- Снимая снимал первичные показания, - заметил я, - мне пришлось поинтересоваться: не приходило ли ему в голову о своих необычных способностях рассказать на исповеди. Оказалось - ни о чём таком мальчик и не помышлял.
- Ну, значит, о чём-то другом умалчивал, - покладисто согласился отец Николай. - Но заметьте, душа у него болела. А это, как вы знаете, свойственно хорошему человеку. Да... А теперь вот вскрылась эта история. Неприятная, конечно, история, но, думаю, Миша сделает из всего случившегося правильные выводы. Жаль, что всё так нелепо получилось. Как вы, Алексей Юрьевич, представляете себе дальнейшие его перспективы?
- Ну, что вам сказать, - задумчиво протянул я, снимая чайник с огня. - Будет, разумеется следствие. Мальчик не достиг ещё возраста полной уголовной ответственности, значит, скорее всего, будет отправлен в спецмонастырь. Видимо, до совершеннолетия. Потом вернётся домой. Конечно, останутся некоторые ограничения на учёбу, на работу. Но всё это вполне терпимо.
- Спецмонастырь? - выделяя голосом слово "спец", переспросил отец Николай. - Я, кажется, что-то такое слыхал, но всё же сейчас как-то не могу взять в толк. Не могли бы вы объяснить, в чём суть сего заведения? Похоже, с настоящим монастырём оно имеет весьма мало общего.
- Мне, батюшка, тоже до сех пор не приходилось сталкиваться с ними, - осторожно начал я, - но судя по всему, это нечто вроде интерната с довольно строгим режимом. Для малолетних оккультистов, членов еретических сект.
- Колония? - понимающе кивнул отец Николай.
- Ну, можно сказать и так. Разумеется, без тех мерзостей, что были при плутократах и красных. Окормление воспитанников осуществляют опытные священнослужители. Вся деятельность спецмонастыря находится под архиерейским контролем.
- Алексей Юрьевич, - неожиданно прервал меня отец Николай, - вы не замечаете, что сама ваша лексика сделалась вдруг сугубо официальной? И знаете, почему?
- Самому интересно, - удивлённо ответил я.
- А потому, видимо, что практически ничего о спецмонастырях вы, Алексей Юрьевич, не знаете. И, пытаясь убедить меня в доброкачественности сих заведений, повторяете чужие слова. Предназначенные, кстати, именно для успокоения масс. А вот мне представляется, что колония всегда колонией остаётся, как её ни величай. И нравы там практически не меняются. Духовное окормление - всё это, конечно, замечательно, однако в тамошних условиях его явно недостаточно. Да и к тому же, - он испытующе взглянул на меня, - известно ли вам, Алексей Юрьевич, что персонал в этих монастырях состоит отнюдь не из монахов?
- Известно, батюшка, - усмехнулся я. - Всякой работой должны заниматься специалисты, а монашеское делание, как я полагаю, заключается в другом. Спасать свои души, молиться за весь мир - это одно, а заниматься несовершеннолетними преступниками - совершенно другое. Неудивительно, что высочайшим повелением спецмонастыри отданы в ведение УЗВ.
- И вы полагаете, что пребывание там будет для Миши наилучшим выходом?
- Полагаю, да. А вы могли бы предложить что-то иное, батюшка?
- В принципе, - задумчиво протянул отец Николай, - приходской совет мог бы взять мальчика на поруки. В конце концов, настоящего оккультизма, с призыванием нечистого, с ритуалами - такого, насколько я понимаю, не было.
- К сожалению, батюшка, настоящий оккультизм начинается именно с этого. Мишей бы скоро заинтересовались... большие люди. А противостоять их методам нелегко и взрослому, опытному человеку. Так что мы выбрали меньшее из двух зол.
- Вот как? - прищурился отец Николай. - Не кажется ли вам, что когда мы это самое делаем - из двух зол выбираем, то и добра больше не становится? И уж во всяком случае, когда касаемся дела духовного - а мы с вами именно о таком деле говорим, нельзя в эту ловушку попасть. Если это зло - так зачем к нему примеряться? Ну выбрали вы это меньшее зло, остались с ним. Возникает лишь один вопрос - а с Господом-то вы остались? С Тем, Кто не терпит никакого зла?
- Ну, это вы, батюшка, перегибаете, - я был поражён примитивностью его логики. - Не выбирать из двух зол - значит, совсем ничего не делать. Пусть, мол, всё идёт как идёт, а мы постоим в сторонке. Только вот на Страшном Суде как потом ответим? Отказ от выбора - это ведь тоже выбор, батюшка. Причём самый лёгкий.
- А всё же я не понимаю, - не сдавался отец Николай, - кому стало бы хуже, возьми мы Мишу на поруки? Он бы, естественно, покаялся, перестал бы заниматься этим своим ремеслом, да и наблюдали бы за ним. Теперь, когда известные события случились, он на виду. Никто бы из взрослых оккультистов никуда бы его не затянул. Я вам обещаю.
- Вот теперь-то, после "известных событий", - выделил я голосом обтекаемую батюшкину фразу, - им обязательно заинтересуются. Если, конечно, его не изолировать. А насчёт "на виду"... Отец Николай, ну за кого вы нас в Управлении принимаете? Мы же профессионалы, поймите это. Мы знаем, как можно выйти на человека, минуя любые преграды. А уж в вашем-то городке - и подавно. Вы могли бы следить за мальчиком круглосуточно, всем приходом, - а так или иначе проглядели бы. Не забывайте, кто помогает нашему противнику.
- Да я и не забываю, - усмехнулся отец Николай. - Только и вы не забывайте, Кто помогает нам.
- На Бога надейся... - вздохнул я. Ну почему он никак не хочет понимать очевидного? - Нельзя же всё на Него перекладывать, батюшка. Это уже не вера в Промысел получается, а элементарный фатализм. И уход от ответственности, между прочим. Мы, в Управлении, понятное дело, далеко не ангелы, своих нестроений у нас хватает, и в избытке, но, по крайней мере, мы не даём гарантий там, где гарантий не существует.
- В том числе и гарантий, что выдержите меру? - прищурился батюшка.
- То есть? Не понял вас.
- Я говорю насчёт самого вашего метода - насилия. Поймите, Алексей Юрьевич, я же не отвергаю его в принципе, но вот борясь с работой антихристовой силой меча - выдерживаете ли вы меру? Помните, у апостола в послании к Ефесянам - несть наша брань к плоти и крови.
- Апостол Павел, между прочим, и другое говорит - начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое.
- Так ведь там, Алексей Юрьевич, не о том зле говорится, - с мягкой улыбкой возразил священник. - Я понимаю, когда речь идёт о сатанистах, которые детей похищают, убивают случайных свидетелей шабаша, подкупают чиновников и прочее - тут вам и меч в руки, и автомат, и кто бы спорил? Ведь явное же зло, видимое. Такие вещи и светское законодательство преследует в любой нормальной стране. А только вот мальчик Миша Званцев ни жертв никаких не приносил, ни храмов не осквернял, а вы его - в камеру. А потом следствие, и не уверен, что все следователи у вас, в Управлении, такие порядочные, как вы. Сами же знаете, что грубее, то эффективнее. И спецмонастырь этот, попросту говоря, зона, и колючая проволока, небось, вдоль забора тянется. Вам разве не жалко парня, сердце разве не болит?
- Жалко, конечно, - вздохнув, признался я. - И сердце покалывает. Но кроме сердца, у меня ещё и голова имеется. И я понимаю, что не всегда стоит доверять своим порывам. Вы уж простите, батюшка, я, возможно, резок. Но только после оно боком выйдет.
- А чему же тогда доверять, Алексей Юрьевич? Должностным инструкциям? Я старше вас, должно быть, раза в два, так на моей памяти их столько поменялось, а сердце - оно всегда при мне. И Господь со мной через него говорит. Думаю, и с вами тоже. А инструкции... Их люди пишут.
- Так по-вашему, Управление вообще не нужно? - чувствуя, что закипаю внутри, тихо произнёс я. - И мы, выходит, не различаем Божьих повелений? Знаете, когда мы присягу давали, владыка Пафнутий в своём слове сказал - ребята, помните всегда, что вы - боевой отряд Церкви.
- Прямо так и сказал? - чуть ли не испуганно переспросил отец Николай. Помолчав, хмуро произнёс:
- Что ж, неудивительно. А раньше говорили - вооружённый отряд партии. Это про ЧК. Схожесть лексики далеко не случайна, Алексей Юрьевич. Вообще, должен вам сказать, это всё очень неоднозначные вопросы. И говоря откровенно, а я чувствую, с вами можно - так вот, говоря откровенно, то, что произошло десять лет назад, с церковной точки зрения можно оценивать весьма неоднозначно. Что-то, разумеется, пошло стране нашей во благо, а что-то, увы, наоборот. Да и Церковь отнюдь не во всём выиграла, если уж светским жаргоном пользоваться.
- Знаете, - не удержался я, - несколько странно слышать такое от священника.
- А многие ли священники говорили с вами откровенно? - испытующе глянул на меня отец Николай. - Кто, разрешите полюбопытствовать, ваш духовник?
- Протоиерей Аркадий, настоятель храма Покрова Пресвятой Богородицы в Старом Логу.
- Тесен мир, - непонятно усмехнулся священник. - Знаю немножко отца Аркадия. Духоносный батюшка, да. Вам, можно сказать, повезло. Но ведь подобные темы вы с ним не обсуждалили, так?
Я молча кивнул.
- А по своей инициативе немногие решатся на такую откровенность. Можно и сана лишиться, да и не только. Но вам, Алексей Юрьевич, я верю, иначе и не стал бы просить за Мишу. Вы, надо полагать, не напишете рапорт об опасных настроениях протоиерея Николая Пчелинцева. Впрочем, в любом случае я отвечаю за эти слова и перед Богом, и перед своей совестью. Так вот, не пугайтесь того, что я сейчас скажу, но... Подумайте, долго ли продержится наша православная Держава?
- С чего бы это ей развалиться? Экономика успешно восстанавливается. Внешний долг выплачен. Сами знаете, чего это стоило, но - выплачен. А что до армии - она у нас вполне способна разобраться с любым агрессором.
- Ох, Алексей... Простите, что уж без отчества, но вы ещё так молоды. А что касается Державы, так не вторжение извне нам угрожает. Никто воевать не полезет, внешний мир нас вроде как вычеркнул с глобуса, мы ему не мешаем, он нас не трогает. Да сейчас, после событий 98-го, у любого политика хватит ума, чтобы не нажать кнопку. Дело-то в другом. Возмездие проводилось очень хорошими, чистыми людьми, тут я не спорю. Но минуло десять лет - и где они? Государь понастоящему православный человек, предстоятель за народ перед лицом Божиим. Но он чудовищно одинок, и все его указы, будь они самыми что ни на есть верными, проходят через миллионы чиновничьих рук. А руки эти год от году грязнее.
Иссякает, Алексей Юрьевич, начальный-то импульс, и скоро наша страна будет лишь притворяться православной Державой. То есть что касаемо Державы - тут без притворства. Державность, она в крови. А вот православие для многих, увы, для слишком многих стенет вывеской. И тогда любого толчка достаточно, чтобы пошли разматываться события. Сто лет назад красные только потому и сумели перехватить бразды, что наши прадеды устали быть христианами. Наши дети тоже устанут. И тогда... Подумайте, Алексей, что случится тогда даже не со страной, а с нами, с Церковью? Начнутся такие гонения, что те, прошлого века, просто чепухой покажутся.
А может, и того хуже получится. Безо всяких гонений, просто нам уже не будет веры. Почти все отвернутся от Церкви, пойдут мимо. Вы понимаете, что пойдут путём погибели, я это понимаю, но они-то не поймут. Снова нас, христиан, будет жалкая горстка, как в первые времена. И я спокоен за тех, кто сумеет остаться верным. Дело в других, в погибающих. Их жалко. А если тогда, через двадцать лет, через пятьдесят, пускай даже спустя столетие, спросят, кто виноват? Что вы скажете потомкам, Лёша? Что вы не напрасно носили православный меч? И сами не заметили, как превратился он в православный кнут?
- Я одного только не понимаю, батюшка, какой практический вывод следует из всех этих фантастических гипотез? - терпеливо произнёс я. Мы ведь, кажется, начинали разговор о Мише Званцеве. Так вот, хочу внести ясность. Я - всего лишь разовый исполнитель задания. Не в моей власти прекратить дело, отдать мальчика вам на поруки, выпустить его из КПЗ. Завтра за ним приедут сотрудники из столичного Управления и увезут его. Будет следствие. Ну конечно, я приложу к рапорту своё личное мнение, что в этом деле нецелесообразна излишняя строгость.
Но моё мнение ничего не решает, поймите это. Я вообще не из следственного отдела, моя работа - с автоматом за сатанистами бегать, я - силовик. Просто сейчас кроме меня некого было откомандировать. Но ещё раз говорю - я ничего не решаю. Попробуйте, конечно, послать письмо начальнику Управления, а ещё лучше - прийти на судебное разбирательство, высказать своё мнение. Только, боюсь, суда и не будет, Мише ведь только тринадцать, так что в спецмонастырь его направят административным порядком. Возможно, вам, как его духовнику, сообщат адрес монастыря и даже разрешат навещать его. Но больше ничего сделать нельзя.
- Что ж, - допивая чай, согласился отец Николай, - раз уж нельзя, так нельзя. Я, простите, поначалу неправильно понял ситуацию. Думал, дело-то небольшое, можно и местными силами решить. Ну ладно, - поднялся он. - Спасибо за угощение, но пора и честь знать. Вы уж, Алексей Юрьевич, на меня не обижайтесь, я, кажется, много лишнего сказал. А впрочем, может, оно и не зря. Всего доброго вам. Если когда ещё появитесь в наших краях, заходите. Буду рад с вами повидаться.
Он аккуратно отодвинул стул и как-то вдруг сразу оказался возле двери. Плавным движением - как, должно быть, заходя в алтарь на службе, толкнул её. Оттуда, из полынной тьмы, дохнуло вдруг на долю секунды ледяным звёздным ветром - и высокая фигура священника растворилась в этой черноте.
- Доброй ночи, батюшка! - запоздало крикнул я вслед. Ещё спустя полминуты мне пришло в голову, что я забыл взять у него благословение. Точно я не православный человек, а ковбой с дикого Запада.
Распахнув дверь, я кинулся было вслед, но куда там! Плотная тьма заволокла пространство, пяток подслеповатых фонарей, кое-где разбросанных вдоль Старопетровской, лишь подсвечивал торжество сгустившейся ночи, залитое чёрной водой небо лишь далеко у горизонта имело синеватый отсвет - как воспоминание о растаявшем закате.
Да, я и сейчас мог выбежать на улицу, и вжиться в эту темень, и непонятно чем уловив слабеющий звук шагов, нагнать отца Николая, но толку? Смешно бы я выглядел, испрашивая благословение на пустынной, наполненной саранчиным треском улице. Ещё напугал бы батюшку до полусмерти. А может, мне хотелось сказать ему что-то? Если бы я знал, что!
Я вернулся в дом, и домыл оставшуюся после нашего чаепития посуду. Хотя что там было домывать?
Теперь вот и отец Николай. Старик, мальчишка, священник. И все они глядят на меня строгими глазами, и требуют абсолютно невозможного. Точно я не рядовой исполнитель, а по крайней мере начальник следственной части. Имею власть распять его и власть отпустить его. Ничего себе аналогии в голову лезут! А даже если бы и мог, что бы это изменило?
Легко было отцу Николаю рассуждать о ненужности Управления, но я-то знал, как быстро превращается милосердие таких вот, как он, в попустительство врагу. Ему не приходилось глядеть в мутные, залитые ненавистью глаза Рыцарей и Адептов. А ведь половину этих несчастных, если не больше, можно было в своё время спасти. Если бы их не жалели простенькой, неумелой жалостью бабки, что кладёт горячую грелку на больной живот внучонка. А у того - перитонит. Если бы не жонглировали словом "свобода" те, кто до настоящей свободы не дорос. Что лучше годы спецмонастыря или адская вечность?
А ведь оставь я Мишку на свободе, именно ею бы дело и кончилось. Смешно мне было слушать отца Николая, все эти его "взять на поруки" да "наблюдать за развитием мальчика". Опытному оккультисту достаточно было бы недели, чтобы пролезть сквозь все приходские заслоны. Интересно, а про внушение на расстоянии батюшка что-либо слышал? А знает ли он, что Адепты, к примеру, могут менять внешность? Что под видом доброй тётки из прихода в дом Званцевых мог просочиться кое-кто совсем иной? Что в сознание мальчишки можно внедриться через ту же непутёвую его мамашу, через школьных приятелей или учителей. Их батюшка, надо полагать, тоже способен контролировать?
И пусть идёт всё как идёт. В конце концов, Промысел о Мишке, наверное, в том и заключается - проведя через мытарства спецмонастыря, спасти его пока ещё чистую душу. Да и что такого в монастыре, чего нельзя было бы выдержать? Ладно, я понимаю, что это - колония строгого режима. Но даже предполагая худшее, всё равно. Ну, положим, пацанов там лупят. У нас в интернате тоже ведь был такой Виктор Андреевич, подзатыльники только так раздавал, а если что серьёзнее - уводил в спортзал и там, говорят, сложенным вдвое телефонным проводом... Серёжке однажды досталось, когда он по карнизу пятого этажа прогуляться решил. Они с Пашкой Смагиным поспорили. Кажется, на блок сигарет. Но ведь жили тем не менее, да и Андреича вскоре с работы вышибли. Едва только Григорий Николаевич директорским замом стал, сразу треть персонала - на улицу, без выходного пособия. И ведь было за что, ещё как было.
Но это интернат, а спецмонастырь - заведение совсем иное. Там без строгости просто нельзя - ребятишки-то необычные, кто телепает, кто ясновидит, а кто уже и колдует по-настоящему. Лишь только с ними ослабь - попросту разбегутся, и никакая колючая проволока не удержит. А то и хуже - устроят там, под монастырской крышей, семинар по обмену опытом. Чтоб творить им совместное зло потом. Конечно, лучше бы своими глазами увидеть, но это необязательно - сейчас в моей памяти всплыли рассказы того же Толика Зайцева, он в таком вот монастыре полтора года пахал в роте внешней охраны. У них, говорил он, порядок закручен железный, если что не так - сразу в карцер, а там, наверное, и секут. Хотя официально телесных наказаний, конечно же, нет.
Значит, это ждёт и Мишку? Полуосвещённый подвал, и опрокинутый лицом вниз, он обхватит руками узенький топчан, и вздрогнут острые лопатки на загорелой спине, а какой-нибудь мордоворот-сверхсрочник - щёки со спины видать - не спеша выбирает из латунного ведра длинные гибкие прутья.
Картинка столь ясно нарисовалась у меня перед глазами, что я даже головой мотнул, отгоняя мерзкое видение.
И всё же это меньшее зло... Батюшка ведь как недавно сформулировал: выбрали меньшее зло, и остались с ним, со злом. А Господь совсем в другом, получается, месте.
Я взглянул туда, в другое место - на полочку с иконами. Лик Спаса-Вседержителя смотрел на меня из медно-жёлтой позолоты оклада, а мне почему-то неловко было отвечать ему взглядом. Словно сомнениями своими я надорвал связывающую нас невидимую ниточку. И лишь горячей молитвой можно всё исправить. В конце концов, не зря же мне ещё и Григорий Николаевич в интернатские времена говорил - если не знаешь, как быть, помолись от сердца, искренне, а после заметь, что первое в голову придёт. Это и будет Божий ответ.
Сейчас только Божий ответ и мог вытянуть меня из жадно всасывающей воронки. А та открылась незаметно, и я только сейчас понял, что барахтаюсь среди невидимых, но от того лишь более плотных волн, и неумолимая сила тяготения тащит меня вниз, на чёрное илистое дно, где безнадёжность и безумие. Всё, что казалось мне широкой палубой, обернулось наспех сколоченным плотиком, и конечно, первая же волна разнесла его по брёвнышкам. Я мог сколько угодно убеждать себя, что поступаю правильно, а даже если и не так - откуда мне знать Божий замысел об этом мальчишке, а к тому же я давал присягу, целовал крест - и значит, долой сомнения.
Но чем больше я накручивал себя, тем яснее проступала откуда-то из, казалось бы, наглухо запертых уголков души уверенность - на самом деле всё совсем не так, я простонапросто причусь за частокол привычных доводов. От чего же я прячусь? От Божьего взгляда или от самого себя? Кто прав - я, ночными засадами, ужасом "музыкальных шкатулок" и прочей дрянью оплативший свою правоту, или вот этот здешний батюшка, имеющий дело лишь с мелкими грешками населения, наверняка и в глаза не видавший настоящего сатаниста? Все его аргументы разбить было несложно, недаром в Училище столько часов выделялось на теоретические дисциплины, едва ли не в семинарском объёме.
И однако чем дольше мы спорили, тем больше хотелось мне оказаться неправым, и отбивать батюшкины доводы было неприятно. Саднило в душе как в начале весны, когда встретился мне на улице собственной персоной Василий Андреевич Голошубов. Точно шагнул в реальность из тех снов, что донимали после расставания с Валькой.
Я поначалу его и не узнал - Вася основательно заплыл жирком, и это, как ни странно, прибавило ему солидности, некогда сальные патлы были теперь тщательно обихожены, завиты рукой знающего толк парикмахера. Тёмно-бурая кожаная куртка гляделась на нём очень к месту - как и охвативнее палец пузатенькое золотое кольцо с поблёскивающим камешком. Стекляшка, - решил я тогда. И ошибся.
Он, кстати, узнал меня сразу. Что-то промелькнуло в его маленьких ледяных глазках - и с криком: "Какие люди! Лёха, ты прям как живой!" Вася полез обниматься.
От объятий голошубовских я осторожно уклонился, но пухлую окольцованную руку пожать всё же пришлось. Как-никак, одноклассники, одногруппники, однопалатники. Едва ли не однокамерники.
- Это дело подобает взбрызнуть, - уверенным хозяйским голосом изрёк Василий Андреевич и повлёк меня к стоящей на краю тротуара "Лодье". И я, к своему удивлению, поплёлся за ним. Проклятая интеллегентность вновь брала своё, не позволяя послать Голошубова туда, где ему самое место.
А развалившись на мягком кресле набирающей скорость "Лодьи", посылать Васю было уже не с руки.
Одногруппник привёз меня в "Предгорья", маленький уютный ресторанчик на стыке Победной Гряды и Лугового проспекта. Немедленно нарисовавшийся рядом лысоватый метрдотель без лишних вопросов устроил нам столик у окна, Вася что-то шепнул ему - и вскоре двое крепеньких парнишекофициантов натащили нам всякой гастрономической радости. Видимо, господина Голошубова здесь знали и уважали.
- Ты как, Лёха? Коньяк, водка? Распоряжайся.
- На твоё усмотрение, Вася, - пытаясь казаться увереннонебрежным, отвечал я.
- Тогда особый, шесть снежинок, из Анверских погребов, - велел Голошубов склонившемуся над ним официанту. Тот с поклоном убежал в сторонку.
Я всё не мог понять, зачем Васе это нужно. Ладно, встретил одноклассника, так не мог же он забыть, как лежал я, распластанный на кровати, а он, предвкушая близкое удовольствие, произносил перед замершей палатой назидательную речь. Или другое вспомнить. Вон, два золотых зуба посверкивают, а настоящими-то, природой данными, плевался уже спустя год после той жуткой октябрьской ночи, сидя на полу туалета и размазывая красные сопли по щекам. Да и после ему не раз от меня доставалось, и повод отлупить Голошубова всякий раз находился подозрительно легко. Победить грех злопамятности удалось мне много позже, да и удалось ли?
Но Вася, казалось, начисто забыл о печальном прошлом, он вроде бы искренне радовался встрече, вспоминал всякие корки интернатских времён, наших учителей и творимые над ними пакости. О настоящем говорил он куда более скупо, но всё же я понял, что держит Василий Андреевич сеть продуктовых магазинов, и не против расширить сферу интересов.
В тот раз выпили мы изрядно, хотя я и уклонялся как мог. Повезло Голошубову, встретился он мне в период между дежурствами, было время расслабиться. А заявись я на службу, мучимый похмельным синдромом, все сделали бы вид, что ничего не замечают, но в личном деле возникла бы соответствующая пометка, а образуйся таких пометок три - и пожалуйте в расчётную часть, получайте огрызок в зубы, выходного пособия не положено, лишь компенсация за негуляный отпуск, а дальше - широка страна моя родная. У нас в Управлении дело поставлено было жёстко. На службе - как стёклышко, ни духу ни запаху. В случае нарушений на чины не глядели.
Странно, Вася не подъезжал ко мне ни с какими просьбами или предложениями, казалось, вся пьянка проистекала единственно из желания вспомнить наше занимательное детство, и лишь когда мы, выползая из ресторана, грузились в "Лодью", он невнятно бормотнул:
- Ты, старик, зла на меня не держи... Ну, сам понимаешь, о чём я. Мелкий был и глупый. В таком вот, старик, разрезе.
Тон его вроде бы был искренним, даже если сделать поправку на пьяную сентиментальность. Да и не столь его пробрало, "Лодью"-то вёл он весьма уверенно, без излишней лихости, но и не плёлся в хвосте. Дорожная служба ни разу не тормознула нас. Впрочем, если бы это и случилось, Вася вряд ли дыхнул бы в трубочку. Он из тех, понимал я, кто умеет договариваться с людьми.
И лишь потом, спустя неделю, сообразил я, к чему Васино радушие, немалые траты в "Предгорье", да и убуханное на меня время. Наверняка заранее знал, где служу. Вот и завязал нужный контакт. Авось, пригодится когда-нибудь. Умным стал парнем Васька, чует, куда вложить капитал. И не кладёт все яйца в одну корзину.
Однако это оставалось не более чем гипотезой, и вполне могло оказаться по-другому: у Васи проснулась совесть, вот он, встретив одноклассника, и извиняется присущим ему способом. А где правда - я не знал, и оттого ныло у меня что-то внутри.
Это дело надо было прекращать. Я встал перед иконами, помолчал. Читать вечернее правило сейчас уже не стоило, сейчас мне был нужен ответ. Надо было сбросить всю шелуху, всё мелкое и пустое, и услышать в себе тишину. Божье слово произносится в молчании. И я ждал этого слова, не разжимая губ, я глядел на потемневшую икону, а Он глядел на меня оттуда, из невероятной дали - и молчал.
- Ну, значит, о чём-то другом умалчивал, - покладисто согласился отец Николай. - Но заметьте, душа у него болела. А это, как вы знаете, свойственно хорошему человеку. Да... А теперь вот вскрылась эта история. Неприятная, конечно, история, но, думаю, Миша сделает из всего случившегося правильные выводы. Жаль, что всё так нелепо получилось. Как вы, Алексей Юрьевич, представляете себе дальнейшие его перспективы?
- Ну, что вам сказать, - задумчиво протянул я, снимая чайник с огня. - Будет, разумеется следствие. Мальчик не достиг ещё возраста полной уголовной ответственности, значит, скорее всего, будет отправлен в спецмонастырь. Видимо, до совершеннолетия. Потом вернётся домой. Конечно, останутся некоторые ограничения на учёбу, на работу. Но всё это вполне терпимо.
- Спецмонастырь? - выделяя голосом слово "спец", переспросил отец Николай. - Я, кажется, что-то такое слыхал, но всё же сейчас как-то не могу взять в толк. Не могли бы вы объяснить, в чём суть сего заведения? Похоже, с настоящим монастырём оно имеет весьма мало общего.
- Мне, батюшка, тоже до сех пор не приходилось сталкиваться с ними, - осторожно начал я, - но судя по всему, это нечто вроде интерната с довольно строгим режимом. Для малолетних оккультистов, членов еретических сект.
- Колония? - понимающе кивнул отец Николай.
- Ну, можно сказать и так. Разумеется, без тех мерзостей, что были при плутократах и красных. Окормление воспитанников осуществляют опытные священнослужители. Вся деятельность спецмонастыря находится под архиерейским контролем.
- Алексей Юрьевич, - неожиданно прервал меня отец Николай, - вы не замечаете, что сама ваша лексика сделалась вдруг сугубо официальной? И знаете, почему?
- Самому интересно, - удивлённо ответил я.
- А потому, видимо, что практически ничего о спецмонастырях вы, Алексей Юрьевич, не знаете. И, пытаясь убедить меня в доброкачественности сих заведений, повторяете чужие слова. Предназначенные, кстати, именно для успокоения масс. А вот мне представляется, что колония всегда колонией остаётся, как её ни величай. И нравы там практически не меняются. Духовное окормление - всё это, конечно, замечательно, однако в тамошних условиях его явно недостаточно. Да и к тому же, - он испытующе взглянул на меня, - известно ли вам, Алексей Юрьевич, что персонал в этих монастырях состоит отнюдь не из монахов?
- Известно, батюшка, - усмехнулся я. - Всякой работой должны заниматься специалисты, а монашеское делание, как я полагаю, заключается в другом. Спасать свои души, молиться за весь мир - это одно, а заниматься несовершеннолетними преступниками - совершенно другое. Неудивительно, что высочайшим повелением спецмонастыри отданы в ведение УЗВ.
- И вы полагаете, что пребывание там будет для Миши наилучшим выходом?
- Полагаю, да. А вы могли бы предложить что-то иное, батюшка?
- В принципе, - задумчиво протянул отец Николай, - приходской совет мог бы взять мальчика на поруки. В конце концов, настоящего оккультизма, с призыванием нечистого, с ритуалами - такого, насколько я понимаю, не было.
- К сожалению, батюшка, настоящий оккультизм начинается именно с этого. Мишей бы скоро заинтересовались... большие люди. А противостоять их методам нелегко и взрослому, опытному человеку. Так что мы выбрали меньшее из двух зол.
- Вот как? - прищурился отец Николай. - Не кажется ли вам, что когда мы это самое делаем - из двух зол выбираем, то и добра больше не становится? И уж во всяком случае, когда касаемся дела духовного - а мы с вами именно о таком деле говорим, нельзя в эту ловушку попасть. Если это зло - так зачем к нему примеряться? Ну выбрали вы это меньшее зло, остались с ним. Возникает лишь один вопрос - а с Господом-то вы остались? С Тем, Кто не терпит никакого зла?
- Ну, это вы, батюшка, перегибаете, - я был поражён примитивностью его логики. - Не выбирать из двух зол - значит, совсем ничего не делать. Пусть, мол, всё идёт как идёт, а мы постоим в сторонке. Только вот на Страшном Суде как потом ответим? Отказ от выбора - это ведь тоже выбор, батюшка. Причём самый лёгкий.
- А всё же я не понимаю, - не сдавался отец Николай, - кому стало бы хуже, возьми мы Мишу на поруки? Он бы, естественно, покаялся, перестал бы заниматься этим своим ремеслом, да и наблюдали бы за ним. Теперь, когда известные события случились, он на виду. Никто бы из взрослых оккультистов никуда бы его не затянул. Я вам обещаю.
- Вот теперь-то, после "известных событий", - выделил я голосом обтекаемую батюшкину фразу, - им обязательно заинтересуются. Если, конечно, его не изолировать. А насчёт "на виду"... Отец Николай, ну за кого вы нас в Управлении принимаете? Мы же профессионалы, поймите это. Мы знаем, как можно выйти на человека, минуя любые преграды. А уж в вашем-то городке - и подавно. Вы могли бы следить за мальчиком круглосуточно, всем приходом, - а так или иначе проглядели бы. Не забывайте, кто помогает нашему противнику.
- Да я и не забываю, - усмехнулся отец Николай. - Только и вы не забывайте, Кто помогает нам.
- На Бога надейся... - вздохнул я. Ну почему он никак не хочет понимать очевидного? - Нельзя же всё на Него перекладывать, батюшка. Это уже не вера в Промысел получается, а элементарный фатализм. И уход от ответственности, между прочим. Мы, в Управлении, понятное дело, далеко не ангелы, своих нестроений у нас хватает, и в избытке, но, по крайней мере, мы не даём гарантий там, где гарантий не существует.
- В том числе и гарантий, что выдержите меру? - прищурился батюшка.
- То есть? Не понял вас.
- Я говорю насчёт самого вашего метода - насилия. Поймите, Алексей Юрьевич, я же не отвергаю его в принципе, но вот борясь с работой антихристовой силой меча - выдерживаете ли вы меру? Помните, у апостола в послании к Ефесянам - несть наша брань к плоти и крови.
- Апостол Павел, между прочим, и другое говорит - начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое.
- Так ведь там, Алексей Юрьевич, не о том зле говорится, - с мягкой улыбкой возразил священник. - Я понимаю, когда речь идёт о сатанистах, которые детей похищают, убивают случайных свидетелей шабаша, подкупают чиновников и прочее - тут вам и меч в руки, и автомат, и кто бы спорил? Ведь явное же зло, видимое. Такие вещи и светское законодательство преследует в любой нормальной стране. А только вот мальчик Миша Званцев ни жертв никаких не приносил, ни храмов не осквернял, а вы его - в камеру. А потом следствие, и не уверен, что все следователи у вас, в Управлении, такие порядочные, как вы. Сами же знаете, что грубее, то эффективнее. И спецмонастырь этот, попросту говоря, зона, и колючая проволока, небось, вдоль забора тянется. Вам разве не жалко парня, сердце разве не болит?
- Жалко, конечно, - вздохнув, признался я. - И сердце покалывает. Но кроме сердца, у меня ещё и голова имеется. И я понимаю, что не всегда стоит доверять своим порывам. Вы уж простите, батюшка, я, возможно, резок. Но только после оно боком выйдет.
- А чему же тогда доверять, Алексей Юрьевич? Должностным инструкциям? Я старше вас, должно быть, раза в два, так на моей памяти их столько поменялось, а сердце - оно всегда при мне. И Господь со мной через него говорит. Думаю, и с вами тоже. А инструкции... Их люди пишут.
- Так по-вашему, Управление вообще не нужно? - чувствуя, что закипаю внутри, тихо произнёс я. - И мы, выходит, не различаем Божьих повелений? Знаете, когда мы присягу давали, владыка Пафнутий в своём слове сказал - ребята, помните всегда, что вы - боевой отряд Церкви.
- Прямо так и сказал? - чуть ли не испуганно переспросил отец Николай. Помолчав, хмуро произнёс:
- Что ж, неудивительно. А раньше говорили - вооружённый отряд партии. Это про ЧК. Схожесть лексики далеко не случайна, Алексей Юрьевич. Вообще, должен вам сказать, это всё очень неоднозначные вопросы. И говоря откровенно, а я чувствую, с вами можно - так вот, говоря откровенно, то, что произошло десять лет назад, с церковной точки зрения можно оценивать весьма неоднозначно. Что-то, разумеется, пошло стране нашей во благо, а что-то, увы, наоборот. Да и Церковь отнюдь не во всём выиграла, если уж светским жаргоном пользоваться.
- Знаете, - не удержался я, - несколько странно слышать такое от священника.
- А многие ли священники говорили с вами откровенно? - испытующе глянул на меня отец Николай. - Кто, разрешите полюбопытствовать, ваш духовник?
- Протоиерей Аркадий, настоятель храма Покрова Пресвятой Богородицы в Старом Логу.
- Тесен мир, - непонятно усмехнулся священник. - Знаю немножко отца Аркадия. Духоносный батюшка, да. Вам, можно сказать, повезло. Но ведь подобные темы вы с ним не обсуждалили, так?
Я молча кивнул.
- А по своей инициативе немногие решатся на такую откровенность. Можно и сана лишиться, да и не только. Но вам, Алексей Юрьевич, я верю, иначе и не стал бы просить за Мишу. Вы, надо полагать, не напишете рапорт об опасных настроениях протоиерея Николая Пчелинцева. Впрочем, в любом случае я отвечаю за эти слова и перед Богом, и перед своей совестью. Так вот, не пугайтесь того, что я сейчас скажу, но... Подумайте, долго ли продержится наша православная Держава?
- С чего бы это ей развалиться? Экономика успешно восстанавливается. Внешний долг выплачен. Сами знаете, чего это стоило, но - выплачен. А что до армии - она у нас вполне способна разобраться с любым агрессором.
- Ох, Алексей... Простите, что уж без отчества, но вы ещё так молоды. А что касается Державы, так не вторжение извне нам угрожает. Никто воевать не полезет, внешний мир нас вроде как вычеркнул с глобуса, мы ему не мешаем, он нас не трогает. Да сейчас, после событий 98-го, у любого политика хватит ума, чтобы не нажать кнопку. Дело-то в другом. Возмездие проводилось очень хорошими, чистыми людьми, тут я не спорю. Но минуло десять лет - и где они? Государь понастоящему православный человек, предстоятель за народ перед лицом Божиим. Но он чудовищно одинок, и все его указы, будь они самыми что ни на есть верными, проходят через миллионы чиновничьих рук. А руки эти год от году грязнее.
Иссякает, Алексей Юрьевич, начальный-то импульс, и скоро наша страна будет лишь притворяться православной Державой. То есть что касаемо Державы - тут без притворства. Державность, она в крови. А вот православие для многих, увы, для слишком многих стенет вывеской. И тогда любого толчка достаточно, чтобы пошли разматываться события. Сто лет назад красные только потому и сумели перехватить бразды, что наши прадеды устали быть христианами. Наши дети тоже устанут. И тогда... Подумайте, Алексей, что случится тогда даже не со страной, а с нами, с Церковью? Начнутся такие гонения, что те, прошлого века, просто чепухой покажутся.
А может, и того хуже получится. Безо всяких гонений, просто нам уже не будет веры. Почти все отвернутся от Церкви, пойдут мимо. Вы понимаете, что пойдут путём погибели, я это понимаю, но они-то не поймут. Снова нас, христиан, будет жалкая горстка, как в первые времена. И я спокоен за тех, кто сумеет остаться верным. Дело в других, в погибающих. Их жалко. А если тогда, через двадцать лет, через пятьдесят, пускай даже спустя столетие, спросят, кто виноват? Что вы скажете потомкам, Лёша? Что вы не напрасно носили православный меч? И сами не заметили, как превратился он в православный кнут?
- Я одного только не понимаю, батюшка, какой практический вывод следует из всех этих фантастических гипотез? - терпеливо произнёс я. Мы ведь, кажется, начинали разговор о Мише Званцеве. Так вот, хочу внести ясность. Я - всего лишь разовый исполнитель задания. Не в моей власти прекратить дело, отдать мальчика вам на поруки, выпустить его из КПЗ. Завтра за ним приедут сотрудники из столичного Управления и увезут его. Будет следствие. Ну конечно, я приложу к рапорту своё личное мнение, что в этом деле нецелесообразна излишняя строгость.
Но моё мнение ничего не решает, поймите это. Я вообще не из следственного отдела, моя работа - с автоматом за сатанистами бегать, я - силовик. Просто сейчас кроме меня некого было откомандировать. Но ещё раз говорю - я ничего не решаю. Попробуйте, конечно, послать письмо начальнику Управления, а ещё лучше - прийти на судебное разбирательство, высказать своё мнение. Только, боюсь, суда и не будет, Мише ведь только тринадцать, так что в спецмонастырь его направят административным порядком. Возможно, вам, как его духовнику, сообщат адрес монастыря и даже разрешат навещать его. Но больше ничего сделать нельзя.
- Что ж, - допивая чай, согласился отец Николай, - раз уж нельзя, так нельзя. Я, простите, поначалу неправильно понял ситуацию. Думал, дело-то небольшое, можно и местными силами решить. Ну ладно, - поднялся он. - Спасибо за угощение, но пора и честь знать. Вы уж, Алексей Юрьевич, на меня не обижайтесь, я, кажется, много лишнего сказал. А впрочем, может, оно и не зря. Всего доброго вам. Если когда ещё появитесь в наших краях, заходите. Буду рад с вами повидаться.
Он аккуратно отодвинул стул и как-то вдруг сразу оказался возле двери. Плавным движением - как, должно быть, заходя в алтарь на службе, толкнул её. Оттуда, из полынной тьмы, дохнуло вдруг на долю секунды ледяным звёздным ветром - и высокая фигура священника растворилась в этой черноте.
- Доброй ночи, батюшка! - запоздало крикнул я вслед. Ещё спустя полминуты мне пришло в голову, что я забыл взять у него благословение. Точно я не православный человек, а ковбой с дикого Запада.
Распахнув дверь, я кинулся было вслед, но куда там! Плотная тьма заволокла пространство, пяток подслеповатых фонарей, кое-где разбросанных вдоль Старопетровской, лишь подсвечивал торжество сгустившейся ночи, залитое чёрной водой небо лишь далеко у горизонта имело синеватый отсвет - как воспоминание о растаявшем закате.
Да, я и сейчас мог выбежать на улицу, и вжиться в эту темень, и непонятно чем уловив слабеющий звук шагов, нагнать отца Николая, но толку? Смешно бы я выглядел, испрашивая благословение на пустынной, наполненной саранчиным треском улице. Ещё напугал бы батюшку до полусмерти. А может, мне хотелось сказать ему что-то? Если бы я знал, что!
Я вернулся в дом, и домыл оставшуюся после нашего чаепития посуду. Хотя что там было домывать?
Теперь вот и отец Николай. Старик, мальчишка, священник. И все они глядят на меня строгими глазами, и требуют абсолютно невозможного. Точно я не рядовой исполнитель, а по крайней мере начальник следственной части. Имею власть распять его и власть отпустить его. Ничего себе аналогии в голову лезут! А даже если бы и мог, что бы это изменило?
Легко было отцу Николаю рассуждать о ненужности Управления, но я-то знал, как быстро превращается милосердие таких вот, как он, в попустительство врагу. Ему не приходилось глядеть в мутные, залитые ненавистью глаза Рыцарей и Адептов. А ведь половину этих несчастных, если не больше, можно было в своё время спасти. Если бы их не жалели простенькой, неумелой жалостью бабки, что кладёт горячую грелку на больной живот внучонка. А у того - перитонит. Если бы не жонглировали словом "свобода" те, кто до настоящей свободы не дорос. Что лучше годы спецмонастыря или адская вечность?
А ведь оставь я Мишку на свободе, именно ею бы дело и кончилось. Смешно мне было слушать отца Николая, все эти его "взять на поруки" да "наблюдать за развитием мальчика". Опытному оккультисту достаточно было бы недели, чтобы пролезть сквозь все приходские заслоны. Интересно, а про внушение на расстоянии батюшка что-либо слышал? А знает ли он, что Адепты, к примеру, могут менять внешность? Что под видом доброй тётки из прихода в дом Званцевых мог просочиться кое-кто совсем иной? Что в сознание мальчишки можно внедриться через ту же непутёвую его мамашу, через школьных приятелей или учителей. Их батюшка, надо полагать, тоже способен контролировать?
И пусть идёт всё как идёт. В конце концов, Промысел о Мишке, наверное, в том и заключается - проведя через мытарства спецмонастыря, спасти его пока ещё чистую душу. Да и что такого в монастыре, чего нельзя было бы выдержать? Ладно, я понимаю, что это - колония строгого режима. Но даже предполагая худшее, всё равно. Ну, положим, пацанов там лупят. У нас в интернате тоже ведь был такой Виктор Андреевич, подзатыльники только так раздавал, а если что серьёзнее - уводил в спортзал и там, говорят, сложенным вдвое телефонным проводом... Серёжке однажды досталось, когда он по карнизу пятого этажа прогуляться решил. Они с Пашкой Смагиным поспорили. Кажется, на блок сигарет. Но ведь жили тем не менее, да и Андреича вскоре с работы вышибли. Едва только Григорий Николаевич директорским замом стал, сразу треть персонала - на улицу, без выходного пособия. И ведь было за что, ещё как было.
Но это интернат, а спецмонастырь - заведение совсем иное. Там без строгости просто нельзя - ребятишки-то необычные, кто телепает, кто ясновидит, а кто уже и колдует по-настоящему. Лишь только с ними ослабь - попросту разбегутся, и никакая колючая проволока не удержит. А то и хуже - устроят там, под монастырской крышей, семинар по обмену опытом. Чтоб творить им совместное зло потом. Конечно, лучше бы своими глазами увидеть, но это необязательно - сейчас в моей памяти всплыли рассказы того же Толика Зайцева, он в таком вот монастыре полтора года пахал в роте внешней охраны. У них, говорил он, порядок закручен железный, если что не так - сразу в карцер, а там, наверное, и секут. Хотя официально телесных наказаний, конечно же, нет.
Значит, это ждёт и Мишку? Полуосвещённый подвал, и опрокинутый лицом вниз, он обхватит руками узенький топчан, и вздрогнут острые лопатки на загорелой спине, а какой-нибудь мордоворот-сверхсрочник - щёки со спины видать - не спеша выбирает из латунного ведра длинные гибкие прутья.
Картинка столь ясно нарисовалась у меня перед глазами, что я даже головой мотнул, отгоняя мерзкое видение.
И всё же это меньшее зло... Батюшка ведь как недавно сформулировал: выбрали меньшее зло, и остались с ним, со злом. А Господь совсем в другом, получается, месте.
Я взглянул туда, в другое место - на полочку с иконами. Лик Спаса-Вседержителя смотрел на меня из медно-жёлтой позолоты оклада, а мне почему-то неловко было отвечать ему взглядом. Словно сомнениями своими я надорвал связывающую нас невидимую ниточку. И лишь горячей молитвой можно всё исправить. В конце концов, не зря же мне ещё и Григорий Николаевич в интернатские времена говорил - если не знаешь, как быть, помолись от сердца, искренне, а после заметь, что первое в голову придёт. Это и будет Божий ответ.
Сейчас только Божий ответ и мог вытянуть меня из жадно всасывающей воронки. А та открылась незаметно, и я только сейчас понял, что барахтаюсь среди невидимых, но от того лишь более плотных волн, и неумолимая сила тяготения тащит меня вниз, на чёрное илистое дно, где безнадёжность и безумие. Всё, что казалось мне широкой палубой, обернулось наспех сколоченным плотиком, и конечно, первая же волна разнесла его по брёвнышкам. Я мог сколько угодно убеждать себя, что поступаю правильно, а даже если и не так - откуда мне знать Божий замысел об этом мальчишке, а к тому же я давал присягу, целовал крест - и значит, долой сомнения.
Но чем больше я накручивал себя, тем яснее проступала откуда-то из, казалось бы, наглухо запертых уголков души уверенность - на самом деле всё совсем не так, я простонапросто причусь за частокол привычных доводов. От чего же я прячусь? От Божьего взгляда или от самого себя? Кто прав - я, ночными засадами, ужасом "музыкальных шкатулок" и прочей дрянью оплативший свою правоту, или вот этот здешний батюшка, имеющий дело лишь с мелкими грешками населения, наверняка и в глаза не видавший настоящего сатаниста? Все его аргументы разбить было несложно, недаром в Училище столько часов выделялось на теоретические дисциплины, едва ли не в семинарском объёме.
И однако чем дольше мы спорили, тем больше хотелось мне оказаться неправым, и отбивать батюшкины доводы было неприятно. Саднило в душе как в начале весны, когда встретился мне на улице собственной персоной Василий Андреевич Голошубов. Точно шагнул в реальность из тех снов, что донимали после расставания с Валькой.
Я поначалу его и не узнал - Вася основательно заплыл жирком, и это, как ни странно, прибавило ему солидности, некогда сальные патлы были теперь тщательно обихожены, завиты рукой знающего толк парикмахера. Тёмно-бурая кожаная куртка гляделась на нём очень к месту - как и охвативнее палец пузатенькое золотое кольцо с поблёскивающим камешком. Стекляшка, - решил я тогда. И ошибся.
Он, кстати, узнал меня сразу. Что-то промелькнуло в его маленьких ледяных глазках - и с криком: "Какие люди! Лёха, ты прям как живой!" Вася полез обниматься.
От объятий голошубовских я осторожно уклонился, но пухлую окольцованную руку пожать всё же пришлось. Как-никак, одноклассники, одногруппники, однопалатники. Едва ли не однокамерники.
- Это дело подобает взбрызнуть, - уверенным хозяйским голосом изрёк Василий Андреевич и повлёк меня к стоящей на краю тротуара "Лодье". И я, к своему удивлению, поплёлся за ним. Проклятая интеллегентность вновь брала своё, не позволяя послать Голошубова туда, где ему самое место.
А развалившись на мягком кресле набирающей скорость "Лодьи", посылать Васю было уже не с руки.
Одногруппник привёз меня в "Предгорья", маленький уютный ресторанчик на стыке Победной Гряды и Лугового проспекта. Немедленно нарисовавшийся рядом лысоватый метрдотель без лишних вопросов устроил нам столик у окна, Вася что-то шепнул ему - и вскоре двое крепеньких парнишекофициантов натащили нам всякой гастрономической радости. Видимо, господина Голошубова здесь знали и уважали.
- Ты как, Лёха? Коньяк, водка? Распоряжайся.
- На твоё усмотрение, Вася, - пытаясь казаться увереннонебрежным, отвечал я.
- Тогда особый, шесть снежинок, из Анверских погребов, - велел Голошубов склонившемуся над ним официанту. Тот с поклоном убежал в сторонку.
Я всё не мог понять, зачем Васе это нужно. Ладно, встретил одноклассника, так не мог же он забыть, как лежал я, распластанный на кровати, а он, предвкушая близкое удовольствие, произносил перед замершей палатой назидательную речь. Или другое вспомнить. Вон, два золотых зуба посверкивают, а настоящими-то, природой данными, плевался уже спустя год после той жуткой октябрьской ночи, сидя на полу туалета и размазывая красные сопли по щекам. Да и после ему не раз от меня доставалось, и повод отлупить Голошубова всякий раз находился подозрительно легко. Победить грех злопамятности удалось мне много позже, да и удалось ли?
Но Вася, казалось, начисто забыл о печальном прошлом, он вроде бы искренне радовался встрече, вспоминал всякие корки интернатских времён, наших учителей и творимые над ними пакости. О настоящем говорил он куда более скупо, но всё же я понял, что держит Василий Андреевич сеть продуктовых магазинов, и не против расширить сферу интересов.
В тот раз выпили мы изрядно, хотя я и уклонялся как мог. Повезло Голошубову, встретился он мне в период между дежурствами, было время расслабиться. А заявись я на службу, мучимый похмельным синдромом, все сделали бы вид, что ничего не замечают, но в личном деле возникла бы соответствующая пометка, а образуйся таких пометок три - и пожалуйте в расчётную часть, получайте огрызок в зубы, выходного пособия не положено, лишь компенсация за негуляный отпуск, а дальше - широка страна моя родная. У нас в Управлении дело поставлено было жёстко. На службе - как стёклышко, ни духу ни запаху. В случае нарушений на чины не глядели.
Странно, Вася не подъезжал ко мне ни с какими просьбами или предложениями, казалось, вся пьянка проистекала единственно из желания вспомнить наше занимательное детство, и лишь когда мы, выползая из ресторана, грузились в "Лодью", он невнятно бормотнул:
- Ты, старик, зла на меня не держи... Ну, сам понимаешь, о чём я. Мелкий был и глупый. В таком вот, старик, разрезе.
Тон его вроде бы был искренним, даже если сделать поправку на пьяную сентиментальность. Да и не столь его пробрало, "Лодью"-то вёл он весьма уверенно, без излишней лихости, но и не плёлся в хвосте. Дорожная служба ни разу не тормознула нас. Впрочем, если бы это и случилось, Вася вряд ли дыхнул бы в трубочку. Он из тех, понимал я, кто умеет договариваться с людьми.
И лишь потом, спустя неделю, сообразил я, к чему Васино радушие, немалые траты в "Предгорье", да и убуханное на меня время. Наверняка заранее знал, где служу. Вот и завязал нужный контакт. Авось, пригодится когда-нибудь. Умным стал парнем Васька, чует, куда вложить капитал. И не кладёт все яйца в одну корзину.
Однако это оставалось не более чем гипотезой, и вполне могло оказаться по-другому: у Васи проснулась совесть, вот он, встретив одноклассника, и извиняется присущим ему способом. А где правда - я не знал, и оттого ныло у меня что-то внутри.
Это дело надо было прекращать. Я встал перед иконами, помолчал. Читать вечернее правило сейчас уже не стоило, сейчас мне был нужен ответ. Надо было сбросить всю шелуху, всё мелкое и пустое, и услышать в себе тишину. Божье слово произносится в молчании. И я ждал этого слова, не разжимая губ, я глядел на потемневшую икону, а Он глядел на меня оттуда, из невероятной дали - и молчал.