Страница:
Но больше всего она дивилась Билли – и впрямь козел, Билли Козел, подумала она, и с этой поры мысленно только так и именовала его. Видимо, он действительно был хорошим любовником, потому что Пенни и впрямь выглядела вполне удовлетворенной. Странно, думала Роз. Отчим и секс никак не ассоциировались в ее голове. Они с матерью и спали-то в разных спальнях, а вот когда был жив ее отец, он с мамой спал в огромной двухспальной кровати. Воскресные утра были особенно памятны Роз, так как в этот день ей и брату разрешалось залезать в кровать родителей, где им доставались лакомые кусочки от их завтрака и читались забавные истории.
С отцом, который умел веселиться от души, ей было хорошо и весело. Роз всегда была гораздо ближе к нему, чем к матери, она буквально купалась в неизменной его любви и одобрении. Она могла влететь к нему, когда он одевался, и он подхватывал ее на руки и начинал вертеть; мать же, быстро отстраняясь, всякий раз говорила: «Нет, Розалинда, ты помнешь мамино платье», или «Мама приводит в порядок свое лицо, иди, доченька, поиграй где-нибудь в другом месте», или «Не трогай мамины волосы, милая, прическу испортишь».
Мама всех называла «милая» или «милый». Папа же всегда называл маму «любимая». И он часто обнимал и целовал ее, и она тоже обнимала и целовала его. Роз никогда не видела, чтобы это делал Билли. И тем не менее произвели же они на свет Диану и Дэвида! Роз снова представила себе дикую нартину совокупления Билли и Пенни и попыталась приставить к пышнотелой ее «подруге» прелестное холодное лицо и изящное тонкое тело матери, но обнаружила, что не в состоянии этого сделать. Господи, нет... эта испарина, эта горячечная поспешность были совсем чужды ей. Никто, никогда не видел ее распаленной, тем более потной! Кого угодно, но только не маму! Невозмутимость – вот девиз ее жизни. Во всяком случае, один из основных ее девизов. Другой – всегда и во всем быть леди. Неужели же, учитывая сказанное, моя мать пошла бы со своим мужем в садовую беседку, чтобы совокупиться с ним при свете звезд. Да ни за что на свете! Во-первых, это может испортить ее платье, не говоря уже о прическе...
Она загасила сигарету, встала с постели, пошла в туалет и спустила окурок в унитаз, затем открыла окно, чтобы разогнать дым. Не потому, что кто-либо станет читать мне нотации, криво ухмыльнулась сама себе Роз, но, видимо, очень трудно избавиться от въевшейся привычки.
Господи, ломала себе голову Роз, устраиваясь поудобнее в постели, почему все, о чем бы ни подумала сегодня, связано с сексом? А потому, ответила она сама себе, что сидела она в первом ряду на решающей встрече национального чемпионата. Скольким еще людям дано наблюдать за другими, занимающимися сексом, – любовью это, конечно, никак не назовешь, потому что любовью здесь и не пахло. Эти двое спаривались, как дикие звери, – в их-то возрасте! Ему уже далеко за пятьдесят, а ей уже никогда не будет сорок – ну хорошо, ей-то уже не будет, а другим-то будет! Кому из семнадцатилетних девственниц удается получить столь выразительную иллюстрацию того, что происходит с мужчиной и женщиной, когда они полностью захвачены половым инстинктом?
Этот вопрос неожиданно привел ее к мысли о личном помощнике матери. Джеймз Латтрелл-Ли являл собой именно тот тип мужчины, который более всего подходил матери: кто, беспредельно восхищаясь ею, никогда не позволил бы себе даже пальцем прикоснуться к ней. Интересно, влюблен ли он в свою хозяйку? Роз была уверена, что нет. Когда он расточал ей похвалы, он делал это как знаток, расхваливающий произведение искусства. Чем фактически, подумала Роз, она и является. С ним мама чувствует себя в полной безопасности. Не боится, что он набросится на нее или поведет себя с ней развязно. Они могут в темноте просидеть рядышком в течение целого театрального действия, и он не позволит себе даже ненароком притронуться к ней, не говоря уже о том, чтобы взять ее руку в свою.
6
С отцом, который умел веселиться от души, ей было хорошо и весело. Роз всегда была гораздо ближе к нему, чем к матери, она буквально купалась в неизменной его любви и одобрении. Она могла влететь к нему, когда он одевался, и он подхватывал ее на руки и начинал вертеть; мать же, быстро отстраняясь, всякий раз говорила: «Нет, Розалинда, ты помнешь мамино платье», или «Мама приводит в порядок свое лицо, иди, доченька, поиграй где-нибудь в другом месте», или «Не трогай мамины волосы, милая, прическу испортишь».
Мама всех называла «милая» или «милый». Папа же всегда называл маму «любимая». И он часто обнимал и целовал ее, и она тоже обнимала и целовала его. Роз никогда не видела, чтобы это делал Билли. И тем не менее произвели же они на свет Диану и Дэвида! Роз снова представила себе дикую нартину совокупления Билли и Пенни и попыталась приставить к пышнотелой ее «подруге» прелестное холодное лицо и изящное тонкое тело матери, но обнаружила, что не в состоянии этого сделать. Господи, нет... эта испарина, эта горячечная поспешность были совсем чужды ей. Никто, никогда не видел ее распаленной, тем более потной! Кого угодно, но только не маму! Невозмутимость – вот девиз ее жизни. Во всяком случае, один из основных ее девизов. Другой – всегда и во всем быть леди. Неужели же, учитывая сказанное, моя мать пошла бы со своим мужем в садовую беседку, чтобы совокупиться с ним при свете звезд. Да ни за что на свете! Во-первых, это может испортить ее платье, не говоря уже о прическе...
Она загасила сигарету, встала с постели, пошла в туалет и спустила окурок в унитаз, затем открыла окно, чтобы разогнать дым. Не потому, что кто-либо станет читать мне нотации, криво ухмыльнулась сама себе Роз, но, видимо, очень трудно избавиться от въевшейся привычки.
Господи, ломала себе голову Роз, устраиваясь поудобнее в постели, почему все, о чем бы ни подумала сегодня, связано с сексом? А потому, ответила она сама себе, что сидела она в первом ряду на решающей встрече национального чемпионата. Скольким еще людям дано наблюдать за другими, занимающимися сексом, – любовью это, конечно, никак не назовешь, потому что любовью здесь и не пахло. Эти двое спаривались, как дикие звери, – в их-то возрасте! Ему уже далеко за пятьдесят, а ей уже никогда не будет сорок – ну хорошо, ей-то уже не будет, а другим-то будет! Кому из семнадцатилетних девственниц удается получить столь выразительную иллюстрацию того, что происходит с мужчиной и женщиной, когда они полностью захвачены половым инстинктом?
Этот вопрос неожиданно привел ее к мысли о личном помощнике матери. Джеймз Латтрелл-Ли являл собой именно тот тип мужчины, который более всего подходил матери: кто, беспредельно восхищаясь ею, никогда не позволил бы себе даже пальцем прикоснуться к ней. Интересно, влюблен ли он в свою хозяйку? Роз была уверена, что нет. Когда он расточал ей похвалы, он делал это как знаток, расхваливающий произведение искусства. Чем фактически, подумала Роз, она и является. С ним мама чувствует себя в полной безопасности. Не боится, что он набросится на нее или поведет себя с ней развязно. Они могут в темноте просидеть рядышком в течение целого театрального действия, и он не позволит себе даже ненароком притронуться к ней, не говоря уже о том, чтобы взять ее руку в свою.
6
– Дорогая моя! Сколько лет, сколько зим! Как поживаешь?
Ливи оторвалась от разглядывания этикеток на заграничных банках с сельдью – Билли, как всегда, желал только самые лучшие сорта, – и взгляд ее уперся в тощую – по последней моде – фигуру женщины, с которой они когда-то вместе учились в одной школе.
– Привет, Маффи. А тебя что в такую рань привело в «Забар»?
– Рань – это точно. С ума можно сойти! Ну а где же еще, скажи мне, можно купить этот восхитительный швейцарский горный мед? А для Хью завтрак не завтрак, если он не помажет им свой жареный хлеб! Стоило мне один раз доверить кому-то другому купить мед, так мне принесли какую-то дрянь из Калифорнии или еще откуда-то, вот и приходится идти самой покупать этот мед.
На лице Маффи заиграла кошачья ухмылочка. Ливи приготовилась к удару острых ноготков.
– Ищешь что-нибудь особенное, чтобы потрафить Билли?
И ты туда же, с отвращением подумала Ливи. Хотя более отвратительной дамочки днем с огнем не сыскать. Бедра, что летающие крепости, а из жил на шее теннисные ракетки можно делать. Но ты из рода Хэдфилдов. И Билли никак не мог допустить, чтобы такое имя не числилось в списке его сексуальных побед. Потому и позарился на тебя.
– Нет, обыкновенную соленую селедку, – вслух сказала она. – Но, правда, определенного сорта.
– Оно и понятно, что он обожает селедку, не правда ли? В том смысле, что он, можно сказать, с самого детства привык к ней. – И провела завершающий удар: – Лично я так даже в рот ее не брала.
Маффи саркастически оглядела Ливи с головы до ног. Даже в десять утра та, как обычно, элегантно и изысканно одета. Хотя платье на ней, прямое и узкое, как стрела, приглушенно-серого цвета, по виду более подходило для монашенки, с белым крахмальным воротничком и такими же манжетами, правда, явно от великолепного мастера: Баленсьяго, вероятнее всего! Платью этому было ровно восемь лет, но выглядело оно, как и все вещи, которые носила Ливи, словно новенькое, так как за ним доглядывала специальная прислуга, ничем другим больше не занимавшаяся. Глаза Маффи жадно вспыхнули при виде перекинутой через плечо Ливи хозяйственной сумки из тускло поблескивавшей кожи аллигатора, точно подходившей по цвету к ее обычным уличным туфлям на низком каблуке.
– Ну а как дела дома? – спросила она. – Как Билли? Дети?
– Все в порядке, спасибо.
– Надеюсь, ты будешь на свадьбе?
Маффи имела в виду предстоящую церемонию бракосочетания старшего из племянников Ливи, Уорда Уинслоу-младшего с Джейн Дуглас, ведшей свою родословную из семьи, которая играла заметную роль в политической жизни Соединенных Штатов.
– Обязательно. Диана назначена цветочницей.
– Ах, как мило...
Сказано это было, однако, довольно недружелюбным тоном.
– А Роз, конечно же, подружка невесты?
– Увы, это, как она говорит, не из ее «репертуара», – пожала плечами Ливи и улыбнулась улыбкой, как бы говорившей: «Вы же сами знаете этих подростков!»
– Я слышала, она сейчас в Провиденсе. – Тонко очерченные карандашом брови Маффи удивленно изогнулись, показывая своим видом, как она изумлена, что Розалинда Рэндольф может жить в такой провинциальной дыре.
– У тебя неверные сведения, – мягко отпарировала Ливи. – Она в Калифорнии.
– В Стэнфорде или в Калифорнийском университете? Я имею в виду, после того, как она вылетела из Уэллесли.
– Розалинда занимается частным образом, – не обращая внимания на выпад, ответила Ливи.
– Что же она изучает, если не секрет?
Удивление уступило место явной насмешке.
– Искусство.
– Ах да! Ведь она в детстве немного малевала, или я ошибаюсь? – нанесла очередной удар Маффи. – Но мне всегда казалось, что искусство лучше всего изучать в Европе. К тому же ты под боком: из Лондона в Италию можно попасть в течение пяти минут. Кто же изучает искусство в какой-то вшивой Калифорнии?
– Группа, к которой примкнула Розалинда, базируется в Суселито.
– А-а... вон о каком искусстве идет речь...
Удовлетворенная тем, что на портрете Розалинды, нарисованном Ливи, она сумела подмалевать гусарские усы, Маффи приготовилась распроститься.
– Как чудесно, что мы с тобой здесь столкнулись. – Она повернулась, чтобы уйти, но затем решила нанести последний удар и снова обернулась: – Да, чуть не забыла, мои самые лучшие пожелания Билли...
Сука! Ливи повернулась к ней спиной. Они никогда не были друзьями, просто вращались в одних и тех же кругах. Маффи всегда завидовала Ливи и, видимо, поэтому захотела переспать с Билли; это было не чем иным, как актом подленькой мести, хотя Ливи уже достаточно хорошо изучила своего мужа, чтобы знать, что у того никогда не было недостатка в женщинах, желавших на деле убедиться в его легендарных сексуальных достоинствах. Однако, когда она вошла в туалетную комнату в одной из гостиниц, чтобы припудрить лицо, то стала свидетельницей, как две женщины обсуждали репутацию Билли как любовника.
– Он этим занимается без передышки, дорогая, – сказала одна другой, – может совершенно измотать кого угодно. Видно, поэтому говорят, что у него от них отбоя нет.
– Говорят?
– Да поможет мне Бог, дорогая.
– Чей Бог? Твой или его?..
Но к этому времени Ливи была уже безразлична к изменам Билли. Собственное ее сексуальное увлечение им давным-давно прошло. Сначала все было довольно интересно и возбуждало своей необычностью. Билли не стеснялся делать вещи, о которых она только читала в книгах, вдобавок к этому она тогда пребывала под обаянием его новизны и очевидного отличия от всех других мужчин, с которыми она привыкла общаться. Ни один из них не позволял себе смотреть на нее такими глазами, как Билли, от чего ее бросало то в жар, то в холод. Но увлечение им оказалось не настолько сильным и долговечным, чтобы выдержать его измены во время ее беременностей, пересилить отвращение к ним и наконец забыть и простить ему то, как он обошелся с бедняжкой Йеттой.
Джонни в ее присутствии никогда не ходил голышом в их общей спальне, не делала этого и Ливи. Билли же только так и поступал, при этом, как с омерзением вспоминала Ливи, все у него болталось. С ее точки зрения, мужские гениталии являли собой отвратительное зрелище.
А у Билли, как назло, было чему болтаться! Да еще в обрезанном виде! Правда, и Джонни, как и большинство молодых мужчин того времени, тоже был обрезан, что тогда являло собой норму. Но разница была в размерах. И, вынуждена была признать Ливи, в умении всем этим пользоваться. Билли не только знал, что к чему, но даже придумал несколько вариантов дополнительного использования своего члена. Правда, стоило Ливи заартачиться и не захотеть делать то, что он предлагал, он не настаивал. Просто шел делать это с другими. Его сексуальная ненасытность была сродни его жадному стремлению обрести власть и высокое общественное положение. Именно поэтому многие из его громких побед – те, о которых он хотел, чтобы все знали и судачили, – были связаны с женщинами, символически воплощавшими в себе эту власть. Тотемы, как окрестила их Ливи. Другую категорию женщин – актрис на малых ролях, танцовщиц из ночных клубов, телевизионных красоток – он тщательно скрывал. Ливи прекрасно понимала, что, когда один раз в году сэр Уильям и леди Банкрофт вместе с чадами и домочадцами наезжали в Беверли Хиллз, где на десять дней останавливались в гостинице «Сенчури плаза» для того, чтобы Билли вел переговоры с различными киностудиями, в которые он вкладывал немалые средства, на самом деле все это больше походило на сексуальное сафари в джунглях Голливуда.
Едва Ливи сообразила, что Билли патологически не способен упустить ни одной юбки, она тотчас решила установить новые правила совместного поведения. Он может, гласило одно из этих правил, спать с кем угодно и когда угодно, но только так, чтобы об этом никто не знал. Малейшая, пусть даже самая незаметная искорка возможного скандала или тыканья пальчиком в ее сторону – и она тут же покидает его, оставляя самого плыть в опустелом общественном море. Что бы он ни делал, он не должен замарать ее репутацию и честь, в противном случае... Она научилась весьма эффективно помахивать у него перед носом своей козырной картой и неизменно добивалась своего.
Чего никак нельзя было сказать относительно ее старшей дочери.
Иначе не стала бы Маффи Хэдфилд так смело размахивать у нее перед глазами своими коготками. Видимо, ни для кого не секрет, что Ливи не ладила со своей старшей дочерью. С того момента, как Роз по собственному желанию ушла из Уэллесли, будучи еще студенткой младших курсов, и стала жить на мысе Код, ее матери ничего другого не оставалось, как пытаться замазать краской появившиеся трещинки. Ей понадобился толстый слой краски, когда неожиданно и безапелляционно Роз заявила, что не желает быть представленной свету на балу, который вот уже несколько месяцев подряд специально для этого случая готовила Ливи.
Она давно лелеяла мечту вывести в свет старшую дочь именно на Лонг-Айленде, где в бытность свою г-жой Джон Питон Рэндольф провела лучшие годы жизни. Дебют ее дочери должен был стать дебютом года.
Но у Розалинды были иные планы, о которых она не замедлила ей сообщить.
– Я вовсе не желаю сделаться частью этого никчемного общества дураков, – решительно заявила она. – Пора бы тебе уже знать, что эти вещи не из моего репертуара, но ведь ты меня совершенно не знаешь, мама, или я не права? Да ты никогда и не пыталась меня узнать, поскольку девяносто процентов времени уходят у тебя на обслуживание муженька, а оставшиеся десять процентов ты тратишь на себя. Если бы ты посвятила хотя бы десять минут своего времени мне, поговорила бы о моих целях и планах, ты бы узнала, что я хочу изучать искусство, особенно итальянский Ренессанс. Когда получу ученую степень, намереваюсь год провести во Флоренции, а затем попытаюсь получить место историка искусств в одном из крупных музеев. У меня нет никакого желания тратить свое время на участие в «необходимых» балах и раутах, где будут присутствовать «нужные» люди. Меня такие вещи не прельщают. Если бы ты хоть раз поговорила со мной о чем-нибудь, ты бы знала все это, но мы никогда ни о чем с тобой не говорили. Никогда. Никогда по-настоящему. Как мать и дочь. О наших надеждах и желаниях, о планах и мечтах. Мы говорили только о пустяках: об обеде, который был дан тем-то, о том, что X постарела, а У явно потихонечку спивается, о том, какая интересная коллекция у Z. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на весь этот вздор. Мне совершенно наплевать, кто явился к тебе, а кто не явился и на кого напала трясучка! Я не желаю быть представленной толпе пустоголовых идиотов, которые, оглядев меня с ног до головы, сначала подсчитают мои доходы, а затем станут тащить жребий, кому первому начинать торги.
Ливи, потратившая несколько месяцев на обдумывание вариантов презентации своей дочери – при этом не упуская, какое впечатление должна произвести она сама, – никогда в жизни не слышала ничего подобного. Никто, ни при каких обстоятельствах (исключая, разумеется Билли, когда тот выходил из себя) не говорил с ней в подобном тоне. Ливи вдруг осенило, что именно поэтому она интуитивно и старалась всячески избегать тет-а-тет со старшей дочерью. Розалинда не боялась открытого противостояния и даже находила в нем наслаждение. Еще ребенком она не раз приходила на выручку своему брату Джонни, когда тому доставалось на орехи от более старших и сильных противников. Именно кулак Розалинды неизменно находил нос обидчика, а нога – его пах. В то время казалось, что она никогда не перебесится, и надеждам Ливи, что ко времени поступления в Уэллесли у Роз наконец начнут проявляться девичьи черты, так и не суждено было сбыться. Более того, Роз пошла еще дальше в своем непослушании – едва поступив в школу, незамедлительно примкнула именно к той общественной группировке, к которой, как надеялась ее мать, она никогда не примкнет: к феминисткам.
Когда Ливи узнала об этом от своей обеспокоенной подруги, дочь которой тоже училась в Уэллесли, она только весело рассмеялась:
– Розалинда всегда была на стороне угнетенных. Ты даже представить себе не можешь, скольких брошенных щенков она притаскивала домой, скольких полузадушенных котят, белок со сломанными лапками или птиц с перебитыми крыльями. У моей дочери инстинктивная тяга к жертвам несправедливости. Что, – с умным видом пожимая плечами, добавила она, – вполне понятно в неполные восемнадцать лет.
– Лично я в неполные восемнадцать лет тянулась к Грегори Пеку[13], – не без ехидства отпарировала ее подруга. – Мне кажется, Ливи, тебе необходимо более серьезно отнестись к Розалинде.
Но когда перед Ливи вставала такая проблема, реакция ее была неизменно однозначной: она обращалась за помощью к специалистам, передоверяя ее им. Так оно должно было быть и на этот раз. В течение нескольких месяцев она всюду, как бы в шутку, но с интригующей последовательностью намекала о своих планах относительно дебюта Роз, и люди интересовались, где и когда это должно произойти, сколько будет приглашенных, заранее предполагая, что такое важное событие Ливи обставит с присущим ей размахом. Теперь же все ее планы относительно организации стола, закупки цветов, продуктов, выпивки и прочая, прочая, прочая летели коту под хвост. А что по этому поводу, Господи, что скажет Билли? От одной этой мысли ее бросало то в жар, то в холод, и хотелось немедленно бежать куда глаза глядят.
– Не стану с тобой пререкаться, – сказала она, вставая из-за стола, поскольку свое скандальное заявление Роз приурочила ко времени обеда. – Скажу лишь, что несколько месяцев я только тем и занималась, что всесторонне готовила твой дебют. Твой отказ сугубо эгоистичен и неуважителен по отношению ко мне, так как сделан буквально в последнюю минуту, когда уже ничего нельзя изменить. Все мои усилия, все мое время потрачены совершенно напрасно.
– Единственное, что ты забыла сделать, это посоветоваться со мной, – заметила Роз. – Я ведь тебе не какая-нибудь карточка с именем в колоде других таких же карточек, которые ты перебираешь, чтобы вычислить, кого с кем посадить за столом. Впрочем, для тебя я как раз и есть такая карточка, ведь так? Карточка, которую можно тасовать и перетасовывать ради твоего удобства и твоего удовольствия.
– Каи ты смеешь так разговаривать со мной! – Голос Ливи дрогнул, хотя она всеми силами старалась выглядеть спокойной.
– Смею, потому что мы иногда по целым месяцам вообще не общаемся, даже по телефону, и я не вижу причин, которые помешали бы мне открыто высказать свое мнение, – безжалостно продолжала Роз. – Тебе ни разу не приходило в голову, что это мою жизнь ты пытаешься организовать, мое будущее устроить, и поскольку это моя жизнь и мое будущее, то не вернее ли будет, если я сама, а не ты, и тем более не твой муженек, буду решать, как же мне поступать.
– В таком случае сама и скажи ему об этом, – в отчаянии хватаясь за спасительную соломинку, сказала Ливи.
– Ну что ж, запиши меня к нему на прием, – отпарировала Роз, и Ливи лишь подивилась смелости своей дочери. Ее лихорадило от одной только мысли о возможности такой встречи. Но в данных обстоятельствах это был единственный выход из тупика.
– Неужели ты не в состоянии сама управиться с собственной дочерью? – раздраженно буркнул Билли, когда Ливи, приняв для успокоения сверхдозу капсул валиума, сообщила ему, что его падчерица желала бы поговорить с ним. – Такие вещи должна решать ты, а не я. К тому же ты прекрасно знаешь, что нам с Розалиндой нечего сказать друг другу.
– Значит, мне не остается ничего другого, как взять и все отменить? – Валиум придал ей смелости.
Лицо Билли помрачнело.
– Как это все отменить?
– Если Розалинда отказывается принять участие в собственном дебюте, то какой смысл вообще его устраивать?
– Она сделает то, что ей прикажут!
– Не сделает, если прикажу я.
Билли рассвирепел.
– Тогда пора кому-нибудь заставить ее сделать это. Слишком долго и слишком многое ей сходило с рук. Чему, кстати, в немалой степени способствовала ее бабка, да и ты тоже. Долли Рэндольф оказывала на нее дурное влияние, а ты не должна была позволять своей дочери проводить с ней столько времени.
Ливи удержалась, чтобы не напомнить ему, что именно он, а не кто иной, настаивал на необходимости поддерживать тесные родственные отношения с Рэндольфами, что, правда, ни к чему не привело, ибо Долли так ни разу и не пригласила сэра Уильяма Банкрофта и его супругу погостить в «Кингз гифте». По заведенному порядку эта неудача была списана на счет Ливи. На его счету числились одни лишь успехи.
– Значит, надо быть понапористей, – бушевал Билли, запамятовав, что напористая жена меньше всего устраивала именно его самого. – Роз возомнила о себе Бог знает что: она и умнее всех других, и может водить нас за нос. Думаю, настало время показать ей, что она глубоко ошибается. И не только в этом. Хорошо, пусть приходит и говорит со мной. Мисс Маршалл сообщит тебе о времени. У нее список аудиенций.
Ливи хотелось бы находиться как можно дальше от того места, где намечалась эта встреча. Несколько утешала ее только мысль о том, что в лице своей падчерицы Билли встретит достойного противника.
Одновременно она ощущала в себе какое-то чувство вины перед детьми. Сидя в тот вечер одна в своей комнате и закуривая очередную сигарету, она подумала, что и впрямь должна была бы быть к ним повнимательней, чаще наезжать к Роз, проводить с ней больше времени, беседовать на различные темы, выяснить, что ее заботит. Скорее всего, совсем не то, что меня! Но, увы, я никогда не умела обращаться с детьми.
Глядя в прошлое сквозь густую пелену сигаретного дыма, она увидела, как была далека от собственных детей и как давно началось это отчуждение.
Сейчас ей было тридцать восемь лет, и правду о ней в ее окружении уже давно сменил миф. Эмоционально опустошенная во всем, что касалось ее мужа, в последнее время она все больше и больше уделяла внимание собственному образу. Ей было необходимо как воздух, чтобы иконе, писанной с Ливи Банкрофт, поклонялись, как и прежде. Брак ее давно превратился в некое обеленное надгробие, хотя она и стремилась удовлетворять нескончаемым запросам своего мужа, и во всем мире ее величали не иначе как Совершенной; она сделалась каноническим образом, на который молились и который стремились превзойти другие женщины.
Она сделалась одной из самых боготворимых женщин своего времени, подражать которой не считалось зазорным. Внутренне же она была совершенно опустошенным человеком. В день выкуривала по три пачки «L&M», обычно втайне от посторонних глаз – на людях она еще сдерживала себя, превратив процесс курения в своеобразный вид искусства, для чего пользовалась целой серией изысканных мундштуков. Пилюли валиума глотала, как щелкала орешки. Зато упоминая о ней, Ливи неизменно величали Ее Высочеством Элегантностью, или Поднебесной. И не об этом ли факте в одной из своих песен пропел Коул Портер? И этот свой имидж она стремилась удержать на высоте во что бы то ни стало, в пику всем желающим столкнуть ее с пьедестала. Хотя таких, честно говоря, было не очень много. Ибо те женщины, кто пытался это сделать, с ужасом осознавали, сколь тяжко поддерживать ее умопомрачительное совершенство.
Для Ливи это означало работать на него не покладая рук, по двадцать четыре часа в сутки, но она категорически не желала, чтобы кто-либо хотя бы одним глазком взглянул за фасад воздвигнутого ею творения. Никто не должен был знать, что вот уже много лет муж не пересекал порога ее спальни. Что она полностью устранилась от воспитания своих детей. Что она живет только благодаря транквилизаторам. Общественное признание было ей необходимо, чтобы, как ватой, подбивать им стены одинокой своей кельи. Как вода и воздух, ей было нужно, чтобы ею восхищались, стремились ее превзойти, молились на нее, благословляли ее. Хорошо, твердила она себе, может быть, я не совсем нормальная – в том смысле, как это обычно трактуют люди, но, как это любил говаривать папа о тех, кто шагает под бой собственного барабана, «у каждого человека свой размер шага». Да, именно так. Это обо мне.
– Мать обучила меня искусству быть идеальной женой, но совершенно не обучила меня искусству быть женщиной, – призналась она Джеймзу, который к этому времени сделался ее ближайшим и единственным другом. Только ему дано было восхищаться ее стремлением удовлетворить безжалостные требования Билли иметь непревзойденную, идеальную жену, которую он обучил и которую приобрел за свои деньги. Только Джеймз понимал, что ничто человеческое не было чуждо Ливи и что на самом деле она была ранимой и уязвимой.
Естественно, именно он одним из первых узнал об отказе Розалинды участвовать в своем дебюте.
– Как же теперь я вдруг всем скажу, что он не состоится? – Она печально покачала головой и потянулась за сигаретами. – Почему, когда дело касается Роз, все превращается в непримиримую, кровопролитную войну? Моя мать никогда бы не потерпела такого.
– Что, совершенно не желает уступить? – поинтересовался Джеймз.
– Ни на шаг. Вы же знаете Розалинду: если что вобьет себе в голову, колом этого оттуда не вышибить.
Джеймз улыбнулся.
– Воистину...
– Не знаю, откуда это у нее?
– От вашей матушки, по-видимому. Из того, что вы рассказывали мне о ней, совершенно ясно, что она была очень сильной натурой.
Ливи оторвалась от разглядывания этикеток на заграничных банках с сельдью – Билли, как всегда, желал только самые лучшие сорта, – и взгляд ее уперся в тощую – по последней моде – фигуру женщины, с которой они когда-то вместе учились в одной школе.
– Привет, Маффи. А тебя что в такую рань привело в «Забар»?
– Рань – это точно. С ума можно сойти! Ну а где же еще, скажи мне, можно купить этот восхитительный швейцарский горный мед? А для Хью завтрак не завтрак, если он не помажет им свой жареный хлеб! Стоило мне один раз доверить кому-то другому купить мед, так мне принесли какую-то дрянь из Калифорнии или еще откуда-то, вот и приходится идти самой покупать этот мед.
На лице Маффи заиграла кошачья ухмылочка. Ливи приготовилась к удару острых ноготков.
– Ищешь что-нибудь особенное, чтобы потрафить Билли?
И ты туда же, с отвращением подумала Ливи. Хотя более отвратительной дамочки днем с огнем не сыскать. Бедра, что летающие крепости, а из жил на шее теннисные ракетки можно делать. Но ты из рода Хэдфилдов. И Билли никак не мог допустить, чтобы такое имя не числилось в списке его сексуальных побед. Потому и позарился на тебя.
– Нет, обыкновенную соленую селедку, – вслух сказала она. – Но, правда, определенного сорта.
– Оно и понятно, что он обожает селедку, не правда ли? В том смысле, что он, можно сказать, с самого детства привык к ней. – И провела завершающий удар: – Лично я так даже в рот ее не брала.
Маффи саркастически оглядела Ливи с головы до ног. Даже в десять утра та, как обычно, элегантно и изысканно одета. Хотя платье на ней, прямое и узкое, как стрела, приглушенно-серого цвета, по виду более подходило для монашенки, с белым крахмальным воротничком и такими же манжетами, правда, явно от великолепного мастера: Баленсьяго, вероятнее всего! Платью этому было ровно восемь лет, но выглядело оно, как и все вещи, которые носила Ливи, словно новенькое, так как за ним доглядывала специальная прислуга, ничем другим больше не занимавшаяся. Глаза Маффи жадно вспыхнули при виде перекинутой через плечо Ливи хозяйственной сумки из тускло поблескивавшей кожи аллигатора, точно подходившей по цвету к ее обычным уличным туфлям на низком каблуке.
– Ну а как дела дома? – спросила она. – Как Билли? Дети?
– Все в порядке, спасибо.
– Надеюсь, ты будешь на свадьбе?
Маффи имела в виду предстоящую церемонию бракосочетания старшего из племянников Ливи, Уорда Уинслоу-младшего с Джейн Дуглас, ведшей свою родословную из семьи, которая играла заметную роль в политической жизни Соединенных Штатов.
– Обязательно. Диана назначена цветочницей.
– Ах, как мило...
Сказано это было, однако, довольно недружелюбным тоном.
– А Роз, конечно же, подружка невесты?
– Увы, это, как она говорит, не из ее «репертуара», – пожала плечами Ливи и улыбнулась улыбкой, как бы говорившей: «Вы же сами знаете этих подростков!»
– Я слышала, она сейчас в Провиденсе. – Тонко очерченные карандашом брови Маффи удивленно изогнулись, показывая своим видом, как она изумлена, что Розалинда Рэндольф может жить в такой провинциальной дыре.
– У тебя неверные сведения, – мягко отпарировала Ливи. – Она в Калифорнии.
– В Стэнфорде или в Калифорнийском университете? Я имею в виду, после того, как она вылетела из Уэллесли.
– Розалинда занимается частным образом, – не обращая внимания на выпад, ответила Ливи.
– Что же она изучает, если не секрет?
Удивление уступило место явной насмешке.
– Искусство.
– Ах да! Ведь она в детстве немного малевала, или я ошибаюсь? – нанесла очередной удар Маффи. – Но мне всегда казалось, что искусство лучше всего изучать в Европе. К тому же ты под боком: из Лондона в Италию можно попасть в течение пяти минут. Кто же изучает искусство в какой-то вшивой Калифорнии?
– Группа, к которой примкнула Розалинда, базируется в Суселито.
– А-а... вон о каком искусстве идет речь...
Удовлетворенная тем, что на портрете Розалинды, нарисованном Ливи, она сумела подмалевать гусарские усы, Маффи приготовилась распроститься.
– Как чудесно, что мы с тобой здесь столкнулись. – Она повернулась, чтобы уйти, но затем решила нанести последний удар и снова обернулась: – Да, чуть не забыла, мои самые лучшие пожелания Билли...
Сука! Ливи повернулась к ней спиной. Они никогда не были друзьями, просто вращались в одних и тех же кругах. Маффи всегда завидовала Ливи и, видимо, поэтому захотела переспать с Билли; это было не чем иным, как актом подленькой мести, хотя Ливи уже достаточно хорошо изучила своего мужа, чтобы знать, что у того никогда не было недостатка в женщинах, желавших на деле убедиться в его легендарных сексуальных достоинствах. Однако, когда она вошла в туалетную комнату в одной из гостиниц, чтобы припудрить лицо, то стала свидетельницей, как две женщины обсуждали репутацию Билли как любовника.
– Он этим занимается без передышки, дорогая, – сказала одна другой, – может совершенно измотать кого угодно. Видно, поэтому говорят, что у него от них отбоя нет.
– Говорят?
– Да поможет мне Бог, дорогая.
– Чей Бог? Твой или его?..
Но к этому времени Ливи была уже безразлична к изменам Билли. Собственное ее сексуальное увлечение им давным-давно прошло. Сначала все было довольно интересно и возбуждало своей необычностью. Билли не стеснялся делать вещи, о которых она только читала в книгах, вдобавок к этому она тогда пребывала под обаянием его новизны и очевидного отличия от всех других мужчин, с которыми она привыкла общаться. Ни один из них не позволял себе смотреть на нее такими глазами, как Билли, от чего ее бросало то в жар, то в холод. Но увлечение им оказалось не настолько сильным и долговечным, чтобы выдержать его измены во время ее беременностей, пересилить отвращение к ним и наконец забыть и простить ему то, как он обошелся с бедняжкой Йеттой.
Джонни в ее присутствии никогда не ходил голышом в их общей спальне, не делала этого и Ливи. Билли же только так и поступал, при этом, как с омерзением вспоминала Ливи, все у него болталось. С ее точки зрения, мужские гениталии являли собой отвратительное зрелище.
А у Билли, как назло, было чему болтаться! Да еще в обрезанном виде! Правда, и Джонни, как и большинство молодых мужчин того времени, тоже был обрезан, что тогда являло собой норму. Но разница была в размерах. И, вынуждена была признать Ливи, в умении всем этим пользоваться. Билли не только знал, что к чему, но даже придумал несколько вариантов дополнительного использования своего члена. Правда, стоило Ливи заартачиться и не захотеть делать то, что он предлагал, он не настаивал. Просто шел делать это с другими. Его сексуальная ненасытность была сродни его жадному стремлению обрести власть и высокое общественное положение. Именно поэтому многие из его громких побед – те, о которых он хотел, чтобы все знали и судачили, – были связаны с женщинами, символически воплощавшими в себе эту власть. Тотемы, как окрестила их Ливи. Другую категорию женщин – актрис на малых ролях, танцовщиц из ночных клубов, телевизионных красоток – он тщательно скрывал. Ливи прекрасно понимала, что, когда один раз в году сэр Уильям и леди Банкрофт вместе с чадами и домочадцами наезжали в Беверли Хиллз, где на десять дней останавливались в гостинице «Сенчури плаза» для того, чтобы Билли вел переговоры с различными киностудиями, в которые он вкладывал немалые средства, на самом деле все это больше походило на сексуальное сафари в джунглях Голливуда.
Едва Ливи сообразила, что Билли патологически не способен упустить ни одной юбки, она тотчас решила установить новые правила совместного поведения. Он может, гласило одно из этих правил, спать с кем угодно и когда угодно, но только так, чтобы об этом никто не знал. Малейшая, пусть даже самая незаметная искорка возможного скандала или тыканья пальчиком в ее сторону – и она тут же покидает его, оставляя самого плыть в опустелом общественном море. Что бы он ни делал, он не должен замарать ее репутацию и честь, в противном случае... Она научилась весьма эффективно помахивать у него перед носом своей козырной картой и неизменно добивалась своего.
Чего никак нельзя было сказать относительно ее старшей дочери.
Иначе не стала бы Маффи Хэдфилд так смело размахивать у нее перед глазами своими коготками. Видимо, ни для кого не секрет, что Ливи не ладила со своей старшей дочерью. С того момента, как Роз по собственному желанию ушла из Уэллесли, будучи еще студенткой младших курсов, и стала жить на мысе Код, ее матери ничего другого не оставалось, как пытаться замазать краской появившиеся трещинки. Ей понадобился толстый слой краски, когда неожиданно и безапелляционно Роз заявила, что не желает быть представленной свету на балу, который вот уже несколько месяцев подряд специально для этого случая готовила Ливи.
Она давно лелеяла мечту вывести в свет старшую дочь именно на Лонг-Айленде, где в бытность свою г-жой Джон Питон Рэндольф провела лучшие годы жизни. Дебют ее дочери должен был стать дебютом года.
Но у Розалинды были иные планы, о которых она не замедлила ей сообщить.
– Я вовсе не желаю сделаться частью этого никчемного общества дураков, – решительно заявила она. – Пора бы тебе уже знать, что эти вещи не из моего репертуара, но ведь ты меня совершенно не знаешь, мама, или я не права? Да ты никогда и не пыталась меня узнать, поскольку девяносто процентов времени уходят у тебя на обслуживание муженька, а оставшиеся десять процентов ты тратишь на себя. Если бы ты посвятила хотя бы десять минут своего времени мне, поговорила бы о моих целях и планах, ты бы узнала, что я хочу изучать искусство, особенно итальянский Ренессанс. Когда получу ученую степень, намереваюсь год провести во Флоренции, а затем попытаюсь получить место историка искусств в одном из крупных музеев. У меня нет никакого желания тратить свое время на участие в «необходимых» балах и раутах, где будут присутствовать «нужные» люди. Меня такие вещи не прельщают. Если бы ты хоть раз поговорила со мной о чем-нибудь, ты бы знала все это, но мы никогда ни о чем с тобой не говорили. Никогда. Никогда по-настоящему. Как мать и дочь. О наших надеждах и желаниях, о планах и мечтах. Мы говорили только о пустяках: об обеде, который был дан тем-то, о том, что X постарела, а У явно потихонечку спивается, о том, какая интересная коллекция у Z. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на весь этот вздор. Мне совершенно наплевать, кто явился к тебе, а кто не явился и на кого напала трясучка! Я не желаю быть представленной толпе пустоголовых идиотов, которые, оглядев меня с ног до головы, сначала подсчитают мои доходы, а затем станут тащить жребий, кому первому начинать торги.
Ливи, потратившая несколько месяцев на обдумывание вариантов презентации своей дочери – при этом не упуская, какое впечатление должна произвести она сама, – никогда в жизни не слышала ничего подобного. Никто, ни при каких обстоятельствах (исключая, разумеется Билли, когда тот выходил из себя) не говорил с ней в подобном тоне. Ливи вдруг осенило, что именно поэтому она интуитивно и старалась всячески избегать тет-а-тет со старшей дочерью. Розалинда не боялась открытого противостояния и даже находила в нем наслаждение. Еще ребенком она не раз приходила на выручку своему брату Джонни, когда тому доставалось на орехи от более старших и сильных противников. Именно кулак Розалинды неизменно находил нос обидчика, а нога – его пах. В то время казалось, что она никогда не перебесится, и надеждам Ливи, что ко времени поступления в Уэллесли у Роз наконец начнут проявляться девичьи черты, так и не суждено было сбыться. Более того, Роз пошла еще дальше в своем непослушании – едва поступив в школу, незамедлительно примкнула именно к той общественной группировке, к которой, как надеялась ее мать, она никогда не примкнет: к феминисткам.
Когда Ливи узнала об этом от своей обеспокоенной подруги, дочь которой тоже училась в Уэллесли, она только весело рассмеялась:
– Розалинда всегда была на стороне угнетенных. Ты даже представить себе не можешь, скольких брошенных щенков она притаскивала домой, скольких полузадушенных котят, белок со сломанными лапками или птиц с перебитыми крыльями. У моей дочери инстинктивная тяга к жертвам несправедливости. Что, – с умным видом пожимая плечами, добавила она, – вполне понятно в неполные восемнадцать лет.
– Лично я в неполные восемнадцать лет тянулась к Грегори Пеку[13], – не без ехидства отпарировала ее подруга. – Мне кажется, Ливи, тебе необходимо более серьезно отнестись к Розалинде.
Но когда перед Ливи вставала такая проблема, реакция ее была неизменно однозначной: она обращалась за помощью к специалистам, передоверяя ее им. Так оно должно было быть и на этот раз. В течение нескольких месяцев она всюду, как бы в шутку, но с интригующей последовательностью намекала о своих планах относительно дебюта Роз, и люди интересовались, где и когда это должно произойти, сколько будет приглашенных, заранее предполагая, что такое важное событие Ливи обставит с присущим ей размахом. Теперь же все ее планы относительно организации стола, закупки цветов, продуктов, выпивки и прочая, прочая, прочая летели коту под хвост. А что по этому поводу, Господи, что скажет Билли? От одной этой мысли ее бросало то в жар, то в холод, и хотелось немедленно бежать куда глаза глядят.
– Не стану с тобой пререкаться, – сказала она, вставая из-за стола, поскольку свое скандальное заявление Роз приурочила ко времени обеда. – Скажу лишь, что несколько месяцев я только тем и занималась, что всесторонне готовила твой дебют. Твой отказ сугубо эгоистичен и неуважителен по отношению ко мне, так как сделан буквально в последнюю минуту, когда уже ничего нельзя изменить. Все мои усилия, все мое время потрачены совершенно напрасно.
– Единственное, что ты забыла сделать, это посоветоваться со мной, – заметила Роз. – Я ведь тебе не какая-нибудь карточка с именем в колоде других таких же карточек, которые ты перебираешь, чтобы вычислить, кого с кем посадить за столом. Впрочем, для тебя я как раз и есть такая карточка, ведь так? Карточка, которую можно тасовать и перетасовывать ради твоего удобства и твоего удовольствия.
– Каи ты смеешь так разговаривать со мной! – Голос Ливи дрогнул, хотя она всеми силами старалась выглядеть спокойной.
– Смею, потому что мы иногда по целым месяцам вообще не общаемся, даже по телефону, и я не вижу причин, которые помешали бы мне открыто высказать свое мнение, – безжалостно продолжала Роз. – Тебе ни разу не приходило в голову, что это мою жизнь ты пытаешься организовать, мое будущее устроить, и поскольку это моя жизнь и мое будущее, то не вернее ли будет, если я сама, а не ты, и тем более не твой муженек, буду решать, как же мне поступать.
– В таком случае сама и скажи ему об этом, – в отчаянии хватаясь за спасительную соломинку, сказала Ливи.
– Ну что ж, запиши меня к нему на прием, – отпарировала Роз, и Ливи лишь подивилась смелости своей дочери. Ее лихорадило от одной только мысли о возможности такой встречи. Но в данных обстоятельствах это был единственный выход из тупика.
– Неужели ты не в состоянии сама управиться с собственной дочерью? – раздраженно буркнул Билли, когда Ливи, приняв для успокоения сверхдозу капсул валиума, сообщила ему, что его падчерица желала бы поговорить с ним. – Такие вещи должна решать ты, а не я. К тому же ты прекрасно знаешь, что нам с Розалиндой нечего сказать друг другу.
– Значит, мне не остается ничего другого, как взять и все отменить? – Валиум придал ей смелости.
Лицо Билли помрачнело.
– Как это все отменить?
– Если Розалинда отказывается принять участие в собственном дебюте, то какой смысл вообще его устраивать?
– Она сделает то, что ей прикажут!
– Не сделает, если прикажу я.
Билли рассвирепел.
– Тогда пора кому-нибудь заставить ее сделать это. Слишком долго и слишком многое ей сходило с рук. Чему, кстати, в немалой степени способствовала ее бабка, да и ты тоже. Долли Рэндольф оказывала на нее дурное влияние, а ты не должна была позволять своей дочери проводить с ней столько времени.
Ливи удержалась, чтобы не напомнить ему, что именно он, а не кто иной, настаивал на необходимости поддерживать тесные родственные отношения с Рэндольфами, что, правда, ни к чему не привело, ибо Долли так ни разу и не пригласила сэра Уильяма Банкрофта и его супругу погостить в «Кингз гифте». По заведенному порядку эта неудача была списана на счет Ливи. На его счету числились одни лишь успехи.
– Значит, надо быть понапористей, – бушевал Билли, запамятовав, что напористая жена меньше всего устраивала именно его самого. – Роз возомнила о себе Бог знает что: она и умнее всех других, и может водить нас за нос. Думаю, настало время показать ей, что она глубоко ошибается. И не только в этом. Хорошо, пусть приходит и говорит со мной. Мисс Маршалл сообщит тебе о времени. У нее список аудиенций.
Ливи хотелось бы находиться как можно дальше от того места, где намечалась эта встреча. Несколько утешала ее только мысль о том, что в лице своей падчерицы Билли встретит достойного противника.
Одновременно она ощущала в себе какое-то чувство вины перед детьми. Сидя в тот вечер одна в своей комнате и закуривая очередную сигарету, она подумала, что и впрямь должна была бы быть к ним повнимательней, чаще наезжать к Роз, проводить с ней больше времени, беседовать на различные темы, выяснить, что ее заботит. Скорее всего, совсем не то, что меня! Но, увы, я никогда не умела обращаться с детьми.
Глядя в прошлое сквозь густую пелену сигаретного дыма, она увидела, как была далека от собственных детей и как давно началось это отчуждение.
Сейчас ей было тридцать восемь лет, и правду о ней в ее окружении уже давно сменил миф. Эмоционально опустошенная во всем, что касалось ее мужа, в последнее время она все больше и больше уделяла внимание собственному образу. Ей было необходимо как воздух, чтобы иконе, писанной с Ливи Банкрофт, поклонялись, как и прежде. Брак ее давно превратился в некое обеленное надгробие, хотя она и стремилась удовлетворять нескончаемым запросам своего мужа, и во всем мире ее величали не иначе как Совершенной; она сделалась каноническим образом, на который молились и который стремились превзойти другие женщины.
Она сделалась одной из самых боготворимых женщин своего времени, подражать которой не считалось зазорным. Внутренне же она была совершенно опустошенным человеком. В день выкуривала по три пачки «L&M», обычно втайне от посторонних глаз – на людях она еще сдерживала себя, превратив процесс курения в своеобразный вид искусства, для чего пользовалась целой серией изысканных мундштуков. Пилюли валиума глотала, как щелкала орешки. Зато упоминая о ней, Ливи неизменно величали Ее Высочеством Элегантностью, или Поднебесной. И не об этом ли факте в одной из своих песен пропел Коул Портер? И этот свой имидж она стремилась удержать на высоте во что бы то ни стало, в пику всем желающим столкнуть ее с пьедестала. Хотя таких, честно говоря, было не очень много. Ибо те женщины, кто пытался это сделать, с ужасом осознавали, сколь тяжко поддерживать ее умопомрачительное совершенство.
Для Ливи это означало работать на него не покладая рук, по двадцать четыре часа в сутки, но она категорически не желала, чтобы кто-либо хотя бы одним глазком взглянул за фасад воздвигнутого ею творения. Никто не должен был знать, что вот уже много лет муж не пересекал порога ее спальни. Что она полностью устранилась от воспитания своих детей. Что она живет только благодаря транквилизаторам. Общественное признание было ей необходимо, чтобы, как ватой, подбивать им стены одинокой своей кельи. Как вода и воздух, ей было нужно, чтобы ею восхищались, стремились ее превзойти, молились на нее, благословляли ее. Хорошо, твердила она себе, может быть, я не совсем нормальная – в том смысле, как это обычно трактуют люди, но, как это любил говаривать папа о тех, кто шагает под бой собственного барабана, «у каждого человека свой размер шага». Да, именно так. Это обо мне.
– Мать обучила меня искусству быть идеальной женой, но совершенно не обучила меня искусству быть женщиной, – призналась она Джеймзу, который к этому времени сделался ее ближайшим и единственным другом. Только ему дано было восхищаться ее стремлением удовлетворить безжалостные требования Билли иметь непревзойденную, идеальную жену, которую он обучил и которую приобрел за свои деньги. Только Джеймз понимал, что ничто человеческое не было чуждо Ливи и что на самом деле она была ранимой и уязвимой.
Естественно, именно он одним из первых узнал об отказе Розалинды участвовать в своем дебюте.
– Как же теперь я вдруг всем скажу, что он не состоится? – Она печально покачала головой и потянулась за сигаретами. – Почему, когда дело касается Роз, все превращается в непримиримую, кровопролитную войну? Моя мать никогда бы не потерпела такого.
– Что, совершенно не желает уступить? – поинтересовался Джеймз.
– Ни на шаг. Вы же знаете Розалинду: если что вобьет себе в голову, колом этого оттуда не вышибить.
Джеймз улыбнулся.
– Воистину...
– Не знаю, откуда это у нее?
– От вашей матушки, по-видимому. Из того, что вы рассказывали мне о ней, совершенно ясно, что она была очень сильной натурой.