Страница:
– Ладди, не надо так убиваться. Если мама что-то заподозрит и спросит меня, я, естественно, буду откровенен с ней, скажу ей...
– Нет! – хрипло, в отчаянии выкрикнул он. Мужчина повернулся к нему всем телом, отняв руки от искаженного тревогой, изборожденного морщинами лица под копной редеющих седых волос. Голубые его глаза были наполнены слезами и блестели от возбуждения и страха. – Ты не должен ничего говорить! Ты же ничего не понимаешь... ты еще так молод... так невинен...
– Но мама же знает, что вы гомосексуалист, она всегда это знала и никогда не придавала этому значения, неизменно считая вас одним из самых старых и верных своих друзей. Почему все вдруг должно перемениться?
– Потому что ты – это ты! Она сразу же подумает, что это я совратил тебя, – и, Бог мне свидетель, так оно, видимо, и есть на самом деле. Как же я мог так напиться?
– Оба мы были хороши, – подлил масла в огонь Дэвид.
– Час от часу не легче! Напоил и совратил... Нет мне никакого прощения!
– Ладди, мне уже девятнадцать лет...
– А мне в два раза больше! Я знаю твою мать: она предъявляет к людям высочайшие критерии; она приняла меня таким, каков я есть, и никогда не осуждала меня, но ведь ты ее обожаемый сын! То, что я сделал, столь ужасно, что у нее не останется ничего другого, как предать меня анафеме. До этого она была само воплощение такта и учтивости: моя личная жизнь была сугубо моим личным делом, но затащить в нее тебя... нет, этому не может быть прощения – никогда. Я буду изгнан...
– Тогда вам лучше уехать на какое-то время. Если вы чувствуете себя настолько виновным, что не в состоянии смотреть ей в глаза, то не делайте этого. – Дэвид позволил своему голосу дрогнуть и запнуться. – Конечно... без вас я ужасно буду скучать... Мне было так хорошо с вами... Я даже представить себе не мог, что будет так хорошо... – Он положил руку на бедро Лоуренса Ладбрука, почувствовал, как оно затрепетало от прикосновения, и с напускным великодушием продолжал: – Но, поскольку вы обвиняете себя во всех смертных грехах... а я знаю, как много значит для вас моя мать...
– Все!
Beдь Лоуренс, «Ладди» Ладбрук в течение последних двенадцати лет составлял неотъемлемую часть «двора» Ливи Банкрофт, неизменно выполняя роль одного из ее «сопровождающих» в отсутствие Билли. Ливи поверяла ему свои тайны – но не самые сокровенные, предназначенные только для ушей Джеймза, а мелкие, однако для нее достаточно важные, потому что она знала, как дорожил он своей дружбой с ней.
В его тусклой, большей частью никудышной жизни, в которой вплоть до тридцати лет верховодила мать, знаменитая гранд-дама Констанс Ладбрук, Ливи Банкрофт зажгла огонек надежды, обогревший и облагородивший ее; сделавшись ее другом и перестав быть мальчиком на побегушках, он обрел в собственных глазах вес, о котором раньше не мог и помышлять. Он стал получать приглашения только потому, что был приближен к ней, весь распорядок его жизни теперь был всецело посвящен ей: часть года проводил он в Англии, чтобы быть рядом с ней, сопровождал ее затем в Нью-Йорк, когда она ездила домой, где виделась со своими родственниками, друзьями и занималась устройством своих дел.
Ливи ничего не знала о молодых людях, которых он покупал, не знала, что он с ними после этого делал или что они делали с ним: это было частью другой жизни, которую он тщательно, до сегодняшнего дня, скрывал от нее. Она понятия не имела, что он был завсегдатаем клубов, где за плату вместе с наркотиками предлагали секс, где можно было заниматься любыми половыми извращениями, где одни группы мужчин свободно обсуждали достоинства того или иного партнера, другие же были садистами или мазохистами. Чтобы понять то удовлетворение, которое они получали, нужно было испытать на самом себе это либо самому причинить кому-либо боль.
Сначала он приметил только красивую фигуру, как и все остальные, бесстыдно обнаженную, стоявшую в числе прочих у кирпичной стены клуба «Гадес», которому он отдавал предпочтение перед другими, в том его месте, которое именовалось «Мясным рядом»; там предлагавшие себя за деньги мальчики занимались своим ремеслом. Мальчик был повернут к нему спиной.
Ладди жадно уставился на красивую задницу, упругую и твердую, сочную, как персик. Он стал продираться к нему сквозь толпу, но, когда был от него примерно шагах в трех, мальчик вдруг обернулся, и он увидел, чье лицо принадлежало этому телу. Дэвид тоже сразу заметил его, и его лицо-маска, на котором даже глаза оставались мертвыми, – расплылось в счастливой, даже обрадованной улыбке узнавания.
– Ладди!
Ладди приложил палец к пылким губам Дэвида.
– Здесь никто не называет друг друга по имени, – прошипел он, увлекая его из «Мясного ряда» и отводя в укромное местечко, не обращая внимания на то, что оно уже было занято двумя целующимися и ласкающими друг друга мужчинами.
– Что ты здесь делаешь? – спросил он, стреляя глазами по сторонам из опасения увидеть кого-либо, кто бы мог знать их обоих.
– Я приехал с папой, он решил заняться мной во время каникул. Я, так сказать, перенимаю бразды управления бизнесом, к тому же он обещал прокатить меня на своем новом самолете – вы видели его? «Грумман Гольфстрим 2», а летает...
– Я имею в виду не в Нью-Йорке, а здесь, в этом клубе?
– А, меня привел сюда один мой знакомый, а сам исчез... непонятно, куда он сгинул.
– Как его зовут? Я его знаю?
– Сомневаюсь. Он живет в Нью-Йорке, но в свете не вращается. Работает в конторе отца. Он мне показывает достопримечательности, которых тот, кто не живет в Нью-Йорке, никогда не увидит.
– Охотно верю! Твоя мать с ума сойдет, если узнает, что он привел тебя сюда.
– Но вы же тоже здесь, – заметил Дэвид.
– Я – это другое дело, – с достоинством ответил Ладди. – Ладно, пошли. Здесь не место для таких, как ты.
– Но я еще толком ничего не увидел! Мне сказали, чтобы я стоял здесь и ждал, как пай-мальчик, и этим я как раз и занимался. Уверяю вас, это удивительное зрелище...
– Да, да... – поспешно согласился Ладди. – Ладно, пойдем отсюда. Чем быстрее я доставлю тебя в приличное место, тем лучше...
– Давайте хоть выпьем по крайней мере, – засопротивлялся Дэвид. – Ну, пожалуйста, Ладди. Для меня все это, как откровение свыше. Ничего подобного мне еще не доводилось видеть. По правде говоря, я даже не знал, что бывают такие места.
– Он не смел приводить тебя сюда. Если об этом узнает твой отец...
– Но вы же не скажете ему! – Дэвид мягко положил ладонь на голое плечо Ладди, отчего у того непроизвольно-сладостно заныло в паху.
– Естественно, не скажу! – быстро проговорил он. – Никто вообще не должен видеть тебя здесь. Пойдем отсюда быстрее...
– Даже если я буду в маске? Я смотрю, некоторые тут ходят в масках. А где ее можно купить?
– Я не уверен, – начал было Ладди, но решимость его быстро растаяла, когда Дэвид взял его за руку и сказал:
– Если я достану маску, никто меня не узнает. Ну, пожалуйста, Ладди. К тому же с вами я буду в полной безопасности.
– Но твой отец...
– Обедает со своими друзьями-бизнесменами. И сказал мне, что вернется очень поздно. – Дэвид ухмыльнулся. – А это значит, что он будет развлекаться в собственном клубе.
Взглянув в глаза цвета расплавленного шоколада, Ладди вычитал в них такое глубокое понимание происходящего, что даже похолодел изнутри, затем прагматично решил про себя: как же ему не знать? Ведь это секрет полишинеля. Все о нем знают, но в присутствии Ливи никто о нем не говорит.
Внутренний холод его, однако, мгновенно растаял, когда он почувствовал, как ладонь, лежавшая в его ладони, мягко пожала ее.
– Ну хорошо, выпьем по рюмочке, – беспомощно согласился он. – Но только после того, как ты наденешь маску...
Но одну рюмку сменила вторая, потом третья, причем каждая порция была двойной, после чего все покрылось сплошным туманом. Он помнит, как танцевал, как обнимал теплое, голое тело, как льнул к удивительно нежной щеке и шее... Помнит губы, язык. Помнит, как сам целовал, лизал, сосал. Господи! Внутри у него все оборвалось. Ливи никогда ему этого не простит, никогда. Как он теперь будет смотреть ей в глаза после того, что наделал?
Не важно, что оба были пьяны, что у него и в мыслях не было... Благими его намерениями, увы, можно было вымостить дорогу в ад. После того, что случилось сегодня ночью, он был уверен, что Сатана навеки ввел его имя в долгосрочную память своего компьютера.
– Как посмотрю ей в глаза, – стонал он. – Никогда не смогу этого сделать, зная, что натворил, зная, что она станет презирать меня. Господи, лучше бы мне умереть...
– Но ее нет в Нью-Йорке, она не поехала с нами, – успокоил его Дэвид. – Сейчас она в Париже, покупает себе наряды. Вы сможете ее увидеть только через месяц в Лондоне, когда придете на день ее рождения.
О невинное дитя, внутренне сокрушался Ладди. Он ничего не понимает. К нему, как и к святой матери, никакая грязь не может пристать.
Дэвид нахмурил лоб, как бы взвешивая все «за» и «против».
– Если вы действительно не в состоянии видеться с нею сейчас, отчего бы вам тогда не отправиться к Глории? Часы, проведенные там, заставят вас спать и, видеть, что вы снова вернулись к моей матери.
– Я бы не возражал, если бы не знал точно, что ваша мама и Глория все еще в ссоре. Не думаю, чтобы это было бы благоразумно с моей стороны.
– Насколько мне известно, холодность матери имеет тенденцию быстро оттаивать. Они с Глорией настолько близкие подруги, что их разрыв не может длиться бесконечно, и, если Глория, как истая латинянка, зло помнит долго, моя мама забывает его быстро. Да я сам на днях слышал, как она говорила, что помнить старые обиды – грех...
– Значит, ты думаешь, что вражде наступает конец? Надежда, как известно, умирает последней.
– Уверен. Поезжайте на несколько недель к Глории, ее дом в Калифорнии – удивительное место. Мне и самому хотелось бы там побывать. Может быть, вы замолвите и за меня словечко...
– Если ты, конечно, уверен, что разрыв не продлится долго...
– Хотите, я позвоню матери и точно все выясню?
– Нет! Нет! – Страх обуял Ладди. – Ни в коем случае не следует возбуждать ее подозрение. Она никогда не должна узнать об этом. Обещай мне, что ты ни словом ей не обмолвишься. Нет нужды говорить, что и от меня она тоже ничего не услышит.
– Клянусь, – торжественно объявил Дэвид. – Я тоже хотел бы, чтобы все это осталось между нами. – Он положил руку на плечо Ладди. – Хотя лично я никогда этого не забуду...
Несколько недель спустя фланирующей походкой Дэвид неторопливо вошел в гостиную матери в морпетском доме и примостился на подлокотнике ее кресла, заглянув через плечо в разложенную перед ней схему.
– А чем это ты занимаешься, моя красавица? – поинтересовался он.
– Корплю над списком приглашенных на остров... пытаюсь определить, кого и в какую из недель приглашать, чтобы, не дай Бог, в одно и то же время не позвать врагов, не разбить любовные пары, не поменять случайно местами бывших любовниц с теперешними... – Ливи повернула к нему улыбающееся лицо. – Ты даже представить себе не можешь, до чего это все сложно.
– Но, признайся, тебе ведь ужасно нравится это? У тебя, мамуля, истинный талант организатора. Здесь ты вне всякой конкуренции. – Дэвид склонился над схемой, прочитал имена, расставленные по разным квадратикам вместе с проставленными датами. – Что-то я Ладди тут не вижу...
Лицо матери тотчас замкнулось.
– В этом году он не приедет – да и вообще больше приезжать не будет.
– Ладди! Он-то что натворил? За что с таким треском вылетает из Рая?
– Всадил мне нож в спину, когда переметнулся к Глории Гуанариус. Уже три последние недели он живет в ее калифорнийском доме. – Глаза Ливи погрустнели, губы ее печально сжались. – Вот какой черной неблагодарностью отплатил он мне за все, что я для него сделала. Он знал, что «Ля Глория» как человек для меня больше не существует, тем не менее взял и отправился к ней с визитом! И как же после этого теперь выгляжу я? Как набитая дура, вот как!
– Он не мог этого сделать, – запротестовал Дэвид.
– Да, я понимаю... Я и сама сначала этому не поверила. Мне вообще претит видеть в людях только самое низкое, но, когда тебе вдруг звонит самый недоброжелательный из фельетонистов и игриво спрашивает, а правда ли, что Ладди переметнулся в стан врага, – в общем... что может быть хуже, да еще от человека, от которого меньше всего ожидаешь такого предательства. – Лицо Ливи выражало страдание. – Самое худшее, однако, состоит в том, что я понятия не имею, чем ему так насолила, что он решил расстаться со мной. В последний раз, когда мы виделись, он был обычным, милым и приятным. Я готова поклясться на чем угодно, что Лоуренс Ладбрук самый добрый из всех существ на свете, но теперь... – Ливи покачала головой. – И надо же, выбрал именно Глорию Гуанариус!
– А почему вы поссорились? – спросил Дэвид. – Все только и делают, что ломают себе голову, каким образом столь близкие подруги вдруг ни с того ни с сего превратились в непримиримых врагов. Видимо, это было нечто ужасное?
Ливи снова повернулась к своей схеме.
– Да.
Я даже в мыслях не могла допустить, что лучшая из моих подруг, хотя мы и соперницы, способна на такое, говорил весь ее облик. Она сделалась любовницей моего мужа. Пальцы Ливи непроизвольно сжали авторучку. Рана все еще кровоточила. Но она жестоко ей отомстила. Не имея возможности наказать своего муженька, она наказала свою бывшую наперсницу, порвав с ней все отношения.
Общество раскололось на два лагеря: человек теперь примыкал либо к одному из них, либо к другому, среднего было не дано. Дело обрело скандально-громкий характер, особенно после того, как было выдвинуто с дюжину различных предположений о причине раскола. После того как они перестали вместе появляться на ленче, занимать один столик в «Ле Сирн», пересуды распространились со скоростью лесного пожара. Одни утверждали, что самолюбие Ливи было задето тем, что ее титул «Несравненной» был узурпирован Глорией, которую теперь стали называть не иначе как «Ля Глория»[15]. Другие – будто Ливи обвиняла Глорию в том, что та предлагала вознаграждения людям, от которых зависело, кто будет назван образцом для подражания на последующее десятилетие. Третьи – что было задето самолюбие Глории, потому что ее не пригласили на обед в узком кругу, который Ливи давала в честь королевы Англии и ее мужа в доме Морпетов. Когда ее спросили, почему она так поступила, Ливи якобы ответила, что не могла же она посадить Ее Величество за один стол с женщиной, начавшей свою карьеру как крупье в одном из заштатных игорных домов Рено.
Можно было теперь в любое время приглашать ту или другую из них, но никогда обеих вместе. Если приглашали на званый обед Глорию, Ливи посылала сказать, что сожалеет, но не может принять приглашение. То же самое делала противная сторона. Естественно, ни та ни другая не бывали в гостях друг у друга. Декрет Ливи гласил: Глория Гуанариус предана анафеме, и, если кто-либо из моих друзей станет общаться с ней, дружбе с ним или с нею тотчас будет положен конец.
Никто не решался объявить истинную причину случившегося, так как никто не мог предполагать, что Глория поведет себя столь банально. Со своей стороны, она делала все, чтобы замести следы. Билли и она остались друзьями, это он дал ей прозвище Славная Глория. Хорош он был и с Базилем Гуанариусом, владельцем одного из самых крупных в мире состояний и его деловым партнером во многих рискованных предприятиях. Родившийся в Уругвае, он обосновался в Швейцарии, приняв гражданство этой страны, и вскоре обрел статус выдающейся международной личности. Глория была родом из Никарагуа, индейское ее происхождение выразилось в точеной красоте, горделивой осанке и умопомрачительной элегантности. Эти свойства и помогли ей заполучить Базиля Гуанариуса, очень ревнивого мужчину.
Когда Ливи в обычной своей манере «никогда не жаловаться и никогда ничего не объяснять» порвала всякие отношения с Глорией, та вынуждена была ответить тем же. По правде говоря, она больше сожалела о своей промашке, чем получила от нее удовольствие. Билли был хорош в постели, но ей бывало и лучше. Виной всему была досада, что не ей, а Ливи присудили главный приз Дома моделей. Она заставила ее искать утешение в крепком коктейле, который, однако, не столько погасил, сколько разжег ее либидо, требовался выход, под рукой оказался Билли, таким стал конец фильма – и начало конца прекраснейшей из дружб.
И никто, ну положительно никто не знал об этом. Она уединилась в маленьком домике, купленном на подставное лицо (и здесь помог Билли, владевший недвижимостью во всех пяти районах Нью-Йорка) на тихой, обсаженной деревьями улице, выходившей на Ист-Ривер в месте, где никому и в голову не придет искать ее, – в Бруклин Хайте. Она приезжала туда, когда ей хотелось побыть одной или с любовником, когда необходимо было спокойно поразмыслить и тщательно обдумать план мести. Ибо индейская кровь Глории жаждала отмщения.
Вот каким образом в мысли ее вкрался Билли.
Потребовался один-единственный телефонный звонок. Он, конечно же, принял это как должное. Сказал лишь:
– А я все думал, сколько это еще будет тянуться...
Он был груб, что ей нравилось, вульгарен и крут, заставил ее орать во всю глотку, благо окрест не было ни души, кто мог бы ее услышать, так как дом стоял последним в ряду, а Билли присоветовал ей купить также и предпоследний, чтобы полностью исключить присутствие нежелательных свидетелей.
И только позже, с отяжелевшей головой, бешено колотящимся сердцем и пересохшим горлом, глядя на скомканные и покрытые пятнами простыни, она уныло подумала: «О Господи! Ну и дура же ты, Глория!» Но дело было сделано. Оставалась единственная надежда, что Ливи никогда об этом не узнает.
Ливи узнала об этом через несколько часов.
Они вернулись домой почти в одно и то же время, Ливи была на концерте в «Линкольн сентр», после которого состоялся прелестный ужин, который длился и длился без конца... Она заметила свет в кабинете Билли и вошла. Они не виделись уже несколько недель – за это время не поступали приглашения, требующие их совместного присутствия.
Билли неподвижно сидел за письменным столом, держа в руке полупустой бокал. Увидев ее, он поднял голову.
– Ну как концерт?
– О, я обожаю Плачидо Доминго. А ты как?
– Как обычно... – Билли неопределенно пожал плечами.
– Знаешь, – сказала Ливи, – мне почему-то захотелось немного виски...
Так как она в рот не брала крепких напитков, Билли удивился, однако потянулся за вторым бокалом и бутылкой.
– У меня небольшая диспепсия, – пояснила Ливи, прикладывая к груди усыпанную драгоценными камнями руку. – Скорее всего, от этих чертовых креветок. Острая приправа для меня, что нож. Немного неразбавленного виски почему-то здорово помогает.
Обойдя стол, она приблизилась к Билли, чтобы взять у него бокал. В черно-белом шелестящем своем наряде – цвета, которые у него всегда ассоциировались с ней, так как именно в них она была в тот день, когда он впервые ее увидел, усыпанная алмазами филигранной работы, она смотрелась великолепно. В безупречном ее облике, идеальной собранности и ухоженности все было на своем месте: ни морщинок, ни помятостей на платье, ни одного выбившегося из прически волоска.
В самом этом совершенстве было что-то сверхчеловеческое. Билли вспомнилась Глория – теплая, голая, взъерошенная, потная и благоухающая мускусными своими духами. Совсем не похожая на богиню, невозмутимую и неприкасаемую. Обыкновенная женщина. Он слегка повел плечами: ни один мускул не дрогнул на его лице, когда рубашка задела глубокие царапины, оставленные на его спине ее когтями.
Едва Ливи наклонилась, чтобы взять из его руки бокал, ноздри ее, чуткие, как антенны, затрепетали, когда она вдохнула аромат, безошибочно выдавший на экран ее внутреннего компьютера знакомое имя.
Глория Гуанариус.
Это ее духи.
Созданные специально для нее.
Которыми пользовалась только она одна.
От Билли так и несло ими.
Ливи взяла бокал, с невозмутимым видом заняла свое место по другую сторону стола.
Билли был с Глорией.
Глория была с Билли.
От него разит ее духами. Значит, он находился достаточно близко к ней, так близко, что его кожа пропиталась ее запахом. Так как оба были потными, а их разгоряченные тела тесно прижимались друг к другу.
Билли переспал с Глорией – и только что. Он буквально вылез из ее постели, унося запах ее тела.
Ливи хотелось наброситься на него, завизжать, вцепиться в него когтями, изодрать его в клочки.
Вместо этого она невозмутимо сделала глоток.
Лучшая ее подруга.
Как же он мог?
Как же она могла?
Как же они могли?
Пальцы ее судорожно вцепились в бокал, силой воли она заставила себя медленно потягивать виски, хотя на самом деле жаждала запустить этим бокалом прямо ему в лицо.
Перекинув через плечо атласный, шириной в три фута, палантин – черный с одной стороны и белый с другой, зажав в одной руке бокал виски, а в другой держа миниатюрную плоскую косметичку, выложенную чередующимися, как у зебры, полосками алмазов и черных жемчужин, зевнув, она сказала:
– Я лично иду спать, у меня сегодня был длинный-предлинный день. Спокойной ночи...
Билли на прощание помахал ей рукой, прежде чем снова уткнулся носом в виски.
– Приятных сновидений...
Ливи поднялась в свою спальню и заперла за собой дверь на ключ. Горничная уже спала: Ливи не видела смысла заставлять часами ждать ее только ради того, чтобы убрать в гардероб одежду, что она вполне могла сделать и сама. Платье она повесила на специальную, подбитую ватой вешалку, палантин отправился на свою полку, атласные туфельки остались проветриваться; на следующий день их расправят на колодке и уберут. Атлас и кружева пошли в специально для этих целей оставленную корзину, откуда они будут изъяты и вручную отстираны; за ними последовали невидимки-колготки. Драгоценности были убраны в резную, из атласного дерева выложенную изнутри мягкой материей шкатулку. Наконец, завернувшись в шелковое японское кимоно, она сунула ноги в бархатные бабуши и вошла во встроенный шкаф, располагавшийся рядом с ее занавешенной кроватью. Из него она достала большую, плотную кожаную подушку, бывшую когда-то частью софы. Положила ее на середину кровати. Ключом, висевшим у нее на браслете-талисмане и никогда не покидавшим ее запястья, открыла ящичек, вынула тонкую малаккскую трость. По локоть закатав широкие рукава кимоно, она взяла трость в руку, сделала ею пару пробных взмахов в воздухе, а затем, подойдя к кровати, стала что есть силы стегать тростью подушку, сначала пыхтя, а затем чуть не плача от напряжения, отчаяния и злости, с каждым ударом повторяя: «Потаскуха! Подонок! Потаскуха! Подонок!» Она колотила подушку до тех пор, пока кожа на ней, и без того хранившая следы глубоких порезов, не лопнула и наружу не вылезла обивка.
Прерывисто дыша, с онемевшей рукой, она уронила трость, резким движением смахнула с кровати подушку и повалилась на нее сама, широко раскинув руки, с вздымающейся и опускающейся миниатюрной грудью. Устало смежив веки, она лежала до тех пор, пока дыхание ее не восстановилось, после чего она вернула подушку в шкаф, заперла трость в ящик, затем пошла в ванную и минут десять постояла под мощным напором воды. Вслед за этим проделала свой ежевечерний ритуал. Сперва специальной жидкостью промыла лицо, подготовив его к нанесению крема, который втерла снизу вверх в кожу лица и шеи длинными продольными мазками, затем легкими ударами кончиков пальцев наложила вокруг глаз второй, особый крем, третий крем сильными массажными движениями нанесла на руки. Наконец почистила зубы, обрабатывая их электрической зубной щеткой, прополоскала рот, выключила свет и вернулась в спальню, в которой тоже погасила свет. После этого раздвинула тяжелые, парчовые, подбитые войлоком портьеры. Осталось совсем немного – калачиком свернуться в большом глубоком кресле, придвинутом прямо к окнам, выходившим на террасу, расположенную на высоте сорокового этажа, на 85-й Восточной улице. Там и провела она остаток ночи, уставившись на светлеющее небо, размышляя, сопоставляя, прикидывая... Только под утро, измученная и разбитая, забралась она в постель и, как в яму, провалилась в глубокий сон.
Через несколько дней после разговора Дэвида с Ливи, в четыре часа утра Джеймза разбудило урчание стоявшего у его изголовья телефона. Звонил, что-то лопоча и постоянно прерывая свою бессвязную речь большими паузами, Лоуренс Ладбрук, ныне пребывавший в немилости.
– Я готов услышать от вас самое худшее, Джеймз, – взмолился он. – Со мной все кончено?
– Она очень расстроена, господин Ладбрук. И очень обижена.
– О Господи... у меня даже в мыслях не было – я вовсе не имел в виду... я только хотел... но он сказал мне, что так будет лучше, а я не мог смотреть ей в глаза – особенно после... – Голос совсем прервался, и Джеймзу, напрягшему слух, показалось, что он слышит глухие рыдания на другом конце провода. Но когда Ладди вновь заговорил, голос его был тверд. – Передайте ей, что я не хотел причинять ей зла. Мне показалось, что произошла обычная размолвка, а не окончательный разрыв, да и он уверял меня, что между женщинами такое часто случается... а потом все снова улаживается... Ливи, сказал он, никогда ни на кого долго не держит зла, а кому же еще знать лучше, как не ему... а мне следовало бы лучше знать его, как он вызнал все обо мне... но я даже представить себе не мог... что он так жесток, так порочен... он знал, что мне ужасно стыдно... что я не смогу показаться ей на глаза, а надо было бы. Надо было бы невинно смотреть ей в глаза и лгать... как он лгал мне... какая двуличность... никогда бы не подумал, что у него может быть два лица: одно столь обольстительно невинное, другое столь зловеще порочное. Так знайте же, Джеймз, он не знает, что такое любовь... – Ладди всхлипнул. – Бедная Ливи, она понятия не имеет, какое чудище родила...
– Нет! – хрипло, в отчаянии выкрикнул он. Мужчина повернулся к нему всем телом, отняв руки от искаженного тревогой, изборожденного морщинами лица под копной редеющих седых волос. Голубые его глаза были наполнены слезами и блестели от возбуждения и страха. – Ты не должен ничего говорить! Ты же ничего не понимаешь... ты еще так молод... так невинен...
– Но мама же знает, что вы гомосексуалист, она всегда это знала и никогда не придавала этому значения, неизменно считая вас одним из самых старых и верных своих друзей. Почему все вдруг должно перемениться?
– Потому что ты – это ты! Она сразу же подумает, что это я совратил тебя, – и, Бог мне свидетель, так оно, видимо, и есть на самом деле. Как же я мог так напиться?
– Оба мы были хороши, – подлил масла в огонь Дэвид.
– Час от часу не легче! Напоил и совратил... Нет мне никакого прощения!
– Ладди, мне уже девятнадцать лет...
– А мне в два раза больше! Я знаю твою мать: она предъявляет к людям высочайшие критерии; она приняла меня таким, каков я есть, и никогда не осуждала меня, но ведь ты ее обожаемый сын! То, что я сделал, столь ужасно, что у нее не останется ничего другого, как предать меня анафеме. До этого она была само воплощение такта и учтивости: моя личная жизнь была сугубо моим личным делом, но затащить в нее тебя... нет, этому не может быть прощения – никогда. Я буду изгнан...
– Тогда вам лучше уехать на какое-то время. Если вы чувствуете себя настолько виновным, что не в состоянии смотреть ей в глаза, то не делайте этого. – Дэвид позволил своему голосу дрогнуть и запнуться. – Конечно... без вас я ужасно буду скучать... Мне было так хорошо с вами... Я даже представить себе не мог, что будет так хорошо... – Он положил руку на бедро Лоуренса Ладбрука, почувствовал, как оно затрепетало от прикосновения, и с напускным великодушием продолжал: – Но, поскольку вы обвиняете себя во всех смертных грехах... а я знаю, как много значит для вас моя мать...
– Все!
Beдь Лоуренс, «Ладди» Ладбрук в течение последних двенадцати лет составлял неотъемлемую часть «двора» Ливи Банкрофт, неизменно выполняя роль одного из ее «сопровождающих» в отсутствие Билли. Ливи поверяла ему свои тайны – но не самые сокровенные, предназначенные только для ушей Джеймза, а мелкие, однако для нее достаточно важные, потому что она знала, как дорожил он своей дружбой с ней.
В его тусклой, большей частью никудышной жизни, в которой вплоть до тридцати лет верховодила мать, знаменитая гранд-дама Констанс Ладбрук, Ливи Банкрофт зажгла огонек надежды, обогревший и облагородивший ее; сделавшись ее другом и перестав быть мальчиком на побегушках, он обрел в собственных глазах вес, о котором раньше не мог и помышлять. Он стал получать приглашения только потому, что был приближен к ней, весь распорядок его жизни теперь был всецело посвящен ей: часть года проводил он в Англии, чтобы быть рядом с ней, сопровождал ее затем в Нью-Йорк, когда она ездила домой, где виделась со своими родственниками, друзьями и занималась устройством своих дел.
Ливи ничего не знала о молодых людях, которых он покупал, не знала, что он с ними после этого делал или что они делали с ним: это было частью другой жизни, которую он тщательно, до сегодняшнего дня, скрывал от нее. Она понятия не имела, что он был завсегдатаем клубов, где за плату вместе с наркотиками предлагали секс, где можно было заниматься любыми половыми извращениями, где одни группы мужчин свободно обсуждали достоинства того или иного партнера, другие же были садистами или мазохистами. Чтобы понять то удовлетворение, которое они получали, нужно было испытать на самом себе это либо самому причинить кому-либо боль.
Сначала он приметил только красивую фигуру, как и все остальные, бесстыдно обнаженную, стоявшую в числе прочих у кирпичной стены клуба «Гадес», которому он отдавал предпочтение перед другими, в том его месте, которое именовалось «Мясным рядом»; там предлагавшие себя за деньги мальчики занимались своим ремеслом. Мальчик был повернут к нему спиной.
Ладди жадно уставился на красивую задницу, упругую и твердую, сочную, как персик. Он стал продираться к нему сквозь толпу, но, когда был от него примерно шагах в трех, мальчик вдруг обернулся, и он увидел, чье лицо принадлежало этому телу. Дэвид тоже сразу заметил его, и его лицо-маска, на котором даже глаза оставались мертвыми, – расплылось в счастливой, даже обрадованной улыбке узнавания.
– Ладди!
Ладди приложил палец к пылким губам Дэвида.
– Здесь никто не называет друг друга по имени, – прошипел он, увлекая его из «Мясного ряда» и отводя в укромное местечко, не обращая внимания на то, что оно уже было занято двумя целующимися и ласкающими друг друга мужчинами.
– Что ты здесь делаешь? – спросил он, стреляя глазами по сторонам из опасения увидеть кого-либо, кто бы мог знать их обоих.
– Я приехал с папой, он решил заняться мной во время каникул. Я, так сказать, перенимаю бразды управления бизнесом, к тому же он обещал прокатить меня на своем новом самолете – вы видели его? «Грумман Гольфстрим 2», а летает...
– Я имею в виду не в Нью-Йорке, а здесь, в этом клубе?
– А, меня привел сюда один мой знакомый, а сам исчез... непонятно, куда он сгинул.
– Как его зовут? Я его знаю?
– Сомневаюсь. Он живет в Нью-Йорке, но в свете не вращается. Работает в конторе отца. Он мне показывает достопримечательности, которых тот, кто не живет в Нью-Йорке, никогда не увидит.
– Охотно верю! Твоя мать с ума сойдет, если узнает, что он привел тебя сюда.
– Но вы же тоже здесь, – заметил Дэвид.
– Я – это другое дело, – с достоинством ответил Ладди. – Ладно, пошли. Здесь не место для таких, как ты.
– Но я еще толком ничего не увидел! Мне сказали, чтобы я стоял здесь и ждал, как пай-мальчик, и этим я как раз и занимался. Уверяю вас, это удивительное зрелище...
– Да, да... – поспешно согласился Ладди. – Ладно, пойдем отсюда. Чем быстрее я доставлю тебя в приличное место, тем лучше...
– Давайте хоть выпьем по крайней мере, – засопротивлялся Дэвид. – Ну, пожалуйста, Ладди. Для меня все это, как откровение свыше. Ничего подобного мне еще не доводилось видеть. По правде говоря, я даже не знал, что бывают такие места.
– Он не смел приводить тебя сюда. Если об этом узнает твой отец...
– Но вы же не скажете ему! – Дэвид мягко положил ладонь на голое плечо Ладди, отчего у того непроизвольно-сладостно заныло в паху.
– Естественно, не скажу! – быстро проговорил он. – Никто вообще не должен видеть тебя здесь. Пойдем отсюда быстрее...
– Даже если я буду в маске? Я смотрю, некоторые тут ходят в масках. А где ее можно купить?
– Я не уверен, – начал было Ладди, но решимость его быстро растаяла, когда Дэвид взял его за руку и сказал:
– Если я достану маску, никто меня не узнает. Ну, пожалуйста, Ладди. К тому же с вами я буду в полной безопасности.
– Но твой отец...
– Обедает со своими друзьями-бизнесменами. И сказал мне, что вернется очень поздно. – Дэвид ухмыльнулся. – А это значит, что он будет развлекаться в собственном клубе.
Взглянув в глаза цвета расплавленного шоколада, Ладди вычитал в них такое глубокое понимание происходящего, что даже похолодел изнутри, затем прагматично решил про себя: как же ему не знать? Ведь это секрет полишинеля. Все о нем знают, но в присутствии Ливи никто о нем не говорит.
Внутренний холод его, однако, мгновенно растаял, когда он почувствовал, как ладонь, лежавшая в его ладони, мягко пожала ее.
– Ну хорошо, выпьем по рюмочке, – беспомощно согласился он. – Но только после того, как ты наденешь маску...
Но одну рюмку сменила вторая, потом третья, причем каждая порция была двойной, после чего все покрылось сплошным туманом. Он помнит, как танцевал, как обнимал теплое, голое тело, как льнул к удивительно нежной щеке и шее... Помнит губы, язык. Помнит, как сам целовал, лизал, сосал. Господи! Внутри у него все оборвалось. Ливи никогда ему этого не простит, никогда. Как он теперь будет смотреть ей в глаза после того, что наделал?
Не важно, что оба были пьяны, что у него и в мыслях не было... Благими его намерениями, увы, можно было вымостить дорогу в ад. После того, что случилось сегодня ночью, он был уверен, что Сатана навеки ввел его имя в долгосрочную память своего компьютера.
– Как посмотрю ей в глаза, – стонал он. – Никогда не смогу этого сделать, зная, что натворил, зная, что она станет презирать меня. Господи, лучше бы мне умереть...
– Но ее нет в Нью-Йорке, она не поехала с нами, – успокоил его Дэвид. – Сейчас она в Париже, покупает себе наряды. Вы сможете ее увидеть только через месяц в Лондоне, когда придете на день ее рождения.
О невинное дитя, внутренне сокрушался Ладди. Он ничего не понимает. К нему, как и к святой матери, никакая грязь не может пристать.
Дэвид нахмурил лоб, как бы взвешивая все «за» и «против».
– Если вы действительно не в состоянии видеться с нею сейчас, отчего бы вам тогда не отправиться к Глории? Часы, проведенные там, заставят вас спать и, видеть, что вы снова вернулись к моей матери.
– Я бы не возражал, если бы не знал точно, что ваша мама и Глория все еще в ссоре. Не думаю, чтобы это было бы благоразумно с моей стороны.
– Насколько мне известно, холодность матери имеет тенденцию быстро оттаивать. Они с Глорией настолько близкие подруги, что их разрыв не может длиться бесконечно, и, если Глория, как истая латинянка, зло помнит долго, моя мама забывает его быстро. Да я сам на днях слышал, как она говорила, что помнить старые обиды – грех...
– Значит, ты думаешь, что вражде наступает конец? Надежда, как известно, умирает последней.
– Уверен. Поезжайте на несколько недель к Глории, ее дом в Калифорнии – удивительное место. Мне и самому хотелось бы там побывать. Может быть, вы замолвите и за меня словечко...
– Если ты, конечно, уверен, что разрыв не продлится долго...
– Хотите, я позвоню матери и точно все выясню?
– Нет! Нет! – Страх обуял Ладди. – Ни в коем случае не следует возбуждать ее подозрение. Она никогда не должна узнать об этом. Обещай мне, что ты ни словом ей не обмолвишься. Нет нужды говорить, что и от меня она тоже ничего не услышит.
– Клянусь, – торжественно объявил Дэвид. – Я тоже хотел бы, чтобы все это осталось между нами. – Он положил руку на плечо Ладди. – Хотя лично я никогда этого не забуду...
Несколько недель спустя фланирующей походкой Дэвид неторопливо вошел в гостиную матери в морпетском доме и примостился на подлокотнике ее кресла, заглянув через плечо в разложенную перед ней схему.
– А чем это ты занимаешься, моя красавица? – поинтересовался он.
– Корплю над списком приглашенных на остров... пытаюсь определить, кого и в какую из недель приглашать, чтобы, не дай Бог, в одно и то же время не позвать врагов, не разбить любовные пары, не поменять случайно местами бывших любовниц с теперешними... – Ливи повернула к нему улыбающееся лицо. – Ты даже представить себе не можешь, до чего это все сложно.
– Но, признайся, тебе ведь ужасно нравится это? У тебя, мамуля, истинный талант организатора. Здесь ты вне всякой конкуренции. – Дэвид склонился над схемой, прочитал имена, расставленные по разным квадратикам вместе с проставленными датами. – Что-то я Ладди тут не вижу...
Лицо матери тотчас замкнулось.
– В этом году он не приедет – да и вообще больше приезжать не будет.
– Ладди! Он-то что натворил? За что с таким треском вылетает из Рая?
– Всадил мне нож в спину, когда переметнулся к Глории Гуанариус. Уже три последние недели он живет в ее калифорнийском доме. – Глаза Ливи погрустнели, губы ее печально сжались. – Вот какой черной неблагодарностью отплатил он мне за все, что я для него сделала. Он знал, что «Ля Глория» как человек для меня больше не существует, тем не менее взял и отправился к ней с визитом! И как же после этого теперь выгляжу я? Как набитая дура, вот как!
– Он не мог этого сделать, – запротестовал Дэвид.
– Да, я понимаю... Я и сама сначала этому не поверила. Мне вообще претит видеть в людях только самое низкое, но, когда тебе вдруг звонит самый недоброжелательный из фельетонистов и игриво спрашивает, а правда ли, что Ладди переметнулся в стан врага, – в общем... что может быть хуже, да еще от человека, от которого меньше всего ожидаешь такого предательства. – Лицо Ливи выражало страдание. – Самое худшее, однако, состоит в том, что я понятия не имею, чем ему так насолила, что он решил расстаться со мной. В последний раз, когда мы виделись, он был обычным, милым и приятным. Я готова поклясться на чем угодно, что Лоуренс Ладбрук самый добрый из всех существ на свете, но теперь... – Ливи покачала головой. – И надо же, выбрал именно Глорию Гуанариус!
– А почему вы поссорились? – спросил Дэвид. – Все только и делают, что ломают себе голову, каким образом столь близкие подруги вдруг ни с того ни с сего превратились в непримиримых врагов. Видимо, это было нечто ужасное?
Ливи снова повернулась к своей схеме.
– Да.
Я даже в мыслях не могла допустить, что лучшая из моих подруг, хотя мы и соперницы, способна на такое, говорил весь ее облик. Она сделалась любовницей моего мужа. Пальцы Ливи непроизвольно сжали авторучку. Рана все еще кровоточила. Но она жестоко ей отомстила. Не имея возможности наказать своего муженька, она наказала свою бывшую наперсницу, порвав с ней все отношения.
Общество раскололось на два лагеря: человек теперь примыкал либо к одному из них, либо к другому, среднего было не дано. Дело обрело скандально-громкий характер, особенно после того, как было выдвинуто с дюжину различных предположений о причине раскола. После того как они перестали вместе появляться на ленче, занимать один столик в «Ле Сирн», пересуды распространились со скоростью лесного пожара. Одни утверждали, что самолюбие Ливи было задето тем, что ее титул «Несравненной» был узурпирован Глорией, которую теперь стали называть не иначе как «Ля Глория»[15]. Другие – будто Ливи обвиняла Глорию в том, что та предлагала вознаграждения людям, от которых зависело, кто будет назван образцом для подражания на последующее десятилетие. Третьи – что было задето самолюбие Глории, потому что ее не пригласили на обед в узком кругу, который Ливи давала в честь королевы Англии и ее мужа в доме Морпетов. Когда ее спросили, почему она так поступила, Ливи якобы ответила, что не могла же она посадить Ее Величество за один стол с женщиной, начавшей свою карьеру как крупье в одном из заштатных игорных домов Рено.
Можно было теперь в любое время приглашать ту или другую из них, но никогда обеих вместе. Если приглашали на званый обед Глорию, Ливи посылала сказать, что сожалеет, но не может принять приглашение. То же самое делала противная сторона. Естественно, ни та ни другая не бывали в гостях друг у друга. Декрет Ливи гласил: Глория Гуанариус предана анафеме, и, если кто-либо из моих друзей станет общаться с ней, дружбе с ним или с нею тотчас будет положен конец.
Никто не решался объявить истинную причину случившегося, так как никто не мог предполагать, что Глория поведет себя столь банально. Со своей стороны, она делала все, чтобы замести следы. Билли и она остались друзьями, это он дал ей прозвище Славная Глория. Хорош он был и с Базилем Гуанариусом, владельцем одного из самых крупных в мире состояний и его деловым партнером во многих рискованных предприятиях. Родившийся в Уругвае, он обосновался в Швейцарии, приняв гражданство этой страны, и вскоре обрел статус выдающейся международной личности. Глория была родом из Никарагуа, индейское ее происхождение выразилось в точеной красоте, горделивой осанке и умопомрачительной элегантности. Эти свойства и помогли ей заполучить Базиля Гуанариуса, очень ревнивого мужчину.
Когда Ливи в обычной своей манере «никогда не жаловаться и никогда ничего не объяснять» порвала всякие отношения с Глорией, та вынуждена была ответить тем же. По правде говоря, она больше сожалела о своей промашке, чем получила от нее удовольствие. Билли был хорош в постели, но ей бывало и лучше. Виной всему была досада, что не ей, а Ливи присудили главный приз Дома моделей. Она заставила ее искать утешение в крепком коктейле, который, однако, не столько погасил, сколько разжег ее либидо, требовался выход, под рукой оказался Билли, таким стал конец фильма – и начало конца прекраснейшей из дружб.
И никто, ну положительно никто не знал об этом. Она уединилась в маленьком домике, купленном на подставное лицо (и здесь помог Билли, владевший недвижимостью во всех пяти районах Нью-Йорка) на тихой, обсаженной деревьями улице, выходившей на Ист-Ривер в месте, где никому и в голову не придет искать ее, – в Бруклин Хайте. Она приезжала туда, когда ей хотелось побыть одной или с любовником, когда необходимо было спокойно поразмыслить и тщательно обдумать план мести. Ибо индейская кровь Глории жаждала отмщения.
Вот каким образом в мысли ее вкрался Билли.
Потребовался один-единственный телефонный звонок. Он, конечно же, принял это как должное. Сказал лишь:
– А я все думал, сколько это еще будет тянуться...
Он был груб, что ей нравилось, вульгарен и крут, заставил ее орать во всю глотку, благо окрест не было ни души, кто мог бы ее услышать, так как дом стоял последним в ряду, а Билли присоветовал ей купить также и предпоследний, чтобы полностью исключить присутствие нежелательных свидетелей.
И только позже, с отяжелевшей головой, бешено колотящимся сердцем и пересохшим горлом, глядя на скомканные и покрытые пятнами простыни, она уныло подумала: «О Господи! Ну и дура же ты, Глория!» Но дело было сделано. Оставалась единственная надежда, что Ливи никогда об этом не узнает.
Ливи узнала об этом через несколько часов.
Они вернулись домой почти в одно и то же время, Ливи была на концерте в «Линкольн сентр», после которого состоялся прелестный ужин, который длился и длился без конца... Она заметила свет в кабинете Билли и вошла. Они не виделись уже несколько недель – за это время не поступали приглашения, требующие их совместного присутствия.
Билли неподвижно сидел за письменным столом, держа в руке полупустой бокал. Увидев ее, он поднял голову.
– Ну как концерт?
– О, я обожаю Плачидо Доминго. А ты как?
– Как обычно... – Билли неопределенно пожал плечами.
– Знаешь, – сказала Ливи, – мне почему-то захотелось немного виски...
Так как она в рот не брала крепких напитков, Билли удивился, однако потянулся за вторым бокалом и бутылкой.
– У меня небольшая диспепсия, – пояснила Ливи, прикладывая к груди усыпанную драгоценными камнями руку. – Скорее всего, от этих чертовых креветок. Острая приправа для меня, что нож. Немного неразбавленного виски почему-то здорово помогает.
Обойдя стол, она приблизилась к Билли, чтобы взять у него бокал. В черно-белом шелестящем своем наряде – цвета, которые у него всегда ассоциировались с ней, так как именно в них она была в тот день, когда он впервые ее увидел, усыпанная алмазами филигранной работы, она смотрелась великолепно. В безупречном ее облике, идеальной собранности и ухоженности все было на своем месте: ни морщинок, ни помятостей на платье, ни одного выбившегося из прически волоска.
В самом этом совершенстве было что-то сверхчеловеческое. Билли вспомнилась Глория – теплая, голая, взъерошенная, потная и благоухающая мускусными своими духами. Совсем не похожая на богиню, невозмутимую и неприкасаемую. Обыкновенная женщина. Он слегка повел плечами: ни один мускул не дрогнул на его лице, когда рубашка задела глубокие царапины, оставленные на его спине ее когтями.
Едва Ливи наклонилась, чтобы взять из его руки бокал, ноздри ее, чуткие, как антенны, затрепетали, когда она вдохнула аромат, безошибочно выдавший на экран ее внутреннего компьютера знакомое имя.
Глория Гуанариус.
Это ее духи.
Созданные специально для нее.
Которыми пользовалась только она одна.
От Билли так и несло ими.
Ливи взяла бокал, с невозмутимым видом заняла свое место по другую сторону стола.
Билли был с Глорией.
Глория была с Билли.
От него разит ее духами. Значит, он находился достаточно близко к ней, так близко, что его кожа пропиталась ее запахом. Так как оба были потными, а их разгоряченные тела тесно прижимались друг к другу.
Билли переспал с Глорией – и только что. Он буквально вылез из ее постели, унося запах ее тела.
Ливи хотелось наброситься на него, завизжать, вцепиться в него когтями, изодрать его в клочки.
Вместо этого она невозмутимо сделала глоток.
Лучшая ее подруга.
Как же он мог?
Как же она могла?
Как же они могли?
Пальцы ее судорожно вцепились в бокал, силой воли она заставила себя медленно потягивать виски, хотя на самом деле жаждала запустить этим бокалом прямо ему в лицо.
Перекинув через плечо атласный, шириной в три фута, палантин – черный с одной стороны и белый с другой, зажав в одной руке бокал виски, а в другой держа миниатюрную плоскую косметичку, выложенную чередующимися, как у зебры, полосками алмазов и черных жемчужин, зевнув, она сказала:
– Я лично иду спать, у меня сегодня был длинный-предлинный день. Спокойной ночи...
Билли на прощание помахал ей рукой, прежде чем снова уткнулся носом в виски.
– Приятных сновидений...
Ливи поднялась в свою спальню и заперла за собой дверь на ключ. Горничная уже спала: Ливи не видела смысла заставлять часами ждать ее только ради того, чтобы убрать в гардероб одежду, что она вполне могла сделать и сама. Платье она повесила на специальную, подбитую ватой вешалку, палантин отправился на свою полку, атласные туфельки остались проветриваться; на следующий день их расправят на колодке и уберут. Атлас и кружева пошли в специально для этих целей оставленную корзину, откуда они будут изъяты и вручную отстираны; за ними последовали невидимки-колготки. Драгоценности были убраны в резную, из атласного дерева выложенную изнутри мягкой материей шкатулку. Наконец, завернувшись в шелковое японское кимоно, она сунула ноги в бархатные бабуши и вошла во встроенный шкаф, располагавшийся рядом с ее занавешенной кроватью. Из него она достала большую, плотную кожаную подушку, бывшую когда-то частью софы. Положила ее на середину кровати. Ключом, висевшим у нее на браслете-талисмане и никогда не покидавшим ее запястья, открыла ящичек, вынула тонкую малаккскую трость. По локоть закатав широкие рукава кимоно, она взяла трость в руку, сделала ею пару пробных взмахов в воздухе, а затем, подойдя к кровати, стала что есть силы стегать тростью подушку, сначала пыхтя, а затем чуть не плача от напряжения, отчаяния и злости, с каждым ударом повторяя: «Потаскуха! Подонок! Потаскуха! Подонок!» Она колотила подушку до тех пор, пока кожа на ней, и без того хранившая следы глубоких порезов, не лопнула и наружу не вылезла обивка.
Прерывисто дыша, с онемевшей рукой, она уронила трость, резким движением смахнула с кровати подушку и повалилась на нее сама, широко раскинув руки, с вздымающейся и опускающейся миниатюрной грудью. Устало смежив веки, она лежала до тех пор, пока дыхание ее не восстановилось, после чего она вернула подушку в шкаф, заперла трость в ящик, затем пошла в ванную и минут десять постояла под мощным напором воды. Вслед за этим проделала свой ежевечерний ритуал. Сперва специальной жидкостью промыла лицо, подготовив его к нанесению крема, который втерла снизу вверх в кожу лица и шеи длинными продольными мазками, затем легкими ударами кончиков пальцев наложила вокруг глаз второй, особый крем, третий крем сильными массажными движениями нанесла на руки. Наконец почистила зубы, обрабатывая их электрической зубной щеткой, прополоскала рот, выключила свет и вернулась в спальню, в которой тоже погасила свет. После этого раздвинула тяжелые, парчовые, подбитые войлоком портьеры. Осталось совсем немного – калачиком свернуться в большом глубоком кресле, придвинутом прямо к окнам, выходившим на террасу, расположенную на высоте сорокового этажа, на 85-й Восточной улице. Там и провела она остаток ночи, уставившись на светлеющее небо, размышляя, сопоставляя, прикидывая... Только под утро, измученная и разбитая, забралась она в постель и, как в яму, провалилась в глубокий сон.
Через несколько дней после разговора Дэвида с Ливи, в четыре часа утра Джеймза разбудило урчание стоявшего у его изголовья телефона. Звонил, что-то лопоча и постоянно прерывая свою бессвязную речь большими паузами, Лоуренс Ладбрук, ныне пребывавший в немилости.
– Я готов услышать от вас самое худшее, Джеймз, – взмолился он. – Со мной все кончено?
– Она очень расстроена, господин Ладбрук. И очень обижена.
– О Господи... у меня даже в мыслях не было – я вовсе не имел в виду... я только хотел... но он сказал мне, что так будет лучше, а я не мог смотреть ей в глаза – особенно после... – Голос совсем прервался, и Джеймзу, напрягшему слух, показалось, что он слышит глухие рыдания на другом конце провода. Но когда Ладди вновь заговорил, голос его был тверд. – Передайте ей, что я не хотел причинять ей зла. Мне показалось, что произошла обычная размолвка, а не окончательный разрыв, да и он уверял меня, что между женщинами такое часто случается... а потом все снова улаживается... Ливи, сказал он, никогда ни на кого долго не держит зла, а кому же еще знать лучше, как не ему... а мне следовало бы лучше знать его, как он вызнал все обо мне... но я даже представить себе не мог... что он так жесток, так порочен... он знал, что мне ужасно стыдно... что я не смогу показаться ей на глаза, а надо было бы. Надо было бы невинно смотреть ей в глаза и лгать... как он лгал мне... какая двуличность... никогда бы не подумал, что у него может быть два лица: одно столь обольстительно невинное, другое столь зловеще порочное. Так знайте же, Джеймз, он не знает, что такое любовь... – Ладди всхлипнул. – Бедная Ливи, она понятия не имеет, какое чудище родила...