Страница:
– Мама многих вещей не делала... особенно тех, которые ты хотела, чтобы она делала. – Диана залпом выпила шампанское. – Она бы, например, никогда не пригласила сюда ту дешевую блондинку. Я увидела, как ты с ней любезничала. Скорее всего, кто-нибудь из твоих калифорнийских подружек из коммуны?
– Она явилась сюда без моего приглашения – если ее не пригласил твой папочка.
Диана так и взвилась.
– Всегда мой папочка! Он, кстати, был и твоим отцом, во всяком случае, с того дня, как женился на твоей матери!
В это время Роз заворачивала в зеленое байковое сукно тяжелые столовые ножи из георгианского серебра, скатывая и завязывая их в тугие свертки, перед тем как положить в специально для этих целей предусмотренную коробку, изготовленную из красного дерева; сама же коробка потом будет помещена в сейф, где хранилось все столовое серебро. Оторвавшись от работы, Роз подняла глаза на свою единоутробную сестру.
– Никогда, – тихо сказала она, но таким тоном, что Диана густо покраснела.
– Привет! – раздалось в напряженной, звенящей тишине. – Я что, прервал очередное заседание братства сестер?
Роз увидела стоявшего на пороге и опиравшегося – как это умел делать только он – о дверной косяк брата Дианы. Дэвид приветливо улыбался. Брат Дианы обладал достоинствами, начисто у нее отсутствовавшими, – очарованием и привлекательной внешностью. И потому был любим как женщинами, так и мужчинами. В этом отношении он полностью пошел в свою мать.
– А где остальные члены нашей очаровательной семейки?
– Джонни разговаривает по телефону с женой...
– У нее есть что-нибудь новенькое?
– Да нет, насколько мне известно.
Жена Джонни Рэндольфа-младшего вот-вот должна была родить двойню и потому на похоронах ее не было.
– Другая пара двойняшек где-то укрылась, скорее всего, висят на своих переносных телефонах, проверяя, все ли папочкины миллиарды на месте, а его светлость, Милорд, – так Роз назвала Билли после того, как он получил титул барона, – болтается где-нибудь в парке, общаясь с природой и с зятем, своим самым ревностным сторонником.
– Я бы сейчас с удовольствием выпил чашечку кофе, которым так славится Селестина... Все это шампанское... Кофе осталось?
– Пойди и спроси у Селестины. Она в бельевой.
Дэвид повернулся было, чтобы идти, затем снова обернулся, словно вспомнил, зачем приходил.
– Что это был за мужчина с бриллиантом в ухе?
– Его зовут Джулио Хернандес, он художник. Мама брала у него уроки живописи до того, как заболела.
– А-а...
И Дэвид отправился на поиски Селестины.
– А это что за новости! – с горечью воскликнула Диана. – С каких пор у мамы возникло желание стать художницей?
– Оно было у нее всю жизнь, – ответила Роз.
– Она мне ничего об этом не говорила.
Роз безразлично пожала плечами, отчего Диана снова покраснела.
– Пойду поищу папу и Брукса, – заносчиво объявила она, но все испортила, споткнувшись о дверной порожек. Вскинув руку, чтобы удержать равновесие, уронила на пол бокал. – Оп-ля-ля! – не чувствуя за собой никакой вины, воскликнула она. – Одной фамильной драгоценностью Рэндольфов меньше, но их здесь все равно навалом, правда? Папа говорит, что только те, кто не уверен в себе, стремятся выставить напоказ свое происхождение.
– Кому же, как не ему, знать это лучше других, – пробормотала Роз.
– Мне показалось, что сегодня на похоронах было достаточно леди и лордов, чтобы удовлетворить даже неуемную чванливость Рэндольфов. И все присутствовавшие – друзья моего папы.
– Все ли? – выразила сомнение Роз.
– Не важно, не станешь же ты отрицать, что публика собралась изысканнее не придумаешь! Все эти леди, лорды, сенаторы, конгрессмены, дядюшка Том Кобли и вся эта гоп-компания... – Диана глотнула еще шампанского.
Она отчаянно хотела напиться вдрызг, но так и не могла перейти какой-то незримый рубеж. Сколько бы вина она не пила, оно не усиливало, не уменьшало ее опьянения. – Мне всегда здесь не нравилось, оно и понятно, я ведь не Рэндольф, я Банкрофт, что особо подчеркивалось, когда еще была жива твоя дражайшая бабушка. Истинными Рэндольфами были только ты да Джонни, с вами здесь и носились как с писаной торбой. А меня и Дэвида, когда мама нас привозила сюда, она едва терпела, потому что у нее не было другого выбора.
– Она была старым человеком, которому трудно менять свои убеждения.
– Наверное, это относится и к маме. Иначе почему ей вдруг вздумалось быть похороненной здесь, рядом со своим первым мужем? У меня такое чувство, что ей захотелось вычеркнуть из памяти людей все годы, прожитые с папой.
– Не стану спорить, – пробормотала Роз. Ощутив на себе гневный взгляд единоутробной сестры и подняв глаза, Роз хладнокровно встретила его, и в который раз Диана почувствовала, как в ней вскипает затаенная ненависть. Как все ужасно несправедливо в жизни! Почему Роз, которая всегда с таким ожесточением выступала против их общей матери, и внешне напоминает ее, и разговаривает, как она, и так же изящна, стройна и элегантна? Ну почему, почему судьба наделила ее внешностью отца? Она ненавидела свои невыразительные светлые волосы и склонность к полноте – самую типичную, пожалуй, черту любого из Банкрофтов, но больше всего донимал ее маленький рост. Ей все время приходилось носить туфли на высоких каблуках, как и ее отцу, всю обувь которого снабжали специальными подошвами, чтобы увеличить его рост, иначе жена башней возвышалась бы над ним. А Роз, словно ходячий укор, тут как тут, и все у нее: и рост, и внешность, и еще что-то совершенно невыразимое, чего Диана, как ни старалась – Господи! как же она старалась! – так и не смогла достичь. О чем неоднократно напоминал ей драгоценный ее супруг. «Ублюдок! – с ненавистью подумала она, залпом осушая бокал. – Сейчас опять где-нибудь задницу лижет папочке, как и всегда».
Роз, снова склонив голову, внимательно считала серебряные столовые приборы. Диана же, выйдя из созерцания горестных душевных мук, предалась другой крайности, ключом к которой могла бы служить фраза: «Ну почему меня никто не любит». Избалованный ребенок на всю жизнь так и остается избалованным ребенком, подумала Роз, но, если Диана вылакает всю бутылку, беды не миновать.
В этот момент на кухне появился Джонни.
– Пока все без изменений, – сообщил он. – Была пара резких приступов боли, потом снова все стихло. Думаю, мне пора ехать. Хочу еще сегодня вечером попасть в Бостон. Я обещал приехать, и, если вдруг задержусь, мне устроят хорошую головомойку. К тому же многие ли папочки могут лично присутствовать при рождении двойни?!
Улыбка Роз была полна искренней любви. Как и его отец, Джонни-младший был милым, добродушным вертопрахом, но ему попалась умная и энергичная жена, истинная уроженка Бостона, заправлявшая всеми делами. Как отец его обожал спортивные автомобили, так и сын был помешан на морских судах, обладая в этой области незаурядным, от Бога данным талантом судостроителя, – он спроектировал яхту, которая, в чем он ни секунды не сомневался, поможет вернуть его стране Кубок Америки. На ее строительство уже ушло целое состояние, но, так так Долли Рэндольф сделала его основным своим наследником, он мог себе позволить новую яхту всякий раз, как подходил срок очередной кругосветки. Большой капитал был и у его жены.
– Как будешь возвращаться домой? – спросила Роз.
– На стартовой площадке стоит вертолет Билли, а для него самого в Норфолке уже готов к вылету один из самолетов компании.
Он пересек кухню, чтобы обнять и поцеловать сестру, которая спросила:
– Позвонишь, как только будут какие-нибудь новости?
– А как же! Ты остаешься здесь?
– Сегодня останусь.
– Если к утру не стану отцом, умру! – сказал Джонни и вздрогнул, когда сообразил, что сказал. – Прости... – пробормотал он.
Привыкшая к его бездумным словесным выкрутасам, Роз только покачала головой, прежде чем сказать:
– Здесь во всем ощущается присутствие мамы.
Джонни согласно кивнул, хотя почувствовал себя весьма неловко. Сколько он ее помнил, Роз была сильнее, серьезнее и умнее его. И выше его понимания. Его жена, Сэлли, говорила, что именно поэтому Роз никогда не выйдет замуж. Ни один мужчина не сможет справиться с нею.
Билли спустился к тому месту на обрыве, которое называлось Закатным, потому что отсюда видно было, как огромное, бурое, как вино, море мгновенно гасило раскаленное солнце. Он был не один, с ним был зять Брукс Гамильтон, всегда готовый прислуживать своему тестю.
Билли пребывал в состоянии глубокой меланхолии, сменившей лихорадочную деятельность последней недели. Теперь, когда самое худшее уже позади, ему хотелось тишины. А «Кингз гифт», как он сам признавал, в полной мере мог предоставить это. И еще он признавал, что похороны прошли отлично. Ливи знала толк в таких вещах. Церквушка была забита до отказа, а присутствующие – лучшего и желать невозможно. Да и он вроде бы в грязь лицом не ударил. Естественно, за спиной его поработали злые языки, но Билли постарался не обращать на это внимания. Всем своим видом он говорил: «Так пожелала моя жена», а всему миру было известно, что любое желание Ливи Банкрофт было законом для ее мужа.
В который раз подумал он о том, как станет теперь обходиться без нее, взявшей на себя все заботы по организации его жизни, и перспектива эта показалась ему довольно мрачной. И первый тому пример – как распорядиться имуществом Ливи. Он был взбешен, когда обнаружил, что она составила завещание, даже не подумав посоветоваться с ним и выслушать его мнение. Все деньги, доставшиеся ей от первого мужа, она оставила своим детям от него, что было, с точки зрения Билли, вполне справедливо; своих денег он им не собирался оставлять; но она распорядилась относительно мебели, картин, посуды из хрусталя и фарфора, наделив ими тех своих друзей, которые, с ее точки зрения, смогут оценить их по достоинству, составив подробный перечень, кому и что отдать, снабдив каждую вещь указателем ее точной стоимости, если при утверждении завещания судом вдруг возникнут какие-либо непредвиденные сложности. Наличный капитал Ливи распределила между Дианой и Дэвидом, оставив деньги под их попечительство: драгоценности разделила между Дианой и всеми своими снохами, так как оба сына Билли были женаты и у них были свои дети. Роз она не оставила никаких драгоценностей, поскольку та их просто не носила. Меха Ливи, включая знаменитую соболью шубу до пола, которую он подарил на прошлое Рождество, она распорядилась продать с аукциона, а вырученные деньги передать в благотворительынй фонд для больных раком. Помимо этого, довольно крупную сумму она оставила на живые цветы, чтобы они постоянно красовались на ее могиле и на могиле ее первого мужа.
Это больше всего бередило душу Билли. Ливи упорно хотела быть похороненной как Рэндольф, а не как Банкрофт. А ведь все знали, что на протяжении всего замужества Ливи ни единым словом ему не перечила. Теперь же он, как последний дурак, выставлен на всеобщее посмешище.
Еще раз подумав об этом, Билли так стремительно вскочил со своего места, что Брукс от неожиданности едва не свалился со скамейки на землю.
– Что случилось? – воскликнул он.
– Мне холодно. Пойдем в дом.
2
– Она явилась сюда без моего приглашения – если ее не пригласил твой папочка.
Диана так и взвилась.
– Всегда мой папочка! Он, кстати, был и твоим отцом, во всяком случае, с того дня, как женился на твоей матери!
В это время Роз заворачивала в зеленое байковое сукно тяжелые столовые ножи из георгианского серебра, скатывая и завязывая их в тугие свертки, перед тем как положить в специально для этих целей предусмотренную коробку, изготовленную из красного дерева; сама же коробка потом будет помещена в сейф, где хранилось все столовое серебро. Оторвавшись от работы, Роз подняла глаза на свою единоутробную сестру.
– Никогда, – тихо сказала она, но таким тоном, что Диана густо покраснела.
– Привет! – раздалось в напряженной, звенящей тишине. – Я что, прервал очередное заседание братства сестер?
Роз увидела стоявшего на пороге и опиравшегося – как это умел делать только он – о дверной косяк брата Дианы. Дэвид приветливо улыбался. Брат Дианы обладал достоинствами, начисто у нее отсутствовавшими, – очарованием и привлекательной внешностью. И потому был любим как женщинами, так и мужчинами. В этом отношении он полностью пошел в свою мать.
– А где остальные члены нашей очаровательной семейки?
– Джонни разговаривает по телефону с женой...
– У нее есть что-нибудь новенькое?
– Да нет, насколько мне известно.
Жена Джонни Рэндольфа-младшего вот-вот должна была родить двойню и потому на похоронах ее не было.
– Другая пара двойняшек где-то укрылась, скорее всего, висят на своих переносных телефонах, проверяя, все ли папочкины миллиарды на месте, а его светлость, Милорд, – так Роз назвала Билли после того, как он получил титул барона, – болтается где-нибудь в парке, общаясь с природой и с зятем, своим самым ревностным сторонником.
– Я бы сейчас с удовольствием выпил чашечку кофе, которым так славится Селестина... Все это шампанское... Кофе осталось?
– Пойди и спроси у Селестины. Она в бельевой.
Дэвид повернулся было, чтобы идти, затем снова обернулся, словно вспомнил, зачем приходил.
– Что это был за мужчина с бриллиантом в ухе?
– Его зовут Джулио Хернандес, он художник. Мама брала у него уроки живописи до того, как заболела.
– А-а...
И Дэвид отправился на поиски Селестины.
– А это что за новости! – с горечью воскликнула Диана. – С каких пор у мамы возникло желание стать художницей?
– Оно было у нее всю жизнь, – ответила Роз.
– Она мне ничего об этом не говорила.
Роз безразлично пожала плечами, отчего Диана снова покраснела.
– Пойду поищу папу и Брукса, – заносчиво объявила она, но все испортила, споткнувшись о дверной порожек. Вскинув руку, чтобы удержать равновесие, уронила на пол бокал. – Оп-ля-ля! – не чувствуя за собой никакой вины, воскликнула она. – Одной фамильной драгоценностью Рэндольфов меньше, но их здесь все равно навалом, правда? Папа говорит, что только те, кто не уверен в себе, стремятся выставить напоказ свое происхождение.
– Кому же, как не ему, знать это лучше других, – пробормотала Роз.
– Мне показалось, что сегодня на похоронах было достаточно леди и лордов, чтобы удовлетворить даже неуемную чванливость Рэндольфов. И все присутствовавшие – друзья моего папы.
– Все ли? – выразила сомнение Роз.
– Не важно, не станешь же ты отрицать, что публика собралась изысканнее не придумаешь! Все эти леди, лорды, сенаторы, конгрессмены, дядюшка Том Кобли и вся эта гоп-компания... – Диана глотнула еще шампанского.
Она отчаянно хотела напиться вдрызг, но так и не могла перейти какой-то незримый рубеж. Сколько бы вина она не пила, оно не усиливало, не уменьшало ее опьянения. – Мне всегда здесь не нравилось, оно и понятно, я ведь не Рэндольф, я Банкрофт, что особо подчеркивалось, когда еще была жива твоя дражайшая бабушка. Истинными Рэндольфами были только ты да Джонни, с вами здесь и носились как с писаной торбой. А меня и Дэвида, когда мама нас привозила сюда, она едва терпела, потому что у нее не было другого выбора.
– Она была старым человеком, которому трудно менять свои убеждения.
– Наверное, это относится и к маме. Иначе почему ей вдруг вздумалось быть похороненной здесь, рядом со своим первым мужем? У меня такое чувство, что ей захотелось вычеркнуть из памяти людей все годы, прожитые с папой.
– Не стану спорить, – пробормотала Роз. Ощутив на себе гневный взгляд единоутробной сестры и подняв глаза, Роз хладнокровно встретила его, и в который раз Диана почувствовала, как в ней вскипает затаенная ненависть. Как все ужасно несправедливо в жизни! Почему Роз, которая всегда с таким ожесточением выступала против их общей матери, и внешне напоминает ее, и разговаривает, как она, и так же изящна, стройна и элегантна? Ну почему, почему судьба наделила ее внешностью отца? Она ненавидела свои невыразительные светлые волосы и склонность к полноте – самую типичную, пожалуй, черту любого из Банкрофтов, но больше всего донимал ее маленький рост. Ей все время приходилось носить туфли на высоких каблуках, как и ее отцу, всю обувь которого снабжали специальными подошвами, чтобы увеличить его рост, иначе жена башней возвышалась бы над ним. А Роз, словно ходячий укор, тут как тут, и все у нее: и рост, и внешность, и еще что-то совершенно невыразимое, чего Диана, как ни старалась – Господи! как же она старалась! – так и не смогла достичь. О чем неоднократно напоминал ей драгоценный ее супруг. «Ублюдок! – с ненавистью подумала она, залпом осушая бокал. – Сейчас опять где-нибудь задницу лижет папочке, как и всегда».
Роз, снова склонив голову, внимательно считала серебряные столовые приборы. Диана же, выйдя из созерцания горестных душевных мук, предалась другой крайности, ключом к которой могла бы служить фраза: «Ну почему меня никто не любит». Избалованный ребенок на всю жизнь так и остается избалованным ребенком, подумала Роз, но, если Диана вылакает всю бутылку, беды не миновать.
В этот момент на кухне появился Джонни.
– Пока все без изменений, – сообщил он. – Была пара резких приступов боли, потом снова все стихло. Думаю, мне пора ехать. Хочу еще сегодня вечером попасть в Бостон. Я обещал приехать, и, если вдруг задержусь, мне устроят хорошую головомойку. К тому же многие ли папочки могут лично присутствовать при рождении двойни?!
Улыбка Роз была полна искренней любви. Как и его отец, Джонни-младший был милым, добродушным вертопрахом, но ему попалась умная и энергичная жена, истинная уроженка Бостона, заправлявшая всеми делами. Как отец его обожал спортивные автомобили, так и сын был помешан на морских судах, обладая в этой области незаурядным, от Бога данным талантом судостроителя, – он спроектировал яхту, которая, в чем он ни секунды не сомневался, поможет вернуть его стране Кубок Америки. На ее строительство уже ушло целое состояние, но, так так Долли Рэндольф сделала его основным своим наследником, он мог себе позволить новую яхту всякий раз, как подходил срок очередной кругосветки. Большой капитал был и у его жены.
– Как будешь возвращаться домой? – спросила Роз.
– На стартовой площадке стоит вертолет Билли, а для него самого в Норфолке уже готов к вылету один из самолетов компании.
Он пересек кухню, чтобы обнять и поцеловать сестру, которая спросила:
– Позвонишь, как только будут какие-нибудь новости?
– А как же! Ты остаешься здесь?
– Сегодня останусь.
– Если к утру не стану отцом, умру! – сказал Джонни и вздрогнул, когда сообразил, что сказал. – Прости... – пробормотал он.
Привыкшая к его бездумным словесным выкрутасам, Роз только покачала головой, прежде чем сказать:
– Здесь во всем ощущается присутствие мамы.
Джонни согласно кивнул, хотя почувствовал себя весьма неловко. Сколько он ее помнил, Роз была сильнее, серьезнее и умнее его. И выше его понимания. Его жена, Сэлли, говорила, что именно поэтому Роз никогда не выйдет замуж. Ни один мужчина не сможет справиться с нею.
Билли спустился к тому месту на обрыве, которое называлось Закатным, потому что отсюда видно было, как огромное, бурое, как вино, море мгновенно гасило раскаленное солнце. Он был не один, с ним был зять Брукс Гамильтон, всегда готовый прислуживать своему тестю.
Билли пребывал в состоянии глубокой меланхолии, сменившей лихорадочную деятельность последней недели. Теперь, когда самое худшее уже позади, ему хотелось тишины. А «Кингз гифт», как он сам признавал, в полной мере мог предоставить это. И еще он признавал, что похороны прошли отлично. Ливи знала толк в таких вещах. Церквушка была забита до отказа, а присутствующие – лучшего и желать невозможно. Да и он вроде бы в грязь лицом не ударил. Естественно, за спиной его поработали злые языки, но Билли постарался не обращать на это внимания. Всем своим видом он говорил: «Так пожелала моя жена», а всему миру было известно, что любое желание Ливи Банкрофт было законом для ее мужа.
В который раз подумал он о том, как станет теперь обходиться без нее, взявшей на себя все заботы по организации его жизни, и перспектива эта показалась ему довольно мрачной. И первый тому пример – как распорядиться имуществом Ливи. Он был взбешен, когда обнаружил, что она составила завещание, даже не подумав посоветоваться с ним и выслушать его мнение. Все деньги, доставшиеся ей от первого мужа, она оставила своим детям от него, что было, с точки зрения Билли, вполне справедливо; своих денег он им не собирался оставлять; но она распорядилась относительно мебели, картин, посуды из хрусталя и фарфора, наделив ими тех своих друзей, которые, с ее точки зрения, смогут оценить их по достоинству, составив подробный перечень, кому и что отдать, снабдив каждую вещь указателем ее точной стоимости, если при утверждении завещания судом вдруг возникнут какие-либо непредвиденные сложности. Наличный капитал Ливи распределила между Дианой и Дэвидом, оставив деньги под их попечительство: драгоценности разделила между Дианой и всеми своими снохами, так как оба сына Билли были женаты и у них были свои дети. Роз она не оставила никаких драгоценностей, поскольку та их просто не носила. Меха Ливи, включая знаменитую соболью шубу до пола, которую он подарил на прошлое Рождество, она распорядилась продать с аукциона, а вырученные деньги передать в благотворительынй фонд для больных раком. Помимо этого, довольно крупную сумму она оставила на живые цветы, чтобы они постоянно красовались на ее могиле и на могиле ее первого мужа.
Это больше всего бередило душу Билли. Ливи упорно хотела быть похороненной как Рэндольф, а не как Банкрофт. А ведь все знали, что на протяжении всего замужества Ливи ни единым словом ему не перечила. Теперь же он, как последний дурак, выставлен на всеобщее посмешище.
Еще раз подумав об этом, Билли так стремительно вскочил со своего места, что Брукс от неожиданности едва не свалился со скамейки на землю.
– Что случилось? – воскликнул он.
– Мне холодно. Пойдем в дом.
2
По классическим стандартам ее красоту вряд ли можно было признать совершенной. Слишком тонкие губы и слишком большой рот, нос чрезмерно длинный и расширяющийся книзу, лицо слишком скуластое. Но у нее были прекрасные, слегка раскосые глаза, черные, как антрацит, контрастировавшие с белой нежной кожей, словно подсвеченной изнутри, копна иссиня-черных, шелковистых волос и длинная, поистине лебединая шея.
Ее осанка – на что особенно обращала внимание ее мать – была совершенной, кости тонкими и длинными. Ноги, казалось, начинались прямо под мышками. Взятые вместе, все эти разрозненные детали таинственно составляли истинное произведение искусства. Вдобавок у нее был нежный, чистый голос, то на удивление мягкий, то остро звенящий, хотя никто не слышал, чтобы она его вообще когда-либо повышала. Ее очарование стало достоянием легенды, как и ее изящество, ее вкус. В ней было ровна пять футов девять дюймов роста, одежду же она носила восьмого размера. Она не знала, что такое диета, – пища ее вообще мало интересовала; зато за день она выпивала несколько кофейников неимоверно крепкого черного кофе. А когда оставалась одна, до изнеможения курила одну сигарету за другой.
Родилась она в Филадельфии в конце сентября 1936 года и была младшей из трех сестер. Отец ее, Генри Чарлтон Гэйлорд, был последним по мужской линии представителем семьи, которая обосновалась в этом городе в 1736 году, но чье состояние, придя в упадок, сократилось до единственного дома на Ореховой улице, который его мать удерживала из последних сил и средств и куда он привел свою невесту, Миллисент Стеббингз, тотчас взявшую бразды правления в свои железные руки. Под ее руководством – Генри, хоть и был блестящим адвокатом, особого рвения не проявлял – денежное состояние семьи заметно улучшилось. К тому времени как родилась первая дочь Гэйлордов, Генри уже был ассоциированным партнером небольшой, но процветающей адвокатской фирмы. Когда появилась на свет вторая дочь, он стал младшим ее партнером, а к рождению Оливии, своей любимицы, завершившей количественный состав семьи, он уже был старшим партнером фирмы.
Генри было сорок пять лет, когда Америка вступила в войну. Обнаруженные шумы в сердце и старания жены сделали его вклад в победу подальше от передовой, и к тому времени, как Оливии исполнилось одиннадцать, ее отец уже являлся судьей Верховного суда штата Пенсильвания, где он обрел наконец свое истинное место под солнцем и сделал себе имя, впоследствии выбитое в мраморе, добытое из каменоломни усилиями его жены.
Миллисент, не зная устали, посвятила себя благоустройству жизни супруга и благополучию дочерей. Подстегиваемая собственным нищенским детством на ферме в штате Огайо (обстоятельство, которое она стремилась вычеркнуть из биографии, как и свое настоящее девичье имя – Мария Стеблинская), она хотела подняться на высшую ступеньку социальной лестницы и помочь дочерям сделать достойные партии, заполучив самых лучших мужчин. Лучшими в ее понимании были те, кто, занимая высокое социальное положение, имели достаточный капитал, чтобы поддерживать престижный социальный статус в образцовом состоянии.
Бог не обидел дочерей внешностью: Корделия была статная, настоящая аристократка – типичная представительница Гэйлордов, как гордо заявляла ее бабушка по отцовской линии, – черноволосая и черноглазая; Антонию, светловолосую в мать, отличала поразительная женственность, составлявшая ее индивидуальность. Оливия же, выйдя из подросткового возраста, как поняла Миллисент, превратилась в бесценную жемчужину, и честолюбие матери, подобно только что изобретенному реактивному самолету, ставшему в то время главной газетной сенсацией, взмыло на недосягаемую высоту. С первых же шагов своих дочерей она прививала им стремление к совершенству, они буквально трепетали перед ней, отдавая любовь отцу, который покупал им запрещенный шоколад, поил их газированной водой и позволял играть в догонялки прямо на улице, словом, делал то, что подвергалось осуждению со стороны матери. Ее слово было для них законом, и только изредка отец выступал в роли буфера между ними и ненасытными социальными амбициями их матери.
– Придет день, – успокаивал он девочек после какой-нибудь очередной жестокой головомойки, – и вы поймете, что все это делается в ваших же интересах. (В конце концов, думал он, мне же это пошло на пользу.)
Неразговорчивый, замкнутый, ушедший в себя, Генри Гэйлорд, тем не менее, до мозга костей был предан женщине, которая заправляла его жизнью. Он был подвержен приступам тяжелейшей и неуправляемой черной депрессии: в такие периоды его жена делала все, чтобы никто не заметил происходящего. Для посторонних он был главой семейства. Если ее о чем-либо спрашивали, Миллисент всегда говорила: «А что по этому поводу думает Судья?», с такой очевидной почтительностью относясь к его мнению, что люди удивлялись, каким образом тихий, обходительный мужчина сумел подчинить себе эту необузданную Валькирию[3]. По мере того как процветала семья, Миллисент все больше и больше становилась такой, какой мечтала быть. Изысканно и со вкусом одевалась; имела великолепный стол и могла отлично занять гостей, хотя со слугами была строга и требовала от них беспрекословного подчинения. Такой же была она со своими дочерьми.
В семь лет Ливи уже знала, как следует накрывать на стол, подбирая в тон скатерть, чтобы та гармонировала с фарфоровой посудой, столовыми приборами, с цветами: знала она, что вид пищи так же важен, как и вкус. Она научилась не докучать отцу в моменты его депрессии и знала, что делать, когда приступы эти кончались, умела быстро подать ему любимые бархатные домашние туфли и пепельницу – он выкуривал за день три пачки, – протянуть хрустящую «Дейли рекорд», местную филадельфийскую газету.
Миллисент была твердо убеждена, что каждый муж вправе требовать от своей жены совершенства, а жена обязана давать его мужу. В конце концов ведь именно он кормилец семьи; благодаря его усилиям и деньгам, которые он зарабатывал, они могут пользоваться теми благами жизни, которые у них были. Она игнорировала тот факт, что без ее усилий Генри так и остался бы на самой низкооплачиваемой должности в одной из адвокатских фирм.
Вспыльчивая по натуре, в присутствии мужа она всегда умела себя сдерживать.
– Мужчина, весь день проработав в поте лица своего, должен приходить домой, где его ждет полный покой, любящая улыбка и нежное, ласковое слово. Именно это и означает быть хорошей женой, – поучала она дочерей. С того времени как они начали понимать, что она имеет в виду, Миллисент готовила их к единственной жизненной участи: хорошо выйти замуж. Очень хорошо. И даже очень, очень хорошо.
Первой выполнила «задание» Корделия. В 1949 году она сумела заманить в свои сети Эдварда Уинслоу, единственного сына и наследника непомерно богатой четы Уинслоу. Коренных нью-йоркцев, не только живущих на вершине социальной пирамиды, но и владеющих ею.
Четыре года спустя Тони подцепила Хью Ланкастера, улов не очень богатый, но с точки зрения социального статуса безукоризненный – он был прямым потомком одного из генералов Вашингтона.
Миллисент буквально сияла от счастья, стоя во главе безумно дорогих, типично великосветских свадебных церемоний. Это к тому же означало, что, когда состоится дебют Оливии, каждая из сестер сможет представить ее свету на блестящем рауте в Нью-Йорке.
Так оно и случилось. Дебют Ливии состоялся в элегантном доме Уинслоу на Верхней Пятой авеню, причем ее появление на приеме в буквальном смысле уподобилось эффекту разорвавшейся бомбы, поскольку в огромном, в 1954 году еще примыкавшем к дому парке с треском взлетели вверх тысячи ракет фейерверка, сопровождаемые восторженными возгласами четырех сотен гостей, отдыхавших после танцев под оркестр Лестера Ланина и пение Эдди Дугина.
– До чего же они красивые! – восхитилась Ливи, захлопав в ладоши, когда темное небо расцвело пурпурными и золотыми лепестками фейерверка.
– Но до вас им, увы, еще далеко! – галантно заверил ее кавалер. Ливи с улыбкой обернулась к нему. «Даже слишком красив», – решила она. Четкое, правильное и ясное лицо казалось выточенным из мрамора. Аристократ голубых кровей из Вирджинии, с родословной, сделавшей бы честь любому европейскому князьку, живущий в доме, представленном в альманахе «Знаменитые дома Америки» как «типичнейший тайд-уотерский дворец». Мать увидела в нем более чем выгодную партию.
Джон Питон Рэндольф VI познакомился с Ливи на прошлой неделе на обеде, устроенном в ее честь Тони, и был сражен наповал. Но Оливия Гэйлорд была не той девушкой, которую Долли Рэндольф прочила в жены единственному и обожаемому сыну. Не имея ничего лично против самой Оливии, она даже готова была закрыть глаза на то, что у нее не было собственных денег (сестры в счет не шли), но наличие Миллисент Гэйлорд! Первая же встреча с этой женщиной позволила Долли с глубоким отвращением понять, почему она с таким рвением стремится женить ее сына на своей дочери. Ей и без того повезло гораздо больше, чем любой другой матери, имеющей трех дочерей на выданье. Двое уже были пристроены в самые уважаемые семьи Америки; Долли Рэндольф твердо решила не позволить этой женщине тихой сапой вторгнуться в третью такую семью, хотя нельзя было не признать, что Оливия Гэйлорд стала неоспоримой королевой сезона, веселясь на балах, меняя туалеты, проводя уик-энды за городом.
Миллисент Гэйлорд тщательно подготовила младшую дочь к выходу в свет. Прежде всего она обучила ее правильному поведению с мужчинами. Оливия могла ручкой так подпереть подбородок, так устремить на собеседника свои чудесные глаза, слушать его с таким самозабвенным вниманием, как если бы он был самым привлекательным мужчиной из всех, кого ей доводилось встречать в своей жизни. И Джонни Рэндольф, самый подходящий жених из холостяков года, не отводил от нее восхищенных глаз.
Поздним вечером, когда хозяевам удалось выпроводить самых поздних из гостей и Ливи уже сидела в спальне, расчесывая на ночь волосы, в дверь постучали и в проеме появилась голова Тони, ее сестры.
– Я могу войти? Ты прилично выглядишь?
– Я-то выгляжу прилично, – отпарировала Ливи, укоризненно скосив глаза на ее полупрозрачное неглиже. – О тебе этого не скажешь.
– Неважно, ты и Джонни Рэндольф сегодня были в центре внимания. – Тони примостилась на краешке большой, вишневого дерева кровати с пологом на четырех столбиках. – Когда собираешься положить конец его страданиям?
– Сегодня он совсем не казался таким уж несчастным! Даже наоборот!
– Следует ли это понимать в том смысле, что он снова просил твоей руки?
– Он делает мне предложение всякий раз, когда мы видимся.
– Почему же ты не говоришь «да»? – Тони закурила сигарету с фильтром. – Мамуля от нетерпения уже все удила изгрызла.
– Знаю.
– Тогда почему же ты не положишь конец ее страданиям? Мне кажется, Джонни произвел на тебя впечатление?
– Мне он нравится, даже очень нравится, но мне всего восемнадцать, хочется немного пожить для себя, повеселиться, а когда выкину дурь из головы, тогда и остепенюсь.
– Можно и быть замужем, и жить в свое удовольствие.
Ливи в зеркале взглянула на сестру.
– Как ты?
Нимало не смутившись, Тони пожала плечами.
– Взаимоприемлемые решения возможны всегда.
Ливи решительно тряхнула головой.
– Так я не хочу. Я хочу так, как у отца с матерью.
Глубоко затянувшись сигаретой, Тони долгим взглядом из-под длинных (накладных) ресниц посмотрела на сестру. Каждому свое, пришло ей в голову, мамуля оставила на тебе такой глубокий отпечаток, что ты будешь носить его всю жизнь, не то что мы с Делией. Ты даже представить себе не можешь, что картина замужней жизни, нарисованная тебе мамочкой, взята не из реальности. И не мне просвещать тебя. Джонни Рэндольф – Единственный Сын, который родился у своих папы и мамы только с пятого захода, до этого было четыре выкидыша. У его матери есть все основания смотреть на тебя, как на паршивую овцу, так что еще неизвестно, кому из вас считать цыплят по осени. И может статься, что именно ты окажешься на большущих бобах.
Снова открылась дверь, и на этот раз на пороге появилась Делия.
– Так и знала, что найду тебя здесь, – улыбнулась она. – Как в старое доброе время.
– Но только тогда вопросы задавала я, – напомнила им Ливи. Она повернулась на своем мягком вращающемся креслице и перегнулась, чтобы обнять старшую сестру. – Тысячу и тысячу раз спасибо за великолепный вечер. Я чудесно провела время.
– Так всегда говорит отец, – Делия широко улыбнулась. – Остается только сожалеть, что сегодня он не мог видеть свою красавицу-лебедушку, он был бы горд и счастлив. Уверена, суд присяжных уже приступил к вынесению вердикта...
– Ну ладно, мама была горда и счастлива за них обоих, – быстро проговорила Тони таким голосом, что старшая сестра скосила в ее сторону вопросительный взгляд. Тони слыла в семье самой твердолобой. У нее был жесткий, своенравный, а если того требовали обстоятельства, то и агрессивный характер. Она и Делия были ближе друг другу по возрасту, и обе единым фронтом всегда выступали на защиту младшей сестры. Если все же иногда у них возникали перепалки, то именно Делия оказывалась в роли миротворца. Характером она напоминала отца, была умная и спокойно-уравновешенная. Когда Тони до смерти напугала мать, сделавшись любовницей человека, за которого потом вышла замуж, Делия взяла на себя миссию посредника между враждующими сторонами. Однако как только Тони стала добропорядочной замужней женщиной, все было прощено, хотя Миллисент так никогда и не простила мужу своей второй дочери того, что он сделал ее любовницей прежде, чем своей женой.
Загасив окурок, Тони собралась уходить.
– Утром тебя будут ждать еще две дюжины роз, попомни мои слова, – сказала она Ливи. – Послушайся моего совета. Не заставляй его долго ждать. Вянут, милочка, не только розы.
Когда Тони вышла, Ливи посмотрела на Делию, которая пожала плечами и подтвердила:
Ее осанка – на что особенно обращала внимание ее мать – была совершенной, кости тонкими и длинными. Ноги, казалось, начинались прямо под мышками. Взятые вместе, все эти разрозненные детали таинственно составляли истинное произведение искусства. Вдобавок у нее был нежный, чистый голос, то на удивление мягкий, то остро звенящий, хотя никто не слышал, чтобы она его вообще когда-либо повышала. Ее очарование стало достоянием легенды, как и ее изящество, ее вкус. В ней было ровна пять футов девять дюймов роста, одежду же она носила восьмого размера. Она не знала, что такое диета, – пища ее вообще мало интересовала; зато за день она выпивала несколько кофейников неимоверно крепкого черного кофе. А когда оставалась одна, до изнеможения курила одну сигарету за другой.
Родилась она в Филадельфии в конце сентября 1936 года и была младшей из трех сестер. Отец ее, Генри Чарлтон Гэйлорд, был последним по мужской линии представителем семьи, которая обосновалась в этом городе в 1736 году, но чье состояние, придя в упадок, сократилось до единственного дома на Ореховой улице, который его мать удерживала из последних сил и средств и куда он привел свою невесту, Миллисент Стеббингз, тотчас взявшую бразды правления в свои железные руки. Под ее руководством – Генри, хоть и был блестящим адвокатом, особого рвения не проявлял – денежное состояние семьи заметно улучшилось. К тому времени как родилась первая дочь Гэйлордов, Генри уже был ассоциированным партнером небольшой, но процветающей адвокатской фирмы. Когда появилась на свет вторая дочь, он стал младшим ее партнером, а к рождению Оливии, своей любимицы, завершившей количественный состав семьи, он уже был старшим партнером фирмы.
Генри было сорок пять лет, когда Америка вступила в войну. Обнаруженные шумы в сердце и старания жены сделали его вклад в победу подальше от передовой, и к тому времени, как Оливии исполнилось одиннадцать, ее отец уже являлся судьей Верховного суда штата Пенсильвания, где он обрел наконец свое истинное место под солнцем и сделал себе имя, впоследствии выбитое в мраморе, добытое из каменоломни усилиями его жены.
Миллисент, не зная устали, посвятила себя благоустройству жизни супруга и благополучию дочерей. Подстегиваемая собственным нищенским детством на ферме в штате Огайо (обстоятельство, которое она стремилась вычеркнуть из биографии, как и свое настоящее девичье имя – Мария Стеблинская), она хотела подняться на высшую ступеньку социальной лестницы и помочь дочерям сделать достойные партии, заполучив самых лучших мужчин. Лучшими в ее понимании были те, кто, занимая высокое социальное положение, имели достаточный капитал, чтобы поддерживать престижный социальный статус в образцовом состоянии.
Бог не обидел дочерей внешностью: Корделия была статная, настоящая аристократка – типичная представительница Гэйлордов, как гордо заявляла ее бабушка по отцовской линии, – черноволосая и черноглазая; Антонию, светловолосую в мать, отличала поразительная женственность, составлявшая ее индивидуальность. Оливия же, выйдя из подросткового возраста, как поняла Миллисент, превратилась в бесценную жемчужину, и честолюбие матери, подобно только что изобретенному реактивному самолету, ставшему в то время главной газетной сенсацией, взмыло на недосягаемую высоту. С первых же шагов своих дочерей она прививала им стремление к совершенству, они буквально трепетали перед ней, отдавая любовь отцу, который покупал им запрещенный шоколад, поил их газированной водой и позволял играть в догонялки прямо на улице, словом, делал то, что подвергалось осуждению со стороны матери. Ее слово было для них законом, и только изредка отец выступал в роли буфера между ними и ненасытными социальными амбициями их матери.
– Придет день, – успокаивал он девочек после какой-нибудь очередной жестокой головомойки, – и вы поймете, что все это делается в ваших же интересах. (В конце концов, думал он, мне же это пошло на пользу.)
Неразговорчивый, замкнутый, ушедший в себя, Генри Гэйлорд, тем не менее, до мозга костей был предан женщине, которая заправляла его жизнью. Он был подвержен приступам тяжелейшей и неуправляемой черной депрессии: в такие периоды его жена делала все, чтобы никто не заметил происходящего. Для посторонних он был главой семейства. Если ее о чем-либо спрашивали, Миллисент всегда говорила: «А что по этому поводу думает Судья?», с такой очевидной почтительностью относясь к его мнению, что люди удивлялись, каким образом тихий, обходительный мужчина сумел подчинить себе эту необузданную Валькирию[3]. По мере того как процветала семья, Миллисент все больше и больше становилась такой, какой мечтала быть. Изысканно и со вкусом одевалась; имела великолепный стол и могла отлично занять гостей, хотя со слугами была строга и требовала от них беспрекословного подчинения. Такой же была она со своими дочерьми.
В семь лет Ливи уже знала, как следует накрывать на стол, подбирая в тон скатерть, чтобы та гармонировала с фарфоровой посудой, столовыми приборами, с цветами: знала она, что вид пищи так же важен, как и вкус. Она научилась не докучать отцу в моменты его депрессии и знала, что делать, когда приступы эти кончались, умела быстро подать ему любимые бархатные домашние туфли и пепельницу – он выкуривал за день три пачки, – протянуть хрустящую «Дейли рекорд», местную филадельфийскую газету.
Миллисент была твердо убеждена, что каждый муж вправе требовать от своей жены совершенства, а жена обязана давать его мужу. В конце концов ведь именно он кормилец семьи; благодаря его усилиям и деньгам, которые он зарабатывал, они могут пользоваться теми благами жизни, которые у них были. Она игнорировала тот факт, что без ее усилий Генри так и остался бы на самой низкооплачиваемой должности в одной из адвокатских фирм.
Вспыльчивая по натуре, в присутствии мужа она всегда умела себя сдерживать.
– Мужчина, весь день проработав в поте лица своего, должен приходить домой, где его ждет полный покой, любящая улыбка и нежное, ласковое слово. Именно это и означает быть хорошей женой, – поучала она дочерей. С того времени как они начали понимать, что она имеет в виду, Миллисент готовила их к единственной жизненной участи: хорошо выйти замуж. Очень хорошо. И даже очень, очень хорошо.
Первой выполнила «задание» Корделия. В 1949 году она сумела заманить в свои сети Эдварда Уинслоу, единственного сына и наследника непомерно богатой четы Уинслоу. Коренных нью-йоркцев, не только живущих на вершине социальной пирамиды, но и владеющих ею.
Четыре года спустя Тони подцепила Хью Ланкастера, улов не очень богатый, но с точки зрения социального статуса безукоризненный – он был прямым потомком одного из генералов Вашингтона.
Миллисент буквально сияла от счастья, стоя во главе безумно дорогих, типично великосветских свадебных церемоний. Это к тому же означало, что, когда состоится дебют Оливии, каждая из сестер сможет представить ее свету на блестящем рауте в Нью-Йорке.
Так оно и случилось. Дебют Ливии состоялся в элегантном доме Уинслоу на Верхней Пятой авеню, причем ее появление на приеме в буквальном смысле уподобилось эффекту разорвавшейся бомбы, поскольку в огромном, в 1954 году еще примыкавшем к дому парке с треском взлетели вверх тысячи ракет фейерверка, сопровождаемые восторженными возгласами четырех сотен гостей, отдыхавших после танцев под оркестр Лестера Ланина и пение Эдди Дугина.
– До чего же они красивые! – восхитилась Ливи, захлопав в ладоши, когда темное небо расцвело пурпурными и золотыми лепестками фейерверка.
– Но до вас им, увы, еще далеко! – галантно заверил ее кавалер. Ливи с улыбкой обернулась к нему. «Даже слишком красив», – решила она. Четкое, правильное и ясное лицо казалось выточенным из мрамора. Аристократ голубых кровей из Вирджинии, с родословной, сделавшей бы честь любому европейскому князьку, живущий в доме, представленном в альманахе «Знаменитые дома Америки» как «типичнейший тайд-уотерский дворец». Мать увидела в нем более чем выгодную партию.
Джон Питон Рэндольф VI познакомился с Ливи на прошлой неделе на обеде, устроенном в ее честь Тони, и был сражен наповал. Но Оливия Гэйлорд была не той девушкой, которую Долли Рэндольф прочила в жены единственному и обожаемому сыну. Не имея ничего лично против самой Оливии, она даже готова была закрыть глаза на то, что у нее не было собственных денег (сестры в счет не шли), но наличие Миллисент Гэйлорд! Первая же встреча с этой женщиной позволила Долли с глубоким отвращением понять, почему она с таким рвением стремится женить ее сына на своей дочери. Ей и без того повезло гораздо больше, чем любой другой матери, имеющей трех дочерей на выданье. Двое уже были пристроены в самые уважаемые семьи Америки; Долли Рэндольф твердо решила не позволить этой женщине тихой сапой вторгнуться в третью такую семью, хотя нельзя было не признать, что Оливия Гэйлорд стала неоспоримой королевой сезона, веселясь на балах, меняя туалеты, проводя уик-энды за городом.
Миллисент Гэйлорд тщательно подготовила младшую дочь к выходу в свет. Прежде всего она обучила ее правильному поведению с мужчинами. Оливия могла ручкой так подпереть подбородок, так устремить на собеседника свои чудесные глаза, слушать его с таким самозабвенным вниманием, как если бы он был самым привлекательным мужчиной из всех, кого ей доводилось встречать в своей жизни. И Джонни Рэндольф, самый подходящий жених из холостяков года, не отводил от нее восхищенных глаз.
Поздним вечером, когда хозяевам удалось выпроводить самых поздних из гостей и Ливи уже сидела в спальне, расчесывая на ночь волосы, в дверь постучали и в проеме появилась голова Тони, ее сестры.
– Я могу войти? Ты прилично выглядишь?
– Я-то выгляжу прилично, – отпарировала Ливи, укоризненно скосив глаза на ее полупрозрачное неглиже. – О тебе этого не скажешь.
– Неважно, ты и Джонни Рэндольф сегодня были в центре внимания. – Тони примостилась на краешке большой, вишневого дерева кровати с пологом на четырех столбиках. – Когда собираешься положить конец его страданиям?
– Сегодня он совсем не казался таким уж несчастным! Даже наоборот!
– Следует ли это понимать в том смысле, что он снова просил твоей руки?
– Он делает мне предложение всякий раз, когда мы видимся.
– Почему же ты не говоришь «да»? – Тони закурила сигарету с фильтром. – Мамуля от нетерпения уже все удила изгрызла.
– Знаю.
– Тогда почему же ты не положишь конец ее страданиям? Мне кажется, Джонни произвел на тебя впечатление?
– Мне он нравится, даже очень нравится, но мне всего восемнадцать, хочется немного пожить для себя, повеселиться, а когда выкину дурь из головы, тогда и остепенюсь.
– Можно и быть замужем, и жить в свое удовольствие.
Ливи в зеркале взглянула на сестру.
– Как ты?
Нимало не смутившись, Тони пожала плечами.
– Взаимоприемлемые решения возможны всегда.
Ливи решительно тряхнула головой.
– Так я не хочу. Я хочу так, как у отца с матерью.
Глубоко затянувшись сигаретой, Тони долгим взглядом из-под длинных (накладных) ресниц посмотрела на сестру. Каждому свое, пришло ей в голову, мамуля оставила на тебе такой глубокий отпечаток, что ты будешь носить его всю жизнь, не то что мы с Делией. Ты даже представить себе не можешь, что картина замужней жизни, нарисованная тебе мамочкой, взята не из реальности. И не мне просвещать тебя. Джонни Рэндольф – Единственный Сын, который родился у своих папы и мамы только с пятого захода, до этого было четыре выкидыша. У его матери есть все основания смотреть на тебя, как на паршивую овцу, так что еще неизвестно, кому из вас считать цыплят по осени. И может статься, что именно ты окажешься на большущих бобах.
Снова открылась дверь, и на этот раз на пороге появилась Делия.
– Так и знала, что найду тебя здесь, – улыбнулась она. – Как в старое доброе время.
– Но только тогда вопросы задавала я, – напомнила им Ливи. Она повернулась на своем мягком вращающемся креслице и перегнулась, чтобы обнять старшую сестру. – Тысячу и тысячу раз спасибо за великолепный вечер. Я чудесно провела время.
– Так всегда говорит отец, – Делия широко улыбнулась. – Остается только сожалеть, что сегодня он не мог видеть свою красавицу-лебедушку, он был бы горд и счастлив. Уверена, суд присяжных уже приступил к вынесению вердикта...
– Ну ладно, мама была горда и счастлива за них обоих, – быстро проговорила Тони таким голосом, что старшая сестра скосила в ее сторону вопросительный взгляд. Тони слыла в семье самой твердолобой. У нее был жесткий, своенравный, а если того требовали обстоятельства, то и агрессивный характер. Она и Делия были ближе друг другу по возрасту, и обе единым фронтом всегда выступали на защиту младшей сестры. Если все же иногда у них возникали перепалки, то именно Делия оказывалась в роли миротворца. Характером она напоминала отца, была умная и спокойно-уравновешенная. Когда Тони до смерти напугала мать, сделавшись любовницей человека, за которого потом вышла замуж, Делия взяла на себя миссию посредника между враждующими сторонами. Однако как только Тони стала добропорядочной замужней женщиной, все было прощено, хотя Миллисент так никогда и не простила мужу своей второй дочери того, что он сделал ее любовницей прежде, чем своей женой.
Загасив окурок, Тони собралась уходить.
– Утром тебя будут ждать еще две дюжины роз, попомни мои слова, – сказала она Ливи. – Послушайся моего совета. Не заставляй его долго ждать. Вянут, милочка, не только розы.
Когда Тони вышла, Ливи посмотрела на Делию, которая пожала плечами и подтвердила: