- Ну и как мне теперь быть, Господи? - шепнул я пересохшими губами. - Видишь, всё летит и рушится, я сам уже ничего не понимаю, что правильно, что нет. Я целовал твой крест и давал присягу. Да, не щадя живота своего. Как Андрюшка Зайцев, которому Адепты четыре часа вытягивали кишки. Специальными щипцами. Или Володька Чебрицын, угодивший на базальтовый стол Рыцарей. И знаешь, лучше бы я оказался на их месте. Я не боюсь ни боли, ни смерти, я всётаки верю, что там, за порогом, увижу Твоё лицо, хоть и сидит у меня внутри гадкое насекомое, но ведь есть же и свет, и я полагаюсь на молитвы Пречистой Твоей матери, они защитят меня на воздушных мытарствах. Но сейчас-то мне куда, Господи? Я давал присягу бороться со всеми проявлениями бесовства, но вот этот мальчик, Мишка, он же пока ещё твой, Господи, все мои предположения, что его окрутят сатанисты - так ведь это будет потом.
Я знаю, что будет, слишком много примеров тому, но сейчасто он чист. И его, значит, надо загнать в клетку, поломать ему жизнь, обречь на страдания? Они спасают, страдания, но почему именно я должен их причинить? Мир во зле лежит, и страдания и так будут, пока Ты не придёшь и не прекратишь всю эту нашу немощь и боль. Ты сам говорил - горе миру от соблазнов, но горе тому человеку, чрез которого соблазн приходит. А что приходит чрез меня? Что, если этот здешний батюшка прав, и мы, в Управлении нашем, только играем в спасателей веры? Что можем мы такого, чего не можешь Ты? Уж не гордыня ли руководит нами? Но как иначе? Молча смотреть, как лютует зло? В чём наша, нет, моя ошибка, Господи? Ты привёл меня сюда, именно меня, значит, есть тут какое-то Твоё желание обо мне, есть что-то, что я должен сделать для Тебя. Не потому, что инструкция обязывает, не потому, что люди советуют, а просто - Твоя воля. Я должен понять её, но как? Если Ты не отвечаешь мне, а время бежит, утром приедут за Мишкой, я сдам его с рук на руки - и всё, поезд ушёл?
Ответь, Господи, что я должен делать - и дай на это силы, потому что, скорее всего, окажется, что собственных-то сил мне и не хватит, мы все хотим совершать подвиги там, где что-то можем, играть на своём поле - а Ты посылаешь нас совсем в другую сторону, где мы слабы и жалки, где всё валится из рук, и нет ни сил, ни умения, а потом оказывается, что всё это какимто непостижимым образом находится - потому что даёшь их Ты. Дай и сейчас, Боже, помоги мне сейчас, вразуми, дай благодать Свою, чтобы решиться на то, что ещё мне не открыто, но я прошу Тебя - открой. И сделай за меня то, что у меня самого уж никак не получится. Господи, мне жалко этого пацана, я не хочу, не хочу отдавать его на страдания, ведь он - это как-будто я сам десять лет назад, Ты спас меня тогда, послал мне Григория Николаевича, Серёжку, так теперь Ты меня посылаешь к Мишке - зачем? Для того ли, чтобы отправить его на следствие? Это мог сделать кто угодно, незачем было посылать меня. Но вот - я здесь, и я - перед Твоим лицом, и доверяю всего себя Тебе. Ты любишь меня, и Мишку этого любишь так, как я даже и вообразить себе не могу. Ты за нас пошёл на крест, и Ты - можешь нас спасти. Поэтому пусть будет воля Твоя. А я - пойду туда, куда пошлёшь.
Я замолчал, и Он, на иконе, молчал тоже. Какая-то необыкновенная тишина сгустилась вокруг, и я вдруг понял, что в комнате я не один. Кто-то стоит рядом, и смотрит на меня. В полутьме Его глаза были не видны, но почему-то я знал, что сквозит в них неизбывная, неизмеримая ничем земным грусть.
И что мне теперь делать? Я понимал, что надо молиться дальше, до изнеможения, до обморока, - молиться, пока Господь не откроет Свою волю.
Но что-то перегорело во мне, и сил никаких не осталось, в голове гудело, точно там, внутри, кто-то лупил тяжеленным молотом по упрямой стали, а стоило закрыть глаза - и плавали в черноте синеватые пятна. И вместо того, чтобы продолжать молитву, я разобрал постель, сам не заметил, как оказался под одеялом, и последнее, на что меня ещё хватило - это прошептать: "В руци твои, Господи Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой..." А потом - невидимый смерч закружил меня, и понёс, понёс в безразмерное никуда.
Глава 9. Юг там, где солнце.
Серое лезвие шоссе истончалось у горизонта, где дыбились невысокие, обросшие синеватым сосняком холмы. По обеим сторонам тянулось ржаное поле, среди добела высветлившихся колосьев то и дело торчали бурые пятна - вымахали-таки упрямые сорняки, непременный бурьян в компании с порыжевшим конским щавелем, и оттого поле казалось плоским недожаренным блином.
Только вот не хотелось думать о той сковородке, где всё это происходит. Тем более, подогревалась она отнюдь не снизу. Маленький, непривычно-синий солнечный диск намертво вплавился в блёклое небо, и исходили от него тягучие волны жара.
Автомат висел у меня на плече, по-уставному. Короткое движение и он уже в руках, готов к бою. Только вот с кем тут вести бой? Противника не предвиделось, и всё-таки я знал, что скоро, очень скоро оружие потребуется.
Впереди, в трёх шагах от меня, брёл по дымящемуся асфальту Мишка. Он не слишком торопился, да и некуда ему было спешить, тем более, что шею его перехватывала тугая верёвочная петля. Другим концом я предусмотрительно обмотал свою левую руку. Хорошая была верёвка, точнее, капроновый шнур, полторы тонны держит на разрыв, так что никуда пацан не денется.
Он тоже это понимал, и шагал не оборачиваясь. Загорелая его спина поблёскивала капельками пота, и перечёркивали её кривыми зигзагами багрово-фиолетовые рубцы - точно остановившиеся навсегда молнии. Ещё не до конца запёкшиеся, набухшие, они сочились густыми бусинками крови. Странно, что после таких побоев Мишка вообще способен был идти, но, тем не менее шёл, упрямо опустив голову, равномерно дёргались острые лопатки, и налетающий иногда лёгкий ветерок трепал его белобрысые, с едва заметной рыжинкой волосы.
Всё было правильно и безнадёжно. Я понимал, что должен вскоре сделать, лишь только дойдём до места. Ничего не попишешь, именно сюда указала деревянная стрелка, и лучше уж я, чем кто-нибудь. Хотя при одной мысли об этом желудок начинало крутить.
Солнце равнодушно поливало нас невидимым огнём, воздух дрожал, и прокатывались иногда в нём упругие слепые волны, словно кто-то огромный дышал прерывисто и страшно.
А серое в извилистых трещинах шоссе курилось синеватымм дымками, и точно мышцы под слоновьей шкурой, подрагивали ломкие тени колосьев. Порою мне казалось, что ещё немного - и разломится асфальт, полезет из невозможных глубин оголодавшая, дождавшаяся-таки своего часа стая.
Вот ещё совсем немного, еще десяток шагов - и...
Что-то упругое толкнулось мне в грудь, я резко остановился, и рука сама собой потянулась за автоматом, а потом вдруг дёрнулся во мне какой-то нерв, и заплясали в глазах жёлтые пятна, я вскинул голову - и замер.
Впереди, шагах не более чем в пяти, стоял высокий худой старик в снежно-белой пресвитерской ризе. Он опирался на длинный, с загибающейся рукоятью посох и спокойно смотрел на меня.
Ни старик, ни его посох не отбрасывали тени.
Я осторожно взглянул в Мишкину сторону - тот, кажется, был не особо удивлён, но только, - внезапно понял я, - разжалась в нём тоскливая пружина ожидания, и лицо его - не видя, я знал это совершенно точно, осветилось вдруг нерешительной улыбкой.
А ещё я знал, кто стоит рядом.
Это был действительно он, иеромонах Пётр, испарились и разделявшие нас девяносто лет, и мост, откуда его сбросили, и даже первая моя мысль - это лишь сон, и та растаяла в обволакивающей нас горячей дымке.
Почему-то стало очень трудно дышать, и слезились веки - я так и не мог отвести взгляд от серых, внимательных стариковских глаз. Огромное расстояние было между нами, я понимал это, но понимал ещё и то, что сейчас нет уже ни километров, ни дней, и что пять шагов, что сотня лет - всё одинаково неважно.
Отец Пётр между тем медленно поднял свой посох - и я не понял, как это случилось, но грудь мою сотряс непредставимой силы удар, это не было больно, я не успел даже и испугаться, но что-то сильнее страха и боли вошло в меня. С костяным треском рвалось что-то внутри, звенели в ушах одному лишь мне слышные колокола, волна смертельной, одуряющей тоски накатилась - и тут же схлынула, сменившись вдруг чистой, неотменимой радостью, точно просыпаешься солнечным весенним утром, и впереди - бескрайний, наполненный теплом и ветром день.
А ещё спустя мгновение я увидел солнце - огромное, оранжево-чистое, оно висело почему-то совсем не там, где секунду назад - всё стало не так, как раньше, лево и право поменялись местами, горизонт отодвинулся вдруг далекодалеко, и сводящий с ума жар обернулся мягким, разлитым в воздухе теплом.
А посох отца Петра направлен был теперь вправо, туда, где поселилось похожее на спелый апельсин солнце. Туда, - понял я, проследив взглядом направление.
Туда, беззвучно подтвердил отец Пётр, уходя в полуденный воздух. Секундой спустя его уже не стало, и ничего не было - ни шоссе, ни поля, ни солнца - но продираясь сквозь густую, липкую черноту, я всё же помнил: туда!
Лёгкий, точно семя одуванчика, лунный луч скользнул по моей щеке. Точно звал куда-то, вытягивал из плотной тьмы.
Я открыл глаза.
Круторогий месяц, казалось, приклеился к оконному стеклу, заливая комнату слабым, розоватого оттенка светом. Едва ощутимый ветерок трепал занавески, и пахло растёртой между пальцами полынью.
Себя я обнаружил скрючившимся на диване. На полу валялось скомканное одеяло. Так вот, выходит, и заснул не раздеваясь? Сколько же времени сейчас?
Оказалось, второй час ночи. Недолго, значит, я спал.
Однако за это время успел уже вернуться культурно отдохнувший Никитич - из приоткрытой двери в дальнюю комнату слышался его мощный, с невнятным присвистом храп.
Я резко поднялся, задев локтем выгнутую спинку стула.
Странно, но не было чувства, что это наяву. Напротив, и осторожный лунный свет, и храпящий дядя Федя, и негромко скрипнувшая половица - всё казалось ненастоящим, словно я, вырвавшись из той, запредельной и жадной тьмы, провалился в чей-то чужой сон, а настоящий мир остался там - на пшеничном поле, где к круто изгибавшемуся горизонту катилось рыжее солнечное колесо, и высокий старик в белой рясе направил посох туда, где...
Я и теперь чувствовал это странное направление - его и можно-то было только чувствовать, настолько неуместными сделались слова. Меня точно тянуло куда-то на пульсирующей в темноте ниточке. Здесь, в сонном домике Фёдора Никитича, просто нельзя было больше оставаться. С каждой секундой я понимал это яснее и яснее.
Неужели этот сон послан мне как ответ? Значит, вот так, Господи? Но что же дальше? И вообще, Ты ли мне ответил? Или...
Огонёл лампадки едва заметно трепетал во тьме - точно колыхались желтовато-зелёные крылья осторожной бабочки. И оттуда, с невидимых сейчас икон, глядели в меня бездонные глаза.
- Да будет воля Твоя, Господи, - прошептая я, осеняя себя крестным знамением. - Пресвятая Богородице, помоги мне, убереги от всякого зла...
И ничего не случилось. Всё так же дрожали на дощатом полу пятна лунного света, чуть слышно свиристела за окном какая-то птица, умиротворённо храпел в дальней комнате загулявший Никитич. Разве что немного ярче вспыхнула догоравшая лампадка, да и то - не померещилось ли?
Но всё так же дёргалась, звенела светлая ниточка, звало меня загадочное направление.
Только вот куда направлен был посох? И что случилось на поле до перевернувшего меня удара? Кого я вёл? Или наоборот?
Мишка!
Меня точно подбросило упругой, острой волной страха. Потому что я знал - Мишке сейчас плохо, и если я промедлю хотя бы миг, тогда... Что тогда, я не решался даже и подумать, как и не думал о том, откуда всё это знаю, просто знал так же непреложно, как и то, что солнце взойдет очень скоро, и поэтому просто нельзя опоздать.
Так, сумку на плечо. Дверь Никитич, разумеется, запер на толстую, продетую в стальные скобы суковатую палку. Вынимать её - скрипу не оберёшься, а мне ещё не хватало со стариком объясняться - тем более, когда и сам ничего уже не понимаешь.
Я тихонечно поднял шпингалет, перемахнул подоконник и приземлился в саду, на выложенную обломками кирпича дорожку. Теперь мой путь лежал в полицейскую управу - туда, именно туда тянула меня тайная ниточка, туда смотрел стёсанный о камни тысячи дорог железный наконечник посоха.
Какая-то быстрая тень скользнула ко мне, ткнулась в ладонь и жарко задышала.
- Прощай, Волчок, - шепнул я, погладив густую спутанную шерсть. И быстро зашагал к калитке. Не было нужды оборачиваться - я и так знал, что в спину мне глядят внимательные жёлтые глаза.
Отмахнувшись от комара, я случайно бросил взгляд на правую свою руку, где фосфорицировала слабым зеленоватым светом стрелка маминого компаса. Почему-то ей вздумалось вращаться, и она вертелась с бешеной скоростью, точно север оказался сразу со всех сторон. Впрочем, ни к чему ломать над этим голову - времени, чувствовал я, почти не осталось.
Пустынны были улицы ночного Барсова. Даже собаки, в отличие от вчерашнего, не брехали - угомонились уже, а петухам пока не пришло время кричать. Никто не видел бегущего по тёплому ещё асфальту парня, а даже если бы и увидели - мне-то что с того? Теперь, чувствовал я, пошла совсем другая игра.
Возле двухэтажного особнячка городской полиции подслеповато горел неоновый фонарь - вспыхивал, мигал пару секунд, раздумывая, совсем ли гаснуть, или посветить ещё людям, после чего, приняв единственно правильное решение, разгорался в полную силу.
Дверь в дежурную часть, разумеется, была заперта. Пришлось давить на едва заметную в тени кнопку звонка. Тот противно загудел, а я приготовился сам не зная к чему. Понятия не имел поручик Бурьянов, что сейчас скажет коллегам и чем всё это кончится.
На пороге появился заспанный, немолодой уже капрал, в расстегнутой гимнастёрке, но тем не менее в сползающей на бритый затылок фуражке.
- Тебе чего? - неприветливо осведомился он, кинув на меня скучный взгляд. Так обычно смотрят на таракана, которого и стоило бы раздавить, и рук пачкать не хочется.
- Поручик Бурьянов, УЗВ, - процедил я, сунув ему под нос раскрытую корочку.
- Ну и чего? А я, может, Папа Римский, - буркнул служивый. Он, видимо, решал про себя нетривиальную задачу - спустить ли странного визитёра пинком с крыльца, или всё же действовать по инструкции. Последнюю он, надо полагать, помнил плохо.
- Тебя что, капрал, в детстве крысиным ядом перекормили? - рыкнул на него я, протискиваясь в помещение. - Или не проснулся? Я командирован столичным УЗВ, уяснил?
Будь на его месте вчерашний дежурный, мне не пришлось бы ломать комедию, теряя драгоценное время. Но этот валенок, похоже, вообще был не в курсе ситуации. А я-то, наивный, полагал, что раз уж в маленьком городке новости разносятся мгновенно, то до всех и долетают. Облом, однако, вышел.
Уже в дежурке, при свете, капрал, наконец, сумел разобраться в моей корочке. Кивнув, он сунул ее обратно и поинтересовался:
- Ну, и чего случилось, поручик? Чего среди ночи припёрся?
Да, наша служба с полицией не в лучших отношениях, это никак уже не исправишь, это наследственное. Однако хамов надо учить.
- Смирна-а! - рявкнул я, прожигая взглядом одуревшего дяденьку. Ты, ведро поноса, перед офицером УЗВ стоишь! Я тебя в две секунды в такое место заделаю, где и свинарник раем покажется! Ну-ка, доложи как следует!
Подействовало. Служитель порядка подтянулся, отдал честь и отрапортовал:
- Старший капрал Синюхин, дежурный по гороской управе. Слушаю вас, господин поручик.
- Уже лучше, Синюхин, - снисходительно кивнул я, усаживаясь на скамейку для посетителей. - Значит, так, приятель. У вас тут в КПЗ содержится Званцев Михаил, проходит по нашему ведомству. Мне приказано срочно транспортировать его в столицу. Так что давай, выводи, и поживее.
- Так чего же среди ночи, господин поручик? - удивился Синюхин. Как же вы его повезёте? Поезд на Столицу только в восемь двадцать пять.
Судя по его скривившейся роже, капралу вся эта история ужасно не нравилась. Видно, не столь уж он был и туп, и чуял - чем бы дело ни кончилось, именно он окажется крайним. И опять же, в Уставе такие ситуации не расписаны.
- Как повезу, не твоя забота, Синюхин, - усмехнулся я. - У нашего Управления свои каналы. От тебя требуется всего лишь задержанного привести и сдать мне с рук на руки.
- Не знаю я, господин поручик, - заюлил дежурный, - нештатная всё же какая-то ситуация. Я сейчас начальнику позвоню, пусть он решает.
Вот только тупого здешнего майора мне сейчас и не хватало.
- Ты что же, козёл, не понял? - взяв капрала за ворот, я легонько его встряхнул. - Времени нет на звонки, усёк? Давай, выводи пацана.
- Но-но, не хватайтесь, я при исполнении, - отодвинулся от меня Синюхин, и потная его ладонь зачем-то потянулась к кобуре.
Вот так, значит? Ладно, снявши голову, по волосам не плачут.
- Вот именно! Только плохо что-то исполняешь, я погляжу.
Чего он ожидал менее всего, так это короткого, без замаха, удара под основание черепа. Ладонь моя словно сама вывернулась, ввинтилась в ставший ощутимо плотным воздух, и грузное тело дежурного аккуратно сползло по стеночке. Жить будет, и даже инвалидом не станет, только вот в себя придёт не скоро. Что ж, сам напросился.
Выдвинув ящик стола, я обнаружил целый ворох ключей. Не будь на каждом латунной бирочки с номером, мне пришлось бы туго. А так - порядок, если только Мишку никуда из двенадцатой не перевели.
- Ты пока, Синюхин, здесь посиди, - негромко посоветовал я бесчувственному телу. - О жизни поразмысли. О субординации, и вообще. А я и сам справлюсь.
Отыскав ход на лестницу, я спустился на два пролёта вниз, и всё тем же пыльным и пустынным коридорчиком дошёл до массивной двери с табличкой "12". Что делать дальше, я не имел понятия. Просто надо увести отсюда Мишку. Куда? Уж не в бескрайнее ли пшеничное поле из недавнего сна? Это было даже не смешно. Я сглотнул, и, прежде чем вставить ключ, зачем-то откинул стальную задвижку глазка.
Да, интересные дела творились в камере.
Двое плечистых субъектов, привалив пацана к кровати, сжимали ему локти, а третий, заплывший жиром амбал, стоял вполоборота к Мишке, поигрывал каким-то коротким металлическим предметом. То ли у него в мохнатой лапе посверкивало шило, то ли перочинный нож.
Я вздрогнул, хотя в глубине души ожидал чего-то подобного. Местные сотруднички, похоже, включилось в игру. Полисы настучали. Хоть и грызутся между собой наши конторы, но местный патриотизм, надо полагать, перевесил. Урвать у столичных инициативу - и любой ценой. Пока не стало поздно. Здесь тоже знают правила закулисных игр. Хотя даже мне понятно, что игроки из барсовчан плохие.
Теперь главное - открыть дверь быстро и по возможности тихо. Это как раз оказалось несложно.
Потный мордоворот, почуяв неладное, тут же вытаращился на меня тусклыми, ничего не выражающими глазкамищёлочками. Вот уж кого не ожидал он увидеть!
Впрочем, входить с коллегами в объяснения я не стал. Включилась отработанная бесчисленными тренировками программа. Нырок влево, осторожный захват, мгновенный рывок с поворотом корпуса - и слышится треск ломающейся кости, жирный уже на полу, и удивлённо оборачиваются те двое, у них совсем плохая реакция, может, и не наши люди? Или здесь, в глубинке, таких и набирают в низовой состав? Ладно, думать некогда, одновременный удар в прыжке обоими кулаками - так, под подбородки, это больно, я знаю, но зато полезно. Для гарантии - краем стопы по почкам, не в полную силу, конечно, калечить мне не хотелось, но так будет лучше для всех.
Я шумно выдохнул, расслабляясь. И наткнулся на растерянный Мишкин взгляд - ну совсем как в том сне. Если только это можно назвать сном. Сейчас я уже ни в чём не был уверен.
- Ты как, живой? - выдавил я непослушными губами. - Эти дуболомы ничего не успели натворить?
- Да нет, - мотнул головой Мишка. Он, как и в прошлый раз, забрался с ногами на кровать и недоумённо смотрел на сваленные, точно мешки с мукой, тела.
А ведь намёрзся он здесь, неожиданно подумал я. Подвал - он и летом подвал, знобкий холодок тянется по полу, и пускай там, за стенами, всё плавится от жары - здесь от силы какихнибудь градусов двенадцать. Если не меньше. Значит, так здесь и просидел больше суток - в шортиках и футболке? Впрочем, кого это могло здесь волновать?
- Вот что, Михаил, - торопливо сказал я, - некогда сейчас говорить. Пошли. У нас очень мало времени.
- А куда? - протянул он обречённо. Похоже, ничего хорошего от жизни мальчишка уже не ожидал. Но успокаивать его и в самом деле было некогда.
- Куда, узнаешь после, - выложил я ему чистую правду. - Главное, выйти отсюда, пока не поднялся шум. А он поднимется очень скоро, уж поверь мне. Так что молча иди за мной. Никаких вопросов. Ничему не удивляйся. Всё - потом.
Камеру я, конечно, запер на оба имевшихся в замке оборота.
Тихо было в коридорчике, но я всеми нервами чувствовал, что тишина эта обманчива. Пыльная лампочка под потолком давала вроде бы достаточно света, но каждой клеточкой кожи, каждым волоском я чуял затаившуюся по углам темноту. Она скрывала что-то столь гадкое, о чём сейчас не стоило и думать. Очень это напоминало ту слякотную ночь на лесной поляне, только сейчас не было рядом ребят, готовых по еле слышному сигналу, сжав автоматы, рвануться в бой. Я был один.
Если, конечно, не считать Мишки.
И снова я почувствовал то странное направление, куда указывал монашеский посох. Все обычные слова - длина, ширина, высота, - решительно не годились, чтобы это описать, но я видел слабую, протянувшуюся в неизвестность ниточку, что тянула меня вперёд. Не глазами видел, а как-то иначе, просто знал, что она есть, и я должен, обязательно должен идти, и дойду, и сил хватит, если только... Тут мысль ускользала, и мне никак не удавалось её схватить, да впрочем, сейчас это было и ненужно. Думать будем потом. Всё - потом.
В дежурке нас, как выяснилось, уже ждали. Трое насупленных нижних чинов сгрудились у выхода, а на скамейке, тяжело привалившись к стене, шумно дышал старший капрал Синюхин. Да, недооценил я его, крепкий мужик оказался. По моим расчётам, ему бы полчаса в отключке проваляться, а не прошло и пяти минут - и нате пожалуйта, торжественная встреча.
- Вы отдаёте отчёт в своих действиях, поручик? - деревянным голосом осведомился высокий, коротко стриженный парень. Судя по погонам, младший уличный смотритель. Двое других в это время начали осторожно заходить с боков. Что, решили меня и в самом деле задержать? Столичного поручика? Крутые ребята, однако. Или страхуются на всякий пожарный?
- Я, дорогой мой, выполняю секретное предписание своего начальства, - нагло глядя ему в глаза, поведал я собравшимся. - И лишь ему, начальству, и буду отдавать отчёт. А все факторы, - кивнул я на беднягу-капрала, - препятствующие исполнению приказа, устраняю так, как сочту нужным. Вопросы есть?
- Вам всё же придётся обождать, господин поручик, - встрял со своей лавки Синюхин. - Я, конечно, понимаю, предписание, но у меня своё начальство, я, как дежурный, отчитываться должен. Да и протокол передачи задержанного надо писать, а как заверишь? Печать у майора, в сейфе заперта.
Говоря это, он незаметно мигнул смотрителю. То есть думал, конечно, что я не замечу. Поэтому когда сзади меня аккуратно, но уверенно взяли за локти, я был уже готов.
Ну, переоценили ребята свои силы. Или спросонья не поняли, что затевают? Провинция, вся клиентура - разбушевавшиеся пьяницы, хулиганистые подростки, которым в своё время недодали воспитующих подзатыльников. Или, что вероятнее, передали... Паспортный контроль, самогонщики, то сё... Откуда им опыта набраться? А учили их в своё время скверно, подготовку свою забыли, расслабились. Вот и результат.
Конечно, на сей раз я проявил больше гуманизма, чем с теми жлобами в подвале. Всё-таки те пытали мальчишку, а эти служаки всего лишь следовали уставу. А устав, он и в Африке устав.
Нескольких тычков по нервным центрам оказалось достаточно, чтобы всерьёз успокоить полицейское воинство. Да, с такими, как я, они до сих пор не сталкивались. Мысленно пожелав ребятам и впредь не пересекаться с нашими специалистами, я оглядел помещение. Вроде бы всё прилично, не считая, конечно, разбросанных по полу тел. Ну ничего, очухаются.
- Вот так, старший капрал, - повернулся я к остолбеневшему Синюхину. - Не надо было мне мешать. Не лезь, куда не понимаешь. У нашей службы своя специфика.
- Я... Я подам рапорт, - просипел тот, крысиным взглядом уставившись мне в лицо.
- Это обязательно. Только после. А пока, - перегнулся я через барьер, к телефону, - я устраню еще и сей фактор.
Ножа не было, но не такая уж это прочная штука - телефонный шнур. Поднатужившись, я оборвал провод и завязал один из концов узлом булинь.
- Управление Защиты Веры считает любые звонки с этого аппарата нецелесообразными, - сообщил я остолбеневшему дежурному. - По крайней мере, в течение суток. Далее вас известят.
Синюхин булькнул было слюной, но сдержался, промолчал. Сейчас мне было и впрямь жаль его. Ведь именно он в результате окажется крайним. Дежурный...
- Подследственный Званцев, на выход, - кивнул я оторопевшему Мишке. - Руки за спину, голова опущена. В темпе.
И, следом за Мишкой, я вышел из отделения в душную, прянно-полынную ночь, в разом нахлынувшую тьму.
- А куда теперь? - повернул ко мне Мишка недоумённое лицо.
Я знаю, что будет, слишком много примеров тому, но сейчасто он чист. И его, значит, надо загнать в клетку, поломать ему жизнь, обречь на страдания? Они спасают, страдания, но почему именно я должен их причинить? Мир во зле лежит, и страдания и так будут, пока Ты не придёшь и не прекратишь всю эту нашу немощь и боль. Ты сам говорил - горе миру от соблазнов, но горе тому человеку, чрез которого соблазн приходит. А что приходит чрез меня? Что, если этот здешний батюшка прав, и мы, в Управлении нашем, только играем в спасателей веры? Что можем мы такого, чего не можешь Ты? Уж не гордыня ли руководит нами? Но как иначе? Молча смотреть, как лютует зло? В чём наша, нет, моя ошибка, Господи? Ты привёл меня сюда, именно меня, значит, есть тут какое-то Твоё желание обо мне, есть что-то, что я должен сделать для Тебя. Не потому, что инструкция обязывает, не потому, что люди советуют, а просто - Твоя воля. Я должен понять её, но как? Если Ты не отвечаешь мне, а время бежит, утром приедут за Мишкой, я сдам его с рук на руки - и всё, поезд ушёл?
Ответь, Господи, что я должен делать - и дай на это силы, потому что, скорее всего, окажется, что собственных-то сил мне и не хватит, мы все хотим совершать подвиги там, где что-то можем, играть на своём поле - а Ты посылаешь нас совсем в другую сторону, где мы слабы и жалки, где всё валится из рук, и нет ни сил, ни умения, а потом оказывается, что всё это какимто непостижимым образом находится - потому что даёшь их Ты. Дай и сейчас, Боже, помоги мне сейчас, вразуми, дай благодать Свою, чтобы решиться на то, что ещё мне не открыто, но я прошу Тебя - открой. И сделай за меня то, что у меня самого уж никак не получится. Господи, мне жалко этого пацана, я не хочу, не хочу отдавать его на страдания, ведь он - это как-будто я сам десять лет назад, Ты спас меня тогда, послал мне Григория Николаевича, Серёжку, так теперь Ты меня посылаешь к Мишке - зачем? Для того ли, чтобы отправить его на следствие? Это мог сделать кто угодно, незачем было посылать меня. Но вот - я здесь, и я - перед Твоим лицом, и доверяю всего себя Тебе. Ты любишь меня, и Мишку этого любишь так, как я даже и вообразить себе не могу. Ты за нас пошёл на крест, и Ты - можешь нас спасти. Поэтому пусть будет воля Твоя. А я - пойду туда, куда пошлёшь.
Я замолчал, и Он, на иконе, молчал тоже. Какая-то необыкновенная тишина сгустилась вокруг, и я вдруг понял, что в комнате я не один. Кто-то стоит рядом, и смотрит на меня. В полутьме Его глаза были не видны, но почему-то я знал, что сквозит в них неизбывная, неизмеримая ничем земным грусть.
И что мне теперь делать? Я понимал, что надо молиться дальше, до изнеможения, до обморока, - молиться, пока Господь не откроет Свою волю.
Но что-то перегорело во мне, и сил никаких не осталось, в голове гудело, точно там, внутри, кто-то лупил тяжеленным молотом по упрямой стали, а стоило закрыть глаза - и плавали в черноте синеватые пятна. И вместо того, чтобы продолжать молитву, я разобрал постель, сам не заметил, как оказался под одеялом, и последнее, на что меня ещё хватило - это прошептать: "В руци твои, Господи Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой..." А потом - невидимый смерч закружил меня, и понёс, понёс в безразмерное никуда.
Глава 9. Юг там, где солнце.
Серое лезвие шоссе истончалось у горизонта, где дыбились невысокие, обросшие синеватым сосняком холмы. По обеим сторонам тянулось ржаное поле, среди добела высветлившихся колосьев то и дело торчали бурые пятна - вымахали-таки упрямые сорняки, непременный бурьян в компании с порыжевшим конским щавелем, и оттого поле казалось плоским недожаренным блином.
Только вот не хотелось думать о той сковородке, где всё это происходит. Тем более, подогревалась она отнюдь не снизу. Маленький, непривычно-синий солнечный диск намертво вплавился в блёклое небо, и исходили от него тягучие волны жара.
Автомат висел у меня на плече, по-уставному. Короткое движение и он уже в руках, готов к бою. Только вот с кем тут вести бой? Противника не предвиделось, и всё-таки я знал, что скоро, очень скоро оружие потребуется.
Впереди, в трёх шагах от меня, брёл по дымящемуся асфальту Мишка. Он не слишком торопился, да и некуда ему было спешить, тем более, что шею его перехватывала тугая верёвочная петля. Другим концом я предусмотрительно обмотал свою левую руку. Хорошая была верёвка, точнее, капроновый шнур, полторы тонны держит на разрыв, так что никуда пацан не денется.
Он тоже это понимал, и шагал не оборачиваясь. Загорелая его спина поблёскивала капельками пота, и перечёркивали её кривыми зигзагами багрово-фиолетовые рубцы - точно остановившиеся навсегда молнии. Ещё не до конца запёкшиеся, набухшие, они сочились густыми бусинками крови. Странно, что после таких побоев Мишка вообще способен был идти, но, тем не менее шёл, упрямо опустив голову, равномерно дёргались острые лопатки, и налетающий иногда лёгкий ветерок трепал его белобрысые, с едва заметной рыжинкой волосы.
Всё было правильно и безнадёжно. Я понимал, что должен вскоре сделать, лишь только дойдём до места. Ничего не попишешь, именно сюда указала деревянная стрелка, и лучше уж я, чем кто-нибудь. Хотя при одной мысли об этом желудок начинало крутить.
Солнце равнодушно поливало нас невидимым огнём, воздух дрожал, и прокатывались иногда в нём упругие слепые волны, словно кто-то огромный дышал прерывисто и страшно.
А серое в извилистых трещинах шоссе курилось синеватымм дымками, и точно мышцы под слоновьей шкурой, подрагивали ломкие тени колосьев. Порою мне казалось, что ещё немного - и разломится асфальт, полезет из невозможных глубин оголодавшая, дождавшаяся-таки своего часа стая.
Вот ещё совсем немного, еще десяток шагов - и...
Что-то упругое толкнулось мне в грудь, я резко остановился, и рука сама собой потянулась за автоматом, а потом вдруг дёрнулся во мне какой-то нерв, и заплясали в глазах жёлтые пятна, я вскинул голову - и замер.
Впереди, шагах не более чем в пяти, стоял высокий худой старик в снежно-белой пресвитерской ризе. Он опирался на длинный, с загибающейся рукоятью посох и спокойно смотрел на меня.
Ни старик, ни его посох не отбрасывали тени.
Я осторожно взглянул в Мишкину сторону - тот, кажется, был не особо удивлён, но только, - внезапно понял я, - разжалась в нём тоскливая пружина ожидания, и лицо его - не видя, я знал это совершенно точно, осветилось вдруг нерешительной улыбкой.
А ещё я знал, кто стоит рядом.
Это был действительно он, иеромонах Пётр, испарились и разделявшие нас девяносто лет, и мост, откуда его сбросили, и даже первая моя мысль - это лишь сон, и та растаяла в обволакивающей нас горячей дымке.
Почему-то стало очень трудно дышать, и слезились веки - я так и не мог отвести взгляд от серых, внимательных стариковских глаз. Огромное расстояние было между нами, я понимал это, но понимал ещё и то, что сейчас нет уже ни километров, ни дней, и что пять шагов, что сотня лет - всё одинаково неважно.
Отец Пётр между тем медленно поднял свой посох - и я не понял, как это случилось, но грудь мою сотряс непредставимой силы удар, это не было больно, я не успел даже и испугаться, но что-то сильнее страха и боли вошло в меня. С костяным треском рвалось что-то внутри, звенели в ушах одному лишь мне слышные колокола, волна смертельной, одуряющей тоски накатилась - и тут же схлынула, сменившись вдруг чистой, неотменимой радостью, точно просыпаешься солнечным весенним утром, и впереди - бескрайний, наполненный теплом и ветром день.
А ещё спустя мгновение я увидел солнце - огромное, оранжево-чистое, оно висело почему-то совсем не там, где секунду назад - всё стало не так, как раньше, лево и право поменялись местами, горизонт отодвинулся вдруг далекодалеко, и сводящий с ума жар обернулся мягким, разлитым в воздухе теплом.
А посох отца Петра направлен был теперь вправо, туда, где поселилось похожее на спелый апельсин солнце. Туда, - понял я, проследив взглядом направление.
Туда, беззвучно подтвердил отец Пётр, уходя в полуденный воздух. Секундой спустя его уже не стало, и ничего не было - ни шоссе, ни поля, ни солнца - но продираясь сквозь густую, липкую черноту, я всё же помнил: туда!
Лёгкий, точно семя одуванчика, лунный луч скользнул по моей щеке. Точно звал куда-то, вытягивал из плотной тьмы.
Я открыл глаза.
Круторогий месяц, казалось, приклеился к оконному стеклу, заливая комнату слабым, розоватого оттенка светом. Едва ощутимый ветерок трепал занавески, и пахло растёртой между пальцами полынью.
Себя я обнаружил скрючившимся на диване. На полу валялось скомканное одеяло. Так вот, выходит, и заснул не раздеваясь? Сколько же времени сейчас?
Оказалось, второй час ночи. Недолго, значит, я спал.
Однако за это время успел уже вернуться культурно отдохнувший Никитич - из приоткрытой двери в дальнюю комнату слышался его мощный, с невнятным присвистом храп.
Я резко поднялся, задев локтем выгнутую спинку стула.
Странно, но не было чувства, что это наяву. Напротив, и осторожный лунный свет, и храпящий дядя Федя, и негромко скрипнувшая половица - всё казалось ненастоящим, словно я, вырвавшись из той, запредельной и жадной тьмы, провалился в чей-то чужой сон, а настоящий мир остался там - на пшеничном поле, где к круто изгибавшемуся горизонту катилось рыжее солнечное колесо, и высокий старик в белой рясе направил посох туда, где...
Я и теперь чувствовал это странное направление - его и можно-то было только чувствовать, настолько неуместными сделались слова. Меня точно тянуло куда-то на пульсирующей в темноте ниточке. Здесь, в сонном домике Фёдора Никитича, просто нельзя было больше оставаться. С каждой секундой я понимал это яснее и яснее.
Неужели этот сон послан мне как ответ? Значит, вот так, Господи? Но что же дальше? И вообще, Ты ли мне ответил? Или...
Огонёл лампадки едва заметно трепетал во тьме - точно колыхались желтовато-зелёные крылья осторожной бабочки. И оттуда, с невидимых сейчас икон, глядели в меня бездонные глаза.
- Да будет воля Твоя, Господи, - прошептая я, осеняя себя крестным знамением. - Пресвятая Богородице, помоги мне, убереги от всякого зла...
И ничего не случилось. Всё так же дрожали на дощатом полу пятна лунного света, чуть слышно свиристела за окном какая-то птица, умиротворённо храпел в дальней комнате загулявший Никитич. Разве что немного ярче вспыхнула догоравшая лампадка, да и то - не померещилось ли?
Но всё так же дёргалась, звенела светлая ниточка, звало меня загадочное направление.
Только вот куда направлен был посох? И что случилось на поле до перевернувшего меня удара? Кого я вёл? Или наоборот?
Мишка!
Меня точно подбросило упругой, острой волной страха. Потому что я знал - Мишке сейчас плохо, и если я промедлю хотя бы миг, тогда... Что тогда, я не решался даже и подумать, как и не думал о том, откуда всё это знаю, просто знал так же непреложно, как и то, что солнце взойдет очень скоро, и поэтому просто нельзя опоздать.
Так, сумку на плечо. Дверь Никитич, разумеется, запер на толстую, продетую в стальные скобы суковатую палку. Вынимать её - скрипу не оберёшься, а мне ещё не хватало со стариком объясняться - тем более, когда и сам ничего уже не понимаешь.
Я тихонечно поднял шпингалет, перемахнул подоконник и приземлился в саду, на выложенную обломками кирпича дорожку. Теперь мой путь лежал в полицейскую управу - туда, именно туда тянула меня тайная ниточка, туда смотрел стёсанный о камни тысячи дорог железный наконечник посоха.
Какая-то быстрая тень скользнула ко мне, ткнулась в ладонь и жарко задышала.
- Прощай, Волчок, - шепнул я, погладив густую спутанную шерсть. И быстро зашагал к калитке. Не было нужды оборачиваться - я и так знал, что в спину мне глядят внимательные жёлтые глаза.
Отмахнувшись от комара, я случайно бросил взгляд на правую свою руку, где фосфорицировала слабым зеленоватым светом стрелка маминого компаса. Почему-то ей вздумалось вращаться, и она вертелась с бешеной скоростью, точно север оказался сразу со всех сторон. Впрочем, ни к чему ломать над этим голову - времени, чувствовал я, почти не осталось.
Пустынны были улицы ночного Барсова. Даже собаки, в отличие от вчерашнего, не брехали - угомонились уже, а петухам пока не пришло время кричать. Никто не видел бегущего по тёплому ещё асфальту парня, а даже если бы и увидели - мне-то что с того? Теперь, чувствовал я, пошла совсем другая игра.
Возле двухэтажного особнячка городской полиции подслеповато горел неоновый фонарь - вспыхивал, мигал пару секунд, раздумывая, совсем ли гаснуть, или посветить ещё людям, после чего, приняв единственно правильное решение, разгорался в полную силу.
Дверь в дежурную часть, разумеется, была заперта. Пришлось давить на едва заметную в тени кнопку звонка. Тот противно загудел, а я приготовился сам не зная к чему. Понятия не имел поручик Бурьянов, что сейчас скажет коллегам и чем всё это кончится.
На пороге появился заспанный, немолодой уже капрал, в расстегнутой гимнастёрке, но тем не менее в сползающей на бритый затылок фуражке.
- Тебе чего? - неприветливо осведомился он, кинув на меня скучный взгляд. Так обычно смотрят на таракана, которого и стоило бы раздавить, и рук пачкать не хочется.
- Поручик Бурьянов, УЗВ, - процедил я, сунув ему под нос раскрытую корочку.
- Ну и чего? А я, может, Папа Римский, - буркнул служивый. Он, видимо, решал про себя нетривиальную задачу - спустить ли странного визитёра пинком с крыльца, или всё же действовать по инструкции. Последнюю он, надо полагать, помнил плохо.
- Тебя что, капрал, в детстве крысиным ядом перекормили? - рыкнул на него я, протискиваясь в помещение. - Или не проснулся? Я командирован столичным УЗВ, уяснил?
Будь на его месте вчерашний дежурный, мне не пришлось бы ломать комедию, теряя драгоценное время. Но этот валенок, похоже, вообще был не в курсе ситуации. А я-то, наивный, полагал, что раз уж в маленьком городке новости разносятся мгновенно, то до всех и долетают. Облом, однако, вышел.
Уже в дежурке, при свете, капрал, наконец, сумел разобраться в моей корочке. Кивнув, он сунул ее обратно и поинтересовался:
- Ну, и чего случилось, поручик? Чего среди ночи припёрся?
Да, наша служба с полицией не в лучших отношениях, это никак уже не исправишь, это наследственное. Однако хамов надо учить.
- Смирна-а! - рявкнул я, прожигая взглядом одуревшего дяденьку. Ты, ведро поноса, перед офицером УЗВ стоишь! Я тебя в две секунды в такое место заделаю, где и свинарник раем покажется! Ну-ка, доложи как следует!
Подействовало. Служитель порядка подтянулся, отдал честь и отрапортовал:
- Старший капрал Синюхин, дежурный по гороской управе. Слушаю вас, господин поручик.
- Уже лучше, Синюхин, - снисходительно кивнул я, усаживаясь на скамейку для посетителей. - Значит, так, приятель. У вас тут в КПЗ содержится Званцев Михаил, проходит по нашему ведомству. Мне приказано срочно транспортировать его в столицу. Так что давай, выводи, и поживее.
- Так чего же среди ночи, господин поручик? - удивился Синюхин. Как же вы его повезёте? Поезд на Столицу только в восемь двадцать пять.
Судя по его скривившейся роже, капралу вся эта история ужасно не нравилась. Видно, не столь уж он был и туп, и чуял - чем бы дело ни кончилось, именно он окажется крайним. И опять же, в Уставе такие ситуации не расписаны.
- Как повезу, не твоя забота, Синюхин, - усмехнулся я. - У нашего Управления свои каналы. От тебя требуется всего лишь задержанного привести и сдать мне с рук на руки.
- Не знаю я, господин поручик, - заюлил дежурный, - нештатная всё же какая-то ситуация. Я сейчас начальнику позвоню, пусть он решает.
Вот только тупого здешнего майора мне сейчас и не хватало.
- Ты что же, козёл, не понял? - взяв капрала за ворот, я легонько его встряхнул. - Времени нет на звонки, усёк? Давай, выводи пацана.
- Но-но, не хватайтесь, я при исполнении, - отодвинулся от меня Синюхин, и потная его ладонь зачем-то потянулась к кобуре.
Вот так, значит? Ладно, снявши голову, по волосам не плачут.
- Вот именно! Только плохо что-то исполняешь, я погляжу.
Чего он ожидал менее всего, так это короткого, без замаха, удара под основание черепа. Ладонь моя словно сама вывернулась, ввинтилась в ставший ощутимо плотным воздух, и грузное тело дежурного аккуратно сползло по стеночке. Жить будет, и даже инвалидом не станет, только вот в себя придёт не скоро. Что ж, сам напросился.
Выдвинув ящик стола, я обнаружил целый ворох ключей. Не будь на каждом латунной бирочки с номером, мне пришлось бы туго. А так - порядок, если только Мишку никуда из двенадцатой не перевели.
- Ты пока, Синюхин, здесь посиди, - негромко посоветовал я бесчувственному телу. - О жизни поразмысли. О субординации, и вообще. А я и сам справлюсь.
Отыскав ход на лестницу, я спустился на два пролёта вниз, и всё тем же пыльным и пустынным коридорчиком дошёл до массивной двери с табличкой "12". Что делать дальше, я не имел понятия. Просто надо увести отсюда Мишку. Куда? Уж не в бескрайнее ли пшеничное поле из недавнего сна? Это было даже не смешно. Я сглотнул, и, прежде чем вставить ключ, зачем-то откинул стальную задвижку глазка.
Да, интересные дела творились в камере.
Двое плечистых субъектов, привалив пацана к кровати, сжимали ему локти, а третий, заплывший жиром амбал, стоял вполоборота к Мишке, поигрывал каким-то коротким металлическим предметом. То ли у него в мохнатой лапе посверкивало шило, то ли перочинный нож.
Я вздрогнул, хотя в глубине души ожидал чего-то подобного. Местные сотруднички, похоже, включилось в игру. Полисы настучали. Хоть и грызутся между собой наши конторы, но местный патриотизм, надо полагать, перевесил. Урвать у столичных инициативу - и любой ценой. Пока не стало поздно. Здесь тоже знают правила закулисных игр. Хотя даже мне понятно, что игроки из барсовчан плохие.
Теперь главное - открыть дверь быстро и по возможности тихо. Это как раз оказалось несложно.
Потный мордоворот, почуяв неладное, тут же вытаращился на меня тусклыми, ничего не выражающими глазкамищёлочками. Вот уж кого не ожидал он увидеть!
Впрочем, входить с коллегами в объяснения я не стал. Включилась отработанная бесчисленными тренировками программа. Нырок влево, осторожный захват, мгновенный рывок с поворотом корпуса - и слышится треск ломающейся кости, жирный уже на полу, и удивлённо оборачиваются те двое, у них совсем плохая реакция, может, и не наши люди? Или здесь, в глубинке, таких и набирают в низовой состав? Ладно, думать некогда, одновременный удар в прыжке обоими кулаками - так, под подбородки, это больно, я знаю, но зато полезно. Для гарантии - краем стопы по почкам, не в полную силу, конечно, калечить мне не хотелось, но так будет лучше для всех.
Я шумно выдохнул, расслабляясь. И наткнулся на растерянный Мишкин взгляд - ну совсем как в том сне. Если только это можно назвать сном. Сейчас я уже ни в чём не был уверен.
- Ты как, живой? - выдавил я непослушными губами. - Эти дуболомы ничего не успели натворить?
- Да нет, - мотнул головой Мишка. Он, как и в прошлый раз, забрался с ногами на кровать и недоумённо смотрел на сваленные, точно мешки с мукой, тела.
А ведь намёрзся он здесь, неожиданно подумал я. Подвал - он и летом подвал, знобкий холодок тянется по полу, и пускай там, за стенами, всё плавится от жары - здесь от силы какихнибудь градусов двенадцать. Если не меньше. Значит, так здесь и просидел больше суток - в шортиках и футболке? Впрочем, кого это могло здесь волновать?
- Вот что, Михаил, - торопливо сказал я, - некогда сейчас говорить. Пошли. У нас очень мало времени.
- А куда? - протянул он обречённо. Похоже, ничего хорошего от жизни мальчишка уже не ожидал. Но успокаивать его и в самом деле было некогда.
- Куда, узнаешь после, - выложил я ему чистую правду. - Главное, выйти отсюда, пока не поднялся шум. А он поднимется очень скоро, уж поверь мне. Так что молча иди за мной. Никаких вопросов. Ничему не удивляйся. Всё - потом.
Камеру я, конечно, запер на оба имевшихся в замке оборота.
Тихо было в коридорчике, но я всеми нервами чувствовал, что тишина эта обманчива. Пыльная лампочка под потолком давала вроде бы достаточно света, но каждой клеточкой кожи, каждым волоском я чуял затаившуюся по углам темноту. Она скрывала что-то столь гадкое, о чём сейчас не стоило и думать. Очень это напоминало ту слякотную ночь на лесной поляне, только сейчас не было рядом ребят, готовых по еле слышному сигналу, сжав автоматы, рвануться в бой. Я был один.
Если, конечно, не считать Мишки.
И снова я почувствовал то странное направление, куда указывал монашеский посох. Все обычные слова - длина, ширина, высота, - решительно не годились, чтобы это описать, но я видел слабую, протянувшуюся в неизвестность ниточку, что тянула меня вперёд. Не глазами видел, а как-то иначе, просто знал, что она есть, и я должен, обязательно должен идти, и дойду, и сил хватит, если только... Тут мысль ускользала, и мне никак не удавалось её схватить, да впрочем, сейчас это было и ненужно. Думать будем потом. Всё - потом.
В дежурке нас, как выяснилось, уже ждали. Трое насупленных нижних чинов сгрудились у выхода, а на скамейке, тяжело привалившись к стене, шумно дышал старший капрал Синюхин. Да, недооценил я его, крепкий мужик оказался. По моим расчётам, ему бы полчаса в отключке проваляться, а не прошло и пяти минут - и нате пожалуйта, торжественная встреча.
- Вы отдаёте отчёт в своих действиях, поручик? - деревянным голосом осведомился высокий, коротко стриженный парень. Судя по погонам, младший уличный смотритель. Двое других в это время начали осторожно заходить с боков. Что, решили меня и в самом деле задержать? Столичного поручика? Крутые ребята, однако. Или страхуются на всякий пожарный?
- Я, дорогой мой, выполняю секретное предписание своего начальства, - нагло глядя ему в глаза, поведал я собравшимся. - И лишь ему, начальству, и буду отдавать отчёт. А все факторы, - кивнул я на беднягу-капрала, - препятствующие исполнению приказа, устраняю так, как сочту нужным. Вопросы есть?
- Вам всё же придётся обождать, господин поручик, - встрял со своей лавки Синюхин. - Я, конечно, понимаю, предписание, но у меня своё начальство, я, как дежурный, отчитываться должен. Да и протокол передачи задержанного надо писать, а как заверишь? Печать у майора, в сейфе заперта.
Говоря это, он незаметно мигнул смотрителю. То есть думал, конечно, что я не замечу. Поэтому когда сзади меня аккуратно, но уверенно взяли за локти, я был уже готов.
Ну, переоценили ребята свои силы. Или спросонья не поняли, что затевают? Провинция, вся клиентура - разбушевавшиеся пьяницы, хулиганистые подростки, которым в своё время недодали воспитующих подзатыльников. Или, что вероятнее, передали... Паспортный контроль, самогонщики, то сё... Откуда им опыта набраться? А учили их в своё время скверно, подготовку свою забыли, расслабились. Вот и результат.
Конечно, на сей раз я проявил больше гуманизма, чем с теми жлобами в подвале. Всё-таки те пытали мальчишку, а эти служаки всего лишь следовали уставу. А устав, он и в Африке устав.
Нескольких тычков по нервным центрам оказалось достаточно, чтобы всерьёз успокоить полицейское воинство. Да, с такими, как я, они до сих пор не сталкивались. Мысленно пожелав ребятам и впредь не пересекаться с нашими специалистами, я оглядел помещение. Вроде бы всё прилично, не считая, конечно, разбросанных по полу тел. Ну ничего, очухаются.
- Вот так, старший капрал, - повернулся я к остолбеневшему Синюхину. - Не надо было мне мешать. Не лезь, куда не понимаешь. У нашей службы своя специфика.
- Я... Я подам рапорт, - просипел тот, крысиным взглядом уставившись мне в лицо.
- Это обязательно. Только после. А пока, - перегнулся я через барьер, к телефону, - я устраню еще и сей фактор.
Ножа не было, но не такая уж это прочная штука - телефонный шнур. Поднатужившись, я оборвал провод и завязал один из концов узлом булинь.
- Управление Защиты Веры считает любые звонки с этого аппарата нецелесообразными, - сообщил я остолбеневшему дежурному. - По крайней мере, в течение суток. Далее вас известят.
Синюхин булькнул было слюной, но сдержался, промолчал. Сейчас мне было и впрямь жаль его. Ведь именно он в результате окажется крайним. Дежурный...
- Подследственный Званцев, на выход, - кивнул я оторопевшему Мишке. - Руки за спину, голова опущена. В темпе.
И, следом за Мишкой, я вышел из отделения в душную, прянно-полынную ночь, в разом нахлынувшую тьму.
- А куда теперь? - повернул ко мне Мишка недоумённое лицо.