под крышей его дома ничто иное, чем жратва, не могло и присниться. Подали
ужин, мы отужинали, но никто из нас не поужинал.
Отправились спать. Всю ночь, однако, ни я, ни дон Дьего не могли
заснуть. Он строил планы, как бы пожаловаться отцу и попросить вызволить его
отсюда, я же всячески советовал ему эти планы осуществить, хотя под конец и
сказал:
- Сеньор, а уверены ли вы, что мы живы? Мне вот сдается, что в побоище
с зеленщицами нас прикончили и теперь мы души, пребывающие в чистилище.
Имеет ли смысл просить вашего батюшку спасать нас отсюда, если кто-нибудь не
вымолит нас молитвами и не вызволит за обедней у какого-нибудь особо
почитаемого алтаря?
В таких разговорах и в кратком сне минула ночь, и пришло время
вставать. Пробило шесть часов, и Кабра призвал нас к уроку. Мы пошли и
приступили к ученью. Зубы мои покрывал налет, цвет его был желтый, ибо он
выражал мое отчаяние. Велено было мне громко читать начатки грамматики, а я
был столь голоден, что закусил половиною слов, проглотив их. Чтобы поверить
всему этому, надо было послушать, что рассказывал мне слуга Кабры. Говорил
он, что как-то на его глазах в дом этот привели двух фрисландских битюгов, а
через два дня они уже стали так легки на бегу, что летали по воздуху.
Привели столь же здоровых сторожевых псов, а через три часа из них
получились борзые собаки. Как-то раз, по его словам, на страстной неделе у
дома Кабры сошлась и долго толкалась куча народа, из которой одни пытались
просунуть в двери свои руки, другие - ноги, а третьи старались и сами
пролезть внутрь. Кабра очень злился, когда его спрашивали, что это означает,
а означало это, что из собравшихся одни страдали коростой, другие зудом в
отмороженных местах и надеялись, что в этом доме болезни перестанут их
разъедать, так как излечатся голодом, ибо им нечего будет грызть. Уверял он
меня, что все это истинная правда, а я, узнав порядки в этом доме, охотно
всему поверил и передаю вам, дабы вы не усомнились в правдивости моего
рассказа. Но вернемся к уроку. Кабра читал его, а мы повторяли его за ним
хором. Все шло дальше тем же порядком, который я вам описал, только к обеду
в похлебку добавили сала, потому что кто-то когда-то намекнул ему, что таким
способом он докажет, что он из благородных.
А добавка эта делалась таким образом: была у Кабры железная коробочка,
вся в дырках, вроде перечницы. Он ее открывал, запихивал туда кусочек сала,
снова закрывал, а потом подвешивал на веревочке в варившейся похлебке, дабы
через дырки просочилось туда немного жиру, а сало осталось бы до другого
раза. Все же это показалось ему в конце концов расточительным, и он стал
опускать сало в похлебку лишь на один миг.
Можно представить себе, как существовали мы в таких обстоятельствах. Мы
с доном Дьего дошли наконец до крайности и, не найдя ни одного способа
насытиться, придумали не вставать утром с наших кроватей и решили
сказываться больными, но только не лихорадкою, ибо при отсутствии ее обман
наш легко мог быть обнаружен. Головная боль или боль зубная мало чему могли
помочь, так что в конце концов мы заявили, что у нас болят животы и что вот
уже три дня мы не можем никак облегчить их. Мы были уверены, что Кабра,
скупясь на трату двух куарто, лечением нашим не займется. Дьявол, однако,
устроил все иначе, ибо у Кабры оказалась клизопомпа, унаследованная им от
отца, который был аптекарем. Узнав о нашем недомогании, он приготовил нам
промывательное, а затем призвал семидесятилетнюю старуху, свою тетку,
служившую ему сиделкой, и велел ей поставить нам несколько клизм.
Начали с дона Дьего. Бедняга весь скрючился, и старуха, вместо того
чтобы влить содержимое внутрь, разлила все это между его сорочкой и спиной
до самого затылка, так что то, что должно было быть начинкой; стало
подливой. Юноша поднял крик, явился Кабра и, увидев, в чем дело, велел
сначала взяться за меня, а потом уже вернуться к дону Дьего. Я
сопротивлялся, но это не помогло. При содействии Кабры с помощниками,
которые меня держали, старуха поставила мне клизму, содержимое коей,
впрочем, я тут же вернул ей прямо в лицо. Кабра разозлился на меня и
пообещал выгнать из своего дома, ибо убедился, что все это были только
плутни. Я молил бога, чтобы он в гневе своем дошел до этого, но судьба моя
сего не захотела.
Мы пожаловались дону Алонсо, но Кабра сумел его уверить, что мы говорим
все это, только чтобы не учиться в пансионе. Поэтому мольбы ваши остались
тщетными. Старуху Кабра взял к себе в дом готовить еду и прислуживать
воспитанникам, а слугу рассчитал, потому что утром в одну из пятниц
обнаружил у него на камзоле хлебные крошки. Один господь ведает, чего мы
натерпелись с этой старухой. Была она так глуха, что можно было охрипнуть,
втолковывая ей что-либо, и к тому же почти совершенно слепа. Молилась ока не
переставая, и в один прекрасный день четки ее порвались над обеденным
котлом. Таким образом, нам был подан самый благочестивый суп, какой только
приходилось вкушать мне в жизни. Одни недоумевали:
- Что это? Никак черный горох? Видно; его привезли из Эфиопии. Другие
потешались:
- Горох в трауре? Кто же это у них помер.
Хозяину моему одно из этих зернышек попало в рот, и, пробуя его
раскусить, он сломал себе зуб. По пятницам старуха угощала нас яичницами со
своими сединами, так что яичницы эти могли выдавать себя за коррехидоров или
адвокатов. Взять угольную лопатку вместо разливательной ложки и подать на
стол бульон с угольями было для нее самым обычным делом. Тысячи раз находил
я в похлебке каких-то червей, щепки и паклю которую она трепала. Все это шло
в пищу, чтобы потом пробраться в наш желудок и наполнить его.
Муки эти терпели мы до великого поста. Наступил пост, и в самом начале
его захворал один из наших товарищей. Кабра, боясь лишних расходов,
воздерживался звать доктора до тех пор, пока больной, уже ни о чем другом не
думая, стал молить об отпущении грехов. Тогда был призван какой-то лекарь,
который пощупал его пульс и заявил, что голод перехватил у него случай
умертвить этого человека. Больному поднесли причастие, и бедняга, увидав
его, сказал, хотя уже целые сутки как потерял дар слова:
- Господи Иисусе Христе, только теперь, когда я вижу, что ты посетил
сей дом, я начинаю верить, что нахожусь не в аду.
Слова эти запечатлелись в моем сердце. Бедняжка умер, мы его весьма
бедно похоронили, так как был он приезжий, и остались в крайнем угнетении
духа. В городе пошли толки об этом мрачном деле и наконец достигли ушей дона
Алонсо Коронеля, а так как у него был только один сын, то он разуверился в
обманчивых речах Кабры и стал питать больше доверия к доводам двух теней, в
которые мы превратились в нашем бедственном положении. Он явился забрать нас
из пансиона, и когда мы перед ним предстали, то все еще вопрошал, куда же мы
девались. Разглядев нас и не спрашивая больше ни о чем, он последними
словами обругал лисенсиата-постника и велел доставить нас домой в портшезах.
Мы попрощались с товарищами, и те, провожая нас своими взглядами и
помыслами, горевали так, как горюют остающиеся в алжирском плену, видя, как
их покидают выкупленные тринитариями собратья.
Глава IV
О нашем выздоровлении и о том, как мы отправились учиться в
Алькала-де-Энарес
Доставили нас в дом дона Алонсо и с особой осторожностью, дабы не
рассыпались наши кости, изглоданные голодом, уложили в кровати. Были позваны
сыщики, что бы найти на наших лицах глаза, которых у меня - так как
трудиться мне приходилось больше, а голод был совсем невообразимым, ибо я
жил на положении слуги, - долгое время так и не могли обнаружить. Явились
врачи и велели первым долгом лисьими хвостами вычистить пыль, набившуюся нам
в рот, как это делают с алтарными статуями, и в самом деле мы весьма и
весьма смахивали на аллегорическое изображение страдания; затем было
предписано кормить нас всякими вытяжками и мясными соками. Кто может
представить себе, какие плошки зажгли на радостях наши кишки при первом
глотке миндального молока и при первом куске дичи! Все это для них ведь было
новостью. Врачи приказали в течение девяти дней не разговаривать громко в
нашей комнате, так как пустота наших желудков откликалась, как эхо, на
каждое произнесенное слово. Благодаря этим и прочим предосторожностям стали
мы понемногу приходить в себя и обретать дыхание жизни; но челюсти наши от
слабости и долгого бездействия разучились открываться и закрываться, а кожа
на них стала дряблой и покрылась морщинами, и поэтому велено было каждый
день растирать их ручкой пестика от ступки. Через сорок дней начали мы
кое-как шевелить ногами, но все еще больше походили на тени других людей, а
желтизной и худобой своей напоминали святых пустынников. Целые дни мы
посвящали молитве и благодареньям бога за то, что он избавил нас от плена,
моля его не допустить, чтобы еще какой-нибудь христианин попал в зверские
лапы жесточайшего Кабры. Если же за едою иной раз случалось нам вспомнить о
столовании в проклятом пансионе, голод наш столь увеличивался, что это сразу
отражалось на дневных расходах. Часто мы повествовали дону Алонсо, как,
садясь за стол, Кабра распространялся о грехе чревоугодия, не ведая его сам
никогда в своей жизни. Дон Алонсо от души смеялся, когда мы рассказывали,
как тот применял заповедь "не убий" к куропаткам, каплунам и ко всему тому,
чем он не хотел нас кормить, а заодно и к голоду, ибо, судя по тому, как он
преуменьшал и сводил на нет наше питание, он почитал великим грехом не
только заморить его, но и нанести ему какой бы то ни было ущерб.
Так прошло три месяца, и наконец дон Алонсо надумал отправить своего
сына учиться в Алькала всему тому, чего недоставало ему в знании
грамматических наук. Он спросил меня, поеду ли я с ним, я же, мечтая только
о том, чтобы скорее покинуть места, где можно было услыхать имя ненавистного
гонителя наших желудков, обещал служить его сыну так, как он в этом не
замедлит убедиться. Кроме того, к нему был приставлен еще один слуга, вроде
домоправителя, дабы ведать хозяйством и вести счет расходу денег, кои нам
были вручены в форме приказов на имя некоего Хулиана Мерлусы. Наши пожитки
мы погрузили на телегу какого-то Дьего Монхе; пожитки эти состояли из
хозяйского ложа, из двух складных кроватей - моей и второго слуги, которого
звали Томасом Барандой, далее - пяти матрацев и восьми простынь, восьми
подушек, четырех ковров, сундука с бельем и прочего домашнего скарба. Сами
мы разместились в карете и тронулись в путь вечерком, за час до наступления
темноты, а немного за полночь добрались до навеки проклятого постоялого
двора в Виверосе. Хозяин его был мориск и вор. Никогда еще в жизни не
приходилось мне видеть собаки и кошки, живущих в столь полном согласии, как
в эту ночь. Встретил он нас весьма торжественно и вместе с возницами при
нашем багаже, с которыми успел договориться, ибо багаж наш прибыл за полчаса
до нас, так как мы ехали тихо, приблизился к карете, подал мне руку, чтобы
помочь сойти с подножки, и осведомился, не еду ли я учиться. Я ответил ему,
что еду. Он провел меня в свое заведение, где уже находились две
жульнического вида личности, какие-то подозрительные девицы, священник,
бормотавший молитвы, принюхиваясь к еде, старый и скупой купец, размышлявший
о том, как бы ему позабыть поужинать, и два нищих студента, изыскивающие
способ, как бы что перехватить за чужой счет. Барин мой, войдя в харчевню,
по неопытности своих молодых лет объявил во всеуслышание:
- Сеньор хозяин, подайте, что там у вас имеется для меня и для моих
слуг.
- Все мы слуги вашей милости, - немедленно откликнулись двое
проходимцев, - и будем за вами ухаживать. Ну-ка, хозяин! Этот кабальеро
отблагодарит вас за все услуги, очищайте-ка вашу кладовку!
Сказав это, один из них подошел к дону Дьего, снял с него плащ,
разостлал его на скамье и пригласил:
- Отдохните, ваша милость, сеньор мой.
От всего этого у меня закружилась голова, и я почувствовал себя
хозяином постоялого двора. В это время одна из нимф воскликнула: - Как
миловиден этот кавалер! Сразу видно, что он дворянин. Он едет учиться? А вы,
ваша милость, его слуга?
Я ответил им, что так оно и есть и что я и Баранда - действительно
слуги этого кабальеро. Они полюбопытствовали узнать его имя, и не успел я
его произнести, как к дону Дьего подскочил один из студентов и, чуть не
рыдая, заключил его в самые крепкие объятия со словами:
- О сеньор мой, дон Дьего! Кто бы сказал мне, что через десять лет узрю
я вас таким, как сегодня! Несчастный я человек, ведь вы-то меня никак уж не
узнаете!
Дон Дьего был поражен, да и я также. Оба мы могли поклясться, что
отроду его не видели. Другой его товарищ, всмотревшись в дона Дьего,
обратился к своему приятелю:
- Это не тот ли сеньор, об отце которого вы столь много мне
рассказывали? Велико же ваше счастье повстречать и узнать его, хоть он так
вырос, дай ему бог доброго здоровья!
Тут он начал креститься. Кто бы не поверил им, что они действительно
были свидетелями наших детских лет? Дон Дьего отнесся к нему с величайшей
любезностью. Пока он осведомлялся о его имени, появился хозяин, разостлал
скатерть и, учуя в воздухе какое-то мошенничество, сказал:
- Погодите со всем этим! Успеете наговориться и после ужина, а то все
простынет.
Тут один из бродяг подал всем стулья, а дону Дьего придвинул кресло.
Другой притащил блюдо с едою. Студенты заявили:
- Ужинайте, ваша милость, а мы, пока нам приготовят, что там найдется,
будем вам прислуживать за столом.
- Боже мой! - воскликнул тут дон Дьего. - Садитесь и вы, сеньоры, и
угощайтесь.
На это приглашение поспешили откликнуться оба проходимца, хотя к ним
никто и не обращался:
- Сейчас, сеньор, как только все будет готово!
Видя, что одни были приглашены, а другие пригласили себя сами, я
расстроился и стал опасаться того, что в конце концов и произошло, ибо
студенты, принявшись за салат, которого была подана порядочная порция,
взглянули на моего хозяина и сказали:
- Не подобает дамам оставаться без угощения в присутствии столь
знатного кабальеро. Прикажите и им подать чего-нибудь.
Дон Дьего, разыгрывая из себя учтивца, попросил к столу и дам. Те
подсели и вместе с двумя студентами вскоре оставили на блюде только одну
сердцевинку кочешка, который и достался на закуску дону Дьего. Подавая ему
этот огрызок, проклятый студент заметил:
- У вашей милости был дедушка, дядя моего отца, который при виде латука
падал в обморок. Что за превосходный был человек!
Сказав это, он похоронил в своей пасти целую булку, а его приятель -
другую. Шлюхи же тем временем разделывались с хлебом, но кто больше всего
пожирал, так это священник, - правда, только глазами. Тут за стол уселись
бродяги, прихватив половину зажаренного козленка, два хороших куска свинины
и парочку вареных голубков.
- А вы, отче, чего сидите в сторонке? - обратились они к священнику. -
Подвигайтесь к нам и пользуйтесь. Наш благодетель дон Дьего всем нам
оказывает свою милость.
Не успели они это сказать, как священник уже оказался за столом. Дон
Дьего, видя, как распоряжаются на его счет, забеспокоился. Они разделили
между собой всю еду, а ему оставили косточки да крылышки. Остальное
проглотили священник и вся компания. Бродяги еще приговаривали:
- Не кушайте так много, сеньор, чтоб не было вам худо.
А чертов студент добавлял:
- В особенности надо привыкнуть мало кушать для жизни в Алькала.
Мы с Барандою молили бога внушить им хоть что-нибудь оставить на нашу
долю. Когда же все было уничтожено и священник обсасывал косточки с чужих
тарелок, один из жуликов спохватился и воскликнул:
- Ах, грех какой! Мы ведь ничего не оставили слугам! Идите скорее сюда,
а вы, сеньор хозяин, подайте им, что у вас найдется.
Тут мгновенно подскочил к нему проклятый родственник моего барина - я
имею в виду студента - и сказал:
- Простите меня, ваша милость, сеньор идальго, но вы мало смыслите в
вежливом обращении. Видно, вы плохо знаете моего двоюродного брата. Он сам
угостит своих слуг, как угостил бы и наших, если бы у нас таковые были. - И,
обратившись к остолбеневшему дону Дьего, добавил: - Не сердитесь, ваша
милость, что они так мало вас знают.
Видя столь великое притворство, я про себя осыпал их бесконечными
проклятиями.
Столы были убраны, и все начали упрашивать дона Дьего ложиться спать.
Он хотел рассчитаться за ужин, но его уверили, что на это хватит времени и
утром. Потом они немного поболтали. Дон Дьего спросил, как зовут студента, и
тот ответил, что его зовут Педро Коронелем. Пусть в адском огне горит этот
обманщик, где бы он ни оказался! Увидав спящего купца, он предложил:
- Хотите позабавиться, ваша милость? Давайте сыграем какую-нибудь шутку
с этим старичком. За всю дорогу он скушал только одну грушу, а сам ведь
богатейший человек.
Бродяги одобрили:
- Ловко придумано, сеньор лисенсиат, так ему и надо!
Тогда студент подкрался к незадачливому старику, который продолжал
спать, и вытянул у него из-под ног ковровый мешок. Развязав его, он
обнаружил коробку и, как если бы это был военный трофей, подозвал всех
присутствующих. Мы подошли и, когда коробка была открыта, увидели, что в ней
полно подслащенного крахмала. Студент вытащил весь крахмал, сколько его там
было, а вместо него наложил камней, деревяшек и всего что подвернулось под
руку. Потом он туда опорожнился, поверх этой гадости положил еще несколько
кусочков штукатурки, закрыл коробку и сказал:
- Это еще не все, у него есть и бурдючок!
Выпустив из бурдюка вино, он, распотрошив одну из подушек нашей кареты,
набил его шерстью и паклей, полил все это вином и снова закрыл. После этого
все разошлись, чтобы поспать оставшийся часок. Студент, запрятав коробку и
бурдюк обратно в ковровый мешок и засунув старику в капюшон дорожного плаща
огромный камень, отправился тоже на боковую.
Наступил час отъезда, все проснулись, а старик все еще спал. Его
разбудили, но он никак не мог поднять свой плащ. Пока он рассматривал, в чем
дело, хозяин напустился на него с криком:
- Черт возьми! Ничего другого не нашли вы подхватить, кроме этого
камня! Что бы со мною было, господа, если бы я этого недоглядел! Ведь я ценю
этот камень дороже, чем в сто дукатов, потому что он помогает от болей в
желудке!
Старик клялся и божился, что он вовсе и не прятал этот камень в свой
плащ.
В это время жулье подвело итог, и получилось у них шестьдесят реалов.
Такой суммы не смог бы насчитать и сам Хуан де Леганес. Студенты сказали:
- Ничего. Мы будем служить вашей милости в Алькала.
Счет этот привел над в ужас. Мы закусили кое-чем, а старик взял свои
мешки и, дабы не было видно, что он оттуда вытаскивает, и не пришлось бы ни
с кем делиться, развязал их украдкой под плащом, схватил перемазанный калом
кусочек штукатурки, отправил его в рот и стал жевать своими полутора
оставшимися зубами, чуть-чуть их не сломав. Тут он начал плеваться и строить
гримасы от боли и омерзения. Все мы кинулись к нему, первым же приблизился
священник и спросил, что с ним приключилось. Старик стал припоминать сатану
и бросил свои мешки. К нему подошел один из студентов и сказал:
- Изыди, сатана! Крест перед тобою!
Другой студент раскрыл молитвенник. Старика пытались уверить, что он
одержим бесом, и в конце концов уверили настолько, что он сам это признал, а
затем попросил позволения промочить горло. Получив разрешение, он вытащил
свой бурдюк, открыл его и налил в стаканчик немного вина, но оно выдавилось
из бурдюка столь волосатым благодаря шерсти и пакле, что пить его было
невозможно. Тогда старик совсем потерял терпение, но, увидав вокруг себя
корчившиеся от смеха лица, почел за благо промолчать и забраться в повозку
вместе с бродягами и женщинами. Студенты и священник взгромоздились на осла,
а мы разместились в карете. Не успели мы тронуться в путь, как на нас
посыпались насмешки и всякие задиристые словечки.
Хозяин постоялого двора сказал:
- Сеньор новичок, еще немного такой выучки, и вы наберетесь ума.
Священник добавил:
- Я священник и рассчитаюсь с вами обеднями.
Проклятый студент орал во всю глотку:
- Сеньор двоюродный братец, в другой раз почесывайтесь тогда, когда вас
кусают, а не после!
Другой же студент присовокупил:
- Желаю вам подхватить чесотку, дон Дьего!
Мы делали вид, что не обращаем на это никакого внимания, но один бог
знает, как мы были злы.
Наконец после таких происшествий добрались мы до Алькала, остановились
в гостинице и весь день - мы прибыли в девять часов утра - подсчитывали
стоимость вчерашнего ужина. Но так и не могли разобраться в наших расходах.
Глава V
о поступлении в университет, о поборах и о тех насмешках, что достались
мне там, как новичку
До наступления сумерек мы перебрались из гостиницы на снятую для нас
квартиру, которая находилась за воротами Сант-Яго, где кишмя кишело
студентами, хотя до нас в нашем доме их поселилось только двое. Хозяин наш
оказался из числа тех, что веруют в господа бога из учтивости или по
лицемерию. Зовут таких людей морисками, и урожай на них весьма велик, как и
на тех, у кого чрезмерно длинные носы, непригодные только к нюханью свинины.
Говорю я все это, отдавая в то же время должное знатным людям, коих в том
городе, конечно, весьма много. Принял меня поэтому хозяин с такой
недовольной рожей, точно я был святым причастием. Сделал ли это он, дабы
внушить нам с самого начала почтение, или же потому, что так свойственно
всем ему подобным, ибо приходится иметь дурной нрав, если держишься дурной
веры, - не знаю. Мы разложили наши пожитки, устроили себе постели и все
прочее и всю ночь проспали. Наступило утро, и тут-то все проживавшие в нашем
доме студенты прямо в сорочках явились требовать патента у моего хозяина.
Он, не понимая, в чем дело, спросил меня, что им нужно, а я тем временем, во
избежание всяких случайностей, устроился между двумя матрацами и лишь
чуть-чуть высунул из-под них голову, что делало меня похожим на черепаху.
Студенты попросили две дюжины реалов; по получении же таковых они подняли
дьявольский гомон.
- Да здравствует наш товарищ, и да будет он принят в наше содружество!
- вопили они. - Пусть он пользуется всеми привилегиями и преимуществами
старого студента, да нападет на него чесотка, да ходит он весь в коросте, да
терпит он голод, как и мы все!
После этого - изволите видеть, какие это были привилегии! - студенты
вихрем спустились с лестницы, а мы тотчас же оделись и пошли в университет.
Барина моего сразу взяли под свое покровительство несколько
стипендиатов, знакомых его отца, и он отправился в свою аудиторию, а я,
вынужденный начать свое учение на другом курсе и почувствовав себя одиноким,
начал дрожать от страха. Вошел я во двор и не успел еще сделать первый шаг,
как все студенты заметили меня и закричали: "Вот новичок!" Дабы скрыть свое
смущение, я стал смеяться, но это не помогло, ибо человек десять студентов
подошли ко мне и тоже начали смеяться. Тут мне пришлось - дай бог, чтобы это
было в первый и последний раз! - покраснеть, ибо один из студентов, стоявший
рядом со мной, вдруг зажал себе нос и, удаляясь, воскликнул:
- Видно, это Лазарь и собирается воскреснуть, так от него воняет!
Тогда все стали от меня отходить, затыкая себе носы. Я, думая спасти
свою шкуру, также зажал себе рукою нос и заметил:
- Ваши милости правы: здесь очень скверно пахнет.
Это их весьма рассмешило, и они, отойдя от меня, собрались числом чуть
не до сотни. Они заметно наглели и, видимо, готовились к атаке. По тому, как
они харкали, открывали и закрывали рты, я понял, что это готовятся мне
плевки.
Тут какой-то простуженный ламанчец атаковал меня страшнейшим плевком,
присовокупив:
- Начинаю!
Видя свою погибель, я воскликнул: "Клянусь богом, у..." Не успел я
произнести: "...бью!", как на меня посыпался такой дождь, что слов моих я не
мог докончить. Плевки у иных были так полновесны, что можно было подумать,
будто они извергают на меня свою склизкую требуху; когда же у других во рту
иссякала влага, они прибегали к займу у своих ноздрей и так обстреливали
меня, что плащ мой гремел, как барабан. Я закрыл лицо плащом, и он вскоре
стал белым, как яблоко на мишени; в него они и метили, и надо было видеть, с
какой ловкостью попадали в цель. Меня словно снегом облепило, но тут один
пакостник, заметив, что лицо мое было защищено и еще не успело пострадать,
подскочил ко мне, восклицая с великим гневом:
- Довольно плевать! Не убейте его!
Я и сам опасался этого и освободил из-под плаща голову, чтобы
осмотреться. В тот же миг злодей, припасший в утробе своей добрый снаряд,
обернулся ко мне тылом и залепил его прямо мне в глаза. Судите же теперь о
моем несчастном положении! Тут вся орава подняла такой адский крик, что
голова у меня пошла кругом. Судя по тому, что они извергли на меня из своих
животов, я полагаю, что, дабы не входить в изъян на лекарей и аптекарей, они
ждали новичков, чтобы принять слабительное. Но и это показалось им
недостаточным. Они захотели наградить меня еще и подзатыльниками. Но некуда
было им меня ударить, иначе мучители мои рисковали перенести себе на руки
половину украшений моего плаща, за мои грехи из черного ставшего белым.
В конце концов они оставили меня. Еле-еле добрался я до своего дома. К
ужин, мы отужинали, но никто из нас не поужинал.
Отправились спать. Всю ночь, однако, ни я, ни дон Дьего не могли
заснуть. Он строил планы, как бы пожаловаться отцу и попросить вызволить его
отсюда, я же всячески советовал ему эти планы осуществить, хотя под конец и
сказал:
- Сеньор, а уверены ли вы, что мы живы? Мне вот сдается, что в побоище
с зеленщицами нас прикончили и теперь мы души, пребывающие в чистилище.
Имеет ли смысл просить вашего батюшку спасать нас отсюда, если кто-нибудь не
вымолит нас молитвами и не вызволит за обедней у какого-нибудь особо
почитаемого алтаря?
В таких разговорах и в кратком сне минула ночь, и пришло время
вставать. Пробило шесть часов, и Кабра призвал нас к уроку. Мы пошли и
приступили к ученью. Зубы мои покрывал налет, цвет его был желтый, ибо он
выражал мое отчаяние. Велено было мне громко читать начатки грамматики, а я
был столь голоден, что закусил половиною слов, проглотив их. Чтобы поверить
всему этому, надо было послушать, что рассказывал мне слуга Кабры. Говорил
он, что как-то на его глазах в дом этот привели двух фрисландских битюгов, а
через два дня они уже стали так легки на бегу, что летали по воздуху.
Привели столь же здоровых сторожевых псов, а через три часа из них
получились борзые собаки. Как-то раз, по его словам, на страстной неделе у
дома Кабры сошлась и долго толкалась куча народа, из которой одни пытались
просунуть в двери свои руки, другие - ноги, а третьи старались и сами
пролезть внутрь. Кабра очень злился, когда его спрашивали, что это означает,
а означало это, что из собравшихся одни страдали коростой, другие зудом в
отмороженных местах и надеялись, что в этом доме болезни перестанут их
разъедать, так как излечатся голодом, ибо им нечего будет грызть. Уверял он
меня, что все это истинная правда, а я, узнав порядки в этом доме, охотно
всему поверил и передаю вам, дабы вы не усомнились в правдивости моего
рассказа. Но вернемся к уроку. Кабра читал его, а мы повторяли его за ним
хором. Все шло дальше тем же порядком, который я вам описал, только к обеду
в похлебку добавили сала, потому что кто-то когда-то намекнул ему, что таким
способом он докажет, что он из благородных.
А добавка эта делалась таким образом: была у Кабры железная коробочка,
вся в дырках, вроде перечницы. Он ее открывал, запихивал туда кусочек сала,
снова закрывал, а потом подвешивал на веревочке в варившейся похлебке, дабы
через дырки просочилось туда немного жиру, а сало осталось бы до другого
раза. Все же это показалось ему в конце концов расточительным, и он стал
опускать сало в похлебку лишь на один миг.
Можно представить себе, как существовали мы в таких обстоятельствах. Мы
с доном Дьего дошли наконец до крайности и, не найдя ни одного способа
насытиться, придумали не вставать утром с наших кроватей и решили
сказываться больными, но только не лихорадкою, ибо при отсутствии ее обман
наш легко мог быть обнаружен. Головная боль или боль зубная мало чему могли
помочь, так что в конце концов мы заявили, что у нас болят животы и что вот
уже три дня мы не можем никак облегчить их. Мы были уверены, что Кабра,
скупясь на трату двух куарто, лечением нашим не займется. Дьявол, однако,
устроил все иначе, ибо у Кабры оказалась клизопомпа, унаследованная им от
отца, который был аптекарем. Узнав о нашем недомогании, он приготовил нам
промывательное, а затем призвал семидесятилетнюю старуху, свою тетку,
служившую ему сиделкой, и велел ей поставить нам несколько клизм.
Начали с дона Дьего. Бедняга весь скрючился, и старуха, вместо того
чтобы влить содержимое внутрь, разлила все это между его сорочкой и спиной
до самого затылка, так что то, что должно было быть начинкой; стало
подливой. Юноша поднял крик, явился Кабра и, увидев, в чем дело, велел
сначала взяться за меня, а потом уже вернуться к дону Дьего. Я
сопротивлялся, но это не помогло. При содействии Кабры с помощниками,
которые меня держали, старуха поставила мне клизму, содержимое коей,
впрочем, я тут же вернул ей прямо в лицо. Кабра разозлился на меня и
пообещал выгнать из своего дома, ибо убедился, что все это были только
плутни. Я молил бога, чтобы он в гневе своем дошел до этого, но судьба моя
сего не захотела.
Мы пожаловались дону Алонсо, но Кабра сумел его уверить, что мы говорим
все это, только чтобы не учиться в пансионе. Поэтому мольбы ваши остались
тщетными. Старуху Кабра взял к себе в дом готовить еду и прислуживать
воспитанникам, а слугу рассчитал, потому что утром в одну из пятниц
обнаружил у него на камзоле хлебные крошки. Один господь ведает, чего мы
натерпелись с этой старухой. Была она так глуха, что можно было охрипнуть,
втолковывая ей что-либо, и к тому же почти совершенно слепа. Молилась ока не
переставая, и в один прекрасный день четки ее порвались над обеденным
котлом. Таким образом, нам был подан самый благочестивый суп, какой только
приходилось вкушать мне в жизни. Одни недоумевали:
- Что это? Никак черный горох? Видно; его привезли из Эфиопии. Другие
потешались:
- Горох в трауре? Кто же это у них помер.
Хозяину моему одно из этих зернышек попало в рот, и, пробуя его
раскусить, он сломал себе зуб. По пятницам старуха угощала нас яичницами со
своими сединами, так что яичницы эти могли выдавать себя за коррехидоров или
адвокатов. Взять угольную лопатку вместо разливательной ложки и подать на
стол бульон с угольями было для нее самым обычным делом. Тысячи раз находил
я в похлебке каких-то червей, щепки и паклю которую она трепала. Все это шло
в пищу, чтобы потом пробраться в наш желудок и наполнить его.
Муки эти терпели мы до великого поста. Наступил пост, и в самом начале
его захворал один из наших товарищей. Кабра, боясь лишних расходов,
воздерживался звать доктора до тех пор, пока больной, уже ни о чем другом не
думая, стал молить об отпущении грехов. Тогда был призван какой-то лекарь,
который пощупал его пульс и заявил, что голод перехватил у него случай
умертвить этого человека. Больному поднесли причастие, и бедняга, увидав
его, сказал, хотя уже целые сутки как потерял дар слова:
- Господи Иисусе Христе, только теперь, когда я вижу, что ты посетил
сей дом, я начинаю верить, что нахожусь не в аду.
Слова эти запечатлелись в моем сердце. Бедняжка умер, мы его весьма
бедно похоронили, так как был он приезжий, и остались в крайнем угнетении
духа. В городе пошли толки об этом мрачном деле и наконец достигли ушей дона
Алонсо Коронеля, а так как у него был только один сын, то он разуверился в
обманчивых речах Кабры и стал питать больше доверия к доводам двух теней, в
которые мы превратились в нашем бедственном положении. Он явился забрать нас
из пансиона, и когда мы перед ним предстали, то все еще вопрошал, куда же мы
девались. Разглядев нас и не спрашивая больше ни о чем, он последними
словами обругал лисенсиата-постника и велел доставить нас домой в портшезах.
Мы попрощались с товарищами, и те, провожая нас своими взглядами и
помыслами, горевали так, как горюют остающиеся в алжирском плену, видя, как
их покидают выкупленные тринитариями собратья.
Глава IV
О нашем выздоровлении и о том, как мы отправились учиться в
Алькала-де-Энарес
Доставили нас в дом дона Алонсо и с особой осторожностью, дабы не
рассыпались наши кости, изглоданные голодом, уложили в кровати. Были позваны
сыщики, что бы найти на наших лицах глаза, которых у меня - так как
трудиться мне приходилось больше, а голод был совсем невообразимым, ибо я
жил на положении слуги, - долгое время так и не могли обнаружить. Явились
врачи и велели первым долгом лисьими хвостами вычистить пыль, набившуюся нам
в рот, как это делают с алтарными статуями, и в самом деле мы весьма и
весьма смахивали на аллегорическое изображение страдания; затем было
предписано кормить нас всякими вытяжками и мясными соками. Кто может
представить себе, какие плошки зажгли на радостях наши кишки при первом
глотке миндального молока и при первом куске дичи! Все это для них ведь было
новостью. Врачи приказали в течение девяти дней не разговаривать громко в
нашей комнате, так как пустота наших желудков откликалась, как эхо, на
каждое произнесенное слово. Благодаря этим и прочим предосторожностям стали
мы понемногу приходить в себя и обретать дыхание жизни; но челюсти наши от
слабости и долгого бездействия разучились открываться и закрываться, а кожа
на них стала дряблой и покрылась морщинами, и поэтому велено было каждый
день растирать их ручкой пестика от ступки. Через сорок дней начали мы
кое-как шевелить ногами, но все еще больше походили на тени других людей, а
желтизной и худобой своей напоминали святых пустынников. Целые дни мы
посвящали молитве и благодареньям бога за то, что он избавил нас от плена,
моля его не допустить, чтобы еще какой-нибудь христианин попал в зверские
лапы жесточайшего Кабры. Если же за едою иной раз случалось нам вспомнить о
столовании в проклятом пансионе, голод наш столь увеличивался, что это сразу
отражалось на дневных расходах. Часто мы повествовали дону Алонсо, как,
садясь за стол, Кабра распространялся о грехе чревоугодия, не ведая его сам
никогда в своей жизни. Дон Алонсо от души смеялся, когда мы рассказывали,
как тот применял заповедь "не убий" к куропаткам, каплунам и ко всему тому,
чем он не хотел нас кормить, а заодно и к голоду, ибо, судя по тому, как он
преуменьшал и сводил на нет наше питание, он почитал великим грехом не
только заморить его, но и нанести ему какой бы то ни было ущерб.
Так прошло три месяца, и наконец дон Алонсо надумал отправить своего
сына учиться в Алькала всему тому, чего недоставало ему в знании
грамматических наук. Он спросил меня, поеду ли я с ним, я же, мечтая только
о том, чтобы скорее покинуть места, где можно было услыхать имя ненавистного
гонителя наших желудков, обещал служить его сыну так, как он в этом не
замедлит убедиться. Кроме того, к нему был приставлен еще один слуга, вроде
домоправителя, дабы ведать хозяйством и вести счет расходу денег, кои нам
были вручены в форме приказов на имя некоего Хулиана Мерлусы. Наши пожитки
мы погрузили на телегу какого-то Дьего Монхе; пожитки эти состояли из
хозяйского ложа, из двух складных кроватей - моей и второго слуги, которого
звали Томасом Барандой, далее - пяти матрацев и восьми простынь, восьми
подушек, четырех ковров, сундука с бельем и прочего домашнего скарба. Сами
мы разместились в карете и тронулись в путь вечерком, за час до наступления
темноты, а немного за полночь добрались до навеки проклятого постоялого
двора в Виверосе. Хозяин его был мориск и вор. Никогда еще в жизни не
приходилось мне видеть собаки и кошки, живущих в столь полном согласии, как
в эту ночь. Встретил он нас весьма торжественно и вместе с возницами при
нашем багаже, с которыми успел договориться, ибо багаж наш прибыл за полчаса
до нас, так как мы ехали тихо, приблизился к карете, подал мне руку, чтобы
помочь сойти с подножки, и осведомился, не еду ли я учиться. Я ответил ему,
что еду. Он провел меня в свое заведение, где уже находились две
жульнического вида личности, какие-то подозрительные девицы, священник,
бормотавший молитвы, принюхиваясь к еде, старый и скупой купец, размышлявший
о том, как бы ему позабыть поужинать, и два нищих студента, изыскивающие
способ, как бы что перехватить за чужой счет. Барин мой, войдя в харчевню,
по неопытности своих молодых лет объявил во всеуслышание:
- Сеньор хозяин, подайте, что там у вас имеется для меня и для моих
слуг.
- Все мы слуги вашей милости, - немедленно откликнулись двое
проходимцев, - и будем за вами ухаживать. Ну-ка, хозяин! Этот кабальеро
отблагодарит вас за все услуги, очищайте-ка вашу кладовку!
Сказав это, один из них подошел к дону Дьего, снял с него плащ,
разостлал его на скамье и пригласил:
- Отдохните, ваша милость, сеньор мой.
От всего этого у меня закружилась голова, и я почувствовал себя
хозяином постоялого двора. В это время одна из нимф воскликнула: - Как
миловиден этот кавалер! Сразу видно, что он дворянин. Он едет учиться? А вы,
ваша милость, его слуга?
Я ответил им, что так оно и есть и что я и Баранда - действительно
слуги этого кабальеро. Они полюбопытствовали узнать его имя, и не успел я
его произнести, как к дону Дьего подскочил один из студентов и, чуть не
рыдая, заключил его в самые крепкие объятия со словами:
- О сеньор мой, дон Дьего! Кто бы сказал мне, что через десять лет узрю
я вас таким, как сегодня! Несчастный я человек, ведь вы-то меня никак уж не
узнаете!
Дон Дьего был поражен, да и я также. Оба мы могли поклясться, что
отроду его не видели. Другой его товарищ, всмотревшись в дона Дьего,
обратился к своему приятелю:
- Это не тот ли сеньор, об отце которого вы столь много мне
рассказывали? Велико же ваше счастье повстречать и узнать его, хоть он так
вырос, дай ему бог доброго здоровья!
Тут он начал креститься. Кто бы не поверил им, что они действительно
были свидетелями наших детских лет? Дон Дьего отнесся к нему с величайшей
любезностью. Пока он осведомлялся о его имени, появился хозяин, разостлал
скатерть и, учуя в воздухе какое-то мошенничество, сказал:
- Погодите со всем этим! Успеете наговориться и после ужина, а то все
простынет.
Тут один из бродяг подал всем стулья, а дону Дьего придвинул кресло.
Другой притащил блюдо с едою. Студенты заявили:
- Ужинайте, ваша милость, а мы, пока нам приготовят, что там найдется,
будем вам прислуживать за столом.
- Боже мой! - воскликнул тут дон Дьего. - Садитесь и вы, сеньоры, и
угощайтесь.
На это приглашение поспешили откликнуться оба проходимца, хотя к ним
никто и не обращался:
- Сейчас, сеньор, как только все будет готово!
Видя, что одни были приглашены, а другие пригласили себя сами, я
расстроился и стал опасаться того, что в конце концов и произошло, ибо
студенты, принявшись за салат, которого была подана порядочная порция,
взглянули на моего хозяина и сказали:
- Не подобает дамам оставаться без угощения в присутствии столь
знатного кабальеро. Прикажите и им подать чего-нибудь.
Дон Дьего, разыгрывая из себя учтивца, попросил к столу и дам. Те
подсели и вместе с двумя студентами вскоре оставили на блюде только одну
сердцевинку кочешка, который и достался на закуску дону Дьего. Подавая ему
этот огрызок, проклятый студент заметил:
- У вашей милости был дедушка, дядя моего отца, который при виде латука
падал в обморок. Что за превосходный был человек!
Сказав это, он похоронил в своей пасти целую булку, а его приятель -
другую. Шлюхи же тем временем разделывались с хлебом, но кто больше всего
пожирал, так это священник, - правда, только глазами. Тут за стол уселись
бродяги, прихватив половину зажаренного козленка, два хороших куска свинины
и парочку вареных голубков.
- А вы, отче, чего сидите в сторонке? - обратились они к священнику. -
Подвигайтесь к нам и пользуйтесь. Наш благодетель дон Дьего всем нам
оказывает свою милость.
Не успели они это сказать, как священник уже оказался за столом. Дон
Дьего, видя, как распоряжаются на его счет, забеспокоился. Они разделили
между собой всю еду, а ему оставили косточки да крылышки. Остальное
проглотили священник и вся компания. Бродяги еще приговаривали:
- Не кушайте так много, сеньор, чтоб не было вам худо.
А чертов студент добавлял:
- В особенности надо привыкнуть мало кушать для жизни в Алькала.
Мы с Барандою молили бога внушить им хоть что-нибудь оставить на нашу
долю. Когда же все было уничтожено и священник обсасывал косточки с чужих
тарелок, один из жуликов спохватился и воскликнул:
- Ах, грех какой! Мы ведь ничего не оставили слугам! Идите скорее сюда,
а вы, сеньор хозяин, подайте им, что у вас найдется.
Тут мгновенно подскочил к нему проклятый родственник моего барина - я
имею в виду студента - и сказал:
- Простите меня, ваша милость, сеньор идальго, но вы мало смыслите в
вежливом обращении. Видно, вы плохо знаете моего двоюродного брата. Он сам
угостит своих слуг, как угостил бы и наших, если бы у нас таковые были. - И,
обратившись к остолбеневшему дону Дьего, добавил: - Не сердитесь, ваша
милость, что они так мало вас знают.
Видя столь великое притворство, я про себя осыпал их бесконечными
проклятиями.
Столы были убраны, и все начали упрашивать дона Дьего ложиться спать.
Он хотел рассчитаться за ужин, но его уверили, что на это хватит времени и
утром. Потом они немного поболтали. Дон Дьего спросил, как зовут студента, и
тот ответил, что его зовут Педро Коронелем. Пусть в адском огне горит этот
обманщик, где бы он ни оказался! Увидав спящего купца, он предложил:
- Хотите позабавиться, ваша милость? Давайте сыграем какую-нибудь шутку
с этим старичком. За всю дорогу он скушал только одну грушу, а сам ведь
богатейший человек.
Бродяги одобрили:
- Ловко придумано, сеньор лисенсиат, так ему и надо!
Тогда студент подкрался к незадачливому старику, который продолжал
спать, и вытянул у него из-под ног ковровый мешок. Развязав его, он
обнаружил коробку и, как если бы это был военный трофей, подозвал всех
присутствующих. Мы подошли и, когда коробка была открыта, увидели, что в ней
полно подслащенного крахмала. Студент вытащил весь крахмал, сколько его там
было, а вместо него наложил камней, деревяшек и всего что подвернулось под
руку. Потом он туда опорожнился, поверх этой гадости положил еще несколько
кусочков штукатурки, закрыл коробку и сказал:
- Это еще не все, у него есть и бурдючок!
Выпустив из бурдюка вино, он, распотрошив одну из подушек нашей кареты,
набил его шерстью и паклей, полил все это вином и снова закрыл. После этого
все разошлись, чтобы поспать оставшийся часок. Студент, запрятав коробку и
бурдюк обратно в ковровый мешок и засунув старику в капюшон дорожного плаща
огромный камень, отправился тоже на боковую.
Наступил час отъезда, все проснулись, а старик все еще спал. Его
разбудили, но он никак не мог поднять свой плащ. Пока он рассматривал, в чем
дело, хозяин напустился на него с криком:
- Черт возьми! Ничего другого не нашли вы подхватить, кроме этого
камня! Что бы со мною было, господа, если бы я этого недоглядел! Ведь я ценю
этот камень дороже, чем в сто дукатов, потому что он помогает от болей в
желудке!
Старик клялся и божился, что он вовсе и не прятал этот камень в свой
плащ.
В это время жулье подвело итог, и получилось у них шестьдесят реалов.
Такой суммы не смог бы насчитать и сам Хуан де Леганес. Студенты сказали:
- Ничего. Мы будем служить вашей милости в Алькала.
Счет этот привел над в ужас. Мы закусили кое-чем, а старик взял свои
мешки и, дабы не было видно, что он оттуда вытаскивает, и не пришлось бы ни
с кем делиться, развязал их украдкой под плащом, схватил перемазанный калом
кусочек штукатурки, отправил его в рот и стал жевать своими полутора
оставшимися зубами, чуть-чуть их не сломав. Тут он начал плеваться и строить
гримасы от боли и омерзения. Все мы кинулись к нему, первым же приблизился
священник и спросил, что с ним приключилось. Старик стал припоминать сатану
и бросил свои мешки. К нему подошел один из студентов и сказал:
- Изыди, сатана! Крест перед тобою!
Другой студент раскрыл молитвенник. Старика пытались уверить, что он
одержим бесом, и в конце концов уверили настолько, что он сам это признал, а
затем попросил позволения промочить горло. Получив разрешение, он вытащил
свой бурдюк, открыл его и налил в стаканчик немного вина, но оно выдавилось
из бурдюка столь волосатым благодаря шерсти и пакле, что пить его было
невозможно. Тогда старик совсем потерял терпение, но, увидав вокруг себя
корчившиеся от смеха лица, почел за благо промолчать и забраться в повозку
вместе с бродягами и женщинами. Студенты и священник взгромоздились на осла,
а мы разместились в карете. Не успели мы тронуться в путь, как на нас
посыпались насмешки и всякие задиристые словечки.
Хозяин постоялого двора сказал:
- Сеньор новичок, еще немного такой выучки, и вы наберетесь ума.
Священник добавил:
- Я священник и рассчитаюсь с вами обеднями.
Проклятый студент орал во всю глотку:
- Сеньор двоюродный братец, в другой раз почесывайтесь тогда, когда вас
кусают, а не после!
Другой же студент присовокупил:
- Желаю вам подхватить чесотку, дон Дьего!
Мы делали вид, что не обращаем на это никакого внимания, но один бог
знает, как мы были злы.
Наконец после таких происшествий добрались мы до Алькала, остановились
в гостинице и весь день - мы прибыли в девять часов утра - подсчитывали
стоимость вчерашнего ужина. Но так и не могли разобраться в наших расходах.
Глава V
о поступлении в университет, о поборах и о тех насмешках, что достались
мне там, как новичку
До наступления сумерек мы перебрались из гостиницы на снятую для нас
квартиру, которая находилась за воротами Сант-Яго, где кишмя кишело
студентами, хотя до нас в нашем доме их поселилось только двое. Хозяин наш
оказался из числа тех, что веруют в господа бога из учтивости или по
лицемерию. Зовут таких людей морисками, и урожай на них весьма велик, как и
на тех, у кого чрезмерно длинные носы, непригодные только к нюханью свинины.
Говорю я все это, отдавая в то же время должное знатным людям, коих в том
городе, конечно, весьма много. Принял меня поэтому хозяин с такой
недовольной рожей, точно я был святым причастием. Сделал ли это он, дабы
внушить нам с самого начала почтение, или же потому, что так свойственно
всем ему подобным, ибо приходится иметь дурной нрав, если держишься дурной
веры, - не знаю. Мы разложили наши пожитки, устроили себе постели и все
прочее и всю ночь проспали. Наступило утро, и тут-то все проживавшие в нашем
доме студенты прямо в сорочках явились требовать патента у моего хозяина.
Он, не понимая, в чем дело, спросил меня, что им нужно, а я тем временем, во
избежание всяких случайностей, устроился между двумя матрацами и лишь
чуть-чуть высунул из-под них голову, что делало меня похожим на черепаху.
Студенты попросили две дюжины реалов; по получении же таковых они подняли
дьявольский гомон.
- Да здравствует наш товарищ, и да будет он принят в наше содружество!
- вопили они. - Пусть он пользуется всеми привилегиями и преимуществами
старого студента, да нападет на него чесотка, да ходит он весь в коросте, да
терпит он голод, как и мы все!
После этого - изволите видеть, какие это были привилегии! - студенты
вихрем спустились с лестницы, а мы тотчас же оделись и пошли в университет.
Барина моего сразу взяли под свое покровительство несколько
стипендиатов, знакомых его отца, и он отправился в свою аудиторию, а я,
вынужденный начать свое учение на другом курсе и почувствовав себя одиноким,
начал дрожать от страха. Вошел я во двор и не успел еще сделать первый шаг,
как все студенты заметили меня и закричали: "Вот новичок!" Дабы скрыть свое
смущение, я стал смеяться, но это не помогло, ибо человек десять студентов
подошли ко мне и тоже начали смеяться. Тут мне пришлось - дай бог, чтобы это
было в первый и последний раз! - покраснеть, ибо один из студентов, стоявший
рядом со мной, вдруг зажал себе нос и, удаляясь, воскликнул:
- Видно, это Лазарь и собирается воскреснуть, так от него воняет!
Тогда все стали от меня отходить, затыкая себе носы. Я, думая спасти
свою шкуру, также зажал себе рукою нос и заметил:
- Ваши милости правы: здесь очень скверно пахнет.
Это их весьма рассмешило, и они, отойдя от меня, собрались числом чуть
не до сотни. Они заметно наглели и, видимо, готовились к атаке. По тому, как
они харкали, открывали и закрывали рты, я понял, что это готовятся мне
плевки.
Тут какой-то простуженный ламанчец атаковал меня страшнейшим плевком,
присовокупив:
- Начинаю!
Видя свою погибель, я воскликнул: "Клянусь богом, у..." Не успел я
произнести: "...бью!", как на меня посыпался такой дождь, что слов моих я не
мог докончить. Плевки у иных были так полновесны, что можно было подумать,
будто они извергают на меня свою склизкую требуху; когда же у других во рту
иссякала влага, они прибегали к займу у своих ноздрей и так обстреливали
меня, что плащ мой гремел, как барабан. Я закрыл лицо плащом, и он вскоре
стал белым, как яблоко на мишени; в него они и метили, и надо было видеть, с
какой ловкостью попадали в цель. Меня словно снегом облепило, но тут один
пакостник, заметив, что лицо мое было защищено и еще не успело пострадать,
подскочил ко мне, восклицая с великим гневом:
- Довольно плевать! Не убейте его!
Я и сам опасался этого и освободил из-под плаща голову, чтобы
осмотреться. В тот же миг злодей, припасший в утробе своей добрый снаряд,
обернулся ко мне тылом и залепил его прямо мне в глаза. Судите же теперь о
моем несчастном положении! Тут вся орава подняла такой адский крик, что
голова у меня пошла кругом. Судя по тому, что они извергли на меня из своих
животов, я полагаю, что, дабы не входить в изъян на лекарей и аптекарей, они
ждали новичков, чтобы принять слабительное. Но и это показалось им
недостаточным. Они захотели наградить меня еще и подзатыльниками. Но некуда
было им меня ударить, иначе мучители мои рисковали перенести себе на руки
половину украшений моего плаща, за мои грехи из черного ставшего белым.
В конце концов они оставили меня. Еле-еле добрался я до своего дома. К