улицы, я снова прятался за угол и ждал до тех пор, пока не появлялся еще
один подходящий человек.
Не знаю, сама ли очевидность, свидетельствовавшая, что я и есть тот
самый бродяга, которого я напоминал дону Дьего, или же подозрительная
история с лошадью и лакеем адвоката, или же что-либо другое, но что-то
заставило дона Дьего разведать, кто я такой и на какие средства живу. Он
стал меня выслеживать и в конце концов напал на истину самым неожиданным
образом, ибо я уже сильно продвинул дело с необходимыми для свадьбы
бумагами, а на него всячески наседали дамы. Однажды, разыскивая меня, он
наткнулся на лисенсиата Флечилью - того самого, что пригласил меня отобедать
у своей сестры, когда я жил вместе с угодившими потом в тюрьму кавалерами.
Рассерженный тем, что я не вернулся закончить с ним разговор, Флечилья в
беседе с доном Дьего, зная, что я был у того в слугах, рассказал ему о нашей
случайной встрече, о том, как он повел меня обедать, и прибавил, что дня два
назад он встретил меня верхом на коне, хорошо одетым, и я-де сообщил ему о
своей близкой женитьбе на богатой невесте, Дон Дьего, не теряя времени,
поспешил домой и, встретив на площади у Пуэрто дель Соль двух знатных
кавалеров - моих друзей: одного с орденским знаком, а другого с цепью, -
рассказал им обо всем и попросил быть готовыми к тому, чтобы подкараулить
меня на улице и намять мне бока. Он предуведомил их, что на мне будет его
плащ и что по этому плащу они меня распознают. Столковавшись и свернув на
Песочную улицу, они повстречали меня, столь ловко скрыв все трое свои
истинные намерения, что я почувствовал, как никогда, их дружеское ко мне
расположение. Мы поговорили о том, что можно было бы предпринять вечером до
звона к "Ave Maria", потом друзья мои распрощались, а мы с Доном Дьего
направились к церкви святого Филиппа. Дойдя до улицы Мира, дон Дьего сказал:
- Ради бога, дон Фелипе, давайте переменимся плащами: я должен пройти
здесь неузнанным.
- Извольте, - ответил я, ничего не подозревая; взял его плащ и в
недобрую минуту отдал ему свой. Я предложил ему свои услуги, чтобы уберечь
его от удара в спину, но он, у которого только и было на уме, как отыграться
на моей, сказал, что ему следует идти одному и пусть я иду своей дорогой. Не
успел я, завернувшись в его плащ, отойти на несколько шагов, как вдруг -
видно, сам дьявол так распорядился - два молодца, поджидавшие дона Дьего,
чтобы рассчитаться с ним за какую-нибудь бабенку, приняв меня за него,
кинулись на меня с мечами и обрушили на мою спину и голову град ударов
плашмя. Я поднял крик. По голосу и моему виду они поняли, что я не дон
Дьего, и удрали, оставив меня избитым посреди улицы. Я постарался прикрыть
свои синяки, но некоторое время не осмеливался двинуться с места. Наконец в
полночь, в обычное время моих свиданий с невестой, я добрался до ее дверей,
как вдруг навстречу мне выскочил один из тех кавалеров, которых подговорил
дон Дьего, и свалил меня на землю двумя ударами дубины по ногам. В это время
подскочил другой, полоснул меня кинжалом по лицу от уха до уха, отнял плащ
и, оставив лежать на земле, промолвил:
- Так рассчитываются с подлыми обманщиками и плутами.
Я начал кричать и просить священника для исповеди, не ведая, откуда
свалилась на меня такая напасть. По смыслу сказанных слов мне казалось, что
это мог быть и хозяин того дома, который я покинул при помощи выдумки с
инквизицией, и обманутый мною начальник тюрьмы, и мои удравшие приятели. Со
стольких сторон мог я ожидать расправы, что не знал, куда мне кинуться, -
один лишь дон Дьего был у меня вне подозрений. Я кричал: "Караул! Грабят!"
На крик явилась полиция. Меня подняли и, видя, что на лице моем красуется
рытвина длиною в ладонь и плащ украден, и не зная, в чем дело, потащили
врачеваться к какому-то цирюльнику, и он оказал мне необходимую помощь.
Затем полицейские спросили, где я живу, и отвели меня домой.
Меня уложили в постель, и всю эту ночь я провел в необычайном смущении
и в раздумьях. Физиономия моя была разрезана на две части, тело избито и
измолочено, ноги столь изувечены палкой, что я не мог держаться на них. Я
был изранен и оборван, да так, что не мог уже ни вести дружбу с моими
знакомыми, ни готовиться к свадьбе, ни оставаться в столице, ни выехать из
нее.
Глава XXI
о моем излечении и других удивительных событиях
И вот на другое утро, вместе с восходящим солнцем, появилась над моим
изголовьем хозяйка дома, старуха весьма почтенного возраста (ей стукнуло
пятьдесят пять - набери она столько очков, играя в примеру, она бы
выиграла), с крупными четками и с лицом, похожим не то на сушеный персик, не
то на ореховую скорлупу - так было оно изборождено морщинами. Сумев
приобрести у местных жителей добрую славу, она могла ложиться спать со
спокойной совестью, а также со всеми теми, кто испытывал склонность утолить
ее желания. Прозывалась она Марией Наставницей, дом свой отдавала внаем, а
также была на побегушках у всех, кто желал снять себе на время другое
помещение. Жильцы не переводились на этом постоялом дворе круглый год.
Стоило посмотреть, как учила она какую-нибудь девчонку кокетничать,
прикрываясь плащом, и что советовала оставлять открытым. Ту, у которой были
красивые зубы, учила она смеяться всегда, даже выражая соболезнование; ту,
чьи руки славились красотой, она обучала постоянно фехтовать ими, как
шпагами; русой советовала почаще встряхивать волосами и стараться, чтобы
из-под плаща или шляпки выбивался локон или прядка волос; девушек с
красивыми глазами она учила ловко ими стрелять, а тех, у кого был томный
взгляд, учила их щурить или возводить к небу. Так как была она опытна в
делах косметических, то приходили к ней женщины от природы черные как галки,
и она так отделывала им лица, что по возвращении домой из-за белизны лика их
не узнавали собственные мужья. А уж в чем она была истинным мастером, так
это в деле восстановления утраченной девственности. За какую-нибудь неделю,
что пробыл я в ее доме, своими глазами насмотрелся я, как она все это
проделывала. Сверх того, обучала она женщин, как облапошивать доверчивых
людей, да притом с какими присловьями это делать. Она учила их также, как
выклянчивать подарки: молодых девчонок - так просто, взрослых женщин -
требуя их как нечто должное, а старух - используя чувство уважения и
благодарности. У нее были одни приемы для выпрашивания денег и другие - для
выманивания колец и цепочек. Как на высшие авторитеты, она ссылалась на
Виданью, свою конкурентку в Алькала, и на Пласиосу из Бургоса - женщин,
способных провести всех и вся. Все это рассказывается здесь, чтобы меня
пожалели, узнав, в какие руки я попал, и взвесили должным образом те слова,
которые мне сказала старуха. Начала она, по своей привычке изъясняясь
пословицами, следующим образом:
- Где все берут да не кладут, сынок дон Фелипе, там скоро и до дна
дойдут; из чего пыль - из того и грязь; какова свадьба - таковы и оладьи. Я
тебя не понимаю, не знаю я и твоих жизненных правил, человек ты молодой, и
не удивит меня нисколько, если ты иной раз и выкинешь какую-нибудь шалость,
невзирая на то, что и во сне мы спешим к могиле. Я сама не больше чем горсть
праха, а оттого и могу так говорить с тобой. Все говорят мне, что ты, сам не
зная как, растратил большое состояние и что тебя видели здесь то студентом,
то жуликом, то кавалером, и все по милости людей, с которыми ты заводил
знакомства. Скажи мне, с кем ты водишься, сынок, и я скажу тебе, кто ты;
каждой овечке свой барашек. Знай, сынок, что пока несешь ко рту ложку супа,
он может пролиться! Послушай-ка, дурачок: если уж тебе так приспичило иметь
бабу, знай, что в наших краях я главный оценщик этого товара и что живу я на
доходы с этой работы. Хочешь жить правильно и разумно, сынок, не бегай ты то
с тем, то с другим проходимцем за какой-нибудь размалеванной шлюхой или
продувной бестией, которая снашивает юбки с тем, кто дает ей на новые
рукава. Клянусь тебе, ты сумел бы сохранить не один дукат, вовремя
обратившись ко мне, ибо я совершенная бессребреница; и еще клянусь моими
дорогими покойничками, и да будет мне самой ниотослана мирная кончина, не
попросила бы я тебя уплатить мне нынче за постой, не будь мне нужды в
деньгах на разные свечечки и травки.
Дело было в том, что она бойко торговала всякими снадобьями, не будучи
аптекарем, и если ее подмазывали, то и она, в свою очередь, умащивала себя,
что давало ей возможность ночью упархивать через дымовую трубу.
Видя, что болтовня и проповедь ее закончились просьбой о деньгах и что,
хотя таково было ее главное намерение, она этой просьбой заключила, а не
начала свою речь, как сделали бы ей подобные, я не удивился ее визиту, тем
более что за все время, что я у нее жил, она ни разу меня не навещала, а
только однажды явилась объясниться по поводу якобы дошедших до меня слухов о
ее занятиях колдовством и о том, что ее разыскивали, но она успела скрыться.
Пришла она, чтобы рассеять мои подозрения насчет всего этого и сказать, что
дело касается совсем другой старухи, тоже по прозвищу Наставница. После
этого мы не должны удивляться, что с такими наставниками все мы бредем
отнюдь не по прямой дороге.
Я отсчитал ей денежки, но, пока она их получала, злая судьба, которая
меня не забывает, и черт, который обо мне всегда помнит, захотели, чтобы ее
пришли арестовать за незаконное сожительство, будучи уверены, что дружок ее
находится у нее в доме. Вошли в мою комнату и, увидев, что я лежу в постели,
а она - рядом со мной, набросились на нас обоих, дали мне пять-шесть
здоровенных тумаков и сбросили с кровати. Ее же в это время держали двое
других, обзывая сводней и ведьмой. Кто бы мог подумать такое о женщине,
которая вела вышеописанный образ жизни! Услыхав крики альгуасила и мои
громкие жалобы, ее приятель-фруктовщик, находившийся в задней комнате,
пустился наутек. - Они же, увидев это и узнав от другого постояльца, что я
не был ее дружком, бросились за тем плутом и поймали его, я же остался с
выдранными волосами и весь избитый. Несмотря на все мои мучения, я смеялся
над тем, что эти негодяи говорили старухе. Один из них, глядя на нее,
уверял:
- Сколь хороши вы будете, матушка, в митре, и до чего мне будет весело
смотреть, как в вас запустят, тысчонки три реп за ваши услуги!
Другой:
- Уж у господ алькальдов перья подобраны что надо, Дабы украсить вас
как положено.
Наконец привели и того плута и обоих связали. У меня попросили прощения
и оставили меня одного.
Я вздохнул с некоторым облегчением, видя, как обернулись дела моей
хозяйки. Таким образом, у меня не оставалось иной заботы, как только
подняться с одра болезни вовремя чтобы запустить в нее апельсином, хотя,
судя по тому, что говорила одна из оставшихся в доме служанок, пребывание в
тюрьме моей хозяйки представлялось сомнительным, ибо служанка толковала
что-то о ее способности летать по воздуху и о других вещах, которые не
очень-то мне понравились. Я оставался на излечении в этом доме еще неделю и
даже после этого едва-едва мог выбраться на улицу. Пришлось наложить мне
двенадцать швов на лицо и обзавестись костылями.
Я оказался без денег, ибо мои сто реалов ушли на лечение, еду и постой.
Поэтому, дабы больше не тратиться, так как денег у меня не было, решился я
выползти из дому на костылях и продать мою одежду - куртки и воротники, вещи
все до одной очень хорошие. Так я и сделал и на вырученные деньги обзавелся
старым колетом из дубленой кожи, отличной курткой из грубого рядна,
залатанным и широким нищенским плащом, гетрами и огромными башмачищами. На
голову накинул я капюшон, и на грудь повесил бронзовое распятие. Обучил меня
необходимому жалобному тону и причитаниям нищего один бедняк, который
отлично разбирался в этом искусстве, в коем я и начал упражняться на улицах.
Оставшиеся у меня шестьдесят реалов я зашил в куртку и стал изображать из
себя нищего, полагаясь на свойственное мне красноречие. Целую неделю бродил
я по улицам в таком виде, завывал самым жалобным голосом и попрошайничал с
молитвами: "Подайте, добрый христианин, слуга господень, бедному калеке,
покрытому язвами, ибо вижу пред собой вожделенное, а достигнуть его не
могу". Это я говорил в будние дни, а в праздники заводил на другой лад:
"Правоверные христиане, преданные служению господнему, ради царицы небесной,
матери бога нашего, подайте милостыню бедному калеке, пораженному рукою
всевышнего". Тут я на мгновение останавливался, что было весьма важно, и
затем прибавлял: "Ядовитый воздух в недобрый час, когда я трудился на
винограднике, сковал мне члены, а раньше был я таким же здоровым, каким вижу
вас и дай вам бог всегда быть!"
В ответ на меня так и сыпались, спотыкаясь друг о друга, мараведи. Я
отлично зарабатывал и, быть может, имел бы еще больше дохода, не попадись на
моей дороге уродливый, без обеих рук и без одной ноги молодчик, который
кружил на тележке по тем же улицам, что и я, и собирал больше милостыни, так
как выпрашивал ее менее учтивым образом. Говорил он хриплым голосом,
переходившим под конец в визг: "Вспомните, рабы Суса Христа, о том, кого
покарал господь за грехи; подайте бедняку, и да будет угодна господу ваша
жертва". Потом он прибавлял: "Подайте ради доброго Суса", - и зарабатывал
так, что любо-дорого было смотреть. Я это заметил и перестал говорить
"господи Иисусе Христе", а начал говорить "господи Сусе Христе", отбросил
начальное иже, чем пробуждал в слушателях большое сострадание. В конце
концов я изменил кое-какие выражения и стал зарабатывать огромные деньги.
Ходил я на костылях, засунув обе ноги в кожаный мешок и перевязав их.
Спал я в подворотне дома одного костоправа вместе с нищим с ближайшего
перекрестка, - это был один из самых великих мошенников, которых когда-либо
создавал господь бог. Был он богатейшим человеком и являлся чем-то вроде
нашего ректора, так как зарабатывал больше нас всех. У него была большая
грыжа, кроме того, он туго перевязывал себе веревкой плечо, так что вся рука
казалась распухшей, воспаленной и недействующей. Он ложился на спину грыжей
кверху, а была она такая же большая, как самый большой шар для игры в шары,
и приговаривал: "Взгляните на нищету и на то, чем одарил господь бог
христианина". Если проходила женщина, он говорил: "Прекрасная сеньора, да
пребудет господь в душе вашей". Большинство из них подавали ему милостыню за
то, что он называл их красавицами, и старались пройти мимо него, хотя путь
их лежал совсем в другую сторону. Если проходил солдатик, он говорил: "Ах,
сеньор капитан!", а если другой какой человек, то: "Ах, сеньор кабальеро!".
Если кто-нибудь ехал в карете, то он обращался к нему или "ваше
превосходительство", или "ваша светлость", а если проезжал священник на
муле, то величал его не иначе, как "ваше преосвященство". Словом, льстил он
всем ужасно. В праздник каждого святого он имел особо приноровленную к нему
манеру просить. Я так с ним подружился, что он открыл мне секрет, благодаря
которому мы разбогатели за два дня. Дело же было в том, что на этого бедняка
работало трое мальчишек, собиравших на улицах милостыню и воровавших все,
что попадало им под руку. Они отчитывались перед ним, а он все это загребал
себе. Кроме того, входил он в долю к двум молодцам по части церковных кружек
и получал положенное от кровопусканий, которые эти кружки претерпевали.
Я решил последовать его примеру, и народ повалил ко мне. Меньше, чем
через месяц, я сколотил себе больше двухсот реалов чистоганом. Этот же нищий
наконец открыл мне, имея в виду пригласить меня работать на пару, свой
величайший секрет в высшем искусстве нищенства, и этим искусством занялись
мы оба. Состоял же он в том, чтобы красть маленьких детей, каждый день двоих
или четверых, а то и пятерых. О пропаже их объявлялось во всеуслышание на
улицах, и тогда мы шли по адресам родителей и заявляли:
- Ну конечно, сеньор, я его нашел, а если бы не я, то его переехала бы
повозка; сейчас же он у меня дома.
Нам давали награды за находку, и мы богатели с такой быстротой, что
скоро у меня оказалось пятьдесят эскудо. К этому времени ноги у меня зажили,
хотя я еще перевязывал их. Я решил уехать из столицы и направиться в Толедо,
где ни я никого не знал, ни обо мне никто не ведал. В конце концов я
собрался в путь, купил себе одежду темного цвета, воротник и шпагу и,
распрощавшись с Вальтасаром - так звали нищего, о котором я рассказывал, -
стал искать по заезжим домам, на чем мне добраться до Толедо.
Глава XXII
в которой я становлюсь странствующим комедиантом, поэтом и ухаживателем
за монахинями, чьи свойства обнаруживаются самым приятным образом
На одном постоялом дворе нашел я труппу странствующих комедиантов,
направлявшихся в Толедо. У них были три телеги, и провидению было угодно,
чтобы среди них оказался один мой бывший сотоварищ по учению в Алькала,
отрекшийся от науки и занявшийся актерским ремеслом. Я сказал ему, что мне
необходимо уехать в Толедо и выбраться из столицы. Человек этот едва узнал
меня, настолько я был исполосован, и не переставал творить крестные
знамения, видя, как здорово я был окрещен чьим-то клинком. В конце концов за
мои деньги он оказал мне любезность, отвоевав у остальных местечко для меня,
чтобы я мог ехать вместе с ними. Ехали мы в телегах вперемежку, мужчины и
женщины, и одна из них, а именно танцовщица труппы, которая, кроме того,
играла роли королев и всяких важных особ, показалась мне весьма занятной
тварью. Случилось так, что муж ее оказался рядом со мною, и я, понятия не
имея, с кем говорю, подстрекаемый вожделением, спросил:
- С какой стороны подступиться мне к этой женщине, чтобы истратить на
ее милость двадцать или тридцать эскудо? Она мне кажется красивой.
- Мне не подобает ни говорить про это, ни соваться в такие дела, так
как я прихожусь ей мужем, - - сказал этот человек, - но, говоря
беспристрастно, ибо никакие страсти меня не волнуют, на нее можно было бы
истратить любые деньги, ибо ни другого такого тела, ни другой такой резвушки
в делах любовных нет на всей земле.
Сказав это, он соскочил с нашей телеги и сел в другую, как кажется, для
того только, чтобы дать мне случай заговорить с ней. Мне понравился ответ
этого человека, и я заметил себе, что к нему применимо выражение одного
негодяя, который, употребляя слова апостола Павла в дурном смысле,
говаривал, что для таких людей что иметь жену, что не иметь ее - все едино.
Я воспользовался случаем заговорить с нею, и она, спросив меня, куда я
направляюсь, поинтересовалась слегка моей жизнью. В конце концов, выяснив
все, мы отложили наши дела до приезда в Толедо,
По дороге мы здорово веселились. Случайно я стал представлять отрывок
из комедии об Алексее Божьем Человеке, которую помнил с детства, и разыграл
этот отрывок так, что у моих собеседников возникло желание привлечь меня в
свою труппу. Когда же я рассказал моему другу ехавшему вместе с нами, о моих
несчастьях и неприятностях, он спросил меня, не желаю ли я тоже стать
комедиантом; при этом он расписал мне жизнь странствующих комедиантов такими
заманчивыми красками, что я, не зная, куда бы мне приткнуться, и к тому же
увлеченный этой красивой бабой, подписал на два года контракт с директором.
Я дал ему подписку в том, что останусь в его труппе, и он обещал содержать
меня и, кроме того, платить мне за каждое представление; так мы доехали до
Толедо.
Мне дали выучить три лоа и несколько ролей стариков, для чего голос мой
оказался весьма подходящим. Я все выполнил с большим старанием и в Толедо
впервые выступил с прологом. Речь в нем шла о корабле - как это часто бывает
в прологах, - потерпевшем крушение и оставшемся без провианта. Я говорил:
"Се гавань", называл зрителей "сенатом", просил у них прощения "за наши
недостатки", взывал к их вниманию и наконец ушел с подмостков. Меня
проводили одобрительным гулом; словом, на подмостках я оказался на своем
месте.
Мы играли комедию, сочиненную одним из наших актеров, и я очень
удивился, что из актеров могут выходить поэты, ибо полагал, что сочинять
комедии могут только мудрые и ученые, а не такие невежды. Однако в наше
время нет такого директора труппы, который не писал бы комедий, или актера,
который не сочинил бы своего фарса о маврах и христианах. Раньше же, помню,
если комедия не была сочинена славным Лопе де Вегой или Рамоном, то ее и не
ставили. Словом, комедия нашего актера была разыграна в первый же день, и
никто ничего в ней не понял. На второй день мы поставили ее снова. Судьбе
было угодно, чтобы начиналась она войной, и я вышел на сцену вооруженный и с
маленьким круглым щитом, и это было мое счастье - иначе я бы погиб под
градом гнилой айвы, кочерыжек и огурцов. Такого дождя всякой дряни еще не
было видано на свете, но комедия заслуживала именно этого, потому что в ней
был выведен ни к селу ни к городу король Нормандии в одежде отшельника,
затем, для того чтобы рассмешить публику, два лакея, а к концу все
действующие лица успевали пережениться и повыходить замуж - вот и все.
Словом, получили мы по заслугам. После этого мы набросились с упреками на
нашего товарища-сочинителя, и больше всех я. Я посоветовал ему принять во
внимание все то, чего мы чудом избежали, и в следующий раз думать о том, что
"делаешь. На это он поклялся всевышним, что в комедии не было ни слова,
принадлежащего ему, а что он сшил ее, как плащ бедняка, взяв один кусок из
одной комедии, другой - из другой, и что вся беда произошла оттого, что швы
не везде сходились. Он признался мне, что когда комедианты берутся писать
комедию, они остаются у многих в долгу, ибо невольно делают своим то, что
уже когда-то играли, что дело это отнюдь не трудное и что жажда нажить
триста или четыреста реалов вводит их в соблазн и заставляет пускаться на
такой риск. С другой стороны, постоянно разъезжая по разным городам, они
встречаются со всякого рода авторами и забирают у них комедии как бы на
просмотр, а на самом деле просто воруют их, и, подставив свою чепуху вместо
чего-нибудь удачно сказанного, выдают за свое сочинительство. Сказал он мне
также, что испокон веку не было на свете комедиантов, которые умели бы
сочинять стихи иным способом. Способ этот показался мне неплохим.
Сознаюсь, я почувствовал склонность к такому занятию в силу природного
влечения моего к поэзии, тем более что я был уже знаком с некоторыми поэтами
и читал Гарсиласо. Таким образом, решил я посвятить себя этому искусству.
Итак, я проводил дни, занимаясь поэзией, актеркой и актерством. Уже
месяц, как мы находились в Толедо, и за это время состряпали много хороших
комедий, тем самым исправляя ошибку наших прошлых дней. Вскоре я приобрел
уже некоторую известность и назывался теперь Алонсете, ибо в начале
знакомства сказал актерам, что меня зовут Алонсо. Вместо фамилии меня
называли Жестоким, так как это была роль, в которой имел я большой успех у
мушкетеров и прочей черни. Теперь было у меня уже три костюма, и находились
даже директора других трупп, пытавшиеся сманить меня к себе на службу. Я уже
мог говорить, что разбираюсь в комедиях, находил недостатки в лучших из них,
критиковал мимику Пинедо, подавал свой голос за спокойную естественность
Санчеса, а Моралеса считал лишь ничего себе; моего совета просили при
украшении театрального зала, со мною же советовались и по части декорации и
машин. Если кто-нибудь приходил к нам читать новую комедию, то выслушивал ее
прежде всего я.
Ободренный этим успехом, нарушил я наконец девственность моего
поэтического дарования романсом, а потом написал интермедию, и оказалось,
что вышло неплохо. Рискнул я написать и комедию, а чтобы она получилась
божественной во всех отношениях, то сочинил я ее на тему о богоматери с
четками. Начиналась она звуками свирелей, действующими лицами были души
чистилища и черти, которые тогда были в большой моде. Зрителям очень
понравилось в виршах упоминание о сатане, и то, что говорилось тут же о его
падении с неба, и тому подобное. Наконец комедия моя была представлена и
имела успех.
У меня было столько работы, что просто рук не хватало, то и дело
являлись ко мне влюбленные - кто за стихами о бровях, кто за поэмами о
глазах, кто просил сонета о руках или романса о волосах. Каждое такое
произведение расценивалось по таксе, хотя, в силу того что имелись и другие
лавочки, торговавшие подобным товаром, старался я брать дешевле, чтобы
привлечь покупателей. Из-за рождественских вильянсико кишмя кишели вокруг
меня сакристаны и монашки, ходившие по домам; слепцы поддерживали мое
существование молитвами, которые я писал для них по восьми реалов за штуку.
Помнится мне, что в то время сочинил я молитву к Судье праведному столь
торжественную и звучную, что не подать после нее милостыню было совершенно
невозможно. Для одного слепца я написал, а он потом выдал его за свой, тот
знаменитый духовный стих, который начинается так:
Милости яви мне, дева,
Дочь предвечного отца,
Чье Христа носило чрево и т. д.
{Стихи даны в переводе И. Лихачева}
Я был первый, кто ввел обычай заканчивать духовные стихи, на манер
проповедей, просьбой об отпущении грехов в этой жизни и о блаженстве на том
свете, как произносилось в молитве тетуанского пленника:
Молим, полные смиренья:
"Ты, Христос, что всех невинней,
За раденье наше ныне
один подходящий человек.
Не знаю, сама ли очевидность, свидетельствовавшая, что я и есть тот
самый бродяга, которого я напоминал дону Дьего, или же подозрительная
история с лошадью и лакеем адвоката, или же что-либо другое, но что-то
заставило дона Дьего разведать, кто я такой и на какие средства живу. Он
стал меня выслеживать и в конце концов напал на истину самым неожиданным
образом, ибо я уже сильно продвинул дело с необходимыми для свадьбы
бумагами, а на него всячески наседали дамы. Однажды, разыскивая меня, он
наткнулся на лисенсиата Флечилью - того самого, что пригласил меня отобедать
у своей сестры, когда я жил вместе с угодившими потом в тюрьму кавалерами.
Рассерженный тем, что я не вернулся закончить с ним разговор, Флечилья в
беседе с доном Дьего, зная, что я был у того в слугах, рассказал ему о нашей
случайной встрече, о том, как он повел меня обедать, и прибавил, что дня два
назад он встретил меня верхом на коне, хорошо одетым, и я-де сообщил ему о
своей близкой женитьбе на богатой невесте, Дон Дьего, не теряя времени,
поспешил домой и, встретив на площади у Пуэрто дель Соль двух знатных
кавалеров - моих друзей: одного с орденским знаком, а другого с цепью, -
рассказал им обо всем и попросил быть готовыми к тому, чтобы подкараулить
меня на улице и намять мне бока. Он предуведомил их, что на мне будет его
плащ и что по этому плащу они меня распознают. Столковавшись и свернув на
Песочную улицу, они повстречали меня, столь ловко скрыв все трое свои
истинные намерения, что я почувствовал, как никогда, их дружеское ко мне
расположение. Мы поговорили о том, что можно было бы предпринять вечером до
звона к "Ave Maria", потом друзья мои распрощались, а мы с Доном Дьего
направились к церкви святого Филиппа. Дойдя до улицы Мира, дон Дьего сказал:
- Ради бога, дон Фелипе, давайте переменимся плащами: я должен пройти
здесь неузнанным.
- Извольте, - ответил я, ничего не подозревая; взял его плащ и в
недобрую минуту отдал ему свой. Я предложил ему свои услуги, чтобы уберечь
его от удара в спину, но он, у которого только и было на уме, как отыграться
на моей, сказал, что ему следует идти одному и пусть я иду своей дорогой. Не
успел я, завернувшись в его плащ, отойти на несколько шагов, как вдруг -
видно, сам дьявол так распорядился - два молодца, поджидавшие дона Дьего,
чтобы рассчитаться с ним за какую-нибудь бабенку, приняв меня за него,
кинулись на меня с мечами и обрушили на мою спину и голову град ударов
плашмя. Я поднял крик. По голосу и моему виду они поняли, что я не дон
Дьего, и удрали, оставив меня избитым посреди улицы. Я постарался прикрыть
свои синяки, но некоторое время не осмеливался двинуться с места. Наконец в
полночь, в обычное время моих свиданий с невестой, я добрался до ее дверей,
как вдруг навстречу мне выскочил один из тех кавалеров, которых подговорил
дон Дьего, и свалил меня на землю двумя ударами дубины по ногам. В это время
подскочил другой, полоснул меня кинжалом по лицу от уха до уха, отнял плащ
и, оставив лежать на земле, промолвил:
- Так рассчитываются с подлыми обманщиками и плутами.
Я начал кричать и просить священника для исповеди, не ведая, откуда
свалилась на меня такая напасть. По смыслу сказанных слов мне казалось, что
это мог быть и хозяин того дома, который я покинул при помощи выдумки с
инквизицией, и обманутый мною начальник тюрьмы, и мои удравшие приятели. Со
стольких сторон мог я ожидать расправы, что не знал, куда мне кинуться, -
один лишь дон Дьего был у меня вне подозрений. Я кричал: "Караул! Грабят!"
На крик явилась полиция. Меня подняли и, видя, что на лице моем красуется
рытвина длиною в ладонь и плащ украден, и не зная, в чем дело, потащили
врачеваться к какому-то цирюльнику, и он оказал мне необходимую помощь.
Затем полицейские спросили, где я живу, и отвели меня домой.
Меня уложили в постель, и всю эту ночь я провел в необычайном смущении
и в раздумьях. Физиономия моя была разрезана на две части, тело избито и
измолочено, ноги столь изувечены палкой, что я не мог держаться на них. Я
был изранен и оборван, да так, что не мог уже ни вести дружбу с моими
знакомыми, ни готовиться к свадьбе, ни оставаться в столице, ни выехать из
нее.
Глава XXI
о моем излечении и других удивительных событиях
И вот на другое утро, вместе с восходящим солнцем, появилась над моим
изголовьем хозяйка дома, старуха весьма почтенного возраста (ей стукнуло
пятьдесят пять - набери она столько очков, играя в примеру, она бы
выиграла), с крупными четками и с лицом, похожим не то на сушеный персик, не
то на ореховую скорлупу - так было оно изборождено морщинами. Сумев
приобрести у местных жителей добрую славу, она могла ложиться спать со
спокойной совестью, а также со всеми теми, кто испытывал склонность утолить
ее желания. Прозывалась она Марией Наставницей, дом свой отдавала внаем, а
также была на побегушках у всех, кто желал снять себе на время другое
помещение. Жильцы не переводились на этом постоялом дворе круглый год.
Стоило посмотреть, как учила она какую-нибудь девчонку кокетничать,
прикрываясь плащом, и что советовала оставлять открытым. Ту, у которой были
красивые зубы, учила она смеяться всегда, даже выражая соболезнование; ту,
чьи руки славились красотой, она обучала постоянно фехтовать ими, как
шпагами; русой советовала почаще встряхивать волосами и стараться, чтобы
из-под плаща или шляпки выбивался локон или прядка волос; девушек с
красивыми глазами она учила ловко ими стрелять, а тех, у кого был томный
взгляд, учила их щурить или возводить к небу. Так как была она опытна в
делах косметических, то приходили к ней женщины от природы черные как галки,
и она так отделывала им лица, что по возвращении домой из-за белизны лика их
не узнавали собственные мужья. А уж в чем она была истинным мастером, так
это в деле восстановления утраченной девственности. За какую-нибудь неделю,
что пробыл я в ее доме, своими глазами насмотрелся я, как она все это
проделывала. Сверх того, обучала она женщин, как облапошивать доверчивых
людей, да притом с какими присловьями это делать. Она учила их также, как
выклянчивать подарки: молодых девчонок - так просто, взрослых женщин -
требуя их как нечто должное, а старух - используя чувство уважения и
благодарности. У нее были одни приемы для выпрашивания денег и другие - для
выманивания колец и цепочек. Как на высшие авторитеты, она ссылалась на
Виданью, свою конкурентку в Алькала, и на Пласиосу из Бургоса - женщин,
способных провести всех и вся. Все это рассказывается здесь, чтобы меня
пожалели, узнав, в какие руки я попал, и взвесили должным образом те слова,
которые мне сказала старуха. Начала она, по своей привычке изъясняясь
пословицами, следующим образом:
- Где все берут да не кладут, сынок дон Фелипе, там скоро и до дна
дойдут; из чего пыль - из того и грязь; какова свадьба - таковы и оладьи. Я
тебя не понимаю, не знаю я и твоих жизненных правил, человек ты молодой, и
не удивит меня нисколько, если ты иной раз и выкинешь какую-нибудь шалость,
невзирая на то, что и во сне мы спешим к могиле. Я сама не больше чем горсть
праха, а оттого и могу так говорить с тобой. Все говорят мне, что ты, сам не
зная как, растратил большое состояние и что тебя видели здесь то студентом,
то жуликом, то кавалером, и все по милости людей, с которыми ты заводил
знакомства. Скажи мне, с кем ты водишься, сынок, и я скажу тебе, кто ты;
каждой овечке свой барашек. Знай, сынок, что пока несешь ко рту ложку супа,
он может пролиться! Послушай-ка, дурачок: если уж тебе так приспичило иметь
бабу, знай, что в наших краях я главный оценщик этого товара и что живу я на
доходы с этой работы. Хочешь жить правильно и разумно, сынок, не бегай ты то
с тем, то с другим проходимцем за какой-нибудь размалеванной шлюхой или
продувной бестией, которая снашивает юбки с тем, кто дает ей на новые
рукава. Клянусь тебе, ты сумел бы сохранить не один дукат, вовремя
обратившись ко мне, ибо я совершенная бессребреница; и еще клянусь моими
дорогими покойничками, и да будет мне самой ниотослана мирная кончина, не
попросила бы я тебя уплатить мне нынче за постой, не будь мне нужды в
деньгах на разные свечечки и травки.
Дело было в том, что она бойко торговала всякими снадобьями, не будучи
аптекарем, и если ее подмазывали, то и она, в свою очередь, умащивала себя,
что давало ей возможность ночью упархивать через дымовую трубу.
Видя, что болтовня и проповедь ее закончились просьбой о деньгах и что,
хотя таково было ее главное намерение, она этой просьбой заключила, а не
начала свою речь, как сделали бы ей подобные, я не удивился ее визиту, тем
более что за все время, что я у нее жил, она ни разу меня не навещала, а
только однажды явилась объясниться по поводу якобы дошедших до меня слухов о
ее занятиях колдовством и о том, что ее разыскивали, но она успела скрыться.
Пришла она, чтобы рассеять мои подозрения насчет всего этого и сказать, что
дело касается совсем другой старухи, тоже по прозвищу Наставница. После
этого мы не должны удивляться, что с такими наставниками все мы бредем
отнюдь не по прямой дороге.
Я отсчитал ей денежки, но, пока она их получала, злая судьба, которая
меня не забывает, и черт, который обо мне всегда помнит, захотели, чтобы ее
пришли арестовать за незаконное сожительство, будучи уверены, что дружок ее
находится у нее в доме. Вошли в мою комнату и, увидев, что я лежу в постели,
а она - рядом со мной, набросились на нас обоих, дали мне пять-шесть
здоровенных тумаков и сбросили с кровати. Ее же в это время держали двое
других, обзывая сводней и ведьмой. Кто бы мог подумать такое о женщине,
которая вела вышеописанный образ жизни! Услыхав крики альгуасила и мои
громкие жалобы, ее приятель-фруктовщик, находившийся в задней комнате,
пустился наутек. - Они же, увидев это и узнав от другого постояльца, что я
не был ее дружком, бросились за тем плутом и поймали его, я же остался с
выдранными волосами и весь избитый. Несмотря на все мои мучения, я смеялся
над тем, что эти негодяи говорили старухе. Один из них, глядя на нее,
уверял:
- Сколь хороши вы будете, матушка, в митре, и до чего мне будет весело
смотреть, как в вас запустят, тысчонки три реп за ваши услуги!
Другой:
- Уж у господ алькальдов перья подобраны что надо, Дабы украсить вас
как положено.
Наконец привели и того плута и обоих связали. У меня попросили прощения
и оставили меня одного.
Я вздохнул с некоторым облегчением, видя, как обернулись дела моей
хозяйки. Таким образом, у меня не оставалось иной заботы, как только
подняться с одра болезни вовремя чтобы запустить в нее апельсином, хотя,
судя по тому, что говорила одна из оставшихся в доме служанок, пребывание в
тюрьме моей хозяйки представлялось сомнительным, ибо служанка толковала
что-то о ее способности летать по воздуху и о других вещах, которые не
очень-то мне понравились. Я оставался на излечении в этом доме еще неделю и
даже после этого едва-едва мог выбраться на улицу. Пришлось наложить мне
двенадцать швов на лицо и обзавестись костылями.
Я оказался без денег, ибо мои сто реалов ушли на лечение, еду и постой.
Поэтому, дабы больше не тратиться, так как денег у меня не было, решился я
выползти из дому на костылях и продать мою одежду - куртки и воротники, вещи
все до одной очень хорошие. Так я и сделал и на вырученные деньги обзавелся
старым колетом из дубленой кожи, отличной курткой из грубого рядна,
залатанным и широким нищенским плащом, гетрами и огромными башмачищами. На
голову накинул я капюшон, и на грудь повесил бронзовое распятие. Обучил меня
необходимому жалобному тону и причитаниям нищего один бедняк, который
отлично разбирался в этом искусстве, в коем я и начал упражняться на улицах.
Оставшиеся у меня шестьдесят реалов я зашил в куртку и стал изображать из
себя нищего, полагаясь на свойственное мне красноречие. Целую неделю бродил
я по улицам в таком виде, завывал самым жалобным голосом и попрошайничал с
молитвами: "Подайте, добрый христианин, слуга господень, бедному калеке,
покрытому язвами, ибо вижу пред собой вожделенное, а достигнуть его не
могу". Это я говорил в будние дни, а в праздники заводил на другой лад:
"Правоверные христиане, преданные служению господнему, ради царицы небесной,
матери бога нашего, подайте милостыню бедному калеке, пораженному рукою
всевышнего". Тут я на мгновение останавливался, что было весьма важно, и
затем прибавлял: "Ядовитый воздух в недобрый час, когда я трудился на
винограднике, сковал мне члены, а раньше был я таким же здоровым, каким вижу
вас и дай вам бог всегда быть!"
В ответ на меня так и сыпались, спотыкаясь друг о друга, мараведи. Я
отлично зарабатывал и, быть может, имел бы еще больше дохода, не попадись на
моей дороге уродливый, без обеих рук и без одной ноги молодчик, который
кружил на тележке по тем же улицам, что и я, и собирал больше милостыни, так
как выпрашивал ее менее учтивым образом. Говорил он хриплым голосом,
переходившим под конец в визг: "Вспомните, рабы Суса Христа, о том, кого
покарал господь за грехи; подайте бедняку, и да будет угодна господу ваша
жертва". Потом он прибавлял: "Подайте ради доброго Суса", - и зарабатывал
так, что любо-дорого было смотреть. Я это заметил и перестал говорить
"господи Иисусе Христе", а начал говорить "господи Сусе Христе", отбросил
начальное иже, чем пробуждал в слушателях большое сострадание. В конце
концов я изменил кое-какие выражения и стал зарабатывать огромные деньги.
Ходил я на костылях, засунув обе ноги в кожаный мешок и перевязав их.
Спал я в подворотне дома одного костоправа вместе с нищим с ближайшего
перекрестка, - это был один из самых великих мошенников, которых когда-либо
создавал господь бог. Был он богатейшим человеком и являлся чем-то вроде
нашего ректора, так как зарабатывал больше нас всех. У него была большая
грыжа, кроме того, он туго перевязывал себе веревкой плечо, так что вся рука
казалась распухшей, воспаленной и недействующей. Он ложился на спину грыжей
кверху, а была она такая же большая, как самый большой шар для игры в шары,
и приговаривал: "Взгляните на нищету и на то, чем одарил господь бог
христианина". Если проходила женщина, он говорил: "Прекрасная сеньора, да
пребудет господь в душе вашей". Большинство из них подавали ему милостыню за
то, что он называл их красавицами, и старались пройти мимо него, хотя путь
их лежал совсем в другую сторону. Если проходил солдатик, он говорил: "Ах,
сеньор капитан!", а если другой какой человек, то: "Ах, сеньор кабальеро!".
Если кто-нибудь ехал в карете, то он обращался к нему или "ваше
превосходительство", или "ваша светлость", а если проезжал священник на
муле, то величал его не иначе, как "ваше преосвященство". Словом, льстил он
всем ужасно. В праздник каждого святого он имел особо приноровленную к нему
манеру просить. Я так с ним подружился, что он открыл мне секрет, благодаря
которому мы разбогатели за два дня. Дело же было в том, что на этого бедняка
работало трое мальчишек, собиравших на улицах милостыню и воровавших все,
что попадало им под руку. Они отчитывались перед ним, а он все это загребал
себе. Кроме того, входил он в долю к двум молодцам по части церковных кружек
и получал положенное от кровопусканий, которые эти кружки претерпевали.
Я решил последовать его примеру, и народ повалил ко мне. Меньше, чем
через месяц, я сколотил себе больше двухсот реалов чистоганом. Этот же нищий
наконец открыл мне, имея в виду пригласить меня работать на пару, свой
величайший секрет в высшем искусстве нищенства, и этим искусством занялись
мы оба. Состоял же он в том, чтобы красть маленьких детей, каждый день двоих
или четверых, а то и пятерых. О пропаже их объявлялось во всеуслышание на
улицах, и тогда мы шли по адресам родителей и заявляли:
- Ну конечно, сеньор, я его нашел, а если бы не я, то его переехала бы
повозка; сейчас же он у меня дома.
Нам давали награды за находку, и мы богатели с такой быстротой, что
скоро у меня оказалось пятьдесят эскудо. К этому времени ноги у меня зажили,
хотя я еще перевязывал их. Я решил уехать из столицы и направиться в Толедо,
где ни я никого не знал, ни обо мне никто не ведал. В конце концов я
собрался в путь, купил себе одежду темного цвета, воротник и шпагу и,
распрощавшись с Вальтасаром - так звали нищего, о котором я рассказывал, -
стал искать по заезжим домам, на чем мне добраться до Толедо.
Глава XXII
в которой я становлюсь странствующим комедиантом, поэтом и ухаживателем
за монахинями, чьи свойства обнаруживаются самым приятным образом
На одном постоялом дворе нашел я труппу странствующих комедиантов,
направлявшихся в Толедо. У них были три телеги, и провидению было угодно,
чтобы среди них оказался один мой бывший сотоварищ по учению в Алькала,
отрекшийся от науки и занявшийся актерским ремеслом. Я сказал ему, что мне
необходимо уехать в Толедо и выбраться из столицы. Человек этот едва узнал
меня, настолько я был исполосован, и не переставал творить крестные
знамения, видя, как здорово я был окрещен чьим-то клинком. В конце концов за
мои деньги он оказал мне любезность, отвоевав у остальных местечко для меня,
чтобы я мог ехать вместе с ними. Ехали мы в телегах вперемежку, мужчины и
женщины, и одна из них, а именно танцовщица труппы, которая, кроме того,
играла роли королев и всяких важных особ, показалась мне весьма занятной
тварью. Случилось так, что муж ее оказался рядом со мною, и я, понятия не
имея, с кем говорю, подстрекаемый вожделением, спросил:
- С какой стороны подступиться мне к этой женщине, чтобы истратить на
ее милость двадцать или тридцать эскудо? Она мне кажется красивой.
- Мне не подобает ни говорить про это, ни соваться в такие дела, так
как я прихожусь ей мужем, - - сказал этот человек, - но, говоря
беспристрастно, ибо никакие страсти меня не волнуют, на нее можно было бы
истратить любые деньги, ибо ни другого такого тела, ни другой такой резвушки
в делах любовных нет на всей земле.
Сказав это, он соскочил с нашей телеги и сел в другую, как кажется, для
того только, чтобы дать мне случай заговорить с ней. Мне понравился ответ
этого человека, и я заметил себе, что к нему применимо выражение одного
негодяя, который, употребляя слова апостола Павла в дурном смысле,
говаривал, что для таких людей что иметь жену, что не иметь ее - все едино.
Я воспользовался случаем заговорить с нею, и она, спросив меня, куда я
направляюсь, поинтересовалась слегка моей жизнью. В конце концов, выяснив
все, мы отложили наши дела до приезда в Толедо,
По дороге мы здорово веселились. Случайно я стал представлять отрывок
из комедии об Алексее Божьем Человеке, которую помнил с детства, и разыграл
этот отрывок так, что у моих собеседников возникло желание привлечь меня в
свою труппу. Когда же я рассказал моему другу ехавшему вместе с нами, о моих
несчастьях и неприятностях, он спросил меня, не желаю ли я тоже стать
комедиантом; при этом он расписал мне жизнь странствующих комедиантов такими
заманчивыми красками, что я, не зная, куда бы мне приткнуться, и к тому же
увлеченный этой красивой бабой, подписал на два года контракт с директором.
Я дал ему подписку в том, что останусь в его труппе, и он обещал содержать
меня и, кроме того, платить мне за каждое представление; так мы доехали до
Толедо.
Мне дали выучить три лоа и несколько ролей стариков, для чего голос мой
оказался весьма подходящим. Я все выполнил с большим старанием и в Толедо
впервые выступил с прологом. Речь в нем шла о корабле - как это часто бывает
в прологах, - потерпевшем крушение и оставшемся без провианта. Я говорил:
"Се гавань", называл зрителей "сенатом", просил у них прощения "за наши
недостатки", взывал к их вниманию и наконец ушел с подмостков. Меня
проводили одобрительным гулом; словом, на подмостках я оказался на своем
месте.
Мы играли комедию, сочиненную одним из наших актеров, и я очень
удивился, что из актеров могут выходить поэты, ибо полагал, что сочинять
комедии могут только мудрые и ученые, а не такие невежды. Однако в наше
время нет такого директора труппы, который не писал бы комедий, или актера,
который не сочинил бы своего фарса о маврах и христианах. Раньше же, помню,
если комедия не была сочинена славным Лопе де Вегой или Рамоном, то ее и не
ставили. Словом, комедия нашего актера была разыграна в первый же день, и
никто ничего в ней не понял. На второй день мы поставили ее снова. Судьбе
было угодно, чтобы начиналась она войной, и я вышел на сцену вооруженный и с
маленьким круглым щитом, и это было мое счастье - иначе я бы погиб под
градом гнилой айвы, кочерыжек и огурцов. Такого дождя всякой дряни еще не
было видано на свете, но комедия заслуживала именно этого, потому что в ней
был выведен ни к селу ни к городу король Нормандии в одежде отшельника,
затем, для того чтобы рассмешить публику, два лакея, а к концу все
действующие лица успевали пережениться и повыходить замуж - вот и все.
Словом, получили мы по заслугам. После этого мы набросились с упреками на
нашего товарища-сочинителя, и больше всех я. Я посоветовал ему принять во
внимание все то, чего мы чудом избежали, и в следующий раз думать о том, что
"делаешь. На это он поклялся всевышним, что в комедии не было ни слова,
принадлежащего ему, а что он сшил ее, как плащ бедняка, взяв один кусок из
одной комедии, другой - из другой, и что вся беда произошла оттого, что швы
не везде сходились. Он признался мне, что когда комедианты берутся писать
комедию, они остаются у многих в долгу, ибо невольно делают своим то, что
уже когда-то играли, что дело это отнюдь не трудное и что жажда нажить
триста или четыреста реалов вводит их в соблазн и заставляет пускаться на
такой риск. С другой стороны, постоянно разъезжая по разным городам, они
встречаются со всякого рода авторами и забирают у них комедии как бы на
просмотр, а на самом деле просто воруют их, и, подставив свою чепуху вместо
чего-нибудь удачно сказанного, выдают за свое сочинительство. Сказал он мне
также, что испокон веку не было на свете комедиантов, которые умели бы
сочинять стихи иным способом. Способ этот показался мне неплохим.
Сознаюсь, я почувствовал склонность к такому занятию в силу природного
влечения моего к поэзии, тем более что я был уже знаком с некоторыми поэтами
и читал Гарсиласо. Таким образом, решил я посвятить себя этому искусству.
Итак, я проводил дни, занимаясь поэзией, актеркой и актерством. Уже
месяц, как мы находились в Толедо, и за это время состряпали много хороших
комедий, тем самым исправляя ошибку наших прошлых дней. Вскоре я приобрел
уже некоторую известность и назывался теперь Алонсете, ибо в начале
знакомства сказал актерам, что меня зовут Алонсо. Вместо фамилии меня
называли Жестоким, так как это была роль, в которой имел я большой успех у
мушкетеров и прочей черни. Теперь было у меня уже три костюма, и находились
даже директора других трупп, пытавшиеся сманить меня к себе на службу. Я уже
мог говорить, что разбираюсь в комедиях, находил недостатки в лучших из них,
критиковал мимику Пинедо, подавал свой голос за спокойную естественность
Санчеса, а Моралеса считал лишь ничего себе; моего совета просили при
украшении театрального зала, со мною же советовались и по части декорации и
машин. Если кто-нибудь приходил к нам читать новую комедию, то выслушивал ее
прежде всего я.
Ободренный этим успехом, нарушил я наконец девственность моего
поэтического дарования романсом, а потом написал интермедию, и оказалось,
что вышло неплохо. Рискнул я написать и комедию, а чтобы она получилась
божественной во всех отношениях, то сочинил я ее на тему о богоматери с
четками. Начиналась она звуками свирелей, действующими лицами были души
чистилища и черти, которые тогда были в большой моде. Зрителям очень
понравилось в виршах упоминание о сатане, и то, что говорилось тут же о его
падении с неба, и тому подобное. Наконец комедия моя была представлена и
имела успех.
У меня было столько работы, что просто рук не хватало, то и дело
являлись ко мне влюбленные - кто за стихами о бровях, кто за поэмами о
глазах, кто просил сонета о руках или романса о волосах. Каждое такое
произведение расценивалось по таксе, хотя, в силу того что имелись и другие
лавочки, торговавшие подобным товаром, старался я брать дешевле, чтобы
привлечь покупателей. Из-за рождественских вильянсико кишмя кишели вокруг
меня сакристаны и монашки, ходившие по домам; слепцы поддерживали мое
существование молитвами, которые я писал для них по восьми реалов за штуку.
Помнится мне, что в то время сочинил я молитву к Судье праведному столь
торжественную и звучную, что не подать после нее милостыню было совершенно
невозможно. Для одного слепца я написал, а он потом выдал его за свой, тот
знаменитый духовный стих, который начинается так:
Милости яви мне, дева,
Дочь предвечного отца,
Чье Христа носило чрево и т. д.
{Стихи даны в переводе И. Лихачева}
Я был первый, кто ввел обычай заканчивать духовные стихи, на манер
проповедей, просьбой об отпущении грехов в этой жизни и о блаженстве на том
свете, как произносилось в молитве тетуанского пленника:
Молим, полные смиренья:
"Ты, Христос, что всех невинней,
За раденье наше ныне