Кауи Вера. Лучший друг девушки

   – Ты – моя дочь, и с тобой у меня связаны самые большие мои надежды.
   Но о надеждах самой Дианы так ничего и не было сказано, и потому она почувствовала себя жестоко и бесстыдно обманутой, когда нетерпеливый муж силой раздвинул ей ноги, облапил ее всю с таким напором, что сделал ей больно, затем, грубо схватив ее за руку, притиснул к своему пенису, такому огромному и твердому, что она завопила от страха, но эта, как он назвал ее, «игра в невинность» еще больше разозлила его. Когда же Диана заявила, что вовсе никого не строит из себя, он ей не поверил.
   – Я же тебе не папочка, чтобы утаить от меня правду, мне-то известно, как все обстоит на самом деле, кстати, он тоже неплохо об этом осведомлен – да что там неплохо, отлично осведомлен, – поэтому нечего разыгрывать из себя невинность, таких дур сейчас и днем с огнем не сыскать...
   – Но я и правда ни с кем не спала и никого из себя не разыгрываю!
   И когда Брукс обнаружил, что она сказала чистую правду, увидел очевидное свидетельство этой правды, размазанное по всей простыне, когда ему вконец надоели ее слезы и жалобные крики, он одной рукой припечатал к кровати оба ее запястья, другой силой раздвинул ей ноги и до конца вошел в нее, правда, не без некоторого усилия – ее девственная плева оказалась на диво крепкой, – а войдя, сразу же опал, так как слишком долго провозился вначале, отчего вконец рассвирепел.
   – Черт побери! Ты же ни хрена не умеешь делать! Разлеглась тут, как чурбан; разве это так делается? Тебя что, никто никогда не лапал на заднем сиденье?
   – Не лапал! – Диану ужаснула сама мысль, что ее могли заподозрить в столь вульгарном и низком.
   – Что же вас в этой вашей особой швейцарской школе блюли, как чашу Грааля, что ли?
   Поскольку легенда Дианы утверждала, что она была помещена в одну из частных школ в Швейцарии, а не проходила курс лечения для больных, страдающих полным отсутствием аппетита, она только смущенно пробормотала:
   – Да, там были очень суровые правила.
   Что, в общем, было чистой правдой.
   – Ну ладно, значит, придется мне самому кой-чему тебя научить. – Он зевнул, потом дружески похлопал ее по плечу. – А в первый раз ни у кого все равно толком ничего не получается. Как и в жизни: все познается в процессе практики...
   Но практика пришлась ей совершенно не по душе. Она испытывала омерзение, когда приходилось брать его в рот, у нее тотчас срабатывал рвотный рефлекс и она опрометью бежала в ванную; когда он начинал целовать и языком облизывать самые сокровенные места на ее теле, она закрывала глаза и корчилась от стыда и смущения, меньше всего при этом испытывая чувство наслаждения. Когда же он наконец входил в нее, она пыталась делать то, чему он ее научил: поднимать ноги, захватывая ими его, или класть их ему на плечи, – но физические упражнения всегда вызывали в ней отвращение, все они сводились к тому, что она с ногами забиралась на мягкий диван, прихватив туда коробку шоколада и стопку журналов.
   Руки ее безжизненно, как плети, свисали с его плеч, и в тягостном молчании она терпеливо сносила его тычки и похрюкивания, сначала мысленно моля его побыстрее все это кончить, а чуть позже научившись переключаться на другие мысли и думать о том, что наденет завтра на званый ленч, или чем все кончится между Армани и Верзасом, или действительно ли изящно облегающее фигуру Донны Коран платье принадлежит ей лично, или стоит ли перекрашивать свои волосы в более темные тона; но вот что непременно нужно будет сделать – нанести новый лак на ногти, потому что этот не держится и пяти минут...
   Она унаследовала от своей матери полное отсутствие либидо и потому никак не могла взять в толк, что особенного находят люди в любви и почему так носятся с ней! Когда Бруксу в конце концов все это надоело, Диана вздохнула с облегчением, но, когда одна из ее подруг сообщила, что ее муженек в открытую занимается сексом на стороне, она прижала неверного мужа в угол и негодующим свистящим шепотом отчитала его, заявив, что ей наплевать, где, с кем и когда он этим занимается, главное, что не с ней, но что впредь он должен вести себя более осмотрительно, в противном случае... ибо замужем она или нет, но она все еще дочь своего отца...
   Брукс внял предупреждению. Жене же его оставалось только сетовать на то, что ни у кого не нашлось времени и желания саму ее предупредить обо всем. С глаз ее спала не столько пелена, сколько плотно закрывавшие их ставни: супружеская жизнь, оказывается, включала в себя вещи, о существовании которых она даже не подозревала. Слишком поздно она пригляделась к супружеской жизни своих родителей и впервые постигла ее суть: поняла, каким она была бездушным, напрочь лишенным взаимной любви и уважения, формальным соглашением. Слишком поздно увидела она своего отца новыми, обновленными глазами, как увивался он вокруг какой-нибудь смазливенькой юбки, слишком поздно поняла, где он пропадал и чем занимался в те ночи, когда не появлялся дома. Каков тесть, таков и зятек, язвительно думала она. Но более важным был другой факт: какова мать, такова и дочь. Теперь у нее было более чем достаточно оснований точно ее копировать. Как она злилась! На свою мать, на своего отца, на своего мужа, на себя. Меня обокрали! – хотелось ей кричать во все горло. Никто не догадался объяснить мне того, что действительно имеет значение! Ну если то, чем я занимаюсь, и есть жизнь, тогда, да поможет мне Бог, как и мама, я попытаюсь мужественно сносить все напасти. Нью-йоркская квартира ее была точной копией дома Морпетов, ей удалось даже приобрести небольшое поместье в десяти минутах езды от «Иллирии», которое она начала переделывать в стиле имения матери.
   Когда отец намекнул, что очень хотел бы стать дедом, Диана хладнокровно вычислила время своей овуляции, приняла небольшую порцию виски, чтобы было не совсем уж тошно, и совратила своего мужа. В должное время забеременев, она произвела на свет прелестную девочку, весившую семь фунтов, которую назвала Оливией Банкрофт Гамильтон. Брукс и Билли были ею весьма довольны, и все вокруг говорили, что супружеская жизнь несомненно пошла Диане на пользу.
   – Истинная дочь своей матери, – говорили они. – Теперь у Ливи наконец-то проявилась реальная соперница...
   Но у Тони, как всегда, было особое мнение на этот счет. Отведя Роз в сторонку во время церемонии крестин дочери Дианы, она заметила:
   – Я знаю, все только и твердят, что супружество пошло на пользу Диане, но по мне, так лучше держаться подальше от такой пользы.
   – То есть?
   – Именно она, эта польза, повинна в том, что Диана превратилась в стопроцентную, трижды отдистиллированную сучку.
   – Понятно, что ты имеешь в виду, – согласилась с ней Роз. – Но в данный момент у нее такой вид, будто ее заново опрыскали. – Роз помолчала, потом добавила: – С другой стороны, мама тоже выглядит не лучшим образом, но у нее это потому, что что-то в ней погасло. – Она посмотрела своей тетке прямо в глаза. – Она так и не соглашается обследоваться у врача?
   – Ей пришлось это сделать, когда она заболела пневмонией.
   – Когда это случилось? – вид у Роз был явно напуганный. Она все еще жила во Флоренции и ее визит в Лондон просто удачно совпал с данным семейным торжеством. Она ничего не знала об ухудшении здоровья матери, если не принимать в расчет того, о чем ей намекал Джеймз во время свадьбы Дианы. На что, со стыдом призналась она сама себе, она совершенно не обратила внимания.
   – В прошлом году, они с Билли путешествовали на яхте Ниарчоса, когда у нее вдруг понялся сильный жар – температура подскочила до ста четырех, и она с трудом могла дышать. Вертолетом ее отправили в больницу в Сардинию, и там-то и обнаружили пневмонию. Билли свез туда врачей со всех концов света, но они только подтвердили ранее поставленный диагноз, тогда он привез ее в Лондон, и новая армия врачей занялась тщательным ее обследованием – рентген, анализ крови, ну и так далее, все, что полагается в таких случаях. Они посоветовали ей бросить курить. Как видишь, она не сделала этого. – Тони помолчала. – У нее какой-то странный, навязчивый кашель. Рентген ничего не выявил, а кашель все никак не проходит. Я предложила, чтобы ее осмотрел мой личный врач – он хоть и грубиян, но ему единственному я бы доверила свою жизнь. Но она отказывается. Говорит, что на ближайшее будущее с нее достаточно докторов. – Вторая пауза Тони была значительно длиннее первой. – У меня неприятное ощущение, что она весьма ошибается на этот счет.
   Тони не отвела взгляда от потрясенной Роз.
   – Ливи очень сильно похудела. Больше, чем она может себе позволить. О, она умеет здорово это скрыть – там, где дело касается выбора одежды, ей нет равных – но, по моим подсчетам, она уже потеряла около десяти фунтов, а так как речь идет о женщине, которая в течение тридцати лет не отклонялась в ту или иную сторону более чем на один фунт, такое не может не настораживать.
   – Меня тоже, – откликнулась Роз.
   – Тогда почему бы тебе не попытаться поговорить с ней?
   Роз отрицательно покачала головой.
   – Я последний человек, которого она станет слушать. Наши жизни слишком долго не соприкасались.
   – Тем не менее она тобой очень интересуется – более того, проявляет прямо-таки поразительную заинтересованность. Когда из печати вышла твоя книга, она очень этим гордилась. Купила сразу сто экземпляров, чтобы дарить своим друзьям.
   Роз ошеломленно поглядела на нее.
   – Мне даже трудно себе представить, что моя мать может интересоваться искусством.
   – Она всегда им интересовалась, – сказала Тони. – И даже немного рисовала.
   Роз была поражена.
   – Мама!
   – Ты еще многого не знаешь о своей матери, – не без ехидства ответила тетка. – Мне кажется, вам обеим давно уже пора сесть рядком да поговорить ладком.
   – Да мы вообще с ней толком никогда не говорили; первый раз это было, когда я высказала ей все, что думала о своем дебюте.
   – Тогда почему бы не попытаться заполнить этот пробел? Мне кажется, ничего другого она так сильно не желает. Диана у нее все время под рукой, а Дэвид... Ладно, Бог с ними, скажем просто: она ужасно бы обрадовалась, если бы первый шаг сделала ты сама. Тебе это еще под силу. А вот способность твоей матери на эмоциональное проявление своих чувств уже давным-давно атрофировалась. – Тони в упор посмотрела на племянницу. – Она прекрасно сознает, что в своем норковом благополучии все эти годы живет в самой настоящей тюрьме, но она не из тех, кто будет рассказывать об этом каждому встречному и поперечному: нам с детства вбили, что свои проблемы мы должны решать сами. Вот уже несколько лет подряд, регулярно, дважды в неделю, твоя мать ходит на прием к психиатру, но так и не может избавиться от внутренних переживаний.
   – К психиатру! – поразилась Роз. Дело действительно принимало критический оборот, если ее суперрациональная мать вынуждена была обратиться к помощи психиатра.
   – Ей только и осталось: либо сойти с ума, либо найти хоть кого-нибудь, кто бы выслушал ее. А кто сделает это лучше других, если не тот, кому за это хорошо платят? У твоей матери никогда не было трудностей с наемной рабочей силой – трудности у нее возникают всякий раз, когда она имеет дело со своей плотью и кровью, своими детьми. И почему бы тебе первой не сделать шаг в ее направлении? Не слишком ли надолго затянулось ваше странное отчуждение?
   – Тогда это казалось наилучшим выходом, чем постоянная грызня.
   – Поверь мне, грызться она не станет. У нее для этого больше не осталось зубов.
   Все еще ярко-голубые глаза Тони встретились с черными глазами Розалинды и застыли в долгом пронзительном взгляде, которым сказано было все. И Роз поняла.
   – Да, – проговорила она наконец, – видимо, действительно настало время...
   Внешне без видимой цели она начала потихоньку протискиваться сквозь толпу, то и дело останавливаясь, чтобы поболтать то со своей теткой Корделией и ее мужем, то со своими кузинами и их мужьями, то с людьми, которых не видела много лет, неизменно держа в поле зрения мать, пока, подойдя поближе, не заметила, что Тони уже держит ее на приколе. Роз только сейчас заметила, как сильно потускнело как бы изнутри излучаемое яркое сияние ее матери. Кожа ее обрела пергаментный оттенок, на скулах появился лихорадочный румянец, но не от возбуждения и не от искусно наложенных румян. Сами скулы скорее напоминали острые каменные выступы. В руке она держала длинный мундштук из слоновой кости, была невероятно шикарной в светлом чесучовом костюме, состоявшем из укороченного жакета, широкие лацканы которого были подбиты норкой под цвет игристого шампанского, элегантной прямой юбки и небольшого, точно подобранного по цвету, норкового же, лихо сдвинутого набекрень берета.
   Но никакой искусный покрой костюма не мог скрыть от прозревших глаз Роз, что ее мать была не изысканно стройной, а болезненно худой. Хотя, как всегда, на лице ее играла яркая улыбка, и тирады, которыми она обменивалась со своими слушателями, если судить по их смеху, были, как всегда, блестящими; к тому же она много пила шампанского, но Роз знала эту манеру матери умело скрывать свои эмоции за плотной завесой юмора и посылать на сцену актера-комика, всегда готового развлекать публику.
   Выбрав место, где скользящие по лицам гостей глаза матери обязательно должны были остановиться на ней, она поймала их взгляд и заставила их расшириться от удивления. Глаза нервно забегали по сторонам. Как она и предполагала, вскоре взгляд матери снова вернулся к ней. На этот раз, уловив в нем немой вопрос, начертанный поверх (в чем она не сомневалась) робкой надежды, Роз молча просигналила ей взглядом, и мать мгновенно прочла этот сигнал. С этой минуты между ними установилось полное взаимопонимание, чего никогда раньше не бывало.
   – Думаю, нам пора поговорить, – просили глаза Роз. – Самое подходящее время, не так ли?
   Роз увидела, как ожили черные бархатные глаза, словно в глубине их зажглись огоньки, как незаметным движением мать наклонила голову, как был отставлен в сторону бокал шампанского. Только тогда Роз сдвинулась с места и, легко пройдя сквозь группу обступивших ее людей, непринужденно сказала:
   – Я пришла отнять у вас свою маму. За весь день у нас не было возможности даже словечком перемолвиться...
   – Ну конечно же, – хором пропели придворные, отступая от королевы и приседая в реверансе перед принцессой. – Конечно же...
   Они остались наедине.
   – Мы можем где-нибудь присесть? У меня от усталости буквально ноги подкашиваются, – солгала Роз.
   – Не возражаю, – благодарно откликнулась Ливи.
   – Где-нибудь, где нам никто не помешает.
   – Обеими руками «за».
   – Тогда я знаю одно такое местечко...
   Роз повела ее через лужайку к большой оранжерее, приткнутой к дому чуть сбоку. В сплошь застекленном помещении с прикрывавшими его верхние филенки голландскими ставнями, было прохладно и чисто, росли огромные папоротники и декоративный кустарник, на белой плетеной мебели вразброс лежали красочные, яркие подушки.
   – Как хорошо... – вздохнула с облегчением Ливи, утопая в глубоком кресле. – Такое чувство, что на всех этих церемониях только и делаешь, что без конца стоишь и стоишь. – Она утомленно откинулась в кресле и закрыла глаза. Роз ужаснулась, заметив, как лицо ее исказилось от сдерживаемой боли.
   – Что-то быстро стала я теперь уставать, – неожиданно открыв глаза и перехватив ее испытующий взгляд, игриво пропела Ливи. – Видимо, старею. – Она вдруг поперхнулась и зашлась сильным кашлем: у нее перехватило дыхание, и она резко выпрямилась в кресле, с усилием ловя ртом воздух и стремясь унять сотрясавший ее кашель.
   – Вот... выпей это. – Роз плеснула в стакан ледяную воду из запотевшего кувшина, стоявшего рядом с ней на плетеном столике, но Ливи не смогла удержать в руках стакан, тело ее буквально содрогалось в приступе яростного кашля.
   – Да что же это такое, так же нельзя! – вскрикнула, вскакивая, Роз.
   Ливи сделала умоляющий жест рукой, прося ее не уходить, так как не могла выговорить ни слова.
   – Мама, тебе нужна помощь.
   – Нет, – выдохнула Ливи, из глаз которой ручьем лились слезы. – Мне скоро станет легче...
   И действительно, надрывный кашель через некоторое время перешел в хриплое дыхание и редкие покашливания. Когда она снова опустилась на подушки, лицо ее посерело и стало совершенно измученным.
   Роз взяла ее сумочку, вынула оттуда бумажную салфетку и осторожно промокнула ею щеки матери, стараясь не смазать тщательно подведенные глаза.
   – Спасибо тебе, – застенчиво пробормотала Ливи и, ободренная жестом дочери, потянулась к ней, взяла ее руку в свою и легонько пожала ее. – Дай мне еще немного так посидеть...
   – Да сиди, сколько тебе хочется.
   Когда наконец хриплое, натужное дыхание стало более или менее ровным, Ливи сказала:
   – Понимаю... это оттого, что я слишком много курю...
   – «Слишком» – не то слово, – коротко отозвалась Роз, уверенная, что причина кашля иная.
   Глаза Ливи широко распахнулись навстречу дочери.
   – Только прошу тебя, не надо меня ругать, – взмолилась она, но затем переменила тон: – Во всяком случае, не сейчас...
   Но Роз была непреклонна. То, чему она стала свидетельницей, глубоко потрясло и напугало ее.
   – Не стану тебя ругать, если согласишься пойти на прием к врачу.
   – Да я уже счет потеряла этим врачам и осмотрам... все это нормальные последствия пневмонии, которую я недавно перенесла. От моих легких остались теперь только клочья.
   – Почему бы тебе не пойти на прием к врачу тети Тони? Она головой за него ручается.
   – У Тони всегда есть кто-нибудь или что-нибудь, за кого она ручается головой: косметический крем, особая диета, личный врач.
   – Лучше ручаться головой, чем терять ее понапрасну да выслушивать, как тебя ругают.
   Ливи снова улыбнулась, на этот раз, словно вспомнив что-то приятное.
   – Да ты и ругаться-то толком не умеешь... когда отец услышал от тебя какое-то бранное слово, он положил тебя на коленку и здорово отшлепал: тебя это так поразило, что с тех пор ты уже не пыталась ругаться...
   Глаза их встретились.
   – Ты всегда была себе на уме. В отличие от меня. Мне было легче подчиняться таким, как ты. Потому все и помыкали мной: мама, мой первый муж, хотя Джонни никогда не был деспотом, потом Билли, который всегда им был, есть и будет...
   – Почему же ты осталась с ним?
   Ливи прямо и честно, как никогда раньше, посмотрела в глаза своей дочери, как женщина женщине:
   – Потому что мне некуда было идти.
   – Да ты что, мама...
   Ливи жестом остановила ее:
   – Позволь мне объяснить тебе кое-что, чего ты, увы, так до конца и не сможешь понять. А именно: как обстояли дела тридцать лет тому назад, какой тогда была наша жизнь. Она была полностью другой, чем сейчас. Единственное, что могла позволить себе женщина пятидесятых, – это выйти замуж. Если она хотела посвятить свою жизнь чему-либо другому – стать врачом, архитектором, писателем, дизайнером, – она должна была отказаться от замужества или прекратить свою профессиональную деятельность, когда ей все же удавалось найти мужа. О, конечно, были женщины, которым удавалось и то и другое: правило ведь не без исключений. Но для большинства замужество оказывалось единственным, чем могла занять себя женщина. Больше всего боялись тогда остаться в старых девах. – Ливи помолчала, чтобы отпить немного воды из стакана, который ей подала Роз. – Женское движение в те годы не выходило за рамки умозрительной идеи. Женщины должны были стремиться к тому, чтобы стать образцовыми женами, и точка. Они заботились о своих мужьях, следили за домашним хозяйством и воспитывали детей, которых производили на свет вместе со своими мужьями. Считалось, что большего они и сами не хотели, а если хотели, то с мозгами у них явно было не в порядке.
   Ливи снова помолчала, прежде чем продолжить.
   – Из меня воспитали отличную жену. Мама надеялась, что все три ее дочери сумеют, как она говорила, удачно выйти замуж, и была вознаграждена. Когда погиб твой отец и я осталась одна, я знала, что это будет не надолго, иного выхода я не видела. Но думала: может быть, через год или два. Спешить было некуда. И вот однажды я встретила женщину, которая сама настояла на разводе со своим мужем из-за его частых измен, а потом горько об этом пожалела. Она обрисовала мне картину существования незамужней – в ее интерпретации «лишней» женщины. Картина меня ужаснула. Я не могу жить одна, я не такая независимая, как ты. Мне необходимо иметь кого-либо, на кого я могу опереться, кто сумеет справиться с тем, с чем не справиться мне. Она снова помолчала.
   – Мне казалось, что я нашла блестящий выход, когда встретила Билли. – Еле заметная, но горькая усмешка тронула губы Ливи. – Я сразу поняла, что он заинтересован во мне, но знала я и то, что он тогда был женат. Мне казалось, что я так умно вела себя с ним, когда он пришел ко мне и заявил, что теперь он свободен и хотел бы, чтобы я стала леди Банкрофт. Я-то думала, что это я кручу им. – Короткий смешок снова вызвал приступ кашля, но она сумела справиться с ним. – Я была либо слишком наивной, либо слишком эгоистичной, чтобы понять, что я оказалась именно той, которая ему и была нужна. Каждый из нас вступил в этот брак из сугубо личных побуждений. Я хотела обезопасить себя, выйдя замуж за богатого, всесильного мужчину, потому что была до смерти напугана Сэлли Ремингтон. Билли же нужна была жена, обладавшая безупречными связями в свете и принадлежавшая миру, который он хотел сделать своим, жена, которая наверняка сумеет сделать его супружескую жизнь предметом зависти всего мира. Если мне удастся создать при этом образ неповторимой леди Банкрофт, то будет еще лучше.
   Ливи осторожно вздохнула, боясь вновь закашляться.
   – Каждый из нас получил то, что хотел, но в моем случае с течением времени образ, который я сама создала, заменил собой меня как личность, наши отношения стали напоминать, как это теперь говорят, симбоз?..
   – Симбиоз, – поправила ее Роз. – Длительное сожительство организмов разных видов, приносящее им взаимную пользу.
   – Вот именно. Каждый из нас жил за счет другого и брал только то, что ему было необходимо.
   – В основе своей все человеческие особи эгоистичны, – заметила Роз, – особенно когда речь идет о выживании.
   – Но все это выглядит весьма неприглядно, не правда ли? Во всяком случае, мне бы не хотелось, чтобы об этом стало широко известно. – Голос ее, слабевший с каждой минутой, вновь обрел силу, когда она прямо взглянула в глаза дочери: – Но ты должна это знать. – Роз увидела, что глаза матери наполнились слезами. – Почему я не рассказала тебе об этом намного раньше? Но тогда я и сама толком ничего не понимала... видишь ли, должно было пройти слишком много времени, прежде чем я поняла, что натворила и почему.
   Впервые в жизни Ливи позволила слезам пролиться и потечь по искусно нарумяненным щекам. Именно это обстоятельство, как ничто другое, показало ее дочери, как далеко зашла болезнь.
   – Как бы я хотела, чтобы тогда у меня хватило смелости все тебе рассказать. Ты бы сразу верно оценила ситуацию и подсказала мне, как поступить. – Дрожащей рукой Ливи коснулась щеки дочери. – Ты умна, чего не могу сказать о себе, – призналась она. Из нас троих самой умной всегда считалась Делия, а Тони всегда блестела, как новенький грош... мне же при рождении ничего не досталось, кроме красоты и врожденного чувства вкуса, с таким багажом я и пошла шагать по жизни.
   – Ничего себе «ничего», – поддразнила ее Роз, пытаясь увести разговор от рифов раскаяния. – Я знаю много умнейших женщин, которые с готовностью променяли бы все свои ученые степени за одну десятую долю твоего изящества и блеска.
   Как всегда, комплимент попал в точку, в Ливи словно впрыснули адреналин. Она засмеялась, смахивая слезы, и глазами стала искать свою сумочку из сатинированной телячьей кожи.
   Роз подала ей сумочку, и Ливи, вынув маленькое в золотой оправе зеркальце, внимательно осмотрела свое лицо.
   – Господи... вот и закатилась моя звездочка.
   – Нет, и еще раз нет, – торжественно, как клятву, произнесла Роз, упрямо тряхнув головой.
   – Увы, это горькая правда, особенно в последнее время. – Ливи начала рыться в сумочке в поисках тоже оправленного золотом несессера с помадой и кисточкой для бровей. – Теперь приходится прилагать все больше и больше усилий, чтобы поддерживать старую развалину в относительно приличном состоянии.
   То, что это не было преувеличением, Роз видела – рука матери дрожала от одной только попытки удержать перед собой на весу зеркальце.
   – Дай-ка мне, я подержу...
   Она взяла зеркальце и держала его перед Ливи, пока она, поддерживая правую руку левой, чтобы та не тряслась, восстанавливала ущерб, нанесенный ее лицу слезами.
   – А теперь для полного завершения реставрационных работ хорошо бы выпить бокал шампанского... – весело объявила Ливи, решив, что обновленному ее обличью более всего соответствует выражение дерзкой мужественности.
   – Сейчас принесу.
   – Спасибо, милая... – Когда Роз встала, Ливи удержала ее за руку. – За все, – сказала она, сумев в этих двух словах выразить и признательность Роз за сострадание, и за это их новое, неожиданно возникшее взаимопонимание. На какое-то долгое мгновение глаза их снова встретились, и Ливи их не отвела. И тогда Роз улыбнулась.