Страница:
Голос Ладди совсем пропал; Джеймз услышал, как звякнуло стекло о стекло. Да он нализался как свинья, мелькнуло у него в голове, и не может остановиться, желая в вине утопить непотопляемую свою вину!
– Господин Ладбрук, почему бы вам не написать леди Банкрофт письмо? И не рассказать ей то, что вы только что рассказали мне. Вы же знаете, она всегда готова выслушать любого человека.
– ...беда... – услышал Джеймз до того, как голос, то возникавший, то исчезавший, снова прервался. – В этом нет никакого смысла... только злоба... я бы никогда не пошел к Глории, если бы он сам не предложил мне это сделать... он клялся, что все это не более чем буря в стакане. И это оказалось еще одной ложью. Глория совершила ужасную вещь... неудивительно, что Ливи считает меня предателем...
– Госпожа Гуанариус объяснила вам причину разрыва между ними? – попытался прозондировать почву Джеймз. Обливаясь слезами, Ливи рассказала ему правду. Однако он сомневался, что Глория Гуанариус сознается кому-то в том, что предала самую лучшую из подруг. И хотя слыла она архисплетницей, то лишь потому, что обожала посудачить о грехах других, свои же стремилась держать за семью печатями. Даже в той волчьей и эгоистичной среде, которая называлась Нью-йоркским Светом, предать Несравненную, переспав с ее мужем, было пределом хамства. Даже здесь существовали вещи, делать которые было Непристойно.
Едва Джеймз привел в порядок разрозненные мысли, как Ладди снова возник на другом конце провода.
– Глория была пьяна, – печально икая, сообщил он Джеймзу, – да и я был не лучше. Но как только она рассказала мне об этом, я понял, что он со мной проделал. Я только не могу понять, зачем он это сделал? Знаю, что все это – до мелочей – было продумано заранее. Он наверняка знал, что со мной произойдет... и все заранее учел...
– Кто знал и учел? – спросил Джеймз. Ему не нужен был ответ, он страшился официального подтверждения своей догадки.
– Он знает... и я знаю... но Ливи никогда не должна узнать об этом. Вы слышите меня? Ливи никогда, никогда, никогда не должна узнать об этом. Это убьет ее, я по себе знаю, что это значит. Со мной все конечно, Джеймз. Все, что имело для меня значение, обратилось в прах. Ничего не осталось. Передайте ей, что я обо всем сожалею. Вы поймете. Джеймз... вы один из нас. В полном смысле этого слова. Но никогда, обещайте мне, что никогда не расскажете моей красавице... обещайте...
– Обещаю.
Эту просьбу ему нетрудно будет исполнить. Воображение отчаявшегося, мертвецки пьяного Ладди нарисовало истинное чудовище, но чудовище это Джеймзу было хорошо знакомо из собственных кошмаров.
– Передайте ей, что я люблю ее... что она была, есть и всегда будет моей путеводной звездой. Моей красавицей... и скажите ей, что я обо всем сожалею... очень, очень, очень сожалею.
Раздался щелчок, а затем длинный непрерывный гудок.
Пошарив в темноте рукой, чтобы найти телефонный аппарат, так как мысли его были заняты обдумыванием версии «Картины Дориана Грея», нарисованной Ладди, Джеймз положил трубку на рычаг. Не может быть! Это первое, что ему, потрясенному услышанным, пришло в голову, но за ним тотчас последовало: очень даже может быть. Не удержи его тогда за руку Бог и весь опыт предыдущей жизни...
Но почему именно Лоуренс Ладбрук? Какой смысл был в том, чтобы уничтожить столь безобидное существо, как он? Никакого смысла, совершенно никакого смысла.
В этом и состоит смертельная опасность. Сделай я тогда так, как хотел Дэвид, сегодня я бы топил свою печаль в вине и бился бы головой об стенку. Но я этого не сделал, и тогда он отправился на поиски другой игрушки, которую мог бы безнаказанно сломать.
Джеймз скинул с себя покрывало. Сна как не бывало. Хотелось выпить и выкурить сигарету. Чтобы составить компанию Ливи, он снова начал курить, но стремился ограничить себя хотя бы десятью сигаретами в день, даже меньше, если позволяли условия и если он не нервничал, что случалось довольно редко. Тогда он доводил их количество до пяти. Сейчас, чиркнув зажигалкой, он втянул в легкие сигаретный дым, будто едкий его запах мог развеять смертельный смог, наполнивший его душу.
Тревожное состояние не прошло, наоборот, усилилось. Неожиданно в ушах снова зазвучал голос Ладди. Тон его был таким, словно он прощался надолго, навсегда... Господи! Джеймз порывисто потянулся к трубке, но Ладди не оказалось в его двухэтажной нью-йоркской квартире; не было его и в прелестном особняке на Митинг-стрит в его родном городе Чарльстоне, в Южной Калифорнии, равно как и в его доме с шестью спальнями и четырьмя ванными комнатами, расположенном в трехсотах ярдах от пляжа в Саутгемптоне.
Интересно, подумал Джеймз, а можно ли выяснить, откуда ему звонили? На международной телефонной станции обещали попробовать. Ожидая, он нервно курил одну сигарету за другой. Боже мой, энное количество раз нетерпеливо взглядывая на часы, думал он, какая мерзость! Наконец сообщили, что звонили из платного телефонного автомата в одном из баров Сан-Франциско. Он хотел бы туда позвонить? Да, ответил, Джеймз, и срочно.
Наконец его соединили с барменом. Да, какой-то мужчина – в стельку пьяный – действительно заказывал международный разговор. Нет, его сейчас здесь нет. Он кончил свой разговор минут пятнадцать тому назад. Бросил на прилавок несколько купюр – двадцать долларов в виде чаевых произвели на бармена неизгладимое впечатление – и ушел из бара. Нет, бармен не знает, куда он отправился.
Сан-Франциско, подумал Джеймз. Кого мы знаем в Сан-Франциско? Он стал листать свой дубликат толстой, в сафьяновом переплете адресной книжки Ливи. Не очень многих. Благодаря кинематографическим связям Билли большинство знакомых Ливи жили в Лос-Анджелесе, а не в Сан-Франциско. Но зато трое из них вполне заслуживали доверия. Но только что же он им скажет? Что Лоуренс Ладбрук сейчас в их городе и собирается покончить жизнь самоубийством? Нет, во-первых, неизвестно, где точно он находится, во-вторых, может, меня просто насторожил его тон и то, что он сказал несколько минут назад по телефону... Но тогда они захотят знать, что же именно он мне сказал.
А никто не должен знать об этом. Джеймз прикурил от окурка следующую сигарету. Скандала следовало избежать во что бы то ни стало, а здесь явно попахивало сенсацией. Лучше вообще ничего не говорить и не делать. Мог же он ошибиться в своих предположениях? Откуда мне знать, что Ладди, с горя хлебнув лишнего, в данный момент не топит свои печали уже в другом месте? Не могу же я рисковать благополучием многих из-за глупости одного, только потому что мне показался странным его тон. У Ливи и так забот полон рот в связи с Роз и Дианой. А мой рассказ только увеличит и без того тяжкий груз вины и горя, который она взвалила на свои плечи. В конце концов, он же не сказал мне, что действительно собирается покончить с собой. К тому же он здорово наклюкался. А в таком состоянии, жалеючи себя, можно брякнуть что угодно, и Ладди Ладбрук здесь не исключение.
Ты ничего не должен и не можешь предпринять, твердо решил он, без того чтобы не выдать тайн, которым лучше оставаться тайнами. Скорее всего, Ладди дрыхнет сейчас в какой-нибудь гостинице. Завтра, если буду еще беспокоиться, обзвоню всех и выясню, как обстоят дела.
Он снова забрался в свою уже порядком остывшую постель, но из головы никак не шел телефонный разговор, он силился припомнить последние слова Ладди. Что же он сказал? Что-то примерно следующее: «Скажите ей, что я люблю ее... что она была, есть и всегда будет моей путеводной звездой...» Да, именно так. Не была моей путеводной звездой, а всегда будет, а это значит, что в будущем его отношение к ней не изменится. А кончил он так: «Скажите ей, что я очень, очень, очень сожалею...»
Джеймз вздохнул с явным облегчением. Идиот! – обругал он себя. И придет же такое в голову, все эти скоропалительные, совершенно необоснованные выводы.
Он даже облегченно присвистнул от этой утешительной мысли и тотчас погасил свет. Завтра, улыбаясь подумал он, Ладди наверняка перезвонит мне, чтобы извиниться.
На следующее утро позвонил не Ладди, а корреспондент из газеты. Не желает ли леди Банкрофт сделать официальное заявление по поводу своего друга Лоуренса Ладбрука, труп которого был обнаружен в одном из мотелей на Марнет-стрит рядом с пустой бутылкой из-под водки и флаконом секанала, тоже пустым.
10
– Господин Ладбрук, почему бы вам не написать леди Банкрофт письмо? И не рассказать ей то, что вы только что рассказали мне. Вы же знаете, она всегда готова выслушать любого человека.
– ...беда... – услышал Джеймз до того, как голос, то возникавший, то исчезавший, снова прервался. – В этом нет никакого смысла... только злоба... я бы никогда не пошел к Глории, если бы он сам не предложил мне это сделать... он клялся, что все это не более чем буря в стакане. И это оказалось еще одной ложью. Глория совершила ужасную вещь... неудивительно, что Ливи считает меня предателем...
– Госпожа Гуанариус объяснила вам причину разрыва между ними? – попытался прозондировать почву Джеймз. Обливаясь слезами, Ливи рассказала ему правду. Однако он сомневался, что Глория Гуанариус сознается кому-то в том, что предала самую лучшую из подруг. И хотя слыла она архисплетницей, то лишь потому, что обожала посудачить о грехах других, свои же стремилась держать за семью печатями. Даже в той волчьей и эгоистичной среде, которая называлась Нью-йоркским Светом, предать Несравненную, переспав с ее мужем, было пределом хамства. Даже здесь существовали вещи, делать которые было Непристойно.
Едва Джеймз привел в порядок разрозненные мысли, как Ладди снова возник на другом конце провода.
– Глория была пьяна, – печально икая, сообщил он Джеймзу, – да и я был не лучше. Но как только она рассказала мне об этом, я понял, что он со мной проделал. Я только не могу понять, зачем он это сделал? Знаю, что все это – до мелочей – было продумано заранее. Он наверняка знал, что со мной произойдет... и все заранее учел...
– Кто знал и учел? – спросил Джеймз. Ему не нужен был ответ, он страшился официального подтверждения своей догадки.
– Он знает... и я знаю... но Ливи никогда не должна узнать об этом. Вы слышите меня? Ливи никогда, никогда, никогда не должна узнать об этом. Это убьет ее, я по себе знаю, что это значит. Со мной все конечно, Джеймз. Все, что имело для меня значение, обратилось в прах. Ничего не осталось. Передайте ей, что я обо всем сожалею. Вы поймете. Джеймз... вы один из нас. В полном смысле этого слова. Но никогда, обещайте мне, что никогда не расскажете моей красавице... обещайте...
– Обещаю.
Эту просьбу ему нетрудно будет исполнить. Воображение отчаявшегося, мертвецки пьяного Ладди нарисовало истинное чудовище, но чудовище это Джеймзу было хорошо знакомо из собственных кошмаров.
– Передайте ей, что я люблю ее... что она была, есть и всегда будет моей путеводной звездой. Моей красавицей... и скажите ей, что я обо всем сожалею... очень, очень, очень сожалею.
Раздался щелчок, а затем длинный непрерывный гудок.
Пошарив в темноте рукой, чтобы найти телефонный аппарат, так как мысли его были заняты обдумыванием версии «Картины Дориана Грея», нарисованной Ладди, Джеймз положил трубку на рычаг. Не может быть! Это первое, что ему, потрясенному услышанным, пришло в голову, но за ним тотчас последовало: очень даже может быть. Не удержи его тогда за руку Бог и весь опыт предыдущей жизни...
Но почему именно Лоуренс Ладбрук? Какой смысл был в том, чтобы уничтожить столь безобидное существо, как он? Никакого смысла, совершенно никакого смысла.
В этом и состоит смертельная опасность. Сделай я тогда так, как хотел Дэвид, сегодня я бы топил свою печаль в вине и бился бы головой об стенку. Но я этого не сделал, и тогда он отправился на поиски другой игрушки, которую мог бы безнаказанно сломать.
Джеймз скинул с себя покрывало. Сна как не бывало. Хотелось выпить и выкурить сигарету. Чтобы составить компанию Ливи, он снова начал курить, но стремился ограничить себя хотя бы десятью сигаретами в день, даже меньше, если позволяли условия и если он не нервничал, что случалось довольно редко. Тогда он доводил их количество до пяти. Сейчас, чиркнув зажигалкой, он втянул в легкие сигаретный дым, будто едкий его запах мог развеять смертельный смог, наполнивший его душу.
Тревожное состояние не прошло, наоборот, усилилось. Неожиданно в ушах снова зазвучал голос Ладди. Тон его был таким, словно он прощался надолго, навсегда... Господи! Джеймз порывисто потянулся к трубке, но Ладди не оказалось в его двухэтажной нью-йоркской квартире; не было его и в прелестном особняке на Митинг-стрит в его родном городе Чарльстоне, в Южной Калифорнии, равно как и в его доме с шестью спальнями и четырьмя ванными комнатами, расположенном в трехсотах ярдах от пляжа в Саутгемптоне.
Интересно, подумал Джеймз, а можно ли выяснить, откуда ему звонили? На международной телефонной станции обещали попробовать. Ожидая, он нервно курил одну сигарету за другой. Боже мой, энное количество раз нетерпеливо взглядывая на часы, думал он, какая мерзость! Наконец сообщили, что звонили из платного телефонного автомата в одном из баров Сан-Франциско. Он хотел бы туда позвонить? Да, ответил, Джеймз, и срочно.
Наконец его соединили с барменом. Да, какой-то мужчина – в стельку пьяный – действительно заказывал международный разговор. Нет, его сейчас здесь нет. Он кончил свой разговор минут пятнадцать тому назад. Бросил на прилавок несколько купюр – двадцать долларов в виде чаевых произвели на бармена неизгладимое впечатление – и ушел из бара. Нет, бармен не знает, куда он отправился.
Сан-Франциско, подумал Джеймз. Кого мы знаем в Сан-Франциско? Он стал листать свой дубликат толстой, в сафьяновом переплете адресной книжки Ливи. Не очень многих. Благодаря кинематографическим связям Билли большинство знакомых Ливи жили в Лос-Анджелесе, а не в Сан-Франциско. Но зато трое из них вполне заслуживали доверия. Но только что же он им скажет? Что Лоуренс Ладбрук сейчас в их городе и собирается покончить жизнь самоубийством? Нет, во-первых, неизвестно, где точно он находится, во-вторых, может, меня просто насторожил его тон и то, что он сказал несколько минут назад по телефону... Но тогда они захотят знать, что же именно он мне сказал.
А никто не должен знать об этом. Джеймз прикурил от окурка следующую сигарету. Скандала следовало избежать во что бы то ни стало, а здесь явно попахивало сенсацией. Лучше вообще ничего не говорить и не делать. Мог же он ошибиться в своих предположениях? Откуда мне знать, что Ладди, с горя хлебнув лишнего, в данный момент не топит свои печали уже в другом месте? Не могу же я рисковать благополучием многих из-за глупости одного, только потому что мне показался странным его тон. У Ливи и так забот полон рот в связи с Роз и Дианой. А мой рассказ только увеличит и без того тяжкий груз вины и горя, который она взвалила на свои плечи. В конце концов, он же не сказал мне, что действительно собирается покончить с собой. К тому же он здорово наклюкался. А в таком состоянии, жалеючи себя, можно брякнуть что угодно, и Ладди Ладбрук здесь не исключение.
Ты ничего не должен и не можешь предпринять, твердо решил он, без того чтобы не выдать тайн, которым лучше оставаться тайнами. Скорее всего, Ладди дрыхнет сейчас в какой-нибудь гостинице. Завтра, если буду еще беспокоиться, обзвоню всех и выясню, как обстоят дела.
Он снова забрался в свою уже порядком остывшую постель, но из головы никак не шел телефонный разговор, он силился припомнить последние слова Ладди. Что же он сказал? Что-то примерно следующее: «Скажите ей, что я люблю ее... что она была, есть и всегда будет моей путеводной звездой...» Да, именно так. Не была моей путеводной звездой, а всегда будет, а это значит, что в будущем его отношение к ней не изменится. А кончил он так: «Скажите ей, что я очень, очень, очень сожалею...»
Джеймз вздохнул с явным облегчением. Идиот! – обругал он себя. И придет же такое в голову, все эти скоропалительные, совершенно необоснованные выводы.
Он даже облегченно присвистнул от этой утешительной мысли и тотчас погасил свет. Завтра, улыбаясь подумал он, Ладди наверняка перезвонит мне, чтобы извиниться.
На следующее утро позвонил не Ладди, а корреспондент из газеты. Не желает ли леди Банкрофт сделать официальное заявление по поводу своего друга Лоуренса Ладбрука, труп которого был обнаружен в одном из мотелей на Марнет-стрит рядом с пустой бутылкой из-под водки и флаконом секанала, тоже пустым.
10
Когда Розалинда Рэндольф на следующее после дебюта утро покинула «Иллирию», провожал ее только Джеймз.
– Что сказать вашей маме? – поинтересовался он.
– А она ни о чем вас и не спросит. Я дала ей ясно понять, что не желаю быть объектом для снимков в журнале «Даун энд кантри». А пай-мальчик Билли будет только безмерно счастлив.
– Куда же вы направляетесь?
– К своей бывшей гувернантке. И буду жить у нее, пока не начнутся занятия в Уэллесли.
– Не пропадайте совсем, ладно? Я бы хотел знать, как у вас идут дела. Не ради вашей матери, ради меня самого. У меня не так уж много друзей, чтобы позволить себе разбрасываться теми, кто есть. Хотя бы изредка, но давайте о себе знать, когда открыткой, когда по телефону.
Роз поднялась на цыпочки и поцеловала его в щеку.
– Непременно.
Она села в темно-зеленый «Эм-джи-би», подаренный ей на восемнадцатилетие, и Джеймз проводил его глазами, пока тот не скрылся за поворотом. После чего, печально вздохнув, вошел в дом. Ее ему явно будет не хватать. С ней нелегко иметь дело, но она, несомненно, была незаурядной личностью, независимой и одаренной отличным чувством юмора. К тому же весьма смелой. Легко, конечно, быть смелым, цинично рассуждал он про себя, поднимаясь по огромной, спиралью уходящей вверх лестнице, когда ты еще и сказочно богат, но то, что позволяла себе данная конкретная восемнадцатилетняя девушка, и впрямь требовало незаурядной смелости. Никому не дано было безнаказанно ставить на место сэра Уильяма Банкрофта...
До Провинстауна в штате Массачусетс Роз добралась только во второй половине дня. Хелен Уикершам, бывшая ее гувернантка, родившаяся в этом городке, в зрелые годы снова вернулась в места, где провела первые восемнадцать лет своей жизни, и занялась живописью, создавая неотразимые морские пейзажи, притягивавшие людей таинственным мистическим настроением. Они часами стояли перед ее полотнами, и каждый видел свое море. Ее пейзажи настолько полюбились публике, что привлекли внимание владельца местной картинной галереи, взвалившего на свои плечи все заботы по их продаже. Отныне каждое полотно, еще до того, как его коснулась ее кисть, уже было продано, хотя имя ее и не знали на Мэдисон авеню, где картины модных художников оценивались в баснословных цифрах; у нее не было ни одной персональной выставки, да она только бы рассмеялась, если бы ей это предложили, искренне полагая, что этот пошлый и претенциозный мир населен всякого рода мошенниками, прохвостами и позерами, каждый из которых, если внимательно к нему приглядеться, типичный голый король.
Роз было четыре года, когда Хелен Уикершам сделалась ее гувернанткой. Девочка сразу же привязалась к прямодушной, острой на язык женщине, которой после восьми лет преподавательской деятельности в привилегированных женских школах надоело возжаться с целым сонмом капризных девиц. Взять ее в качестве гувернантки посоветовала Ливи ее сестра Корделия.
– Глупостей она не потерпит, но в то же время человек она добрый. И главное, умный! В «Вассаре» она вела сразу два предмета – искусство и литературу. Прекрасно разбирается в детской психологии, а мне кажется, Розалинде нужна не только твердая рука, но и такой человек, которого она бы уважала и который в полной мере мог бы удовлетворить ее тягу к знаниям.
Уважение к этой женщине вскоре переросло у Роз в искреннюю привязанность. Викки, как стала называть ее Роз, сделалась ее наставником, советником и самым близким другом. С ее помощью пытливый ум девочки обрел остро-критическую направленность, подвергавшую сомнению всех и вся. Она не принимала на веру никакие утверждения, особенно те, которые исходили от людей, известных высокими академическими званиями и титулами. Самое же главное, она научила ее здраво и трезво относиться ко всему, что ее окружало.
Ты всю меня привязала к себе, с искренней нежностью, улыбаясь самой себе, думала Роз, подъезжая к Кейп-Коду и сворачивая на шоссе 6А, когда-то носившее гордое название Кингз Хайуэй, украшенное бегущими по его сторонам садами, красивыми церквушками и поселками с букинистическими магазинами, антикварными лавками и очень неплохими ресторанами. Еще эта местность славилась своими болотами, богатыми клюквой... Как там поется в песне? «Ты сделала меня такой, какой я стала...», подумала Роз. Без каких бы то ни было душевных колебаний покинув Саутгемптон, чем ближе продвигалась она к Провинстауну, тем становилась нетерпеливее, загораясь ожиданием, несмотря на то что до Дня труда[16] было еще относительно далеко и купальный сезон в Кейп-Коде был в самом разгаре. Ей больше нравились там осень или зима, когда повсюду пестрели объявления «Закрыто до следующего сезона», дули пронзительные ветры, океан обретал серые тона и на многие мили вокруг в дюнах не встретишь ни единой живой души. Но все равно достаточно было уже того, что она здесь. Она остановилась в Орлеане и оттуда позвонила Викки, чтобы сообщить, что она уже в нескольких минутах езды от нее.
Наконец, заглушив мотор на усыпанном песком шоссе высоко над дюнами, на веранде покрытого серой кровельной дранкой дома она тотчас заметила знакомую фигуру на фоне множества горшков с зелеными побегами и яркими цветами.
Роз приветственно помахала ей рукой и побежала вниз по песчаному откосу. Викки сошла со ступенек веранды, и они встретились прямо перед домом, крепко обнялись, затем, отстранясь, долго, внимательно и изучающе оглядели друг друга и снова крепко обнялись.
– На первое у меня похлебка из гребешков, – объявила Викки, – на второе жареный омар с салатом, а заедать все это будем хлебом на квасцах, который я только час тому назад вынула из печи.
Большой подвижный рот ее улыбался, обнажая блестящие крепкие белые зубы.
– Если тебе когда-нибудь надоест малевать морские пейзажи, ты можешь сколотить себе неплохое состояние, заделавшись поваром. Повторяю свое предложение: как только ты пожелаешь открыть свой ресторан, я готова вложить в него свои деньги, – заверила ее Роз.
– Не пойдет, но, если у тебя на стенах еще зияют пустоты, могу заполнить их новыми пейзажами.
Викки распахнула легкую раздвижную дверь и на Роз пахнуло знакомым запахом, от которого отрадно сомлело сердце. Смежив веки, она с удовольствием вдыхала ароматы масляных красок, льняного масла, трав, специй и вкуснейшей пищи.
– Ой... до чего же здорово снова быть здесь, – удовлетворенно вздохнула она.
– Иди, забрось к себе вещи, а потом мигом спускайся вниз и объясни, что заставило тебя так спешно прискакать ко мне?
Окна комнаты Роз выходили на океан, и шум его был последним, что она слышала, засыпая, и первым – просыпаясь по утрам. И еще по ночам океан чуть светился, отражая огни Кейп-Кода. Медная ее кровать была покрыта белым, белее горного снега, простеганным концентрическими кругами покрывалом; занавеси на широких двустворчатых, до пола, окнах тоже были белыми, и солнечный свет, проходя сквозь них, как через фильтр, приобретал яркость раскаленного нимба вокруг головы святого. Полированная поверхность обработанного наждачной бумагой пола атласно поблескивала, половики, еще одно из достижений Викки, были сшиты из разных тряпичных лоскутов самых ярких расцветок, на умывальнике примостился кувшин из слоистого стекла, в нем стоял букет из маков, васильков и маргариток; на столе у изголовья кровати высилась горка книжек в бумажных переплетах.
Роз быстро умыла лицо и руки, расчесала волосы и спустилась вниз, где Викки уже разливала похлебку в большие фаянсовые чашки.
– Умираю, так хочу есть, – радостно сообщила она Викки. – Я всего лишь раз остановилась, чтобы перехватить чашечку кофе с булочкой где-то часов в восемь утра, и с тех пор мой желудок решил, что мне уже перерезали горло.
– В котором же часу ты выехала?
– На рассвете.
– А почему вдруг такая спешка?
– Давай я сначала съем похлебку, а потом все расскажу по порядку. – Роз, полностью отдавшись еде, молча и быстро, смакуя каждую ложку, опустошила одну чашку жирной похлебки, в которой густо плавали гребешки. Когда принялась за вторую, кратко поведала своей слушательнице о происках отчима. – Это была последняя капля. Я знала, что он волочится за каждой юбкой, но какое это имеет отношение ко мне? Я-то ему зачем далась? Сколько помню, между нами никогда не было особой привязанности.
– Ты знаешь его гораздо лучше, чем я.
– Это потому, что ты не успела узнать его поближе. – Ливи пробыла только несколько месяцев в качестве леди Банкрофт, когда было принято решение отправить Роз в школу. – Билли достаточно было только раз взглянуть на тебя, чтобы понять, кто ты. Будь ты хоть немного поуступчивей, ты могла бы остаться, а я могла бы быть с тобой, но уступчивой, дорогая Викки, ты не была никогда.
– Чья бы корова мычала... – сухо отрезала бывшая гувернантка.
Роз удовлетворенно промокнула губы салфеткой.
– Как всегда, высшего качества. А теперь отведаем омара.
И это блюдо было полностью уничтожено, каждая скорлупка скрупулезно обсосана. Та же участь постигла квасцовый хлеб и подслащенное масло, в которое Роз обмакивала его. На десерт они съели запеченную в пироге под густым слоем мороженого собранную в прошлом году клюкву.
– Вот это да... – отдуваясь, сказала Роз. – Можно, я отрыгну, как хрюшка, которой, в сущности, я и являюсь?
Кофе они пили на веранде, Викки сидела в своем кресле-качалке, Роз – в подвешенном в виде качелей шезлонге.
– Значит, твои планы никак не изменились? – спросила Викки.
– Нет. Сначала поступлю в Уэллесли – кстати, это прямо здесь, рядышком, поэтому буду наезжать к тебе так часто, как позволишь, – и планирую серьезно заниматься. А потом – здравствуй, Флоренция!
Отпивая кофе мелкими глоточками, Викки задумчиво уставилась на океан, глядя на то, как неподалеку от берега без видимой цели, часто меняя галсы, болтался черный шлюп с почти обвисшими от слабого ветра красными парусами.
Это была высокая, угловатая женщина с суровым даже в состоянии покоя лицом, сильным и волевым под шапкой светлых, как песок перед домом, волос. Львиную ее гриву с трудом удерживали какого-то зловещего вида шпильки. Глаза у нее были серо-зеленые, блестящие и чистые, и прямой их взгляд мало кто выдерживал. Она никогда не была миловидной, но сейчас в свои сорок восемь лет обрела вдруг своеобразную, как у амазонки, мужественную красоту. Она никогда не была замужем, потому что, как сама объясняла, не встретила мужчину, без которого не могла бы обойтись. Ее недюжинная личность и оригинальный ум обрушились на Роз, подобно бомбе в десять тысяч мегатонн, раздув в ее душе пламя такой силы, что даже теперь, спустя четырнадцать лет, свет его резал глаза даже ей самой.
Зная это, Хелен Уикершам была очень обеспокоена. Конечно, Роз была уже не той маленькой впечатлительной девочкой, как тогда, когда она начала ею заниматься и когда многие особые мнения и идеи, которых теперь придерживалась Роз, включая и воззрения на роль женщины в обществе, принадлежали самой Викки.
Ее нисколько не удивило, что Билли Банкрофт пристал к собственной падчерице: в первую голову он был мужчиной, а уж потом отчимом, к тому ж мужчиной гиперсексуального склада, увидевшим, что бутон Роз распустился в сказочной красоты цветок. В отличие от некоторых девушек, которые уже в неполные пятнадцать лет напоминали Мерилин Монро, она созревала долго и медленно и еще совсем недавно выглядела девчонкой-сорванцом, плоскогрудой, длинноногой и большеротой.
Но вот Роз превратилась в женщину. Плоская грудь над узкой талией округлилась и увеличилась до 36 размера бюстгальтера, а там, где вместо бедер торчали кости, теперь упруго проступали обольстительные линии. Лицо ее все так же оставалось лицом ее матери, и только то, что скрывалось за ним, в корне различало их. Подчас Роз и сама не сознавала, что, поступая тем или иным образом, она бросала вызов самому факту существования Оливии Гэйлорд Банкрофт. Отсюда, в чем Викки была абсолютно уверена, и проистекало ее желание сделаться историком искусств. Это было настолько удалено от всего, что имело хоть какое-то отношение к Ливи Банкрофт, что многие только удивленно поднимали брови. Желание это было тесно связано и с другим – мещанин-отчим незаслуженно уволил с работы ее любимую гувернантку, одним ударом избавившись и от нее, и от нелюбимой падчерицы, которую отправил учиться в пансион. С точки зрения Викки, это была первая ошибка Билли. Отныне любые его действия в глазах падчерицы выглядели глупыми и никчемными. Ошиблась и ее мать, не сумев остановить его.
И вот к чему это привело. Хорошо еще, что Роз оказалась сильной натурой, полагавшейся только на собственные силы. Как и Викки, она любила уединение, вот почему они сразу же приняли друг друга и провели вместе семь долгих, счастливых лет. Больше всего Викки сейчас беспокоило то, что Роз свернула не на свою дорогу, что ранее избранная из неверных побуждений карьера не даст ей того, к чему она стремится, что ей необходимо, а именно: чувство принадлежности к чему-либо очень важному, раз и навсегда установленному. Искусство развивается очень и очень медленно. Потребовалось несколько тысячелетий, прежде чем оно обрело Пикассо.
У Роз не было никого, к кому бы она могла приткнуться с тех пор, как умер ее отец. Всем своим естеством она была привязана к нему, и его преждевременная смерть на долгие годы сделала ее одинокой и несчастной. После смерти отца они с братом стали очень близки друг другу, но сначала ее, потом его отправили по разным школам, и таким образом оборвались последние из ее родственных уз. А когда из ее жизни убрали Викки, Роз осталась совершенно одна.
Ну что ж, подумала Викки, вставая, чтобы убрать со стола грязную посуду, придется теперь ей самой выбирать себе дорогу. Слава Богу, что я хоть успела научить ее, как это сделать.
Первый же год пребывания Роз в Уэллесли подтвердил самые худшие предчувствия Викки. Она не проявила ни особого рвения к занятиям, ни уважения к людям, составлявшим признанное ядро изысканной артистической публики, толпившейся вокруг предмета, который она изучала. Здесь больше занимались исследованием направлений в искусстве, чем постижением конкретного таланта того или иного художника, часами спорили по поводу достоинств «Супницы Кэмпбелла» Энди Уаррола в сравнении с «Мэрилин Монро» Лихтенштейна, вместо того чтобы признать, что обе работы несомненно гениальны и различает их только неясность, какой следует присудить наивысшую награду. Роз заработала свой первый штрафной балл, когда, широко раскрыв глаза, брякнула: «Конечно же, Энди Уарролу, посмотрите, по каким бешеным ценам идут его картины». С тех пор к ней стали относиться с большой долей недоверия.
– Мне все это ужасно не нравится, – призналась она Викки, у которой проводила Рождество того года. – И они мне все не нравятся. Не нравится претенциозная чушь, которую они несут. Иногда мне хочется записать весь этот бред сивой кобылы на магнитофон и дать им послушать самих себя...
Но, будучи той, кем была, она до конца выдержала первый учебный год. А на занятия второго просто не явилась.
– Не потому, что испугалась трудностей, – объясняла она Викки. – Просто меня предупредили: если не оставлю при себе подрывные мнения, они будут вынуждены «пересмотреть» мои с ними взаимоотношения. Тогда я заявила, что ничего не собираюсь пересматривать и трактовать поп-арт как – цитирую – «серьезное искусство». Господи, Викки, да кто же может всерьез принимать этого шарлатана Энди Уаррола? Когда я решила заняться историей искусств, я вовсе не таких, как он, имела в виду. Любой Энди Уаррол – это только малюсенькая, петитом, сносочка в книге, а вовсе не целая глава! И неудивительно, что рисует он не столько картины, сколько деньги!
– Искусство включает в себя как возвышенное, так и нелепо-смешное, как я уже раньше тебе говорила. И не только художников, но и тех, кто заявляет, что им известно, что стремились художники выразить своими полотнами. Ни в каком другом мире не произносится вслух столько дерьма, сколько в мире искусства! Тебе остается самой отыскивать в этой грязи крупицы золота; используй информацию, поступающую в твой мозг, таким же образом, как твое тело использует пищу, которая в него попадает. От того, что считаешь ненужным, избавляйся без сожаления.
– Но меня совершенно не интересует нелепое, а только возвышенное...
– Что сказать вашей маме? – поинтересовался он.
– А она ни о чем вас и не спросит. Я дала ей ясно понять, что не желаю быть объектом для снимков в журнале «Даун энд кантри». А пай-мальчик Билли будет только безмерно счастлив.
– Куда же вы направляетесь?
– К своей бывшей гувернантке. И буду жить у нее, пока не начнутся занятия в Уэллесли.
– Не пропадайте совсем, ладно? Я бы хотел знать, как у вас идут дела. Не ради вашей матери, ради меня самого. У меня не так уж много друзей, чтобы позволить себе разбрасываться теми, кто есть. Хотя бы изредка, но давайте о себе знать, когда открыткой, когда по телефону.
Роз поднялась на цыпочки и поцеловала его в щеку.
– Непременно.
Она села в темно-зеленый «Эм-джи-би», подаренный ей на восемнадцатилетие, и Джеймз проводил его глазами, пока тот не скрылся за поворотом. После чего, печально вздохнув, вошел в дом. Ее ему явно будет не хватать. С ней нелегко иметь дело, но она, несомненно, была незаурядной личностью, независимой и одаренной отличным чувством юмора. К тому же весьма смелой. Легко, конечно, быть смелым, цинично рассуждал он про себя, поднимаясь по огромной, спиралью уходящей вверх лестнице, когда ты еще и сказочно богат, но то, что позволяла себе данная конкретная восемнадцатилетняя девушка, и впрямь требовало незаурядной смелости. Никому не дано было безнаказанно ставить на место сэра Уильяма Банкрофта...
До Провинстауна в штате Массачусетс Роз добралась только во второй половине дня. Хелен Уикершам, бывшая ее гувернантка, родившаяся в этом городке, в зрелые годы снова вернулась в места, где провела первые восемнадцать лет своей жизни, и занялась живописью, создавая неотразимые морские пейзажи, притягивавшие людей таинственным мистическим настроением. Они часами стояли перед ее полотнами, и каждый видел свое море. Ее пейзажи настолько полюбились публике, что привлекли внимание владельца местной картинной галереи, взвалившего на свои плечи все заботы по их продаже. Отныне каждое полотно, еще до того, как его коснулась ее кисть, уже было продано, хотя имя ее и не знали на Мэдисон авеню, где картины модных художников оценивались в баснословных цифрах; у нее не было ни одной персональной выставки, да она только бы рассмеялась, если бы ей это предложили, искренне полагая, что этот пошлый и претенциозный мир населен всякого рода мошенниками, прохвостами и позерами, каждый из которых, если внимательно к нему приглядеться, типичный голый король.
Роз было четыре года, когда Хелен Уикершам сделалась ее гувернанткой. Девочка сразу же привязалась к прямодушной, острой на язык женщине, которой после восьми лет преподавательской деятельности в привилегированных женских школах надоело возжаться с целым сонмом капризных девиц. Взять ее в качестве гувернантки посоветовала Ливи ее сестра Корделия.
– Глупостей она не потерпит, но в то же время человек она добрый. И главное, умный! В «Вассаре» она вела сразу два предмета – искусство и литературу. Прекрасно разбирается в детской психологии, а мне кажется, Розалинде нужна не только твердая рука, но и такой человек, которого она бы уважала и который в полной мере мог бы удовлетворить ее тягу к знаниям.
Уважение к этой женщине вскоре переросло у Роз в искреннюю привязанность. Викки, как стала называть ее Роз, сделалась ее наставником, советником и самым близким другом. С ее помощью пытливый ум девочки обрел остро-критическую направленность, подвергавшую сомнению всех и вся. Она не принимала на веру никакие утверждения, особенно те, которые исходили от людей, известных высокими академическими званиями и титулами. Самое же главное, она научила ее здраво и трезво относиться ко всему, что ее окружало.
Ты всю меня привязала к себе, с искренней нежностью, улыбаясь самой себе, думала Роз, подъезжая к Кейп-Коду и сворачивая на шоссе 6А, когда-то носившее гордое название Кингз Хайуэй, украшенное бегущими по его сторонам садами, красивыми церквушками и поселками с букинистическими магазинами, антикварными лавками и очень неплохими ресторанами. Еще эта местность славилась своими болотами, богатыми клюквой... Как там поется в песне? «Ты сделала меня такой, какой я стала...», подумала Роз. Без каких бы то ни было душевных колебаний покинув Саутгемптон, чем ближе продвигалась она к Провинстауну, тем становилась нетерпеливее, загораясь ожиданием, несмотря на то что до Дня труда[16] было еще относительно далеко и купальный сезон в Кейп-Коде был в самом разгаре. Ей больше нравились там осень или зима, когда повсюду пестрели объявления «Закрыто до следующего сезона», дули пронзительные ветры, океан обретал серые тона и на многие мили вокруг в дюнах не встретишь ни единой живой души. Но все равно достаточно было уже того, что она здесь. Она остановилась в Орлеане и оттуда позвонила Викки, чтобы сообщить, что она уже в нескольких минутах езды от нее.
Наконец, заглушив мотор на усыпанном песком шоссе высоко над дюнами, на веранде покрытого серой кровельной дранкой дома она тотчас заметила знакомую фигуру на фоне множества горшков с зелеными побегами и яркими цветами.
Роз приветственно помахала ей рукой и побежала вниз по песчаному откосу. Викки сошла со ступенек веранды, и они встретились прямо перед домом, крепко обнялись, затем, отстранясь, долго, внимательно и изучающе оглядели друг друга и снова крепко обнялись.
– На первое у меня похлебка из гребешков, – объявила Викки, – на второе жареный омар с салатом, а заедать все это будем хлебом на квасцах, который я только час тому назад вынула из печи.
Большой подвижный рот ее улыбался, обнажая блестящие крепкие белые зубы.
– Если тебе когда-нибудь надоест малевать морские пейзажи, ты можешь сколотить себе неплохое состояние, заделавшись поваром. Повторяю свое предложение: как только ты пожелаешь открыть свой ресторан, я готова вложить в него свои деньги, – заверила ее Роз.
– Не пойдет, но, если у тебя на стенах еще зияют пустоты, могу заполнить их новыми пейзажами.
Викки распахнула легкую раздвижную дверь и на Роз пахнуло знакомым запахом, от которого отрадно сомлело сердце. Смежив веки, она с удовольствием вдыхала ароматы масляных красок, льняного масла, трав, специй и вкуснейшей пищи.
– Ой... до чего же здорово снова быть здесь, – удовлетворенно вздохнула она.
– Иди, забрось к себе вещи, а потом мигом спускайся вниз и объясни, что заставило тебя так спешно прискакать ко мне?
Окна комнаты Роз выходили на океан, и шум его был последним, что она слышала, засыпая, и первым – просыпаясь по утрам. И еще по ночам океан чуть светился, отражая огни Кейп-Кода. Медная ее кровать была покрыта белым, белее горного снега, простеганным концентрическими кругами покрывалом; занавеси на широких двустворчатых, до пола, окнах тоже были белыми, и солнечный свет, проходя сквозь них, как через фильтр, приобретал яркость раскаленного нимба вокруг головы святого. Полированная поверхность обработанного наждачной бумагой пола атласно поблескивала, половики, еще одно из достижений Викки, были сшиты из разных тряпичных лоскутов самых ярких расцветок, на умывальнике примостился кувшин из слоистого стекла, в нем стоял букет из маков, васильков и маргариток; на столе у изголовья кровати высилась горка книжек в бумажных переплетах.
Роз быстро умыла лицо и руки, расчесала волосы и спустилась вниз, где Викки уже разливала похлебку в большие фаянсовые чашки.
– Умираю, так хочу есть, – радостно сообщила она Викки. – Я всего лишь раз остановилась, чтобы перехватить чашечку кофе с булочкой где-то часов в восемь утра, и с тех пор мой желудок решил, что мне уже перерезали горло.
– В котором же часу ты выехала?
– На рассвете.
– А почему вдруг такая спешка?
– Давай я сначала съем похлебку, а потом все расскажу по порядку. – Роз, полностью отдавшись еде, молча и быстро, смакуя каждую ложку, опустошила одну чашку жирной похлебки, в которой густо плавали гребешки. Когда принялась за вторую, кратко поведала своей слушательнице о происках отчима. – Это была последняя капля. Я знала, что он волочится за каждой юбкой, но какое это имеет отношение ко мне? Я-то ему зачем далась? Сколько помню, между нами никогда не было особой привязанности.
– Ты знаешь его гораздо лучше, чем я.
– Это потому, что ты не успела узнать его поближе. – Ливи пробыла только несколько месяцев в качестве леди Банкрофт, когда было принято решение отправить Роз в школу. – Билли достаточно было только раз взглянуть на тебя, чтобы понять, кто ты. Будь ты хоть немного поуступчивей, ты могла бы остаться, а я могла бы быть с тобой, но уступчивой, дорогая Викки, ты не была никогда.
– Чья бы корова мычала... – сухо отрезала бывшая гувернантка.
Роз удовлетворенно промокнула губы салфеткой.
– Как всегда, высшего качества. А теперь отведаем омара.
И это блюдо было полностью уничтожено, каждая скорлупка скрупулезно обсосана. Та же участь постигла квасцовый хлеб и подслащенное масло, в которое Роз обмакивала его. На десерт они съели запеченную в пироге под густым слоем мороженого собранную в прошлом году клюкву.
– Вот это да... – отдуваясь, сказала Роз. – Можно, я отрыгну, как хрюшка, которой, в сущности, я и являюсь?
Кофе они пили на веранде, Викки сидела в своем кресле-качалке, Роз – в подвешенном в виде качелей шезлонге.
– Значит, твои планы никак не изменились? – спросила Викки.
– Нет. Сначала поступлю в Уэллесли – кстати, это прямо здесь, рядышком, поэтому буду наезжать к тебе так часто, как позволишь, – и планирую серьезно заниматься. А потом – здравствуй, Флоренция!
Отпивая кофе мелкими глоточками, Викки задумчиво уставилась на океан, глядя на то, как неподалеку от берега без видимой цели, часто меняя галсы, болтался черный шлюп с почти обвисшими от слабого ветра красными парусами.
Это была высокая, угловатая женщина с суровым даже в состоянии покоя лицом, сильным и волевым под шапкой светлых, как песок перед домом, волос. Львиную ее гриву с трудом удерживали какого-то зловещего вида шпильки. Глаза у нее были серо-зеленые, блестящие и чистые, и прямой их взгляд мало кто выдерживал. Она никогда не была миловидной, но сейчас в свои сорок восемь лет обрела вдруг своеобразную, как у амазонки, мужественную красоту. Она никогда не была замужем, потому что, как сама объясняла, не встретила мужчину, без которого не могла бы обойтись. Ее недюжинная личность и оригинальный ум обрушились на Роз, подобно бомбе в десять тысяч мегатонн, раздув в ее душе пламя такой силы, что даже теперь, спустя четырнадцать лет, свет его резал глаза даже ей самой.
Зная это, Хелен Уикершам была очень обеспокоена. Конечно, Роз была уже не той маленькой впечатлительной девочкой, как тогда, когда она начала ею заниматься и когда многие особые мнения и идеи, которых теперь придерживалась Роз, включая и воззрения на роль женщины в обществе, принадлежали самой Викки.
Ее нисколько не удивило, что Билли Банкрофт пристал к собственной падчерице: в первую голову он был мужчиной, а уж потом отчимом, к тому ж мужчиной гиперсексуального склада, увидевшим, что бутон Роз распустился в сказочной красоты цветок. В отличие от некоторых девушек, которые уже в неполные пятнадцать лет напоминали Мерилин Монро, она созревала долго и медленно и еще совсем недавно выглядела девчонкой-сорванцом, плоскогрудой, длинноногой и большеротой.
Но вот Роз превратилась в женщину. Плоская грудь над узкой талией округлилась и увеличилась до 36 размера бюстгальтера, а там, где вместо бедер торчали кости, теперь упруго проступали обольстительные линии. Лицо ее все так же оставалось лицом ее матери, и только то, что скрывалось за ним, в корне различало их. Подчас Роз и сама не сознавала, что, поступая тем или иным образом, она бросала вызов самому факту существования Оливии Гэйлорд Банкрофт. Отсюда, в чем Викки была абсолютно уверена, и проистекало ее желание сделаться историком искусств. Это было настолько удалено от всего, что имело хоть какое-то отношение к Ливи Банкрофт, что многие только удивленно поднимали брови. Желание это было тесно связано и с другим – мещанин-отчим незаслуженно уволил с работы ее любимую гувернантку, одним ударом избавившись и от нее, и от нелюбимой падчерицы, которую отправил учиться в пансион. С точки зрения Викки, это была первая ошибка Билли. Отныне любые его действия в глазах падчерицы выглядели глупыми и никчемными. Ошиблась и ее мать, не сумев остановить его.
И вот к чему это привело. Хорошо еще, что Роз оказалась сильной натурой, полагавшейся только на собственные силы. Как и Викки, она любила уединение, вот почему они сразу же приняли друг друга и провели вместе семь долгих, счастливых лет. Больше всего Викки сейчас беспокоило то, что Роз свернула не на свою дорогу, что ранее избранная из неверных побуждений карьера не даст ей того, к чему она стремится, что ей необходимо, а именно: чувство принадлежности к чему-либо очень важному, раз и навсегда установленному. Искусство развивается очень и очень медленно. Потребовалось несколько тысячелетий, прежде чем оно обрело Пикассо.
У Роз не было никого, к кому бы она могла приткнуться с тех пор, как умер ее отец. Всем своим естеством она была привязана к нему, и его преждевременная смерть на долгие годы сделала ее одинокой и несчастной. После смерти отца они с братом стали очень близки друг другу, но сначала ее, потом его отправили по разным школам, и таким образом оборвались последние из ее родственных уз. А когда из ее жизни убрали Викки, Роз осталась совершенно одна.
Ну что ж, подумала Викки, вставая, чтобы убрать со стола грязную посуду, придется теперь ей самой выбирать себе дорогу. Слава Богу, что я хоть успела научить ее, как это сделать.
Первый же год пребывания Роз в Уэллесли подтвердил самые худшие предчувствия Викки. Она не проявила ни особого рвения к занятиям, ни уважения к людям, составлявшим признанное ядро изысканной артистической публики, толпившейся вокруг предмета, который она изучала. Здесь больше занимались исследованием направлений в искусстве, чем постижением конкретного таланта того или иного художника, часами спорили по поводу достоинств «Супницы Кэмпбелла» Энди Уаррола в сравнении с «Мэрилин Монро» Лихтенштейна, вместо того чтобы признать, что обе работы несомненно гениальны и различает их только неясность, какой следует присудить наивысшую награду. Роз заработала свой первый штрафной балл, когда, широко раскрыв глаза, брякнула: «Конечно же, Энди Уарролу, посмотрите, по каким бешеным ценам идут его картины». С тех пор к ней стали относиться с большой долей недоверия.
– Мне все это ужасно не нравится, – призналась она Викки, у которой проводила Рождество того года. – И они мне все не нравятся. Не нравится претенциозная чушь, которую они несут. Иногда мне хочется записать весь этот бред сивой кобылы на магнитофон и дать им послушать самих себя...
Но, будучи той, кем была, она до конца выдержала первый учебный год. А на занятия второго просто не явилась.
– Не потому, что испугалась трудностей, – объясняла она Викки. – Просто меня предупредили: если не оставлю при себе подрывные мнения, они будут вынуждены «пересмотреть» мои с ними взаимоотношения. Тогда я заявила, что ничего не собираюсь пересматривать и трактовать поп-арт как – цитирую – «серьезное искусство». Господи, Викки, да кто же может всерьез принимать этого шарлатана Энди Уаррола? Когда я решила заняться историей искусств, я вовсе не таких, как он, имела в виду. Любой Энди Уаррол – это только малюсенькая, петитом, сносочка в книге, а вовсе не целая глава! И неудивительно, что рисует он не столько картины, сколько деньги!
– Искусство включает в себя как возвышенное, так и нелепо-смешное, как я уже раньше тебе говорила. И не только художников, но и тех, кто заявляет, что им известно, что стремились художники выразить своими полотнами. Ни в каком другом мире не произносится вслух столько дерьма, сколько в мире искусства! Тебе остается самой отыскивать в этой грязи крупицы золота; используй информацию, поступающую в твой мозг, таким же образом, как твое тело использует пищу, которая в него попадает. От того, что считаешь ненужным, избавляйся без сожаления.
– Но меня совершенно не интересует нелепое, а только возвышенное...