками покрасила окна, ставни и дверь, повесила новые тюлевые занавеси, натерла дубовый паркет и перестирала все в доме до последней тряпочки.
У известного портного, обшивающего преимущественно артистов оперетты, ей удалось сшить два пальто. В ателье люкс заказала три шерстяных и три летних платья. На толкучке купила французский шарф, югославский плащ, итальянскую кофту, английские туфли, а в ювелирном магазине на Дерибасовской - часики "Заря", сделанные на экспорт. Прямо на циферблате было написано "Made in USSR", что означало - лучше не купишь.
Сладость грандиозных покупок, горечь от сильно приуменьшив-шейся цифры в сберкнижке, головокружение от сумасшедшей выдумки разыскать Гришу - вот он, хрустальный бокал, поднятый в ознаменование НОВОЙ Ж.хЗНИ.
Круглые часики в анодированном корпусе, который не отличишь от золотого, шикарная вещица, надетая умышленно на правую руку, сделали руку легкой и придали решимость немедленно написать в Международный Красный Крест запрос о Грише. И вот: "Дорогая моя Марусинька! Какая удача, что ты нашла меня!..." Дочери
С шестнадцатью законными и двадцатью тайными копейками в кармане вельветового пиджака Саул Исаакович отправился из дома в том приподнятом настроении, какое бывает у путешественника перед отбытием в далекие страны, хотя маршрут Саула Исааковича был тот же, что и неделю назад, и месяц, и годы: поездка на трамвае, аптека, где работала старшая дочь, ателье, где работала младшая, и обратно, домой, но уже не транспортом, а пешком, и непременно мимо Государственной филармонии, здания, которое Саул Исаакович почитал храмом.
Из-за угла к остановке вывернулся трамвай. Дрожа и вздрагивая, он стоял, пока Саул Исаакович погрузился на площадку заднего вагона. Саул Исаакович сразу же покончил все дела с кондукторшей и, хотя свободных мест было сколько угодно, садиться не захотел, а стал перед открытой дверью, приготавливаясь с таким веселым страхом к езде через мост и на гору, как если бы не стоял на площадке, а висел на буфере или собирался молодецки соскочить на полном ходу. Трамвай двинулся. Со звоном подкатили к мосту, со звоном промчались через него. Саул Исаакович мысленно протянул из двери бамбуковую палку, и палка, как по струнам, протарахтела по высоким решеткам: "Гр-р-риш-риш-риш-ка!" Со звоном понеслись в гору. Трамвай останавливал поперечное движение на перекрестках, звонил, как на пожар, и встал наконец на вершине горы. Саул Исаакович не сошел по ступенькам, а спрыгнул, не перешел улицу, а перебежал и очутился наконец там, где намеревался истратить зана-ченные деньги - напротив кинотеатра продавали мороженое.
"Гришка! - опять запрыгало в нем ни с того ни с сего.- Гришка!"
Шел фильм "713-й просит посадки". Речь, по всей видимости, шла о самолете, но афиша изображала женщину с лицом застенчивым и прекрасным. Таких высоких бровей не было даже у Ревекки. Такой томности глаз Саул Исаакович не помнил со времен Веры Холодной.
- Красавица,- сказал ей Саул Исаакович.- Умница. Он купил уже вафельный стаканчик сливочного мороженого и остался потому без возможности заглянуть в кино.
- У нее погиб муж в самолете? - спросил он у билетерши - пока шел сеанс, толстуха вышла подышать свежим воздухом.
- Кто вам сказал? - сонно ответила она и уставилась в тяжком размышлении на его мороженое. Но скоро очнулась, нашарила в оттянутом кармане бордовой кофты мелочь, сдунула с нее крошки и по-черепашьи пошла к киоску с мороженым.
- Хорошо, что не погиб,- сказал ей вслед Саул Исаакович, но она не услышала.
"Надо будет пойти в кино",- подумал он.
В аптеке у Асиного отдела стояла очередь.
Ася отпускала аптекарские товары без рецепта. Саул Исаакович всегда поражался и недоумевал - куда, как, каким таким образом или чудом здесь, в аптеке, исчезала без следа и остатка та не идущая к ней мальчишеская грубость, которую она прихватила с войны и оставила себе на все мирные времена.
Своим покупателям она не бухала, как отцу, по-приятельски толкая его в живот: "Выше тонус, батя!"; как матери, швыряя на стол длинноногого петуха: "Тебе надо курицу-на!"; или мужу, шлепая его по добрым губам: "Гагры, товарищ капитан, получишь только в комплекте с супругой"; или сыну, выстраивая у него под носом фигу: "Женишься, диверсант, на четвертом курсе-и точка!"
Своим покупателям она советовала, что и как принимать, что чем мазать, полоскать или капать, ласково. "Чего вам?" - спрашивала вкрадчиво, как секрет. Что нужно давала мягкой лапкой. Невероятно, но факт - в аптеке она становилась довоенной девочкой. И наслаждение было наблюдать за ней исподтишка, из-за спин покупателей - Ася говорила "больных".
Она заметила отца, только когда подошла его очередь и вместе с чеком на десять копеек он подал ей мороженое.
- Что? - спросила она аптечным голосом.
- Напалечники.
- Леночка! - крикнула Ася в застекленную дверь с трафаретом змеи и чаши на стекле.- Леночка, постой за меня минутку! - И вышла в зал, слизывая на ходу потекшее по руке мороженое.
По-фронтовому, локтем, как своего парня, подпихнула его к двери, и из прохладной кафельной аптеки они вышли на горячий асфальт.
- Как тонус в родительском доме?